Текст книги "Жертвы"

Я заглянула в бокал – в нем был компот, совершенно обычный компот из сухофруктов, а в тарелке я обнаружила приличную порцию перловки с тушенкой. Я схватила тарелку – было довольно горячо – и быстро отнесла ее к кровати, аккуратно поставила, села рядышком, набрала в ложку немного перловки и подула – как же вкусно пахло – я съела, потом еще ложку – на желудке тут же стало приятно. Я с аппетитом съела все, довольно выдохнула, взяла бокал и с удовольствием выпила компот, поставила пустую посуду обратно на полочку и вернулась на своеобразную кровать, на которой, кстати, был матрац и одеяло с подушкой, и белое постельное белье… от которого очень пахло белизной.

От еды в теле и на душе стало приятнее, даже захотелось подумать о побеге, и я внимательнее посмотрела на дверь… взгляд мой упал на полку с тарелкой и бокалом, и… я удивилась – я только сейчас обратила внимание на то, что посуда была обычной, керамической, а я ведь легко могу разбить ее и воспользоваться острым осколком для самозащиты. Конечно, сомнительное оружие – Маньяк большой и сильный… но ведь можно и в глаз тыкнуть… Странно… Странным мне показалось и то, что он не связал меня, не привязал к чему-нибудь, хотя я заметила в стене, внизу около кровати, встроенное железное кольцо, явно для цепи. Но ни цепей, ни веревок на мне не было… Я пожала плечами и тут же в голове другая мысль: день или ночь сейчас – сколько я проспала? Я вдруг осознала, что не могу даже примерно сориентироваться во времени – сумрачный свет в камере так и горел, сбивая с толку.

Я посидела немного… Потом немного походила… Неопределенность давила, не давала сосредоточиться, рождала тревогу, а вдруг не будет Пашеньки… вдруг буду только я?.. Я уже однажды почти видела смерть, я знала, что такое издевательства и боль… и внутри меня уверенно нарастало тяжелое, гнетущее ощущение жути – внутренняя готовность к чему-то такому, что нельзя изменить, что нельзя принять и вряд ли получится пережить…

Я снова села, обняла себя за коленки, немного покачалась, успокаивая себя, и замерла, прислушиваясь: вокруг стояла тишина, даже часы не тикали никакие, не шумела вода по трубам, как в многоквартирных домах, не было слышно машин – вообще никаких признаков людей вокруг, только монотонный гул… И тут я услышала шорохи, вернее шаги – я вся превратилась в слух – шаги были тихими, но я была уверена – это он. Вот он остановился у двери, открылось окошко, он забрал пустую посуду, и окошко снова закрылось.

– Спасибо, – крикнула я уже в закрытое окно.

И почувствовала – он замер – я очень ясно представила, как человек в маске повернулся и посмотрел на дверь, и снова пошел дальше.

– Было вкусно, – уже шепотом добавила я и легла.

И все – ничего. Так прошло много часов, по моим ощущениям, около десяти. Я пыталась уснуть, но не могла – тревога внутри нарастала: сколько мне осталось, чего ждать, чего бояться?.. Постоянный свет, пусть и неяркий, начал раздражать, начала раздражать эта теснота, эта стерильность… Нестерпимо захотелось выйти, уйти… побежать… Захотелось начать биться в дверь, кричать, требовать, просить, умолять… хоть что-то делать… Я встала, потом легла, снова встала, пять шагов вперед, почему-то четыре назад, и снова вперед, и снова назад, и снова лечь, и снова сесть, и снова встать… Так, по моим ощущениям, прошло еще около двух часов – но сколько на самом деле?..

Я села, поставила ноги на кровать и прижалась спиной к стене, прохлада бетона немного остудила во мне эту маету. Я вспомнила отца – он всегда знал, как поступить, все детство я приходила к нему и рассказывала свои проблемы, а он – он четко и ясно давал инструкции, и все, что требовалось от меня, – сделать то, что он говорил. Я вспомнила глаза отца, как он с обожанием смотрел на меня, и впервые подумала, что этот человек – тот, который меня сюда привез – смотрел на меня совсем иначе, да и я ему не дочь… и вряд ли он собирается ко мне хорошо относиться. И я испугалась, как-то резко, как-то вдруг, меня тут же прошиб пот от мысли, что мне все же придется снова терпеть боль, снова медленно умирать, все снова, снова, снова… Я стукнула несильно затылком по стене и заскулила, откровенно, жалобно, громко – так нечестно! несправедливо! нельзя! почему я?! Почему снова этот кошмар мне? За что? Чем Пашенька заслуживает счастья больше меня? Почему ему простили то, что он сделал со мной? Почему? Почему?!

Я резко встала, метнулась к крану и включила воду, вентиль был только один – вода только холодная, я подождала пока она станет совсем ледяной и умылась – внутри неприятно разливалась лава: из обиды, из чувства несправедливости, из страха, почти животного ужаса, от предчувствия чего-то кошмарного, чего-то необратимого, смерти… Эта лава жгла все в душе, обжигала до самого дна. Как же глупо, как опрометчиво я поступила: там, в квартире, я напридумывала бог весть что – с чего вдруг этот Маньяк будет исполнять мои просьбы? Я отказалась от борьбы – и вот итог…

Я снова умылась, принюхалась к воде, пахло нормально, вернее, ничем, я сделала глоток – на вкус вода оказалась приятной, я сделала еще глоток – прохлада воды ощутимо пробежала по горлу, по пищеводу, немного остудив меня, я выпила еще, и еще… снова умылась, распрямилась и вернулась на кровать, села, подтянув ноги к груди и облокотившись о стену, и уставилась на дверь.

«Морить жаждой или голодом он меня явно не намерен, – начала я рассуждать про себя, – но тогда что? Что?! Ту семью он просто убил, в квартире, что странно, я думала он вывозит своих жертв (трупы-то ведь не находят), причем, живыми и с какой-то целью… Зачем мучиться с похищением, чтобы потом просто убить? А вывозить уже трупы и вовсе ненужный геморрой… Но зачем он может похищать людей: пытать? держать в неволе, пока они…? пока они, что?..»

Я медленно провела взглядом по двери – она была металлической, на вид очень прочной и неприступной. «А что, если его поймают, а это его убежище не найдут? Кто меня будет кормить – отсюда не выбраться…» – я внезапно осознала насколько зависима от этого человека, от его благополучия, от его прихоти… Я тут же рванула к двери, с сжатым кулаком, и казалось… но я замерла, я замахнулась и замерла – я не решалась нарушить царящую тишину… я уперлась лбом в стену рядом с дверью… Нет! Словно эта тишина была порядком, правилом, установленным человеком в маске, и что-то останавливало меня ее нарушить – я слишком долго была послушным ребенком. И тут же в голове: я на полу, за руки привязанная к батарее, во рту вкус крови и спермы, и боль, кажется болит везде… Я попыталась отогнать набежавшие воспоминания, но они не уходили, они никогда не уходили просто так. Они как старые глубокие раны, уже не вызывали острой боли, а ныли, изнуряюще, изматывающе, сжимая все внутри… сразу появлялись ужас, тягостное ощущение бессилия, необратимости, невозврата и стыд… а за ними приходили обида, ненависть и злость…

Я так и стояла, замерев у двери, а внутри, как живые, ужасы моих снов – минута за минутой, час за часом – те дни, и хочется кричать, хочется плакать, а нет слез, и криков нет…

Я очнулась как-то вдруг, дыхание и сердцебиение участилось, ладошки вспотели, я потерла тыльной стороной руки лоб, словно пытаясь стереть или хоть немного развеять набежавшие воспоминания, и опять прошла к крану, умылась, сделала пару глотков и вернулась на кровать.

Я лежала и разглядывала поднятую вверх ладонь, линии на ней – говорят, что эти линии что-то значат, что они могут рассказать о будущем… Интересно, а если бы я тогда, лет в пятнадцать, пошла к хироманту, он бы смог мне предсказать, что меня ждет где-то через год? А если смог бы, можно ли было этого избежать? Могло ли быть все по-другому? Линии же уже нарисованы… Я грустно хмыкнула – а это: эта камера, этот человек в маске – это есть на моей руке?..

Я лежала и размышляла обо всем на свете, хотя упорно пыталась заставить себя подумать о плане побега, но я совсем не хотела обдумывать побег… Думать, как бороться за свою жизнь? Да я и сама лет в семнадцать думала покончить с собой. Я не боялась самой смерти, я до смерти боялась боли… я мечтала умереть незаметно, безболезненно, во сне – вот так раз, заснул и все: все эти давящая мысли ушли, воспоминания стерты, они погребены вместе с твоим телом в этом мире, а душа… душа наконец свободна, она летит, дальше, выше…

Я села и прислушалась, потому что снова уловила едва различимые звуки шагов – толстая, металлическая дверь очень нехотя пропускала звуки извне – открылось окно и на полочке снова возникли тарелка с едой, бокал, а рядом с ним таблетка. Маньяк заглянул в окошко, я увидела его лицо, вернее маску, на этот раз он ненадолго задержал взгляд на мне, он словно приглядывался, пытаясь угадать: не задумала ли я чего? Но я ничего не задумывала, я… Он закрыл окошко и ушел.

В этот раз была та же перловка с тушенкой, что и вчера, и жареное яйцо. Я внимательно посмотрела в тарелку – это набор чем-то напоминал холостяцкую еду, и мне в голову вдруг пришла догадка, с которой я сразу и уверенно согласилась, – он кормит меня ровно тем, что ест сам. Странно…

Я с удовольствием поела, потому есть очень хотелось, сполоснула посуду под краником, выпила таблетку, надеясь, что это снотворное и мне удастся поспать, и легла. Я лежала и смотрела на дверь, надеясь дождаться и увидеть, как он заберет посуду и…

«Посуда!» – снова вдруг осенило меня. И почему я не додумала эту мысль в первый раз – посуда-то, действительно, не металлическая, какую бы разумно держать для заложников, чтобы они не могли разбить ее и сделать из осколков оружие, и какую обычно держат в тюрьмах, ни пластиковая, ни еще какая-нибудь а-ля «не убий ближнего», не знаю… а обычная, какая у всех у нас дома, на дачах: совершенно стандартная глубокая тарелка, бокал с ручкой… с цветочками на боку… «То есть, – заключила я про себя, – он не держит заложников долго. Навряд ли он кормит меня из исключительной посуды, получается, даже если в эту камеру он и сажал кого-то, то ненадолго, совсем ненадолго, без кормежки… Даже не на день… или он их не кормил?.. Почему же он держит меня уже вторые, получается, сутки? И кормит? Зачем?» К сожалению, все варианты ответов на мой последний вопрос, которые приходили мне в голову, не предвещали для меня ничего хорошего.

И очень скоро пришла мысль о том, что острым осколком от разбитого бокала или тарелки можно не только поранить его, но и порезать вены себе, и умереть не так больно… умереть, не заглядывая прямиком в глаза смерти… А ведь тогда… я и вправду должна была умереть, что спасло меня – случайность, провидение или наказание, не знаю?

…Мне было шестнадцать. Пашеньку, который приходился сыном моей мачехи и которого отец раз и навсегда выгнал из нашего дома, я не видела уже довольно долго. До той злополучной пятницы… Отец был еще в командировке, мачеха укатила пару часов назад в неизвестном направлении, я была в доме одна, однако мне не было страшно – на въезде в поселок, где мы жили, была охрана и камеры, да и было у нас всегда спокойно…

Я сидела на кухне и читала книгу, попивая свежесваренный какао, и не сразу услышала, что мачеха вернулась. Она вошла на кухню, а за ней следом Пашенька, они несли сумки. Я напряглась – Пашенька не зря был выгнан из дома, на то были причины…

– Привет, — поздоровалась мачеха, я кивнула.

– Приветик, принцессочка, — передразнил Пашенька то, как отец называл меня, подойдя ко мне практически вплотную и произнеся это мне прямо в лицо, на меня пахнуло перегаром.

Я отвернулась и попыталась встать, чтобы уйти, но он не дал мне этого сделать, удержав за плечи, я посмотрела на мачеху в надежде, что она отзовет своего сыночка, но та, хмыкнув, открыла холодильник и достала бутылку коньяка.

– Посиди уж с нами, королевишна, — съязвила уже мачеха, она меня не особо любила, и было это очень взаимно.

Я попыталась дотянуться до своего мобильного, который, на всякий случай, отложила подальше от чашки с какао, и позвонить отцу, хотя был ли в этом смысл – отец-то ведь улетел за границу… Однако, был в этом смысл или нет, так и осталось неизвестным – позвонить мне все равно не удалось – мачеха буквально у меня из рук выхватила телефон и засунула его себе в карман толстовки.

Пашенька пододвинул стул, сел рядом со мной и обнял за плечи.

– А я ведь почти был в тебя влюблен, да-да, — начал он свою пьяную речь, а я старалась сохранить спокойствие, решив про себя переждать, пока они повыпендриваются, помолчать, а как начнут пить, уйти тихонько в свою комнату.

Но они выпили по рюмке, потом еще по одной, и все это время Пашенька приобнимал меня за плечи одной рукой, не давая уйти. Пашенька… так его называла мачеха, его, то бишь, маменька. Любила она его очень, я бы даже сказала чересчур. Он был ее единственным ребенком, отец Пашеньки умер, когда последнему было около трех лет, и, судя по всему, к тому мужчине мачеха действительно была очень привязана, поэтому, наверное, она так и любила своего сыночка, какой-то слепой, одержимой, материнской любовью…

– Я пойду, — я попыталась встать, но Пашенька снова не дал мне этого сделать, я хотела было оттолкнуть его, но он легко скрутил мне руку, завернув ее за спину, я замерла.

– Ух, какая… с характером, — хмыкнул Пашенька и противно хихикнул, — неужели я совсем тебе не люб? Даже посидеть со мной рядом не хочет, сучка выебистая.

Пашенька чуть дернул мою руку, отчего я почувствовала резкую боль и вскрикнула, он чуть ослабил хватку.

– Интересно даже, как ты в постели кричишь? – Пашенька засмеялся, мачеха тоже.

Они вдруг переглянулись, и он, все еще заламывая мне руку, встал, поднимая меня за собой.

– Ты чего? – вдруг напряглась мачеха.

– А ну-ка, мать, дай мне ключи от машины.

– Нет, Пашенька, брось, — как-то неуверенно произнесла она, и я заметила тревогу в ее глазах, и испугалась сама, я попыталась вырваться, но Пашенька держал крепко. На тот момент ему было девятнадцать, и был он довольно силен, уж точно сильнее меня тогда…

– Паша, — мачеха даже повысила тон, но то, что она не одобряет его, было понятно и по тому, как она его назвала: вот и всё как ругали этого ребенка – Пашеньку меняли на Пашу, такой вот метод наказания, был у нее, для него…

Но тут Пашенька вдруг схватил со стола нож:

– А ну, давай ключи, а то порешу ее тут и тебе достанется.

– Паша, ты чего? Очнись, ее отец тебя живьем зароет, — хотя мачеха и говорила это, ключи все же достала и протянула ему.

– Посмотрим, кто кого уроет, — Пашенька пьяно хмыкнул, ударил меня в живот и потащил к выходу.

Вздохнуть у меня получилось не сразу, а когда я более-менее оклемалась от удара и первого шока, он уже впихнул меня в багажник джипа мачехи. Я видела его лицо, когда он опускал дверь багажника: пьяное, злое и похотливое. И Пашенька повез меня в тот самый злосчастный домик… куда потом приехали и его друзья…

Как я потом узнала: та дача досталась ему от друга, вернее, друг оставил дачу на Пашеньку, приглядывать, так сказать, потому что сам уехал за границу, а деревня, в которой стоял домик, постепенно вымирала, и бесхозяйные дома становились легкой добычей для разного рода маргинальной части населения.

Все сложилось для тех четверых идеально: домик был на отшибе, деревня уже почти не обитаема, так – пару домов жилых осталось и все, поэтому на мои крики никто не пришел… Да и не давали они мне особо кричать – затыкали рот тряпкой, а то и вовсе начинали остервенело бить. И они «развлекались»: поначалу насиловали, как фантазия подскажет, потом насиловали, чем фантазия подскажет, в том числе и бутылками, одна из которых у них или разбилась, или лопнула, а может, они ее специально разбили, но боли и шрамов на бедрах и… выше… она наделала мне здорово… а потом они просто издевались: резали тело ножом, жгли сигареты об меня, потом просто избивали…

Наконец, настало воскресенье. Я лежала уже в полусознательном состоянии – ужасная боль по всему телу не давала вернуться в реальность до конца, она сминала сознание, держала в каком-то своем адском полумире…

Но я видела, как эти четверо проснулись, похмелились, убрали со стола, как долго перешептывались, спорили, ругались, курили, выходили из комнаты, заходили, поглядывали на меня, подходили ко мне, отходили от меня, удивительно – но в этот день они почти не били меня, только иногда пихали ногами, пока я не начинала стонать – судя по всему, так они убеждались, что я еще жива. Эта их маета продолжалась до самого вечера – наверное, они до последнего надеялись, что я сама отойду в мир иной… до моего сознания иногда долетали отрывки их споров и разговоров – они усиленно решали, как же меня убить и, главное, кто это сделает…

Забавно: они насиловали и издевались над шестнадцатилетней, большей части из них не знакомой и ни в чем перед ними неповинной девушкой и ничто их не смущало и не останавливало, а вот убить – они боялись. Чего? Я не поняла до сих пор: может, каждый из них думал, что он настолько безгрешен, что вот именно мое убийство помешает отправиться его чистой душе в рай? а может, они боялись, что, если мой дух придет мстить, он придет только за тем, кто убил? хотя, скорее всего, каждый из них боялся, что, если меня все-таки найдут, тому, кто убил, дадут больше срок… не знаю…

Уже совсем вечером Пашенька изрек предложение – оттащить меня в лес, который был совсем недалеко, и просто закопать, как есть… Но всем вместе! И все согласились. Они отвязали меня от батареи, положили на покрывало и потащили, и каждое передвижение моего тела, каждый их шаг со мной отзывались таким адским огнем, такой режущей болью, словно они не тащили меня, а резали снова и снова… Я уже совсем не сопротивлялась, уже не было сил.

В лесу они бросили меня в кусты, неподалеку от места, которое они определили «идеально подходящим» для моей могилы… И тут вспомнили, что забыли лопату, и послали за ней Данилу.

А я… я лежала и еще была… и хоть и была в каком-то слабосознательном состоянии от боли, потери крови, от страха… но я все понимала…

Трое оставшихся закурили и принялись о чем-то перешептываться, и тут… вдруг… раздался собачий лай, звонкий, четкий, громкий, и они… побежали…

Вскоре я услышала лай совсем близко, почувствовала, что кто-то вертится рядом со мной.

– О Матерь Божья, — услышала я женский возглас и вдруг провалилась куда-то, как в пропасть…

Как оказалось, нашла меня местная бабуля, которая возвращалась из соседней деревни через лес – так было короче, ее собачка, обычная маленькая дворняга, и спугнула этих троих, а потом нашла и меня в кустах. А ведь без собаки бабуля могла меня в темном лесу и не заметить, а я… сломанная челюсть, разбитый нос, кровь во рту – даже дышать было больно и трудно, очень больно, очень трудно – закричать уже не было сил… Я уже была почти мертва, почти закопана, почти… За что же это почти?!…

Я резко открыла глаза, дыхание стало частым, тело покрылось липким потом, внутри гнетущий, муторный, противный страх смерти – пот, который он выгоняет из тела, даже пахнет по-другому, невкусно, кисло, плесенью. Я встала, нервно потерла рукой лоб, отгоняя воспоминания, прошла к крану, умыла лицо холодной водой, сделала несколько глотков, и… постояв немного, сняла футболку с лифчиком, аккуратно сложила их на кровать и вернулась к крану. Хоть и было неудобно: холодная вода и маленький кусочек мыла, да и кран располагался довольно низко, на уровне пояса, но я вымыла с мылом подмышки и шею, обтерла холодной водой тело, стараясь смыть с себя этот запах. После я вернулась на кровать, села, обняв себя за колени и уткнув в них голову, думать не хотелось – я гнала свои воспоминания, как только могла, но они упорно не отступали… Эти воспоминания… Эти воспоминания не топились в алкоголе, они не стирались таблетками, иногда они словно утихали, словно брали перерыв, уходили в отпуск, но потом возвращались, они всегда возвращались…

Я подняла голову, снова рукой потерла лоб и огляделась, я уже окончательно не понимала – день или ночь? И какой день? Ужасно хотелось искупаться, надеть чистое белье… Я посмотрела на футболку, взяла ее, прополоснула с мылом и повесила на цепь кровати, лифчик засунула под подушку, решив его не стирать и пока не носить, все равно он только мешал. Вместо футболки надела кофту, которую Маньяк аккуратно сложил на край кровати, немного помялась и все-таки стянула трусы и юбку, кое-как подмылась, под холодной водой это оказалось совсем не просто, юбку надела обратно, а трусы застирала и повесила рядом с футболкой, грустно вздохнула и села… Умывание и стирка вроде отвлекли меня, но воспоминания так и лезли…

Этих четверых тварей даже не посадили, даже не судили, они даже и испугаться-то, наверное, не успели… Возможно, если бы я и увидела их за решеткой, я бы не оказалась сейчас здесь – от этой мысли ненависть с двойной силой разлилась где-то внутри, меня жгла просто невероятная злоба, что никто не отомстил за меня, что никто не наказал Пашеньку и его дружков за то, что они сделали со мной: ни полиция, ни суд, ни зэки в тюрьме (те четверо там просто не оказались), ни отец, ни мать. И даже я… я сама… протянула, промямлила, проворонила…

Открылось окошко, с полки исчезла пустая посуда, и появились очередные бокал и тарелка. Я поела, но уже без охоты, и поняла, что окончательно запуталась во времени – по моим подсчетам еду Маньяк принес больно рано, хотя может и нет… Это пребывание вне времени очень раздражало, рождая внутри какое-то специфичное ощущение уязвимости – чувство полного отсутствия контроля над ситуацией.

Я сполоснула посуду, поставила ее обратно на полку и легла. Я лежала и смотрела в потолок, придумывая точное описание оттенка его цвета, а потом думала о том, как просто вот так взять и испачкать этот потолок, испортить его чистоту, бесцельно и безвозвратно, а потом смотрела на дверь и ждала, когда человек в маске придет за посудой, но его все не было, а я лежала и смотрела на бокал – разбить и…

Но тут я услышала шаги, Маньяк остановился около моей двери, и защелкал замок, но другой замок – он открывал дверь. Я села и часто задышала ртом, внутри меня все разом обдало холодом, появилась дрожь и одновременно выступил пот – и, казалось, я уже смирилась, и, казалось, я уже хотела, чтобы эта неопределенность и одиночка закончились, но сейчас… как оказалось – до этого-то все было не так уж и плохо…

Дверь открылась, и он вошел, весь в черном, в черной водолазке, маске, перчатках, штанах, тяжелых массивных ботинках. Он надвигался черной, мрачной тучей: уверенная походка, сильное тело, высокий рост – и я сразу подумала – так и должен выглядеть настоящий хищник, прирожденный убийца.

Дрожь усилилась, я во все глаза уставилась на Маньяка, хотелось кричать, но… нарушить эту тишину, этот порядок – нельзя! Я встала, инстинктивно выставив руку вперед, и попыталась как можно дружелюбней улыбнуться ему, он остановился.

– Привет, – промямлила я и опустила руку, а он, все также молча, сделал еще шаг ко мне, я отступила – правда, отступать было некуда, поэтому я просто снова опустилась на кровать. Он подошел вплотную, натянул мне на голову что-то наподобие плотного тканевого мешка, поднял меня и, взяв под локоть, повел с собой.

Шли мы недолго, очень скоро он остановил меня и снял мешок… Передо мной была стена, вся отделанная белым кафелем, и почти сразу я заметила встроенные в нее оковы на цепях, я тут же закрыла глаза, вернее, крепко зажмурила, и нервно сглотнула, хотелось закричать и умереть вот сейчас, прямо вот-вот. Маньяк дернул меня за локоть, призывая ближе подойти к стене, но я не могла сдвинуться с места – это все как оживший кошмар. Он легко приподнял меня, поднес, поставил, развернул и пристегнул оковами к стене. Я не сопротивлялась… Железные оковы неприятно словно бы обожгли руки и ноги своим равнодушным холодом и пугающей прочностью, окончательно лишили воли… На мои глаза набежали слезы, но тут же высохли – тут же петля, невидимая, но тугая и прочная, накинутая мною много лет назад, стянула все внутри: стянула горло, стянула сердце, не пуская слезы – когда-то я обещала себе – больше ни слезинки! ни слезинки! ни слезинки…

Человек в маске взял меня за подбородок, поднял голову и подождал немного, но я упорно не открывала глаза – я знала, знала, что когда я открою их, я увижу какие-нибудь жуткие инструменты, как в фильмах ужасов, я не смогу, я… Он чуть подергал меня за подбородок, он настаивал на том, чтобы я открыла глаза… И я открыла: я посмотрела на него, в его глаза – его взгляд был все таким же холодным, жестким, но… не таким равнодушным, как там – в квартире, я ясно видела в его глазах интерес и словно бы предвкушение чего-то…

Он отошел от меня. Первое, что бросилось мне в глаза, – комната напоминала операционную – почти вся в белом кафеле. На стене, напротив меня, висели инструменты, большие разделочные инструменты, как в мясной лавке, под ними, вдоль всей стены, шел металлический стол, чуть ближе к середине комнаты, я увидела стул, тоже металлический, впаянный в пол, на нем мальчик, лет пяти, привязан веревками, на рту скотч. Еще ближе ко мне – два стола, металлических, похожих на операционные, на них прикованы двое, мужчина и женщина, рты тоже заклеены скотчем. Они были в сознании и смотрели друг на друга, вернее, на то, что стояло между ними, – на небольшой столик на колесиках, на котором лежали уже мелкие инструменты… Все как в лучших фильмах про маньяков. Человеки на столах и не подозревали, что им даже повезло: они не видят стену с серьезным инструментарием – от него мурашки были намного сильнее.

«Это кошмар, надо просто проснуться, проснуться… не может быть, чтобы опять…» – повторяла я про себя и не сводила глаз с человека в маске. Меня затрясло еще сильнее – дрожь была такой, что даже стискивание челюстей нисколько не останавливало их. «Это не Маньяк. Это Мясник!» – промелькнуло вдруг в моей голове.

Тут нареченный мною Мясником неспешно подошел к одному из столов – тому, что был ближе ко мне – на нем лежал мужчина, как и все остальные жертвы, абсолютно голый и крепко зафиксированный: ноги удерживали прочные кандалы, руки были пристегнуты наручниками к столу над головой, а бедра фиксировал толстый ремень. Мясник прошел в изголовье и, обхватив руками голову мужчины, повернул ее ко мне…

Я… я… замерла, как-то даже не выдохнув до конца… секунда-другая… сквозь охвативший меня минуту назад ужас я даже не сразу осознала… не сразу поверила… но когда через несколько секунд все осталось по-прежнему – я не проснулась: и эта комната, и Мясник, и привязанные люди не исчезли… и, главное, лицо, которое Мясник повернул ко мне, – оно по-прежнему оно – мне не показалось, мне не привиделось, эта не галлюцинация, я наконец выдохнула… Внутри меня резко – странное замешательство: все эмоции вдруг замерли, а потом начали суетиться, клокотать внутри, словно решая меж собой, что же сейчас нужно испытывать, что происходит?.. Еще секунда… И внутри – ярко – странное ощущение злобного удовлетворения, сдобренное еще оставшимся ужасом. Наверное, что-то схожее испытывают смертельно больные люди, решившиеся на эвтаназию – когда адскую боль заглушает смертельная доза обезболивающего… и ты понимаешь, что умрешь, но… последние мгновения будут сладкими…

Я… я смотрела… я смотрела на Пашеньку. Пашеньку собственной персоной!!!

Я видела страх в его глазах и промелькнувшее удивление при виде меня. У меня во рту сразу набежали слюни, я с аппетитом сглотнула, ощутила, как заколотилось сердце, но уже не тревожно, нет… черт! мне было приятно, я чувствовала, как страх внутри меня быстро отступает под натиском ликующих зла и ненависти, почувствовавших слабость врага, его близкую смерть… «Пусть я умру, пусть… но да! Да! Я увижу, как он сдохнет, я увижу это! И пусть другие останутся, но Пашенька! Пашенька! Пашенька…»

Я посмотрела на Мясника, я видела в его глазах самодовольную гордость от моей реакции, а мне… мне стало так сладко, так легко на душе… «Да! Как же ты, чувак, сделал мне сейчас хорошо!!!» – пронеслось в моей голове.

Пашенька начал что-то мычать, пытаться кричать, метаться на столе, но особо у него не получалось: его рот плотно заклеен, а тело крепко зафиксировано и растянуто… как когда-то, абсолютно без жалости, ими мое на полу…

Мясник отпустил голову Пашеньки и взял скальпель, Пашенька заметил это и заметался на столе еще сильнее, на его лице выступил пот и ужас. Это было сладко… я аж невольно дернула ногами, захотелось бегать по этой комнате и кричать: «Да! Да! Да!!! Рви его, рви его на куски, рви так, чтобы… чтобы этот ужас не отпускал его, чтобы куски его тела… куски повсюду!» Я ликовала – внутри меня быстрой волной, сметая все на своем пути, прокатился лихорадочный приступ радости – я ощутила такую сильную, такую сочную, такую сладкую вспышку триумфа… И я засмеялась, негромко, несильно… но так, как не смеялась много-много лет – я смеялась, потому что мне было хорошо… мне было по-настоящему хорошо: ни весело, ни смешно, ни иронично, нет – в тот момент я была счастлива… Я смеялась – и как же это было хорошо!

Пашенька уже сам приподнял голову и ошарашенно глянул на меня, я перестала смеяться, но сдержать победную улыбку у меня не хватило сил… да и не хотела я ее сдерживать…

Мясник полоснул Пашеньку по груди – порез, капли крови, мычания Пашеньки… «Но нет, он должен кричать! Умолять о пощаде, умолять пожалеть его, умолять не делать этого, как когда-то просила я, пусть узнает, какого это просить о пощаде и получать боль! Боль! Боль…» – я инстинктивно дернула правой рукой от желания снять этот только мешающий скотч на рту Пашеньки. И тут… рука Мясника легко сорвала тот скотч – он словно понял меня, и на Пашеньке новый порез, уже глубже, много глубже – и его крик, и тонкая струйка его крови, и гримаса ужаса на его лице…

И тут начался настоящий праздник моей души – Мясник мучил Пашеньку довольно изощренно, но так, чтобы тот не терял сознание, я всегда боялась боли, и сама я бы так не смогла, хотя только такой и представляла смерть Пашеньки – долгой, болезненной и мучительной… И Мясник, как мне показалось, заметив, что мне все это очень нравится, играл на меня как на публику, он словно «смаковал» Пашеньку, каждый крик которого, словно освобождал, словно возрождал меня, словно вынимал скованность из моей души – я так долго об этом мечтала… Восторгу моему не было предела, я улыбалась, я чувствовала внутри что-то схожее с эйфорией: мысли затуманились, в теле приятно, тело бьет легкая дрожь, но не от страха, и мурашечки, такие приятные мурашечки, те мурашечки, которые бегут, когда слышишь любимую песню… такие приятные-приятные мурашечки…