Текст книги "Жертвы"

Я поставила левую ногу на ванну и нанесла еще один порез на бедре, прямо под тем, который появился после Алексея… пальцами стерла вытекшую кровь и облизала их – когда-нибудь я смогу попробовать на вкус кровь Пашеньки… Да!

А потом я долго убиралась: почистила всю квартиру с белизной, презерватив смыла в унитаз, все тряпки, которыми мыла, и простынь, под которую я благовидно подложила полиэтиленовую пленку, застирала в машинке с белизной, потом, прямо сырыми, запихнула их в мусорный мешок; из сотового Артуреныша вынула батарейку и сим-карту, разрезала последнюю, и определила их в отдельный мусорный мешок. Артуреныша я тоже помыла с белизной, легким раствором, так сказать, чтобы стереть свои следы, а потом закрыла все окна в квартире, плотно замотала труп одеялом и мусорными пакетами, чтобы вонь от него как можно дольше не дошла до соседей, вышла из квартиры, забрав все свои вещи и мусорные мешки, заперла дверь и забила замочную скважину куском газеты…

Сняла резиновые перчатки и направилась к мусорке – сначала я думала отвезти мусор куда-нибудь подальше, в другой район, но усталость взяла вверх, и я успокоила себя тем, что, когда Артуреныша найдут, мусор со двора уже десять раз вывезут.

Вот тогда-то я и заметила Пашеньку с его бывшей…

И после этого все свое время я сосредоточила на Пашеньке, я должна была подготовиться… во всех смыслах… Поэтому, через три дня наблюдений, вечером я снова отправилась в бар, на этот раз в черном парике, на этот раз я выбирала мужика, близкого по комплекции к Пашеньке, – не очень высокого роста, чуть выше меня без каблуков, но довольно коренастого.

Подходящего кандидата я нашла довольно быстро и сразу предложила поехать ко мне. Парень с легкостью согласился, и мы поехали. Я была за рулем, а «подопытный», звали его Андрей, вернее назвал он себя Эндрю, всю дорогу то и дело хватал меня за коленки и бедра, чем изрядно выбешивал. Дверь клетки с чернотой то и дело приоткрывалась – сдерживаться было очень сложно.

– Мне тоже невтерпеж, поехали сюда, – зло сказала я и свернула в лесок, но Эндрю даже не заметил моей интонации…

Свернула я неслучайно: были мы недалеко от старого адреса Пашеньки, а близлежащие окрестности тут я очень хорошо изучила и нашла одно удачное заброшенное здание – недостроенный одноэтажный кирпичный домик непонятного мне назначения. Мы подъехали к сооружению, я с облегчением вздохнула, отметив, что никого вроде нет: ни молодежи, ни бомжей – мы остановились, и я улыбнулась парню.

– Лезь назад, – скомандовала я и Эндрю послушно полез. Я же вязал сумочку, запустила туда руки, ловко открыла пузырек с хлороформом и намочила подготовленный платок.

Усыпить доверчивого Эндрю труда не составило, после чего я вытащила его из машины и втащила в здание, положила на пол, зашла в соседнюю комнату, нашла подготовленную лампадку и зажгла ее, снова вышла на улицу, потушила автомобильные фары и вернулась к «подопотному», привязала его к стулу, который тут и нашла, заклеила рот скотчем и поднесла к носу ватку с нашатырем. Эндрю с трудом, но пришел в себя, вяло помотал головой… а когда понял, что привязан, пришел в себя окончательно. Я посмотрела на него, выглядел он жалко: испуганно, отчаянно мотал головой, пытаясь что-то кричать сквозь плотный скотч, в глазах замешательство…

– Привет, ну что, поразвлекаемся? – я хмыкнула, а он начал дергаться, и это было так мило и забавно…

Я вынула нож, провела лезвием по его щеке, даже не пытаясь порезать, пока просто пугая. Эндрю дернулся, я увидела в его глазах настоящий ужас и даже слезы, слезы… он что так боится? То есть как лапать меня в машине – он не боится, как собираться трахнуть меня и потом раствориться в небытие – он не боится, чего же он напугался сейчас? Я полоснула его по груди, проступила кровь, парень начал жалобно ныть, я видела, как он просто умолял меня глазами… и мне вдруг стало жалко его – я же тоже когда-то и ныла, и умоляла, а те твари остались безучастны… Я вышла на улицу, подышала и снова вернулась… Размахнулась и резко воткнула нож Эндрю в грудь, потом еще удар и он затих.

Я обтерла все, что трогала, в том числе и Андрея а-ля Эндрю, и уехала.

Я вернулась на «чистую» квартиру, поставила третий порез на своем бедре, но совсем небольшой – потому что здесь я была больше разочарована. И, несмотря на не очень-то удачную тренировку с пытками, на следующий день я все равно отправилась к Пашеньке на новый адрес… – и бесполезно прождала его три дня… долгих, томительных три дня…

Когда Мясник принес ужин, я снова стояла у стены, в своих трусах и майке, так я казалась себе более соблазнительной, хотя шрамы были виднее, не знаю… Я поймала его взгляд.

– Ты убил ее?

Он мотнул головой.

– Хватит, – призвал он.

– Убей ее, убей! Убей!.. – я повторяла это, глядя прямо ему в глаза.

– Я лучше убью тебя, – вдруг крикнул он, схватил меня и понес вниз.

Поднес к лестнице и стал, торопясь, открывать замки на двери в подвал.

– Ты умрешь, – спокойно сказала я.

Он резко повернулся и посмотрел на меня – я не была в ярости или гневе, нет, наоборот, мне было очень больно, обидно и грустно – он предавал меня, открыто, так просто… И сейчас я лишь констатировала факт – я просто убью его. Я давала ему шанс, но он им не воспользовался… Теперь все – внутри меня злость, тихая, молниеносная, беспощадная – чернота праздновала победу, заполняя каждый уголок моей души…

Мясник как-то нервно сглотнул, отвел взгляд, открыл наконец дверь и втащил меня в подвал, и сразу в «операционную», пристегнул к столу, взял нож и подошел… Я внимательно смотрела на него, он размахнулся, намереваясь воткнуть нож в меня, но поднял руку и опустил, оперся пятой точкой на соседний стол и просто смотрел на меня, а я уставилась в потолок.

– Меня предавали ни раз… меня предавали самые близкие – отец, мать… Но я все надеялась, что есть кто-то другой. Ты думаешь, я не пыталась найти… Но… – я повернулась и посмотрела на Мясника. – Что ты медлишь? Давай… Ты же понимаешь, из нас будет кто-то один, только кто-то один, – произнесла я, пристально глядя в его серо-голубые глаза, а потом снова уставилась в потолок.

Он устало вздохнул и сел на пол, положил нож рядом с собой и тоже вдруг заговорил:

– Почему ты никак не хочешь понять и смириться с тем, что я хочу быть один, быть тем, кто я есть…

Я посмотрела на него, он смотрел в пол – он вдруг показался таким уставшим, таким старым, словно разом проступили все года, все печали, вся боль на его лице…

– Я – обычный извращенец, это все… Мне просто нравится убивать… я не могу без этого, – он как-то странно выдохнул, судорожно, словно вспомнил что-то приятное, и посмотрел на меня. – В эти минуты я всесилен, я могу делать с ними все, что хочу, это я решаю, когда им умереть… словно я Бог…

Я облизнула губы – я никак не могла смириться с этим его «просто извращенец», не бывает таких, что-то ломает людей, что-то толкает на это… Я хотела задать вопрос, но не знала точно, как сформулировать его. Но он словно прочел мои мысли.

– Меня таким мама родила, – устало сказал он.

– Или воспитала, – зло возразила я.

– Ты не успокоишься, – он помотал головой. – Зачем ты пытаешься оправдать меня? Придумать что-то, что объяснило бы это? Кто-то ловит кайф вышивая, кто-то лезет в гору, замерзая и ломая кости, а кто-то, как я…

Он замолчал, но через минуту снова заговорил.

– Когда появились деньги, почти сразу возникла идея построить такое пристанище, где я могу быть самим собой, делать, что захочу, без опаски выпускать зверя… – он оглядел подвал и снова уставился в пол. – И тут наконец-то я почувствовал себя свободным, настоящим… А потом появилась ты… – он помолчал несколько секунд, – ты так смотрела на меня… ты смотрела на меня, как… на Бога.

Он шумно выдохнул и нервно сглотнул.

– Как на Бога, – повторил он, мотнул головой, облизал губы… и посмотрел на меня. – И это опьянило меня… Всю жизнь я прятался, прятал себя от людей… как крыса… но с тобой… Но ты все время лезла, твои эти расспросы, зачем тебе это было надо?! Зачем? Понять меня? А что тут понимать?

Он обхватил голову руками, а я уставилась в потолок.

– Ты глупенькая еще, неужели ты думала – я изменюсь? – он хмыкнул, я чувствовала он внимательно смотрит на меня, но я упорно глядела в потолок, глаза жгли слезы. – Нет, потому что… я не хочу, я не могу по-другому, я не хочу по-другому… Я понял это, поэтому и отпустил тебя… Зачем ты вернулась? Неужели ты и правда думала, что мы сможем быть вместе?

Я молчала.

– Катюш? – позвал он меня, я нехотя посмотрел на него. – И как это было бы?

– Честно, – ответила я после небольшой паузы. – Я собиралась рассказать тебе… о себе… и то, что я понимаю тебя… где-то…

Он хмыкнул, мотнул головой и с теплой улыбкой посмотрел на меня.

– И… по-твоему… я смог бы спать спокойно, зная, что ты можешь убить меня в любой момент?

Я стиснула челюсти, нервно сглотнула и отвела взгляд – ответа я не знала.

– Я не убиваю просто так, – наконец произнесла я и посмотрела на него.

– Аааа, дааа, – протянул он, – ну да, определенно… – он хмыкнул, вновь помотал головой и посмотрел мне прямо в глаза, взгляд его стал серьезным, даже суровым. – Тогда, когда на кухне ты сорвалась… ты просто не видела себя. Я видел злых людей. Люди очень злы, когда их режешь по кусочкам. Я видел отчаянье, я видел ярость, гнев… Я видел многое… Но то, что я увидел там… в тебе… это нечеловеческая злость, я не знаю. Если хочешь – я струсил… я словно увидел смерть в твоих глазах. Свою собственную смерть… не знаю… Это было жутко… Твои глаза тогда, их выражение… злость в них… снились мне потом каждую ночь… И я понял, что я…

Он замолчал, но взгляда не отвел, и через несколько секунд снова продолжил:

– Я раньше не понимал, как ты спишь со мной в одном доме так спокойно, зная, что я… Думал ты просто молоденькая, глупенькая, влюбилась или еще чего, но… Но то, что ты даже ни разу не попыталась сбежать… И то, как ловко выбралась из-под замка. Это все насторожило меня… Словно ты… ты… не жертва в клетке… совсем не жертва…

Мне надоело – эти его сопли – Мясник очень злил меня.

– И ты решил, легче найти новую, а меня просто выкинуть… да? – наконец не выдержала я.

Он глубоко и грустно вздохнул, но не ответил…

– Катюш, ты, главное, пойми на будущее, я не вещь и люди не вещи, они не могут быть исключительно твоими, или все они будут мертвы…

Я замешкалась – «на будущее» – что он хочет этим сказать? Я стиснула челюсти – ярость уже захлестывала меня.

Мясник встал, лишь мельком взглянул на меня, а я смотрела на него, внимательно смотрела.

– Я не знаю… что делать, Катюш, – вдруг устало произнес он.

– Отведи меня в мою камеру, если не собираешь убивать, а твои сопли мне не нужны.

Он послушно принялся отстегивать меня… И вот мои руки и ноги свободны – я встала и сама направилась к камерам – хотелось наброситься на него и выгрызти ему его глотку, но я знала – еще не время.

Он шел за мной. У самой камеры я остановилась.

– И помни, – я повернулась к нему. – Предателей не прощают!

Он кивнул, как-то очень грустно хмыкнул, развернул меня и втолкнул в камеру, а потом, через некоторое время, принес ужин моей соседке, мне нет. Гнусно и по-детски злить вот так – но как же это было обидно! Я встала, походила взад-вперед, немного успокаивая себя, а потом села, а потом легла… подняла руку над собой, разглядывая линии на ладони, и снова вспоминала…

…Было начало весны, вернее, по календарю был апрель, но тепло только пришло в Москву, и люди, радуясь солнышку, повываливали на улицы. После неудачной поездки в Саратов я снова вернулась сюда – мне казалось здесь, в столице, у меня получится быстрее и проще отыскать новые следы беглецов. Правда, я даже не знала с чего начать – нанимать снова кого-то постороннего я теперь побаивалась, поэтому маялась, пытаясь что-то придумать и в тоже время постоянно ругая себя за то, что протянула тогда с Пашенькой, надо было действовать сразу… а теперь я упустила его, упустила их всех…

В тот день я просто брела по улицам Москвы, а когда устала от ходьбы, купила мороженое, села на лавку в парке и подставила лицо солнышку. Было довольно тепло и хорошо.

Тут к лавочке, на противоположной стороне аллее, подошла молодая семейная пара: отец семейства и женщина под одну руку с девочкой лет четырех-пяти, под другую с коляской с маленьким ребенком, который расплакавшись и заставил пару присесть.

Девочка послушно села рядом с мамой и начала пускать мыльные пузыри, а мама вынула младенца и принялась менять подгузник, а парень сел, облокотившись на лавку и уставившись на прохожих, сидел и смотрел на проходящих девушек, грязно смотрел…

И вдруг во мне взыграла такая ярость, она тут же разлилась, как яд по крови, молниеносно и беспощадно – я ощутила такую злость на него, хотя мне он ничего не сделал, я даже не была с ним знакома… Но… его никто не насиловал, он может любить, у него есть семья, он может быть отцом, у него уже есть дети – вот они: поверни, сука, свою голову и вот они – твои дети… но он… Такие, как он, лишили меня всего этого, лишили покоя, лишили нормальных снов… а сами сидят и беззастенчиво плюют на то, что имеют…

И я уже специально и с удовольствием открыла клетку, я выпустила черноту в кровь…

Я поймала взгляд парня и улыбнулась, а он… начал показывать мне пальцами телефон, а я кивала и записывала, а потом позвонила ему. Да – я оставила двух детей без отца… И мне даже не пришлось спать с ним, чтобы возненавидеть его – это получилось как-то самой собой… и совесть меня не мучила… И уж совсем не мучила она меня, когда попадались далеко не отцы семейства…

Не мучила ровно десять раз… десять не очень глубоких поперечных шрамов на моем бедре…

Интересно, а в линиях на моих руках – есть эти десять?..

Следующий день я просидела все также в камере, Мясник ко мне не заглядывал – завтрак, как и ужин вчера, он принес только моей соседке. «Что же он перестанет кормить меня и оставит умирать от голода?» – недоумевала и злилась я. Гнев внутри рос просто с невероятной скоростью, плотина воспоминаний сорвалась, усиленно подпитывая черноту… И первыми пришли воспоминания о тех трех днях, каждая их минута, каждый акт насилия, каждый удар, каждый пинок, каждый шрам, каждое обидное слово…

…После тех трех дней я больше месяца лежала в больнице… долго лежала…

Помню первые дни я совсем не говорила, не хотелось, да и собранная врачами переломанная челюсть была вся в железках и бинтах, было больно… и я только плакала, казалось, даже во сне… Но это хоть немного облегчало боль внутри.

Но… Ровно на пятый день, отец вошел в мою палату не один как всегда, а… с мачехой… Я ощутила внутри такой острый приступ злости, негодования и обиды, что стало по-настоящему больно, словно кто-то начал избивать мое сердце изнутри, стало аж трудно дышать – это было предательство со стороны отца! Самое настоящее предательство – все те три дня мачеха знала, где я… но… и тут она…

Отец поздоровался, чмокнул меня в лоб, сел рядышком, начал говорить что-то банальное, пытаясь меня отвлечь, а я не могла сдержать слез, хотя обычно при отце у меня получалось не плакать. Слезы текли просто одна за одной… И тут мачеха, сидевшая рядом с отцом, встала, провела рукой по его плечу, успокаивая, – он сам чуть не плакал, его голос то и дело начинал дрожать… а потом она вытащила из сумки платочек, подошла ко мне и… начала аккуратно вытирать мои слезы… Я смотрела на нее… а внутри меня – словно спазм невероятной силы… исключительной боли… это внутри срастались физическая и душевная боль, они объединялись, становились чем-то единым, я уже не могла понять, что это болит: сломанная челюсть или ком от слез в горле – все стало едино… сконцентрировано… слишком… а потом, словно от перенапряжения, от переизбытка, все это в раз переродилось в зло, дикое, инстинктивное, первородное…

И слезы тогда высохли, и я обещала себе: больше ни слезинки! ни слезинки! ни слезинки им! – только смерть!

Странно, но мачеха не добила меня в больнице и… даже не пыталась… а зря…

После больницы, в бинтах и шрамах, я вернулась домой. Я почти не разговаривала, очень мало… На душе было очень муторно, непонятно, зло-яростно и в тоже время болезненно-уязвимо – я как раненный зверь – мне было больно, мне нужна была помощь, но я огрызалась, не подпускала, злилась…

Хуже всего было ощущение от предательства, предательства самого родного – отца: мачеха, тут, с нами, словно она и не виновата… Неужели он не понимает, насколько она виновата?!… Но сама я ничего не говорила – он должен был!!! почувствовать, выяснить, он должен был найти их всех… всех причастных… и убить!

Он предал!

Внутри меня рождалось такое чувство боли, странной боли, – боли ненужности себя, боли разочарования, разочарования бездонного, бескрайнего, до ненависти… Я вдруг ощутила, как доверяла ему – как все это время я безоговорочно доверяла своему отцу, настолько, что была беспомощна, я не училась защищать себя – он обещал это делать, обещал все детство, обещал… иногда вслух, иногда поступками… обещал!

А теперь предал…

Прошло почти два года… и я узнала, что дело не заводили, что эти четверо просто переехали… Но… «Плевать на ментов, депутатов и прочих, почему отец не ищет их? Неужели он не хочет отомстить за меня?» – я не понимала этого.

– Почему ты их не ищешь? – однажды все же решилась я спросить, я произнесла это тихо, словно от того, что я произнесу это шепотом воспоминания не проснутся тут же, отец сидел со мной на кухне, мачеха где-то в доме. Я была уверена – если бы он любил меня, то он бы из-под земли достал бы тех четверых, вынул бы их из ада, если бы они сдохли уже… – Почему?

– Принцесса моя, – отец подошел, обнял меня, – поверь, их накажет жизнь… почему ты вдруг заговорила об этом? – он чуть отстранился и заглянул мне в глаза, но я не ответила, и он продолжил, – сейчас мне надо поберечь тебя, меня, Полиночку и… – он запнулся, как-то напрягся, – отец Артема «убедительно попросил», сама знаешь… А сейчас… уж столько времени прошло… Полиночка беременна, нам никак нельзя сейчас рисковать… понимаешь…. Все позади, если тебе что-то нужно, ты только скажи. Может хочешь съездить куда-нибудь, отдохнуть?

«Полиночка беременна… нам никак нельзя…» – мой мозг повторял отдельные словосочетания из его ответа… так ярко… Да эта мачеха всего шесть месяцев как беременна, что мешало раньше?!

Я посмотрела на отца и поняла: это не мой отец… это не отец… он – мне не отец… он – предатель… Но я кивнула и поднялась в свою комнату, слез не было, в душе пустота, такая бездонная, бескрайняя, жестокая.

Я села на кровать… я чувствовала, как внутри что-то сгущается, растет, заполняет меня всю, мысли окрашиваются в кровавый цвет, каждая последующая картинка все более жестокая, все более злая… и тут я ощутила в себе это яростное желание увидеть боль, чужую боль, самую настоящую боль, боль, которой нет равных… боль, после которой уже нет ничего… Я глубоко вдохнула, в голове, словно отдаленно, обрывками слова отца «Полиночка беременна, нам никак нельзя, все позади…»

Я вынула из-под подушки нож, тот самый, который положила туда после Пашеньких приставаний, и посмотрела на его лезвие – и вдруг представила, четко, ясно, ярко, как эта холодная, блестящая сталь режет тело предателя, как мягкое мясо легко расступается под острым лезвием, как нож приникает в сердце, как из ран течет кровь, теплая, вязкая…

Предателей не прощают!

Я встала, крепко сжимая нож в руке… Именно тогда я впервые ощутила эту жажду… Это было ни просто желание его смерти, это была потребность, настолько сильная в моей душе, что она была почти физической – она причиняла настоящий, физиологический дискомфорт – хотелось рвать свою кожу на груди в куски, вырывать свое сердце, потому что внутри все словно чесалось, зудело, требовало его боли, его крови, его смерти! Мое сердце забилось быстрее, разгоняя кровь, вены на висках раздулись, я чувствовала, как пульсирует в них кровь… И с этим потоком крови: «Убить! Убить! Убить!» Внутри меня разгорался пожар – не потушить нельзя!

Я спрятала нож за спину и направилась на кухню.

Я думала только о том, как нож войдет между ребер отца, как ему станет трудно дышать, как тогда мне, когда кровь от разбитой губы, прикушенного языка и выбитых зубов попадала в горло и невозможно было выплюнуть ее – не давала сломанная челюсть, которая болела просто адски… разбитый нос тоже не позволял толком вздохнуть… и я почти задыхалась, почти захлебывалась… и я уже почти видела свою смерть…

Теперь я увижу его смерть, его глаза, непременно его глаза, глаза, осознающие абсолютный конец… Я увижу его страх, я поймаю его последний вздох, последний взгляд, и последнее, что он увидит – ненависть в моих глазах: ненависть! ненависть! ненависть! – столько ненависти, что невозможно вынести, она рвала меня изнутри…

Я спустилась, услышала на кухне голоса и вошла: отец что-то резал, стоя спиной ко мне, рядом с ним стояла мачеха и что-то рассказывала. Я замерла, секунда-две, я глубоко вздохнула и сделала шаг вперед, еще шаг и снова замерла… Еще два шага – стоп – чтобы было пространство сделать еще шаг-другой для размаха, чтобы вогнать нож как можно глубже. Я пристально смотрела на спину отца, такую беззащитную сейчас, но краем глаза заметила, как опасливо замерла мачеха. Я перевела взгляд на нее – она застыла с открытым ртом, глядя на меня, – я видела в ее глазах неподдельный ужас. Но она меня не интересовала…

– Предателей не прощают, – негромко произнесла я и снова уставилась на спину отца.

Говорить было сложно, я еле сдерживала желание закричать и яростно набросить на отца сейчас же, и втыкать нож в его спину раз за разом, раз за разом, чтобы его кровь брызгала на мое лицо, чтобы он подыхал, подыхал, как собака, – было почти нестерпимо, приходилось изо всех сил стискивать челюсти, было почти больно оттого, что я сдерживаю себя… Но мне нужно было увидеть его глаза, посмотреть в них – он должен осознать мою боль, мою ненависть, он должен увидеть их… Мачеха тронула отца за руку и тот повернулся… и остолбенел… В его глазах скользнули страх и боль…

– Принцесса, ты чего? – отец нервно сглотнул и как-то инстинктивно выставил руки вперед.

А ведь он еще не видел, что в моей руке за спиной нож… Я размяла шею и улыбнулась, недобро, победно – да! – а вот и первые лучики страха…

«Сейчас ты познаешь, что такое боль!» – внутри меня растекалось сладкое предвкушение чужой смерти, оно было настолько сладким, настолько ярким и живым, что я аж задрожала.

– Ты предал меня, – мой голос хрипел, – предал! Предал! – я перешла на крик, зло внутри меня словно бы пыталось выйти хоть так, чтобы хоть немного ослабить градус – моя кровь почти кипела, я чувствовала, как она обжигала раздувшиеся вены на висках, шее, руках… – это сердце, мощно подогреваемое топливом ненависти, качало по моим жилам зло, настоящее, черное, первородное зло…

– Предателей не прощают! – снова громко повторила я и вынесла из-за спины руку с ножом – в глазах отца паника – я победно хмыкнула и сделала два стремительных шага, занося нож…

Он даже не шевельнулся, даже не попытался сопротивляться – он был раздавлен. Но мачеха дернулась, она зачем-то попыталась оттолкнуть его в сторону и как-то неловко завалилась на него, то ли оступившись о его ногу, то ли наступив на нее и соскользнув…

Лезвие ножа вошло глубоко, по самую рукоять, я смотрела прямо в глаза отца, но… я не видела в его глазах этого сладкого и долгожданного для меня выражения осознания смерти…

Я опустила глаза и увидела, что рукоять вошла в спину мачехи – отец инстинктивно поймал ее, не дав упасть… Я подняла глаза и улыбнулась, заметив, что он тоже увидел и понял все – о! эта сладкая минута его отчаянья… Но тут же мысль – она дорога ему… а я?!… а я?!… а я?!

Я вынула нож и снова удар, который пришелся в бок обмякшего тела мачехи… Отец как-то вдруг пришел в себя и оттолкнул меня, с силой, с злостью, у меня едва получилось сохранить равновесие, а нож так и остался в теле мачехи. Отец был явно в шоке: его руки тряслись, глаза были широко распахнуты, губы беззвучно шевелились. Он бережно уложил мачеху на пол, она уже билась в последних конвульсиях. А я упорно снова набросилась на него, повалила его – я даже не знаю, откуда столько сил тогда у меня взялось, – и потянулась к ножу… Но отец был все-таки сильнее – он вновь отбросил меня… оттолкнул, грубо, но… я быстро встала… он тоже, попутно вынув нож… вынув нож…

Я посмотрела на него – он стоял с ножом в руке… готовый напасть… рядом с телом мачехи…

– Принцесса, – вдруг тихим шепотом произнес он, почти простонал, а у меня вдруг всплыл Пашенька и тот вечер… когда они с мачехой пришли… «Принцессочка»… и нож…

И я начала кричать, но уже не от злобы, а от внезапно охватившего меня ужаса… Я выбежала из дома и с криком побежала по улице… Довольно скоро меня остановил наш сосед, он пытался успокоить меня, он видел, что я в крови… и в панике…

– Там, там… – только и повторяла я, показывая рукой в сторону дома.

На улице я довольно скоро пришла в себя: моя жажда крови была немного удовлетворена и утихла, и я начала адекватно соображать. Сосед направился в дом, и я пошла за ним. Мы вошли: отец на кухне, сидел на стуле, рядом, на столе, окровавленный нож, на полу тело мачехи…

Полицейским я рассказала все при отце: я вошла на кухню, они с мачехой ссорились, я попыталась вмешаться, отец вдруг ударил мачеху ножом, на меня попала кровь, и я побежала. «В конце концов, – рассуждала я, – отец предал меня и должен понести за это наказания, пусть даже так». Отец не спорил, полностью подтвердил мои показания, посмотрел на меня странно, и его увезли. И всех все устроило… Никто и не подумал на меня, тем более что на ноже самыми четкими оказались именно его отпечатки.

На следующее утро я встала довольной, очень довольной: я вдруг ощутила такую благодарность своему отцу, и отцу Артемки, и другу отца Артемки за то, что тех четверых не арестовали – мне словно бы давали шанс лично насладиться местью… Ведь сейчас во всем моем теле и душе была такая приятность от вчерашнего – от смерти мачехи, и я ясно осознала, как я хочу смерти Пашеньки и его дружков… И тогда я обещала себе найти их и наказать! Наказать как положено!

Отца посадили за убийство мачехи, но меня очень гложило то, что он остался жив – предатели не должны жить… Дали отцу девять лет, во время суда он ни разу даже не посмотрел на меня…

Девять лет ожидания – казались мне непосильными, и я очень хотела свидания – хотя бы увидеть его глаза, пусть пока еще живые, но осознающие все… Но от свиданий со мной отец отказывался…

Тут-то мне и помог Николай Александрович, а вернее результаты его расследования. Среди прочих улик, добытых им, были и весьма интересные: снимки с видеокамер того, как в пятницу мачехина машина с Пашенькой за рулем выезжает из нашего поселка и въезжает в деревню (рядом с той деревушкой железнодорожный пост, там тоже установлены камеры), а на следующий день, туда на такси приезжает мачеха и уезжает уже на своей машине…

Без слов все ясно… Для начала я отправила отцу только первые две фотографии с Пашенькой – после этого он согласился на свидание со мной, на котором я молча протянула ему фотографии уже с мачехой…

Я наблюдала за ним, я поняла, что отец уже все знал – Николай Александрович скорее всего поговорил с ним еще до того, как передать мне эти фотографии, а их детектив добыл и отдал мне почти в начале своего расследования – но я была даже рада этому: отец не отрицал очевидного, он все уже осмыслил и осознал. И теперь мне оставалось лишь с упоением смотреть – вот оно! – это выражение отчаянного сожаления, когда ты понимаешь, что ты предал того, кто тебя действительно любил, а, главное, кто тебе безоговорочно доверял, тем самым делая себя слишком уязвимым… а ты предал этого человека ради лживой сучки и ее сучонка…

И тут же на лице отца горечь раскаянья – но уже ничего не изменить… ничего… ни-че-го! То, что случилось, не сгладит слово «прости», не изменят деньги, не излечат врачи… Все это ясно читалось на лице отца – хотя он так и не решился посмотреть мне прямо в глаза… А я сидела и думала – что такое девять лет, если потом я смогу ощутить вкус его смерти? Ничтожные девять лет… В мыслях – я уже вонзала ему в грудь нож, разрывала кожу и ребра и доставала под его крики боли его же сердце, еще бьющее, он жив и смотрит, он подыхает и видит: вот оно – его сердце – в моих руках… И вот тогда он узнает, что такое, когда вот так вот вынимают сердце и кидают его за ненадобностью – сердце по-детски наивное и безгранично доверяющее…

Отец так и смотрел на фотографии, молча и как-то сжавшись, а я встала и ушла: зачем я здесь, пока он в тюрьме и под охраной… «Надо подождать, года пройдут быстро, пока надо заняться Пашенькой и остальными…» – твердо решила я.

Но и тут меня папочка кинул: через два дня после нашего свидания мне пришла весть, что он повесился, оставив мне лишь записку, в которой было всего одно слово «Прости». Но простить его я так и не смогла…

Я как-то вдруг вырвалась из воспоминаний, резко встала с кровати – в голове, в душе, четко: нужно вынуть сердце Мясника за его предательство… «Вынуть… Вынуть!» – внутри меня уже не было сомнений, внутри меня было только неоспоримое желание его смерти. Я умылась и затаилась, прислушиваясь к происходящему за стенами камеры…

Мясник словно принципиально игнорировал меня, не кормил и даже ни разу не заглянул ко мне: все ли у меня в порядке, что я делаю, не плохо ли мне – неужели ему так все равно на меня?.. От бушевавшей во мне злости сдавливало горло так, что аж было трудно дышать, думать, я начала метаться по камере: нетерпение и неистовое желание убивать причиняли уже физический дискомфорт…

Я дождалась, когда Мясник принесет ужин – опять только ей. Ну что ж… Вот он поставил поднос, закрыл окошко соседней камеры и шаги…

Я села на кровать, нервно тряся ногами, и шепотом принялась отсчитывать пять минут, после чего резко встала, достала ключи от камер из-под матраца, открыла свою дверь, прошла в «операционную», взяла топор, подошла ко второй камере и открыла дверь…

Девушка бросилась ко мне с улыбкой и радостью, и мне было даже жаль ее разочаровать – она-то надеялась на спасение. Но, собственно, в каком-то смысле я и спасала ее – может быть, когда-нибудь она и поймет: быстрая смерть – это подарок… Я приложила палец к своим губам, призывая ее молчать, и вошла в ее камеру. Девушка замерла на входе, смотря на меня с нетерпением, в ее глазах только одно – бежать! И тут она повернулась ко мне спиной, собираясь, судя по всему, сделать то, о чем думала – бежать, неважно куда… Я размахнулась и треснула топором по ее голове – в черепе дырка, я поморщилась – все-таки она мне ничего не сделала, как-то не заслужила она, но…