Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

Цвета искусственной птицы: синий, жёлтый, коричневый, чёрный – гармонично и прочно слились с охрой.

«Ну что же, мило, очень мило», – поставила на полочку шкафа подарок на глазах подобревшая Горкина.

И Федина диву далась, как мало человеку надо! Подарок, купленный в «Фикс Прайсе», сыграл в её жизни важную роль.

 
                                    * * *
 

– Желанье-то уже загадала? – накинула шубку Горкина.

– Ага. Похудеть и на товароведа поступить, – вывалила Люба.

– На товароведа? – вскинула брови Горкина. – Это неправильное решение. Поступай на медсестру. Медсестрой в любой стране мира работать сможешь.

– Я подумаю, – замялась Люба.

Горкина в упор посмотрела на Федину.

– Мать-то твоя знает, где ты есть?

– Знает, – как можно беззаботнее хлопнула варежками по мокрой от долгого гуляния под снегом куртке Любовь, – мама на работе Новый год отметит, у неё в больнице ночная смена.

– Ладно, – удовлетворилась ответом Горкина. – Ведите себя хорошо, и с наступающим вас Новым годом!

– И вас, – брякнула Федина.

Горкина снова в упор, сдерживая эмоции, посмотрела на Федину, но ничего не сказала. Развернулась и вышла за дверь.

– Ф-у-у, – облегчённо выдохнула Люба и мокрой курточной спиной тяжело скользнула вниз по стенному трапу. Плюхнувшись на корточки, уставилась на свои распухшие от влаги меховые ботинки. – Так что… мне можно остаться?

– Да можно, не поняла, что ли? Можно! – и Лёха за руку потянул громоздкую Любу, помогая ей встать и раздеться.

 
                                   * * *
 

Наутро, явившись домой, Люба застала мать на кухне, та готовила обед.

– Я в медицинское решила поступать, – с грохотом вытянув из-под стола табуретку, заявила матери дочь, окрылённая любовью к Горкину и первой ночью с ним.

– Что так? – не по-доброму ухмыльнулась Женя.

– Медсестрой в любой стране мира на работу устроиться можно, – точь-в– точь повторила слова Горкиной возбуждённая новой идеей голодная Люба.

– И то правда, – Женя помешала варево поварёшкой. – Медсестре работа всегда найдётся… Я прямо сейчас работёнку тебе подкину. Ты горяченького поешь и дуй к Анне, она о помощи попросила, одна не справляется… В Новый год всегда так, многим помощь нужна.

– Что за Анна? – принимая из рук матери тарелку куриного супчика, уточнила Люба.

– Волонтёрша, – протянув дочери ещё и хлеб, пояснила Женя, – она в красном кресте волонтёрит.

– Так я медсестрой стать хочу, а не волонтёршей. Чему я у Анны твоей научусь?

– Милосердию, доченька, милосердию.

 
                                    * * *
 

И вот, похрустывая первоянварским снежком, Люба спешила к Анне.

Идти было недалеко, но девушка успела, будто наяву, представить себе красно-крестовую волонтёршу. Фантазия сотворила её громоздкой, коротко стриженой, с большими руками, по-мужски одетой, резкой в суждениях, короче – мускулинной.

– Анну можно? – нерешительно осведомилась старшеклассница, когда из-за двери на первом этаже хрущёвки высунулась светлая головушка ангелоподобной старушонки, чем сбила с толку Любу Федину.

В дополнение ко всему бабулька заметно косила.

Один её глаз хоть и почти не отличался от братца (разве что был несколько меньше), однако норовил сфокусироваться не на том объекте, к которому обязывала его хозяйка. И простодушно увиливал в сторону. Поэтому Люба терялась, не зная, в который из глаз нужно смотреть. И не к месту занервничала.

– Так я и есть Анна, – пошире распахнула дверь старушка. – Ты ведь Люба? Мне Женечка про тебя уже рассказала… давай-давай, проходи скорее.

 
                                    * * *
 

На захламлённой кухоньке у Анны было сооружение типа топчана, по сути, это были обычные доски на подпорках, поверх накрытые байковым старым тёмно-синим одеялом, на которых вольготно располагалась разномастная куча котов и кошек.

Штук семь.

Точное котовье количество Люба из кучи вычленить не успела.

– А ты садись, – отвлекла её от подсчёта хвостато-усатых деловито настроенная Анна, – я расскажу, что делать будешь.

Поскольку помимо топчана, кромке хозяйской табуретки, в Любин обзор ничего не попало, она разогнала рукой с краю лежанки недовольных не спешащих повиноваться котов и кое-как пристроилась на отвоёванном месте.

Тем временем Анна, шаркая ногами, приблизилась к настенному шкафчику и выудила оттуда ни больше ни меньше дамский радикюль.

Изумительно бирюзовая сумочка на длинном шнурке с вышитой на боку белым шёлком махровой розой совершенно не вписывалась в тесное помещение кухоньки и тем более поразило Любу.

– Какая сумочка у вас, – вслух выразила восхищение Федина, – шик!

– Сумочка театральная, – с достоинством, требующим почтения, сообщила Анна, – я заядлая театралка. У меня и перчатки есть… Я эту пару купила, когда молодой была. Тогда девушки изящно одевались, у меня и туфельки лаковые есть. Эх, юность-юность… Я ведь красавицей была… Тонкой, звонкой!

– А сколько же вам лет? – не удержалась от неприличного вопроса Люба.

– Семьдесят скоро стукнет, – открыла радикюльчик Анна, – вот и пойдём с тобой волонтёрить, старый да малый.

 
                                    * * *
 

Анна вынула из сумки несколько бумажных купюр.

– Вот, – сказала она, – я с каждой пенсии на благотворительность даю. Сегодня деньги понадобятся. Возьму немножко.

Пока Анна копошилась над суммой, ведя подсчёт немногочисленным бумажкам, Люба успела заметить, что губы у Анны подведены еле заметным розовым перламутром. А ногти на руках блестели лаком, тон в тон к помаде.

– Сегодня к Клавдии пойдём, – отложив в сторону некоторую сумму, сообщила Анна, – по дороге купим ей макарон, молока и хлеба… Голодная, небось, сидит… Новый год всё-таки, кто о ней вспомнит?

– Она одинокая? – уточнила Люба. – Ни детей, ни родственников нет?

– Ну как же нет? – поднялась с места Анна. – Детки есть, да только о Клавдии редко вспоминают. А в праздник им вовсе до неё дела нет. Вот умрёт, тогда вспомнят. Квартиру делить хватятся.

 
                                    * * *
 

Пока то да сё, над городом начали сгущаться предвечерние сумерки.

Этакая четырёхчасовая зимняя «куриная слепота».

А уж после того как волонтёрши минут сорок протряслись в трамвае и отстояли в периферийном магазинчике очередь, состоящую в основном из покупателей пива, на улице и вовсе начало темнеть.

Оказалось, что Клавдия живёт в двухэтажном жёлтом доме «с проплешинами».

Подъезд, однако, удивил Любу Федину чистотой. Деревянные ступеньки хоть и давным-давно нуждались в свежей покраске, однако были тщательно отмыты, а на одной из дверей висела табличка «Ваше дежурство».

Анна нажала на кнопку звонка.

– Кто там? – каркнул кто-то из-за двери.

Голос раздался так сразу, что Люба вздрогнула. Заметив это, Анна шепнула: «В коридоре, за дверью сидит… меня ждёт».

А вслух крикнула: «Клавушка, это я, Анна! Давай, открывай».

В замочной скважине повернулся ключ, дверь приоткрылась.

От увиденного Люба отпрянула, отступила шаг назад. В подъезд, освещённый лишь тусклой лампочкой, из темноты помещения вместе со смрадным воздухом вывалилась Клавушка.

 
                                    * * *
 

Первое впечатление Любы было таково, что все четыре конечности Клавушки были не только пухлы нездоровой полнотой, однако ещё и были слишком коротки (так же, как была пухла и коротка хозяйская шея) по отношению к телу, слишком округлому и приземистому.

Оттого Любови показалось, что из глубины квартиры на неё выкатился колобок с ежистой щетиной на макушке, с наспех прилепленными ручонками, с непропечённой, судя по блеклому цвету щёк, подпорченной заплесневевшей (судя по запаху) начинкой.

Клава по-несуразному потянулась к ошарашенной Любе, больно царапнув ей когтем нос.

Люба, сконфуженно потирая горячо зудящую полосу, взглянула Клаве в глаза и поняла, что там – голубая муть.

– Ну, ну… Успокойся, – усмирила Анна Клавину прыть, – это помощница твоя… Любочка. Она хорошая девочка… добрая, работящая. Еду приносить тебе будет.

– Она не ворует? – тревожно вскинула «пустые» глаза в сторону Анниного голоса обеспокоенная Клава. – Ты ей сказала, что я слепая, как крот? Она ж меня обворует!

– Не обворует… Я ж говорю, она хорошая девочка, – и Анна принялась разворачивать, координировать фигуру Клавы таким образом, чтобы впихнуть её обратно в квартиру.

Клавушка хоть и была взволнованна нежданным Любиным приходом, однако же повиновалась.

– Ну ты чё… обкакалась опять? – легонько пихая свою подопечную в спину, беззлобно журила Клавушку Анна. – Вон… вся ночнушка в кале… Ешь мало… откуда только кал берётся?

 
                                    * * *
 

Пройдя, наконец, внутрь помещения, Анна щёлкнула выключателем.

И Люба увидела, что всё вокруг было завалено тряпьём, картонными коробками с каким-то барахлом, трёхлитровыми банками, пустыми и содержащими всякую дрянь: в одной Люба разглядела игрушечного плюшевого медвежонка, в другой – дохлого таракана.

Кресло с лакированными подлокотниками было завалено набок.

Дверца одёжного шкафа – распахнута и висела на одной петле, обнажая постыдную внутренность шкафа, хозяйское грязное бельё.

Нечистоты, вонь и паутины – вот что стерегла от воров слепая Клава.

 
                                    * * *
 

– Любочка, ты супчик молочный с макаронами варить умеешь? – вывела из оцепенения Любу волонтёрша Анна, вернув кресло в обычное положение и усадив в него Клаву.

– Умею, – прикидывая в уме подзабытый простой рецепт, с готовностью откликнулась Федина.

– Так ты свари, раз умеешь, – велела Анна. – А мы с Клавушкой мыться пойдём… бельишко простирнём… Да, Клавушка?

– А она меня не обворует? – опять нахохлилась в Любину сторону Клава. – Воровку мне привела?

– Да не воровка она. А добрая девочка, – и Анна махнула Любе рукой в сторону кухни, дескать, не обращай внимания, иди делай, о чём попросили.

А несколько минут спустя Люба, стоя у плиты и помешивая в кастрюле детским садом пахнущее варево, с уверенным раздражением думала: «Нет уж, в медицинское я точно поступать не буду».

 
                                    * * *
 

– На вот… возьми от меня… Давай-давай, возьми… вещь хорошая, – сытая, отмытая от говна и переодетая в чистое, Клава, вытянув из раскрытого шифоньера какую-то первую попавшуюся под руку вещь, настырно совала её Любе. Та, уже одетая в куртку и сапоги, как могла уворачивалась от Клавиной щедрости.

Но легче было согласиться.

И вот, с тряпкой, сбитой в ком, под руку с измотанной в хлам Анной, Люба возвращалась с первой волонтёрской смены.

Городской зимний воздух так упоительно наполнял Любину грудь, что она шла и думала: «Жить хорошо. А жить молодой и здоровой – тем лучше».

– Знаю я, тебе денежки нужны, а не Клавкины панталоны, – выдернула у Фединой из-под мышки Клавин подарок старшая наставница и сунула его в урну, кстати подвернувшуюся, – тебе сумочка нужна, перчатки, лаковые босоножки… Но что с Клавдии возьмёшь? А мы с тобой, смотри, как сделаем… На-ка, возьми-ка денежку. – И Анна, вытянув из кармана пальто купюру, протянула её Любе.

– Что вы! Зачем? – в испуге отпрянула Люба.

– Возьми-возьми… Билет в театр купишь, – велела Анна, – молодой девушке непременно нужно в театр ходить.

– Да не возьму я у вас деньги! – продолжала шарахаться от волонтёрши её помощница. – Ещё чего не хватало!

– Любочка, я ведь тебе говорила уже, – настаивала Анна, – я каждый месяц на благотворительность чуть-чуть даю. А молодым ведь тоже помогать надо. А не только больным и старым… Так что ты денежку возьми и в театр сходи непременно. Мне потом расскажешь!

И Анна вложила деньги в Любину ладонь.

 
                                    * * *
 

– Аня умерла, – Женя растолкала Любу часов в 9 утра, – вставай, помочь нужно.

Люба ничего не почувствовала.

Вернее, не почувствовала боль, страх или смятение, хотя она знала, что такие примерно чувства должен испытывать человек, когда ему сообщают о смерти.

Люба представила Анну мёртвой, лежащей на кухонном топчане среди перепуганных кошек, смиренно сложившую бледные руки поверх театрально-парчового платья, с остатками розового перламутра на тонких губах и в лаковых туфельках на кукольных ножках.

– Святой человечек, – будто разъясняя Любе природу её собственных чувств, присев на краешек кровати, вздохнула Женя, – в раю сейчас на облачке сидит, ножками болтает… Во сне умерла. Ни минуты не маялась.

И Люба поняла, почему она не горюет о милосердной милой Анне, потому что ангелоподобная старушка точно в раю. А значит, оплакивать её не стоит.

– Ты как узнала? Недавно вроде расстались… ничего не предвещало, – события вчерашнего дня пролетели перед Любиным взором легко и ясно. – Кто сказал?

– Бомжиха сказала.

– Какая бомжиха?

– Так она ж бомжиху у себя уж год как приютила, – снова вздохнула Женя, – сначала кошек бездомных отовсюду к себе волокла. А потом и над бомжихой сжалилась, в дом впустила.

– Может, её бомжиха того? На тот свет отправила? – встрепенулась Люба.

– Она чё, дура? – огрызнулась Женя. – Её же теперь на улицу вытурят. У Ани родня есть. Зачем им бомжиха нужна.

– Бомжиха вообще никому не нужна, – согласно поддакнула Люба.

– Кроме Ани, – уточнила Женя.

 
                                    * * *
 

Входная дверь в квартиру покойницы по чьей-то чужой, уже не хозяйской, воле была оставлена приоткрытой, видимо для того, чтобы частые в тот день посетители входили свободно, без стука.

Люба вошла.

В коридорчике сидели кошки.

Их вчерашнюю сонную нерасторопность, презрительное фи к незваной ими гостье, Любе Фединой, сегодня «рукой сняло».

Этим утром они смотрели на Любовь нервозно-вопрошающе.

«Где Аня?» – телепатировали они.

На кухне копошились мрачно одетые огорчённые тётушки.

Вывернув наизнанку внутренность шкафов, комода, антресолей, они искали похоронное бельё, рис, чтобы сварить кутью, записную книжку покойной, фото на памятник, свечи, изюм…

Люба, переживая акт вторжения на территорию волонтёрши, хотела только одного, чтобы никто не касался Аниных лаковые туфель, сумочки, перчаток.

И вообще, своё присутствие в этой толкучке, Люба ощущала как излишнее. Никто, кроме кошек, не обратил на неё никакого внимания. Люба решила уйти, но вспомнила, что, кажется, нужно присесть для приличия хоть на минутку, и опустилась на краешек дивана.

 
                                    * * *
 

Вдруг у входной двери заливистым лаем зашлась собачонка.

По раздражающему ухо визгу животного Люба поняла, что это был ручной избалованный мини-экземпляр.

Экземпляр тот, видимо узрев котовник покойной с высоты хозяйских объятий, решил их приструнить, обтявкать.

Коты зашипели, зафыркали в ответ, заметались в коридоре.

«Цыц!» – приструнила хвостатых хозяйка мини-пса и вошла в гостиную. Верхней одежды на появившейся девушке уже не было, она успела скинуть её в прихожей.

Однако на руках блондинки с причёской каре, слегка примятой зимой, оставались перчатки. Они сочетались с чёрной кофточкой, широкая горловина которой обнажала одно плечо блондинки, бретельку бюстгальтера, а также гармонировала с чёрным плотным свитером, в который был всунут тощий, похожий на голую тушку освежёванного зайца нервный пёс.

– Бомжиха здесь? – не поздоровавшись с народом, сразу накатила с вопросом молодая женщина. – Я по её душу явилась.

– Бомжихи нет, Миланочка, – сердобольно сладеньким голоском пропела женщине в ответ совсем уж ветхая бабулька, – ушла она… Зачем ей оставаться? Понятно дело – незачем.

– Ну что сказать? – по-театральному вопросила Милана, отпустив собаку вихляться в ногах у грустных тётенек. – Уважаю понимающих людей!

 
                                    * * *
 

То была Анина внучка.

Незамужняя успешная красотка лет тридцати.

Люба это поняла из дальнейших разговоров и сильно приуныла. Молодая женщина вызвала у Любы раздражение и даже больше – отвращение. Природу этого сильного чувства старшеклассница понять не могла и зачем-то спросила.

– А чем вы занимаетесь, Милана?

Та посмотрела на Любовь как на малявку, сверху вниз (ведь Федина сидела на диване), но от ответа не ушла.

– У меня свой магазинчик есть, – Милана взглядом «ощупала» Любу, – магазинчик нижнего белья… Я смотрю, у тебя размер груди достойный… Люблю клиенток с пышной грудью. Ты приходи… Такие вещички тебе подберём, твой парень закачается! Парень-то уже есть? Ты не стесняйся, приходи.

И Милана ткнула в руки Фединой визитку.

А несколько минут спустя Любовь разодрала её на улице, пустив клочья лететь по январскому ветру.

 
                                    * * *
 

– Нет, не хочу в коммерцию, – заявила Люба матери, вернувшись домой, – не хочу быть Миланой.

– Ещё передумаешь, – спокойно среагировала Женя. Она устала на работе, смерть Ани её потрясла, поэтому в долгие словесные рассуждения встревать тем вечером ей не хотелось.

Женя включила телевизор.

Там началась её любимая программа «Давай поженимся». У Жени в руках была кружка горячего чая, а из кармана халата торчал банан.

– А чем тебе Милана насолила? – опустившись в кресло, всё же спросила дочку мать.

– Милана деньги очень любит, – пояснила как могла свои чувства голодная Люба. Ей тоже хотелось чаю, слойку с капустой, мёд и банан.

– А ты, значит, не любишь? – зло вздёрнулась Женя. От резкого движенья чай бултыхнулся в чашке, выплеснулся Жене на колени. Но та, как будто не чувствуя боли, потёрла рукою мокрый халат. – Ты без денег, значит, проживёшь!

– Да ты не понимаешь! – перекрывая голос Ларисы Гузеевой, выкрикнула Люба. – Я за Горкина замуж выйду, уеду с ним в другую страну и всё получу!.. Но надо слушаться его мать. А она сказала, что я должна в мед поступать… Это ты понимаешь?

– Так вот оно как… теперь Горкина советы тебе даёт… – Женя, не вылезая из кресла, аккуратно дотянулась до полки серванта, поставила на неё кружку.

Люба струхнула.

Ей показалось, что осторожные Женины движения оповещают её о страшном. Что мать вот-вот учинит над ней телесную расправу.

Как именно мать это сделает, Люба не знала.

Женя никогда её не била.

– Дочка, не нужна ты Горкину, пойми, – вместо нападения прошептала Женя, не поднимаясь из кресла, – поматросит он тебя и бросит… А ты всю жизнь будешь в старые сморщенные жопы иголки втыкалять… Ты подумай, Люба… хорошенько подумай.

И Женя поднялась-таки с кресла.

Она обняла свою истерзанную думами, ещё такую юную, явно, как волк голодную, единственную дочь.

…Ну а весной Люба Федина поступила в колледж.

На медицинскую сестру.

 
                                    * * *
 

А три года спустя Любе во сне привиделся Горкин.

В небе вспыхнуло солнце.

Лёша следовал по аллее вдоль старинного здания иностранного университета, где он когда-то учился. Горкин выглядел расслабленным, весёлым, немножечко нелепым.

Тощий очкарик в зелёной футболке, некрасиво подстриженный, он высоко поднимал колени, как будто пружинил.

«Распрыгался… кузнечик», – топя слова в любви, как сахар в чае, просияла Федина.

Старые кирпичные стены, увитые плющом, замшелые дорожки, высокие деревья – всё это представилось Любе так ярко, что ей стало мерещиться пение птиц в кронах кленовых деревьев.

Люба окликнула Горкина.

Тот обернулся, увидел её и побежал вдаль, прячась между стволами деревьев.

А Люба его догоняла. Но догнать не смогла. Внезапно Лёша обратился в кузнечика и исчез в траве.

Люба горько заплакала и проснулась.

 
                                     * * *
 

В Россию Лёша не вернулся.

Завяз в Америке. По слухам, написал научные труды, женился. Его родительница вышвырнула птичку из «Фикс Прайса», как мусор, в целлофановый помоечный пакет.

Закончив медицинский колледж, Люба вышла замуж. И, став в супружестве Сурковой, родила.

О крестинах годовалого сына Алёши Люба объявила мужу Андрею недели за две, чтобы не забивал субботнее утро своими делами. Всегда ему некогда, вечно в гараже возится, чужие машины чинит. А своей как не было, так и нет.

И вот, в семь утра в уютной купленной в кредит двухкомнатной квартире Сурковых уже пыхтел пылесос.

От пылесосова жужжания проснулся Алёша.

Пока Андрей возился с сыном, умывал его, одевал, Люба засунула в духовку куриные ножки, махом накрошила зимний майонезный салат.

«Чем так вкусненько пахнет?» – сунулся на кухню вечно голодный Андрей.

Но на завтрак Люба выдала мужу лишь бутерброд с сыром.

– До обеда потерпишь! – в приказном тоне усмирила слоновий аппетит супруга рациональная Любовь. – А то до праздника всё сметём.

– Так уже праздник, – настаивал на курице Андрюха. – Праздник, по-твоему, когда?

– Когда из церкви вернёмся, – сняла передник Люба.

 
                                    * * *
 

А храм в этом городе красивый.

Высокий. Белый. Как с открытки списанный.

В тёмное время суток храм обжигает холодным «телом» черноту мистической ночи и сумрак на пядь отступает от приходского двора.

Внутри оказалось людно.

Запах ладана мешался с ароматом дамских цитрусовых духов.

У деревянного бюро люди стоя заполняли «записочки» с именами тех, о ком будут молиться, за здравие души либо за её упокой.

Молодой священник в очках, поверх плеч укрытый атласным одеянием, был похож на учёную священную птицу, смиренно подрасправившую свободные крылья.

Огромных размеров «прихворнувшая» люстра, но вовремя умело «перебинтованная» спасательными лесами, покорно струила свет на батюшку и его окружение.

«Отец Антоний сейчас трапезничает, – по-доброму объяснила бабушка из церковной лавки Любе Сурковой, когда та хватилась искать священника, – утренняя служба только закончилась… Вы на лавочке обождите. Батюшка быстро чаю напьётся».

Сели обождать.

 
                                    * * *
 

К моменту Крещения в храм подтягивался народ.

– Я слышал, после крещения все грехи «обнуляются».

– Да ну. Прикалываешься! Щас бы все сюда набежали, – вполголоса переговаривались два худых долговязых парня. Глядя на них, можно было подумать, что питаются они от одной и той же скупой мачехи.

Ну вот, напившись чаю, священник вышел к людям.

Люба Суркова сильно удивилась молодости отца Антония. Тот выглядел лет на тридцать.

Возможно, с хвостиком.

«Вот где мужики-то нормальные обитают», – с недоумением глядя на служителя Господа, подумала Люба.

– Назовите свои имена, – обратился Антоний к кучке прихожан, пришедших креститься вместе с Сурковыми.

Люди называли имена.

Кто-то – сосредоточенно; кто-то – громко и даже с вызовом; кто-то – в прострации.

Люба всё замечала.

Потому что цепко за всеми следила. Событье-то серьёзное! Она не особо верила в Бога, поэтому никакого благоговения и подобострастия в момент Алёшиных Крестин не ощущала.

Но крестить сына считала делом обязательным.

Так, на всякий случай.

Чтоб не хворал.

 
                                    * * *
 

Антоний принялся читать молитву.

И в этот самый момент Люба Суркова почувствовала неладное. Её Андрюха, держащий Алёшу на руках, косился куда-то вправо. Точно мимо неё!

Люба взглянула в сторону.

Вмиг взбеленилась от ревности.

– Вот тварь! – мысленно вскипела Люба. – Царица Шамаханская… Прошмандовка, гадина!

Женщина справа и впрямь была похожая на картинку из книжки Пушкина про золотого петушка.

Сказать, что выглядела молодая женщина как-то неподобающе святому месту, вроде было нельзя. Голова – покрыта. И юбка – той же длины, что и у Любы.

Разве что платок Царица повязала иначе.

Не узелком под подбородком, как это делают старушки.

А витиевато скрутила на голове.

Вроде чалмы.

А сквозь тонкую ткань тесной юбки живописно прорисовывалось всё то, что было прочно замаскировано шерстяным, чуть пушистым платьем Любы.

Кружевное бельё!

 
                                    * * *
 

Минуты потянулись для Любы мучительно.

Наконец, настало время окропления святой водой.

Тварь, прошмандовка, гадина стянула «чалму», и по её плечам рассыпались тёмные длинные локоны.

В этот самый момент Люба подумала о ковшике как о каре небесной.

«Хоть бы батюшка этой лохудре по башке ковшиком вдарил», – осатанело думала Люба, пряча под платок прядь выбившихся на волю короткостриженых волос.

Обряд Крещения завершился.

Тощие парни попросили у Антония разъяснений об «обнулении» грехов…

– Я вам сейчас такси вызову, – сказал Любе муж, когда они вышли-таки на свежий воздух, – сам поеду в гараж, дела есть.

– Э!.. Что-то я не поняла! Для кого я окорока-то жарила? – краем глаза видя, как Царица Шамаханская садится за руль лакированный красной машины, пуще прежнего взбеленилась Любовь.

– В столовке поем, – буркнул Андрюха и набрал телефонный номер службы такси.

 
                                    * * *
 

– И что я опять не так сделала? – трясясь по осенним хлипким дорогам в машине «с шашечками», думала Люба.

Обида схватила её за горло.

Она родила мужу сына. Баловала его вкусняшками, обстирывала его, обглаживала. Любила.

А он?

«А, сколько волка ни корми, всё в лес смотрит», – обнимая Алёшу, с тоской думала Люба, и крупные слёзы одна за другой, перегоняя друг дружку, бойко скользили по её округлым, поцелованным декабрём щекам, словно шальные мальчишки на санках с обледеневшей снежной горки.

Всю свою супружескую жизнь Люба Суркова ревновала Андрюху.

Так больно ей аукнулась разлука с Лёхой Горкиным.

Ревность Любови была абстрактной, не имела чёткого воплощения в виде какой-нибудь похотливой стервы, бывшей одноклассницы или одинокой соседки, с тоской глядящей вслед её и каждому другому мужику.

Люба не «застукивала» Андрюшу со своими подружками, не читала компрометирующих супруга телефонных сообщений.

Однако ревность Любы была испепеляющей, распространялась вокруг неё, как вулканическая лава вокруг жерла.

В народе говорят, «ревнует к каждому столбу».

Это про Любу.

Она все те «столбы» – срубила бы лучину, а щепки – стёрла бы в труху, в опилки, в порошок.

 
                                    * * *
 

Вечер принёс Любе плохую новость.

– Я у родителей останусь ночевать, – выдал ей супруг, – по телеку футбол. Посмотреть хочу.

– Я не поняла! – Андрюхино сообщение вмиг вывело Любу из более-менее устаканившегося душевного равновесия. – У нас чё, телек футбол бойкотирует? Пойду по башке ему стукну.

– Не надо стукать. Я до начала матча домой доехать не успею. К родителям ближе.

– Так кура стухнет!

– Я завтра тухлую съем.

 
                                    * * *
 

Прошёл час с тех пор, как Люба прикорнула на диванчике с сыном Алёшей. Но спать ей было невмочь! Люба всмотрелась в лицо малыша. Он ровно дышал. Спал.

«Устал, продрыхнет до утра», – осторожно сползая с дивана, подумала Люба и поспешила в прихожую, быстро надела пальто, сунула ноги в ботиночки.

Окна квартиры Андрюхиных родителей ярко светились в темноте декабрьской ночи.

У Любы ёкнуло сердце. Там, не там?

Люба взметнулась по лестнице.

Нажала на кнопку звонка.

Дверь открыл муж.

Стоял перед ней лохматый, в расстёгнутой клетчатой фланелевой рубахе, с бутылкой пива в руке.

– Ты чё по ночам шастаешь? – с недоумением посмотрел он на Любу. – Алёша где?

– Да вот! Пришла на тебя полюбоваться, – протиснулась в квартиру Любовь, облегчённая тем, что супруг никуда от неё не делся, что она застала его в родительском доме, а значит, нет никакой другой бабы.

 
                                    * * *
 

Андрюхин отец, такой же лохматый, в похожей рубахе, с тем же пивом, тем же взглядом, молча уставился на Любу.

Мать Андрюхи, видимо, спала, несмотря на бурное вещание футбола весёлым телевизором.

На журнальный столик было пролито пиво, в пивных лужах валялись кишки, хребты и ребра сушёной рыбы.

Люба наступила ногой на смачно хрустнувший чипс.

Брезгливо поморщилась.

– Ну и свинарник у вас тут, – подытожила Люба, – Андрюша, пойдём домой. Там чисто.

– Не пойду! – с вызовом плюхнулся на диван Андрюха и картинно уставился в «телек».

Любу непокорность мужа резанула ножом по сердцу. Она резко вырубила телевизор.

– Пойдёшь!

– Не пойду. В твоей стерильной чистоте даже микробы не живут.

– Ты чё мелешь? – пытаясь сдержать дрожь в руках, зло вспыхнула Люба.

Любовь кричала и кричала.

Сама себя распаляя, всё больше входила в раж и заслоняла собой и так уже мёртвый экран.

Андрюха не выдержал.

Вскочил с дивана, скрутил Любу, выпихнул за порог и заперся изнутри.

 
                                    * * *
 

«Ну вот что за Бог-то такой? – меся в темноте парадно-выходными ботиночками зимнюю жижу, думала Люба. – Был бы этот Бог справедливым, не допустил бы такого издевательства! Ещё день Крестин называется!»

Последний трамвай махнул перед носом Любы «хвостом».

«Не пойду больше в церковь! – твёрдо решила Люба. – Толку нет!»

Тем временем Алёша сладко спал.

 
                                    * * *
 

Люба Федина заходилась в рыданиях.

– Поплачь-поплачь, моя девочка, – старик Харитон сволок с её головы «космонавтический» шлем и нежно обнял Любовь. По головке погладил.

– Это не я! – замотала Люба головой, давая свободу взмокшим волосам.

– Это ты, моя девочка… Ты… Просто другая, – ласково, нараспев уверил её Харитон и вытер подвернувшимся под руку полотенцем сопливый Любин нос, – в другой жизни ты была бы другая.

– Не хочу другую жизнь, – снова всхлипнула Люба.

– А и не надо, – согласился ловец, – хорошо там, где мы есть!

 
                                    * * *
 

Люба Федина успокоилась. Собралась уходить от Харитона, надев меховые сапожки, пуховик и шапку.

– Ты на Женечку не сердись! – крикнул ей вдогонку Харитон. – Устала она Генеральшей-то быть. Теперь она в отставке… пожалей её, приголубь… Деда Мороза домой с мороженым да сгущёнкой позови.

– Ага, – согласно кивнула Люба, направившись к выходу.

– И вот ещё что! – окликнул её Харитон. – Ты деньги-то куда дела?

– Какие деньги? – не поняла ловца Любовь.

– Ну те, которые тебе Аннушка на театральный билет выдала… Билет купила? В театр сходила?

– Нет, но я схожу. Я обязательно схожу.

Домой, в свой спальный район, Любовь, просветлённая и счастливая, добралась уже затемно.

Ещё издали в кухонном окне она увидела свет.

Это Деда Мороза ждала её Генеральша.

Любовь не рассердилась.

Она улыбнулась. В её голове, как снежинки в воздухе, кружились слова Харитона: «Ловец воспоминаний взял сачок».