Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

Шип в моём сердце
Рассказ

Макс называл её «голова в облаках». Меня это злило. Я за глаза звала её «шип».

Нет, я имела в виду не тот шип, что у розы. (Хотя… и этот, конечно, тоже!)

А в большей степени я подразумевала английское «sheep».

Что по-русски значит «овца».

Русское слово смущало меня прямотой. И я заменяла его на более гуманное «шип».

То был май месяц. Я это точно помню.

Я была юна.

Жизнь вокруг меня кишела всполохом пёстрых птиц, и мне было некогда и лень тщательно всматриваться в оперение каждой птицы. Я терялась в пёстром водовороте, не всегда понимая, куда и зачем лечу.

Я была легка и невнимательна.

Но тот разговор мне запомнился.

 
                                    * * *
 

Мы бесцельно шатались по городскому парку вчетвером.

Я – Лолита (коротко просто Лол); мой парень Олег; школьный приятель Олега, Максим… ну, и она, Лада, новая подружка Максима.

Макс от новоявленной пассии просто пёрся. Та это кожей чувствовала.

Куражилась.

«Нет, не шип… Всё же овца», – желчно думала я, совсем уж «выходя из берегов», видя, как умный весёлый Макс с умилением смотрит на то, как та (и впрямь мелкими белыми кудряшками напоминающая беспринципное животное) открывает рот, чтобы выпустить на волю очередную порцию бреда. – И как эта «голова в облаках» могла его охмурить?»

А Шип в тот вечер была в ударе!

Влюблённость Макса действовала на неё магически, и она норовила в каждую «дырку» влезть.

 
                                    * * *
 

– У нас один парень на факультете вживил себе в руку чип, – между прочим сказал Олег и плюхнулся на скамейку. – Удобно… Он спортсмен. Здоровье своё контролирует… Утром просыпается, а чип выдаёт ему полную информацию: пульс, давление… что там ещё в организме бывает? Короче, полная консультация.

– Да. Удобно. К врачам ходить не надо, – подсев к Олегу, согласилась я.

– Ха! Удобно! Он же киборг! – надменно хмыкнула Шип. И, пихнув Макса на скамеечку напротив нашей, нахрапом приземлилась ему на колени.

Скажи эту фразу кто-то другой, я бы с ним согласилась. Но с этой…

– Гляжу, тебя киборги бесят? – сцепилась-таки я языком с «головой в облаках».

– Что ты! – вспыхнула Шип. – Я сама киборг!

И тут произошло немыслимое.

 
                                    * * *
 

Шип резким движением вздёрнула свой радужно-вязаный топ. На волю выпали внушительного размера голые груди.

– Э-э-э… полегче! – всколыхнулся Макс и в панике вцепился в подружку.

Но та уже вернула топ в обычное положение.

– Видели сиськи? Силиконовые! Не мои… Раз не мои – чего стыдится? Мне точно стыдиться нечего… Стыдно будет доктору, если, на ваш вкус, он недостаточно красиво их напичкал силиконом… Короче, я киборг! – торжествующе закруглила своё выступление Шип.

– Нет, дорогуша, – я уже немного пришла в себя от феерического зрелища и не прекращала «лезть в бутылку», решив блеснуть эрудицией. – Киборг, к твоему сведенью, это биологический организм, содержащий механический или электронный компонент… Ты с силиконом в сиськах – в пролёте.

– Нет, дорогуша, – наш спор, словесный пинг-понг, подхватила теперь Шип. – Киборг – это тот, у кого «башню» снесло. Это уже другой человек. Не тот, что прежде… Думаешь, я со своим размером груди такой же, как раньше, была? Заблуждаешься… Вот и у вашего приятеля с факультета «башню» сорвёт обязательно.

– Возможно, – снисходительно пожала я плечами. Откровения Шип о состоянии её головы мне было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя победительницей в этом споре.

Мы встали со скамеек, намереваясь разойтись по домам.

 
                                    * * *
 

Училась я в педагогическом.

Конкурс туда в год моего поступления прям-таки зашкаливал.

Но мне удалось благополучно сдать вступительные экзамены, поскольку я росла умной, трудолюбивой девочкой.

– Подумать только, – держа в руках мой новенький студенческий билет, который я торжественно предъявила за семейным ужином, вздохнула мама. —

Разве несколько лет назад кто-то мог предположить, что скоро наступят времена, когда педагогический университет выпускники школ будут штурмом брать? Нет… тогда это казалось невероятным. Никто в школы идти работать не хотел.

– Потому что учителям денег мало платили, – подцепив вилкой кусок селёдки, сказал мой критически мыслящий папа. – А теперь живого учителя могут себе позволить только дети богатых родителей… только они могут оплатить работу педагога… И оплатить по достоинству! Удел остальных детей – бесплатная удалёнка.

– Каждому своё, – вздохнула мама и ещё раз удовлетворённо взглянула на мой студенческий.

 
                                    * * *
 

Да… жизнь стремительно менялась. Тот киборг-спортсмен был вовсе не «первой ласточкой».

Со всех сторон лилась информация о том, что учёные уже изобрели методы управления человеческим мозгом: вот-вот можно будет «прокачать» память; скорость мышления, внимание. За деньги, конечно.

Говорили, что появятся суперлюди. Не чета нам, обычным. Но в моём кармане лежал студенческий билет педагогического университета.

И грел мне душу.

В тот день я выбежала в магазин за углом.

Впопыхах неслась по улице, выдернутая из-за стола с учебниками просьбой родителей. Нужно было купить молока, хлеба, картошки.

Я увидала Макса издалека.

Он шёл… Вернее, не шёл… Макс стремительно двигался к цели.

Мой приятель так слаженно управлял своими длинными ногами-ходулями, которые обычно доставляли ему массу хлопот, а длинная русая чёлка Макса летела по ветру так легко и свободно, что я сразу смекнула, куда он спешит. Со стороны Макс был похож на глупого ослика, вприпрыжку скачущего за морковкой.

– Эй, Макс! – окликнула я приятеля. – К Ладе бежишь?

– О, Лолли! – узрел-таки меня Макс. – Здравствуй, здравствуй.

Не ответив на вопрос, Максим подошёл ко мне и по-дружески приобнял за плечи.

От этого жеста я растрогалась. У меня защипало в носу.

Гневная речь, молнией вспыхнувшая в моём мозгу пару секунд назад, в которой я должна была предостеречь Макса-ослика о том, что на пути к морковке (не факт, что сладкой) его ждёт погибель, глубокая пропасть, в которую он низвергнется, словно в ад, ломая не только длинные ноги, но и шею… Вся эта обличительная речь лишь вспыхнула да угасла, так и не покинув пределы моей головы.

 
                                    * * *
 

Мы прошли несколько метров, обнявшись.

За эту минуту я поняла: Макс так переполнен любовью, что готов делиться ею со всем миром. И со мной тоже.

– Макс, скажи, какая она? – посмотрела я в глаза приятелю перед тем, как расстаться.

– Лол, она потрясающая! – сверкнул глазами взволнованный Макс. – Она искренняя! Она добрая! Она… она… живая!

Накупив в продуктовом всего, что велели родители, я вернулась к учебникам.

Но долго не могла сосредоточиться. Внезапная встреча с Максом не давала мне это сделать.

«Макс сказал, что Шип живая, – гоняла я в голове недавний наш разговор. – Если бы он сказал, что она красивая… или что она умная… я бы нашла слова возражения. Но он сказал: она живая… Жизнелюбие, доброта и искренность – стопудовые аргументы любить человека».

Я знала в этом толк, ведь я тоже была влюблена.

Спохватилась я на том, что сижу и рисую в тетрадке по педагогике сердечки, пронизанные стрелой.

Олег… Мой Олег.

Это я его убедила подать документы на сценарный факультет в университет кинематографии.

Олег одарён.

Он чувственный, ранимый интроверт-меланхолик. Олег так похож на просветлённого старичка, который постиг истину. За линзами его очков прячется глубокая глубина, как в озере Байкал.

Я – другая.

Я сильная, острая на язык жгучая брюнетка. Могу ужалить, хотя предпочту сразу бить.

Олег – задумчивый, я – открытая, шумная и весёлая.

Он – одиночка, я – в строю.

Он – талант. А я его почитательница.

Я нарисовала в тетради двух человечков, держащих друг друга за руки. Моя фигура (тельце-треугольник и свадебная фата на макушке) выглядела внушительнее.

Тогда мне казалось, что я родилась для того, чтобы взять Олега за руку и вести его по нашей жизни.

 
                                    * * *
 

Прошло пять лет. Моим фантазиям суждено было сбиться.

И теперь наш с Олегом союз существовал не только в виде каляки-маляки в тетрадке по педагогике. Моя фата и чёрный фрак Олега запечатлелись на фото, которыми я украсила наше семейное уютное гнёздышко.

Я работала в школе. Дети меня любили. Однажды я услышала, как девочки шушукались о том, что я добрая, как ангел.

Зато в Олега будто бес вселился.

Однажды я позвонила Максу, чтоб не сойти с ума.

«Приезжай, конечно, – сказал мне он. – Жду».

Я выскочила на улицу.

Очутившись на остановке, наконец, осмотрелась. Оказалось, вокруг меня – влажный летний вечер, дождь только стих, осев блестящими каплями на траве и на листьях деревьев. Пахло сырой землёй и рельсами.

Макс жил теперь у Лады, и я в лёгком цветастом платьице, скукожившись у трамвайного окна, уже проклинала встречу с неприятной мне Шип.

– А Лады нет дома, – сказал мне Макс. – Она к родителям уехала… Я сказал, что ты расстроена… что нам нужно поговорить.

Она поняла. Собралась и уехала.

– Честно говоря, не ожидала от неё такой проницательности, – искренне удивилась я.

 
                                    * * *
 

Я первый раз была в этом новом жилище Макса. Квартирка выглядела впечатляюще.

Одна из комнат, та, что побольше, была завалена всяким творческим хламом: мольбертами, красками, мелкими предметами типа ваз, цветущих растений, фарфоровых кукол.

Тут же стоял стол Макса, за которым он корпел над своими архитектурными проектами. Рядом с огромным ватманом, испещрённым мелко-мелко, валялись тонко заточенные карандаши, острые, словно когти ведьмы.

– Лада рисует, – сказал Макс, увидев, как я гляжу на запечатлённую на бумаге фигуру девушки, у которой почему-то вместо сердца была изображена распахнутая дверь.

– Лада рисует? Не знала. Красиво. Впрочем, я в живописи ничего не понимаю, – вслух сказала я. А про себя подумала: «Дверь вместо сердца. Фу, какая пошлость».

 
                                    * * *
 

Мы прошли на кухню. Там раковина была забита грязной посудой до самого крана.

Макс чем-то щёлкнул, ожил чайник.

– Как ты? – первой поинтересовалась я у приятеля.

– Отлично, Лол, – Максим поставил на стол две кружки с горячим чаем. И подсел напротив, не с первой попытки впихнув под столешницу несуразные колени. – Правда, отлично.

– Я тебе верю, – уверенно кивнула я. – По глазам вижу, что любишь.

– Ты как? – спросил мой умный чуткий Макс. – Олег как?

– Олег отчаялся, – только и сказала я, и слёзы хлынули у меня из глаз. – Ты же знаешь Олега. Эту его идею фикс: написать гениальный сценарий, за который ему как миленькие главную статуэтку выдадут… Только вот гениальный сценарий никак не пишется.

– Ну, Лол… Это нормально… По щелчку такие дела не творятся. За статуэтку побороться надо, – как мог, пусть и банально, пытался сгладить ситуацию Макс. – Пусть борется.

– Олег говорит, что устал бороться, – всхлипнула я. – Макс… он начал выпивать.

Макс не мешал мне плакать. Ждал, когда закончу.

– Понимаешь, самое обидное в том, что он меня вокруг обвиняет, – взяла-таки я себя в руки. – Говорит, что это я ему внушила, что он талантливый и одарённый… Дескать, если бы я ему этого не говорила, он бы не поступил в кинематографический… А теперь у него не жизнь, а творческий ад…

– А ты что? – тревожно насторожился Макс.

– Что я?.. В общем, он прав… Больше моих советов Олег не просит. Вон… деньги занял, а меня не спросил.

– Занял деньги? Зачем?

– На операцию. Собрался вживить себе чип… Ну, ты же знаешь, что есть такие чипы, которые благотворно действуют на мозг. Воображение красочнее становится… Фантазия фонтаном бьёт… Ну, и всякое такое…

– Олег в киборги подался? – округлил глаза Макс. – Не верю.

– Хочешь – верь. Хочешь – проверь, – зло выпалила я. – Да ну его, давай лучше чай пить!

В тот вечер я прилегла на диванчик Максима. Спала крепко, успокоенная тем, что мне, наконец, удалось-таки выговориться.

 
                                    * * *
 

Утром что-то брякнуло у уха. Я открыла глаза.

Посредине комнаты стояла Шип.

– Ты проснулась? – заприметила она мой взгляд. – А я пирог испекла. Для тебя… Вставай, скоро восемь.

– Ты испекла для меня пирог в восемь утра в воскресенье? – припомнив гору грязной посуды на кухне, изумилась я.

– Ага, – тряхнула кудряшками Шип. – С яблоками. Макс сказал, что ты яблоки любишь.

Пирог оказался так себе. Сыроватый внутри.

Но я потребовала второй кусок и выпила большую кружку растворимого кофе.

– Лада, помнишь, лет пять назад мы сидели в парке с Олегом и с Максом и ты сказала, что ты киборг? – как бы в шутку спросила я Ладу.

– Ага, – кивнула та. – Ещё бы не помнить. Я тогда сиськи всем показала. Ужас!

– Ты сказала, что у киборгов «башню срывает»… Как это?

– Очень просто! – развела руками Шип. – Говорят, что всех нас создал Творец…

– Допустим.

– А мне сиськи Творца не по нраву! Другие хочу!.. Что я делаю? – задала мне вопрос разгорячённая разговором Лада.

– Что? – бестолково вытаращилась я на собеседницу.

– Я делаю новые! Роскошные!

– И что? – уставилась я на Ладу, чтобы со всей проникновенностью вникнуть в её, на мой взгляд, неказистую философию.

– Я Творца исправила. Выходит, кто из нас главный? Я, конечно! Осознание всемогущества и превосходства «сносит башню».

Я молча слушала.

– Но ты не думай, – подытожила свои рассуждения Шип. – Я давно за трон с Творцом не дерусь. Бросила я это дело.

Шип задрала кофточку.

И я снова увидела её грудь.

– Не такая красивая, как та, которую я в парке показывала, – прокомментировала свой поступок Лада. – Зато своя!

– Эта красивее, – абсолютно искренне почему-то шёпотом заверила её я. – Эта гораздо красивее.

 
                                    * * *
 

Олег вживил-таки чип.

И написал сценарий. Затем прошёлся по всем красным ковровым дорожкам.

Мне его фильм не понравился.

Так себе киношка.

Возможно, поэтому я попала к Олегу в немилость. По творческим фестивалям Олег ходил с другой женщиной.

Не со мной.

Я набрала телефонный номер Максима.

– Макс, у меня горе! – кричала я в трубку. – Олег в телевизоре с другой бабой ходит.

– У тебя не горе, – отозвался Максим. – У меня горе. Лада больна. Она умирает.

Лада и правда скоро угасла. Рак.

– Она теперь здесь, – сказал мне Макс. – И хлопнул себя кулаком. В область сердца.

 
                                    * * *
 

– Подари мне эту картину, – попросила я Макса, глядя в сторону полотна с изображением женщины, у которой вместо сердца – открытая дверь.

– Ты ведь в живописи ничего не понимаешь, – уклончиво ответил Макс.

– Теперь понимаю, – возразила я. – Я много чего теперь понимаю… Самое горячее желание человека – поселиться в сердце другого человека… А самый большой страх – поселить в своём сердце другого человека… Но Макс… мы с тобою это делали… Правда, Макс?

Максим меня обнял.

И мы навсегда остались друзьями. Мы есть друг у друга. Мы богачи. Мы владеем сердцами.

Со смерти Лады прошло много лет.

А я по-прежнему работаю в школе.

«Вы можете купить луну, – часто говорю я детям. – Но даже за все деньги мира вы не сможете купите местечко в сердце даже самого никудышного, на ваш вкус, человечка… Не ошибитесь в расчётах!»

Потом, приходя домой, я смотрю на картину богачки Шип.

Её подарок научил меня счёту.

Сердечки
Рассказ

Последние месяца четыре я часто покупаю в маркете куриные сердечки. По упаковке каждые 3 дня.

Без удовольствия делаю это, мне не нравится вид сырого мяса. Но без сердечек – мне никак.

Без лишних эмоций, хладнокровно, я подхожу к холодильнику с курятиной.

И аккуратно, стараясь не испачкать пальцы во влажной липкости, за краешек выуживаю подложку, обтянутую плёнкой, сквозь которую с анатомической чёткостью вырисовываются контуры вынутых органов, приплюснутых друг к другу, с застывшими чёрными кровяными сгустками, с белыми разорванными клапанами…

Сую подложку в пакет и волоку на кассу.

Моего возвращения с сердечками уже ждут.

 
                                    * * *
 

Наша кошка Валентинка окотилась в самый разгар пандемии.

Аллилуйя!

В тот самый момент, когда голова уже пухла от неясности бытия; тело коченело от безвылазного жития, дружное мяуканье пятерых здоровых котят в стенах дома прозвучало торжественным гимном, провозгласившим возвращение в семью простой человеческой радости.

Мы стали богачами!

Счастливчиками!

Смотреть в коробку с новорожденными слепышами с ещё свежими розовыми пуповинами – это вам не пазлы собирать.

Фибры души поднимаются высоко-высоко…

Парят. Да, фибры упираются в потолок…

Но всё равно плевать они хотели на коронавирус, заседание эпидемиологических комиссий и прогнозы экономистов и политологов.

У нас котята родились.

Пять новеньких жизней окрыляли.

Вдохновляли.

Радовали.

Вот так живёшь и знать не знаешь, кто тебя осчастливит.

 
                                    * * *
 

Моя благородная породистая серебристого цвета вислоухая кошка шотландских кровей «принесла в подоле».

Эх, Валя, Валя…

Нагуляла детей с местным подзаборным заблудыгой, которого мы с детьми зовём Чиркином. В переводе с турецкого языка «чиркин» (мы живём на Кипре) – чудовище, безобразина.

А как такого ещё назвать?

Будь Чиркин человеком – он натянул бы кепочку пониже на глаза, сцепил зубами дешёвую сигаретку, походя обоссал бы мне дверь и, вопя под нестройные звуки гитары что-нибудь из репертуара «Ленинграда», сплюнув в конце исполнения смачный харчок, удивляющий траекторией полёта и нахально подмигнув Валентине, предложил бы ей прогуляться до ближних кустов.

Валя не устояла.

Согласилась.

Такая вот любовь.

 
                                    * * *
 

Поначалу все пятеро котят казались близнецами.

Этакие тигрята цвета молочной ириски с полосками шоколадного цвета.

Все как один – чиркины.

Но месяц спустя справедливость восторжествовала!

Материнские породистые гены проклюнулись сквозь беспощадную беспардонную подзаборную наследственность отца.

Трое из пятерых котят оказались вислоухими!

 
                                    * * *
 

Спустя два месяца после рождения котят, когда пандемия слегка пошла на попятную и можно стало выходить из дома, наши котята разошлись в добрые руки как «горячие пирожки».

За полдня я раздала троих вислоухих.

И одного чиркина.

Второй чиркин остался в нашем доме.

Мы с детьми об этом давным-давно договорились.

Котика назвали Лучиком.

 
                                    * * *
 

Дальше стали жить с Валентиной и Лучиком.

Своим маленьким миром в мире большом.

Эпидемиологическая обстановка на нашем острове к тому времени почти устаканилась.

И жизнь с нашим котовником устаканилась тоже.

Стало ясно, что Луч и Валя – разные.

И что еда нужна им разная.

 
                                    * * *
 

Валентину я называю «измоденой». Это диалектизм жителей Пермского края, откуда я родом.

«Измоден» – слабосильный хилый человек с плохим аппетитом.

Валентина выжидает момент, когда я сажусь за стол пить чай, устраивается напротив и молча смотрит мне в глаза.

Так она клянчит кусочек сыра, печенюшку или крохотный обломочек шоколада

Даю. Куда денусь?

Раз уж в пандемию Валентина расстаралась, родила, тем самым навсегда меня умаслила.

 
                                    * * *
 

Лучик другой.

В нём много любви.

Даже слишком много.

И ест он много.

Слишком много.

«Ребята, что нужно купить?» – уже с порога кричу я детям.

«Сердечек купи!» – вдогонку в два голоса кричат мне те.

«Как же я не люблю сырое мясо покупать!» – говорю Лучу, который снуёт под ногами.

Тот хитро щурится.

Я сдаюсь.

«Ладно, будут у тебя куриные сердечки, – обещаю коту. – Наши ты давно себе забрал».

Волчица
Рассказ

В редакции одной газеты, чупа-чупсоголовая, очень коротко стриженая, почти лысая, журналистка Наташа с жирной блямбой мази «Зовиракс» на силиконовой верхней губе отчитывала Журавлёва.

– Ты что… ты шоколадку без орешков мне купил? – с недоумением глядя то на плитку, купленную Журавлёвым, то на самого фотокорреспондента Журавлёва, возмущалась Свиридова, с утра раздосадованная атакой герпеса, бомбардирующего губу едко больными пузырьками. – Беги меняй!

То ли гель в губах, то ли проблема с прикусом, то ли искусственно придуманная и внедрённая речевая «изюминка» добавляли в очень уверенную интонацию Наташи приятно ощутимую тёплую шепелявинку. Этот дефект сглаживал речевой напор хозяйки, придавая её голосу чертовскую манкость.

А иначе как объяснить притягательность её манеры изъясняться?

Стоило Наташе заговорить, даже о самом пустом, окружающие её люди гипнотизировались ею, как змеи факиром: слушали, вникали, исполняли. Вот и редакционный фотограф Серёга Журавлёв, давно и безвозмездно влюблённый в Наташу, ринулся было с места, чтобы бежать, куда послали.

Но вовремя подоспевшая Марина Фролова (ещё одна журналистка) влюблённого остановила.

– Не гоняй его, – из простой человеческой жалости, успев схватить сиганувшего было Журавлева за рукав, попросила Марина сердитую Наташу. – Я дам тебе шоколадку. С орешками. У меня есть.

– Ладно, – безразлично пожала плечами Наташа. И уткнулась в компьютер.

А Марина положила на редакционный стол коллеги купленную для себя ореховую плитку.

 
                                    * * *
 

– Как гонки прошли? – спросила Марина Свиридову. Зная, что та накануне как зритель и журналист участвовала в осенних гонках на внедорожниках. – Круто было?

– Замёрзла, простыла, – не переставая стучать на клавиатуре, отчиталась Наташа. Высунув язык, его острым кончиком она указала на герпес, замаскированный «Зовираксом», – лечусь теперь.

– А ещё чего там было? – имея в виду соревнования, не унималась Марина.

– Уймись, Чевостик! – резко отрезвила собеседницу Наташа.

Та осеклась. И даже хотела обидеться на резкий выпад коллеги, тем более что минуту назад она ей пожертвовала шоколадку. Однако Марина тотчас нашла Наташиной грубости оправдание. Свиридова пишет статью для ежедневной газеты, никто не имеет морального права отвлекать её от работы. Получается, что Марина это право за шоколадку купила.

Марине стало неловко.

И чтобы замять неловкость, она обратилась к Борис Борисычу, который в этот момент сидел без дела и с любопытством наблюдал сценку, разыгранную девушками.

– А вам посчастливилось в концертный зал вчера сходить? – спросила Марина.

– Не посчастливилось, – буркнул Борис Борисыч. В компании фотографов-журналистов этот всегда простецки, но очень опрятно одетый мужчина лет пятидесяти был старшим, поэтому к нему всегда обращались по имени-отчеству.

– Вернее, я взял билеты. Они ж бесплатные, от спонсора. Чего не взять? – как будто оправдывался Борисыч. – Нкто не брал, а я взял. Для себя и для супруги.

– А в чём несчастье? – не поняв логики собеседника, допытывалась Марина.

– Несчастье в неоправдании надежд. Думал, отдохну от земной суеты на концерте, жаждал облегчения. А получил головную боль, концерт этот – сущая какофония, едва высидел. Теперь, как Свиридова, лечусь. Только я – анальгином.

– Может, вам чаю принести? – с сочувствием отнеслась к страданиям старшего коллеги сердобольная Фролова.

– Ага, – охотно кивнул Борисыч. Видимо, забыв, что он хоть и больной, но всё-таки мужчина, а Марина – женщина.

Ну, а Фролова кинулась за чаем.

 
                                    * * *
 

– Две шоколадки, пожалуйста, – Марина ткнула пальцем в витрину, под которой томились молочного цвета квадратные плитки, – вот эти.

Час был уже обеденный, а Фролова ещё ничего не ела. От большой кружки растворимого кофе, выпитого на голодный желудок, от езды в троллейбусе, от сигаретного дыма в прокуренном киоске, где Марина купила шоколад, девушку затошнило.

Выйдя с покупкой на улицу, она поглубже вдохнула в себя ноябрьский воздух, успокоилась и пошагала по нужному адресу.

В школе, куда привела Фролову работа, бурлила перемена. Марина по стеночке, чтоб не столкнуться лоб в лоб с каким-нибудь «лосем», прокралась к учительскую.

– Вот мальчик, о котором вы говорите, – директриса выложила перед Фроловой фотографию класса, где лица восьмиклассников были обведены в овал, а под фамилией разветвлялась надвое веточка типа лавровой. – Вот он, в верхнем ряду, Олег Степанов… Подойдёт вам это фото?

Марине не понравился снимок. Да так сильно, что к горлу снова подкатила дурнота.

– Не хочу, чтобы в овале… как на памятник похоронный, – поморщилась журналистка, – а другое фото есть?

– А вы у мамы Олега спросите, – посоветовала директриса, – она всё для вас сделает.

Тут педагог поймала Маринин взгляд и, понизив голос до шёпота, уточнила: «Она всё-всё для вас сделает».

 
                                    * * *
 

Олег Степанов, вытянув по струнке все четыре конечности, белый, как простыня, с «хомутом» на шее, неподвижно лежал на больничной койке в тесной четырёхместной палате центра травматологии.

Казалось, что подросток спит.

Но как только мать прикоснулась к его руке, он тут же открыл глаза.

– Олежек, познакомься, – ласково пропела родительница восьмиклассника, тепло взглянув на Фролову. – Это Мариночка, она обещала помочь, она поможет.

– Да, конечно, – как можно жизнерадостнее подтвердила Марина. – Я помогу.

В этот момент дверь палаты распахнулась.

– А ну, расступись, – в палату ввалилась крупная женщина в возрасте, похоже, санитарочка, – как «кильки в бочке» тут понабивались! Дышать же нечем! У парня шея сломана. Ему кислород необходим. А вы стоите, дышите!

– Да, конечно, – попятилась к двери журналистка.

Родительница Олега поспешила за ней. А санитарка демонстративно громко хлопнула дверью.

– С карусели выпал, – гладя в окно в тупике больничного коридора, промокала глаза обрывком туалетной бумаги, вынутым из кармана, мать Олега. – Дружки карусель раскрутили, дурачились, а мой ребёнок взял да выпал. Почему мой?

Марина замялась, она не знала ответа на этот вопрос.

– Скажите, что Олегу нужно? – съехав со скользкой стези философских рассуждений, перешла к практицизму Марина. – Лекарство, еду, инвалидное кресло? Может быть, в отдельную палату его поселить? Хотите, я сама у доктора узнаю?

Женщина, всхлипнув, кивнула.

– И вот ещё что, – голос Марины стал жёстче, – я вам говорила, что нужно будет отблагодарить человека, который вам помогает.

– Конечно-конечно. Я понимаю, – раболепно залебезила горюющая мать. – А как отблагодарить?

– Да пустяки. В нужный момент спасибо скажете, – уверила её Фролова.

 
                                    * * *
 

Выйдя из травматологии и шагая вдоль больничного сквера по направлению к автобусной остановке, Марина снова вспомнила, что хочет есть. Она развернула шоколадку, купленную в киоске, положила кусочек в рот, хрустнула цельным лесным орехом.

Тотчас ей аукнулась Наташа. Коллегу Марина, мягко говоря, недолюбливала. Но та, как будто дразня, притягивала.

Вот и сейчас, ёжась под крупными хлопьями ноябрьского снега, Фролова старалась понять природу магии, которой, без сомнения, обладала Наташа.

«Журавлёва вон, околдовала, – спеша в редакцию, размышляла Марина, – Серёга, как маленький, в рот ей смотрит… А чё смотреть, на что смотреть? Ни кожи, блин, ни рожи».

В этот момент, почти задев девушку плечом, слегка подпрыгивающей походкой мимо прошагал длинноногий мужчина. С сильно кудрявой полуседой головой, на которую небрежно был нахлобучен вязаный колпак. С трусящим вприскочку белым пуделем на поводке. И Марина в очередной раз подивилась тому, как хозяин и его питомец могут быть похожи друг на друга.

А вот если бы журналистку спросили о том, на кого похожа Наташа Свиридова, то та бы ответила: «На головастика!» Ведь почти лысая, но крупная голова Наташи крепилась на тонкую шею, нисходящую в тощее тщедушное безгрудое тельце.

Однако такую, казалось бы, неэффектную телесную конструкцию Свиридова успешно драпировала модной, тщательно подобранной одеждой.

И подавала себя дорого. Марина припомнила, как выглядела утром Наташа.

Та была в пиджаке зелёного цвета с широченными плечами, вернувшимися к нам из 80-х; в белую майку под ним; в узкие джинсы и в ультра-салатовые туфли-лодочки.

«Раздень её, – зло думала Марина, – а там головастик!»

А потом, положив на язык ещё кусочек шоколада, подумав и совсем раздухарившись, мысленно добавила: «Нет, не головастик… Сперматозоид!»

 
                                    * * *
 

А знакомство девушек случилось так.

Марина пришла в редакцию газеты устраиваться на должность корреспондентки. Вообще-то, Фролова представляла себе ознакомительную беседу с редакторшей в её кабинете. Однако, поднявшись по коридорной лестнице и войдя в комнату журналистов, Марина «нос к носу» столкнулась с Катериной прямо там, среди её подчинённых.

Узрев редакторшу, девушка стушевалась. В джинсах, в балахонистом сером свитере, с покрасневшим от холода носом, она стояла перед редактором Катериной как смущённая скромная зайка. Ведь, по рассказам очевидцев, однажды на редакционном тренинге личностного роста по требованию коуча, поставившего задачу добыть и презентовать за пять минут удивительную вещь, Катерина за пять секунд вытянула из-под рубашки свой лифчик и, словно флагом, победоносно помахала им у себя над головой.

Так вот эта Катерина, ничуть не церемонясь, в присутствии журналистов смотрела на зайчиху Фролову и чеканила слова: «Мне в редакцию нужна волчица! Волчица! Чтоб побежала и выгрызла новости! А вот вы, девушка, волчица?»

«Волчица», – кисло кивнув, невнятно пробурчала Фролова и, понимая, что выглядит нелепо, судорожно начала в голове шарить факты, которые подтвердила бы, что она – волчица.

Повисла пауза. По Марининой шее поползли алые пятна.

– Да волчица она! – уверенно выкрикнула лысая журналистка. – Волчица!

– Ладно, волчица, – слегка смягчилась, глядя на Марину, Катерина, – статья, которую ты выслала вчера, мне понравилась… добро пожаловать в волчью стаю.

И Фролова, вскинув наконец-таки голову, с благодарностью посмотрела в сторону спасительницы, признавшей в ней волчицу.

 
                                    * * *
 

Оказалось, что спасительницу зовут Наташа.

И Марина, сидя в кафе, очарованная любезностью теперь уже коллеги, разморённая горячим чаем, неожиданно для самой себя, как перед попутчицей в поезде, вывалила перед Свиридовой всю свою подноготную.

– Мне ведь работа эта позарез как нужна! – заторможенность перед Катериной теперь компенсировалась вдвойне, и Марина блестела глазами, полыхала щеками. – Я ведь год не работала!

– Что так? – по-лисьи тихо интересовалась Наташа.

– Я роман писала.

– Ром-а-а-н?! О чём?

– О феях.

– Чего?

– Ну, а чего? Я сочинила волшебную история для девочек-подростков.

– А феечки-то где живут? Случайно, не в лесу?

– В лесу.

– Так я и знала.

– Почему?

– Потому что у волчиц и у фей один ореол обитания. Ты ж у нас волчица?

Наташа разговаривала с Мариной таким тоном, как будто подтрунивала над ней. И в то же время она тотчас так сглаживала интонации, что Фролова думала, что, наверное, она ошибается, заслышав в голосе собеседницы обидные нотки, что журналистка просто шутит.