Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

– Читала? – Герман застыл с ложкой у рта. – Ты читаешь лекции в университете?

– Удивлён?

– Поражён!

 
                                    * * *
 

– Так какие лекции ты читаешь? – нетерпеливо взглянув на официанта, принёсшего кофе, «вцепился» в Милу Герман.

– Я старославянский язык преподаю, – двумя руками обхватив бокал с горячим капучино, чуть склонилась вперёд Мила.

– Старославянский язык?! Но это мёртвый язык! Ты учишь людей языку, на котором уже никто не говорит?! – Герман, волнуясь, резким движением поднял стакан. Расплескал кофе на руку.

– Ну, как никто не говорит? Библейские книги говорят на нём. И они прекрасны, – Мила была так спокойна, так уверена в своём утверждении, что Герман поубавил пыл.

– Ну, допустим… но почему старославянский? Почему среди множества живых красивых востребованных языков ты выбрала старославянский?

– Я его полюбила, – Мила отхлебнула из бокала.

 
                                    * * *
 

Мечта Германа – Гнома-Тролля вскоре сбылась.

Мила пришла к нему в дом.

Сидела на детском диванчике под скошенной крышей его комнаты, а Герман читал ей свою писанину про золотоискателя из штата Колорадо, который наконец-то влюбился.

Мила внимательно слушала.

Во время волнующей сцены романтического свидания смущённо поглаживала подол своей чудовищной, сшитой, похоже, из войлочного ковра, яркой зимней юбки.

– Трогательно, – сказала Мила, когда Герман закончил, – ты талантливый человек. Ты разовьёшься. Я в тебя верю… Только можно я кончик носа суну в один эпизодик?

И Мила высказала суждение, с которым Герман безоговорочно согласился.

 
                                    * * *
 

Прошло полгода.

Герман с Милой стали близки – ближе некуда.

Привязанность Германа к Миле стала почти болезненной, как у больного к лекарству. Мила перечитывала его рукописи. Что-то правила, что-то советовала.

Герман ей доверял.

Всё казалось Герману в Миле прекрасным: её гибкий пытливый ум; её лёгкость, но в то же время принципиальность в суждениях; её непохожесть на прежних Германовых подружек; её чёрный чай с чабрецом, к которому Мила Германа приучила, и даже цветастая юбка из войлочного ковра Герману теперь тоже нравилась.

Мила, живая, летучая, с долгим шлейфом из мыслей и чувств, действовала на Германа магически: она его понимала и наполняла.

Герману всегда было Милы мало.

А она как будто дразнила, разрываясь между лекциями в университете, занятиями с детьми в воскресных школах при храмах (как человек, сведущий в церковнославянском языке), долгими просиживаниями в библиотеках над своей научной работой и Германом.

Если бы у Германа тогда спросили: «Хочешь ли ты быть с Милой?»

«Ещё бы!» – ответил бы он.

Но Мила ни о чём таком его не спрашивала.

 
                                    * * *
 

Потом Герману предложили написать книгу об Эдуарде Брагине.

Герман по такому случаю пригласил Милу в ресторан. Ресторан, выбранный Германом, был очень дорогой и помпезный. Он так контрастировал с Милой, что это заметил даже влюблённый Герман.

А Герман в тот момент казался себе таким значимым и важным, что распивать шампанское с безвкусной девушкой в немодном платье ему вдруг стало не по себе.

Нахлынувшее разочарование мутной волной подтопило Германову душу.

Герман сник.

Праздничное настроение улетучилось.

– Мне предложили выгодный коммерческий проект, – буднично сообщил он, – сроком на год.

– Но как же твоя книга о золотоискателе? – ничуть не впечатлившись новостью, спросила Мила.

– Книга про золотоискателя «мхом поросла». Кому сейчас про золотоискателя читать интересно?

– Мне интересно.

– Тебе всё, что «мхом поросло», похоже, интересно… – сорвался-таки Герман. – Тебе язык твой мёртвый старославянский интересен… книжки твои, пропахшие нафталином, интересны, юбка твоя из ковра интересна.

Герман всё больше распалялся.

Ему ничуть не понравилось, что Мила не оценила его заслугу в получении заказа на написание книги.

Но Мила сдержалась.

– Но я люблю старославянский язык, – спокойно ответила она, – а ты любил свою незаконченную книгу. Закончи её. Любовь – могучая сила.

– Мила, – устало вздохнул Герман, – это скучные рассуждения. Демагогия. Мёртвые слова из твоих мёртвых книжек.

 
                                    * * *
 

Потом был год работы с Эдуардом Брагиным.

И этот год был фееричным.

Эдуард таскал Германа повсюду.

Герман допускался на рабочие совещания и даже в личный кабинет миллионера.

Нередко обедал и ужинал с Эдуардом.

Герман ездил со своим кумиром в спортивные клубы, на тусовки, на презентации дорогих спортивных машин, которые рекламировали хищные полуголые красавицы, так не похожие на Милку.

 
                                    * * *
 

Всё же Герман скучал по Миле.

Но её неприятие его новой работы Лукина раздражало. Мила настаивала, чтобы Герман успевал писать ещё и о золотоискателе из Колорадо.

А Герман этого не хотел.

Между влюблёнными «земля треснула».

Герман всё реже звонил Людмиле.

И реже отвечал на её звонки.

 
                                    * * *
 

Прошло два года.

И вот теперь Герман лежит с одеревеневшими руками-граблями один в больничной палате и уныло смотрит в потолок. Но если он будет вовремя вносить оплату – ему непременно помогут.

Мила пришла сама.

Без Германова зова.

– Как ты узнала? – спросил девушку Герман.

– Мне твоя мама из Италии позвонила. Попросила тебе помочь.

– А ты что?

– А я пришла.

 
                                    * * *
 

Германово заболевание оказалось несерьёзным.

Так… перенервничал. Психосоматика.

Он покинул платную палату, перебравшись в свою детскую комнату под скошенной крышей.

Снова почувствовал себя Германом – Гномом – Троллем.

Тут же дела пошли на поправку.

Бетон в Германовых локтевых суставах стал потихонечку разжижаться. Руки день ото дня становились послушней.

Но Мила не стала послушней.

Она настояла, чтоб Герман продолжил писать о золотоискателе из Колорадо. А незаконченную книгу для всех других золотоискателях мира пока отложил.

Герман с ней согласился.

 
                                    * * *
 

Герман ходил по улице и жадно искал глазами старичка в каракулевой шапке, сочинителя и продавца брошюр.

Но старичка нигде не было видно.

Однажды, придя домой, Герман открыл книгу чудаковатого сочинителя с названием «Твои – мои руки».

Предисловием к книге служила притча о том, как один человек побывал сначала в раю, а потом в аду.

– Как там, в раю? – жадно спрашивали его люди.

– В раю прекрасно, – отвечал человек, – все люди сидят за богато накрытыми столами и с удовольствием кормят друг друга. Каждому важнее накормить соседа, нежели себя, поэтому у людей в раю руки в локтях не гнутся.

– Как интересно! – подивились рассказу люди. – Но ты был ещё и в аду. Расскажи, что ты видел в аду?

– В аду ужасно, люди сидят за богато накрытыми столами и в страшных муках умирают от голода.

– Но почему? – поразились люди.

– Потому что в аду у людей руки в локтях не гнутся. А каждый думает лишь о себе, – ответил человек. – Разницы между раем и адом нет. Разница в нас самих.

 
                                    * * *
 

– Я предлагаю тебе мою руку и сердце, – сказал Герман, протягивая Людмиле две красивых коробочки. – Хотя нет… Я предлагаю тебе сердце и обе руки.

– Теперь у нас «твои-мои руки»? – хихикнула Мила, принимая подарок.

– Ну, или «мои-твои руки», – Герман помог Миле открыть коробочки. В коробочках лежали обручальные кольца.

 
                                    * * *
 

Наступила весна.

Апрель звенел весёлой капелью, задорно дребезжал помолодевший трамвай.

Герман, идя по улице, заметил старичка-сочинителя.

Тот сменил «шапку-пирожок» на фетровый чёрный берет с пипочкой, как у Мурзилки.

Старичок аккуратно ступал мимо луж, не обращая на Лукина никакого внимания.

– Простите, вы меня помните? – Герман мигом нагнал сочинителя. Тот был без заветной кошёлки и, похоже, ничего предлагать никому не собирался. – Я вашу книгу много раз покупал… Так вы меня помните?

– Помню, – улыбнулся старичок. – Вы мой любимый покупатель. Вы девять раз купили мою книгу.

– Но зачем?

– Затем, чтоб ты её прочёл, – торжествующе просиял старичок и, шаркая ногами, поплёлся прочь.

Драгоценность
Рассказ

Я – редкая штучка.

Драгоценность.

Но моё почти отжившее тело одутловато и вяло.

«Как предсказуемо, – равнодушно думаю я, лёжа в единственно привычной мне позе. – Мой организм много лет терзала боль. Я „зализывала рану“ день за днём, чтоб не зачахнуть, не быть съеденной червями заживо – и вот, пожалуйста…»

Мой опыт: мои мученья, пот и кровь сделали своё дело.

Я – редкость.

С такими, как я, церемонятся короли.

 
                                    * * *
 

«Предсказуемо и то, что людям нравится ослеплять себя блестящими погремушками, – лёжа в привычной темноте, продолжаю я свои неспешные размышления. – А как возмутительна эта человеческая привычка не видеть истины, хоть та и кроется у них под носом!»

Судите сами.

Сидя в дорогом ресторане и вкушая фуа-гра, чванливые посетители восхищаются всем, чем угодно: искусством повара; волшебной атмосферой роскошного заведения, в котором им подали деликатесное блюдо; обществом жующих рядом людей, вблизи которых утиная печёнка смакуется особенно пафосно…

Но при этом люди совершенно забывают о том, что фуа-гра для них сделала утка.

Чудовищная несправедливость.

Но я не сдамся.

Я – не надутая глупая утка.

Я – жемчужница.

Внутри меня – драгоценность.

 
                                    * * *
 

А я – Нобуко.

Я родилась 72 года назад в японской деревушке, стоящей прямо на берегу моря, в утлой лачуге, крытой соломенной крышей, в марте месяце.

Море в день моего рождения было синее-синее.

Точь-в-точь как мои глаза.

Я лежала в деревянном корыте, в котором чистили рыбу, с головой запелёнаная в белоснежную простыню.

Да… родители и предположить тогда не могли, что белые одежды станут моими почти пожизненными.

 
                                    * * *
 

– Давай назовём дочку Мияко, – предложил мой отец, склонившись над корытом. – Мияко означает «красивый ребёнок, рождённый в марте.

– Нет! – раздражённо ответила мать. – Назовём девочку Нобуко, что значит «преданный ребёнок». Женская красота слишком мимолётна, чтобы на всю жизнь сделать женщину счастливой.

Преданность – вот что почётно.

Все хотят быть рядом с преданным человеком. Назвав дочку Нобуко, мы оградим её от одиночества. … Да и нам с тобой дочерняя преданность будет «на руку».

– Так-то оно так… – неуверенно воспротивился отец. – Но разве ты не помнишь японскую мудрость о том, что чем глубже преданность, тем больнее предательство?

– Я помню об этом. И всегда буду помнить, – грубо прервала отца мать. – Ты сполна помог мне постичь эту истину.

– Ну, что ж… Пусть будет Нобуко, – сдался отец.

 
                                    * * *
 

Так я стала «преданным ребёнком».

Но имя моё, как насмешка над материнской настойчивостью, явилось «солью», разъедающей рану её сердца.

Отец матери не был предан.

Он её не любил.

Однажды, когда мне было лет десять, я сидела у моря. Вечер сгущал быстро краски, делая невидимым всё вокруг.

И вот два человеческих силуэта, таких же чёрных, как прибрежные камни, стараясь быть незамеченными, по-воровски прошмыгнули в стороне от меня.

Движение пары было стремительным.

Как всполох птиц в сухом ковыле.

 
                                    * * *
 

«Ну же, давай мне руку!» – свистящим шёпотом внезапно поторопил мужчина свою спутницу.

Я вздрогнула.

Не разбирая дороги, бросилась я к своей лачуге, безжалостно кромсая о камни ноги.

Я не чувствовала боль.

Я жаждала ошибиться.

Мать лежала в кровати, с головой укрытая одеялом.

Отца дома не было.

 
                                    * * *
 

Я росла.

И всё сильнее напоминала матери отца.

Такая же низкорослая, широкоплечая, выносливая, как вол.

«Хорошо, что я не позволила назвать тебя Мияко, «красивый ребёнок, рождённый в марте», как хотел твой предатель-отец, – однажды зло сказала мне мать. – Имя «красавица» ты точно бы не оправдала. Посмотрим, как оправдаешь слово «преданность».

 
                                    * * *
 

С того момента у меня за спиной задул пробирающий до костей, заставляющий цепенеть мою душу холодный ветер.

Стоять на ветру было холодно.

И чтоб не высохнуть, не зачахнуть, я стала искать возможность согреться.

В тот год мне исполнилось шестнадцать.

Я почти закончила школу и влюбилась в юношу по имени Юки, «счастье».

Юки часто играл на кото (на японской гитаре), а ветер, тёплый и ласковый, шаловливо играл его волосами.

 
                                    * * *
 

– Я буду «ама», – сказала я матери нарочно резко, чтобы та поняла: я настроена решительно.

– Ты хочешь быть «ама»? – всплеснула руками мать. – Ты хочешь быть морской ныряльщицей? Ты собираешься искать на морском дне моллюсков, которыми за бесценок торгуют в городе?

– Нет. Я найду жемчужину! – грубо оборвала я мать.

– Дура! – взвизгнула та, с силой дёрнув меня за рукав. Платье хрястнуло. Расползлось на плече. – Да тебя акулы сожрут быстрее, чем ты морского ежа найдёшь!.. Не вижу, что ли, что ты по красавчику Юки сохнешь? Думаешь, на жемчужину его, как рыбу на червяка, подцепить?.. Да только себя зря погубишь! Одумайся, слышишь?

 
                                    * * *
 

Мать «как в воду глядела».

Я и правда, собиралась подцепить красавчика на жемчужину. Удачливые ныряльщицы «ама» в нашей деревне сами выбирали себе мужей!

Они же были богачки!

Но только жемчуга в наших краях почти не осталось.

Не осталась и девушек, желающих по тридцать раз в день с мая по сентябрь погружаться в морскую пучину, населённую гадами.

Защита от акул – белые одежды, которые, согласно древнему поверью, отпугивают кровожадных хищниц, да нож за поясом.

Но даже если очень верить в сказку, кому охота с расщеплённой бамбуковой палочкой на носу, чтобы в него не проникла вода, с корзинкой в руках нырять и нырять почти до потери сознания?

В тридцать-сорок «ама» в нашей деревне выглядели словно старухи: глаза их слезились, уши не слышали, руки дрожали.

 
                                    * * *
 

Зато каков куш!

На кону стоял красавчик Юки!

«Я завоюю Юки, – лёжа в ночи, думала я. – Юки будет моим». Я собиралась купить любовь.

Получить любовь даром я даже не мечтала.

Каждое утро я шла нырять.

А Юки к тому времени как будто подзадоривая меня, всякий раз сидел на прибрежном камне с гитарой в руках.

Издали я видела, как мой желанный красавчик нежно перебирает струны кото, лишь изредка бросая короткие взгляды в мою сторону.

«Немножечко потерпи, – мысленно просила я Юки. – Я обязательно достану для нас жемчужину».

 
                                    * * *
 

Мелькали дни.

И мне уже стало казаться, что жизнь моя, ранее гуманно разлинованная Творцом на белые дни и чёрные ночи, теперь была одного мутно-рябого цвета.

Вечно дрожащая, голодная и обезвоженная (во время погружений нельзя пить и есть), я, подобно обезумевшему, терзаемому душевной мукой, человеку, который думает, что конец его страданий спрятан в ларце на морском дне, раз за разом бросалась в пучину.

Но я теряла надежду.

«А я тебе говорила, что ты никогда не добудешь жемчужницу! – подливала „масла в огонь“ моя дальновидная мать. – Морские ежи – вот твой удел!»

Отец ничего не говорил.

Его почти никогда не было дома.

 
                                    * * *
 

Однажды я сидела на берегу моря одна-одинёшенька.

Горел костёр.

Я большим ножом расщепляла пойманных моллюсков.

В одном из моллюсков, в самом большом и корявом, я нашла жемчужину. Я ничего не почувствовала. Равнодушно отколупнув пальцем от мантии жемчужницы совершенно круглую перламутровую горошину, я спросила её:

«Почему ты так долго пряталась от меня? Я искала тебя три года».

Жемчужина ничего не ответила.

Завернув жемчужницу в мокрый платок, я пошла к дому Юки.

«Юки дома нет, – сказала мне его мать. – Он вчера в город уехал. Сказал, что вернётся не скоро, через несколько лет».

«Почему я так долго искала счастье… три года?» – стоя на коленях и обливаясь слезами, вопрошала я уже не жемчужину, а небеса.

Небеса были безмолвны.

 
                                    * * *
 

– Нобуко, выходи за меня замуж. Я любить тебя буду, – сказал мне парень из нашей деревни по имени Кайоши, что значит «тихий».

– Хорошо, выйду, – ответила я и подарила Кайоши жемчужину.

Кайоши пообещал мне, что, продав жемчужину, он купит нам большой красивый дом, в котором мы заживём долго и счастливо, но купил в городе рыбную лавку.

Теперь рыбаки из нашей деревни каждый день везли к Кайоши пойманную по утру свежую рыбу. Кайоши брезгливо пыжил нос, кривил губы и скупал рыбу почти даром.

Меня он забыл очень скоро.

 
                                    * * *
 

Я уже ничего и никого не ждала.

Ни счастья, ни Юко, ни жемчужины.

Однако в один из дней я снова увидела в найденном моллюске драгоценность.

Завернув жемчужину в тряпку, я устало побрела к дому. Но отойдя лишь несколько шагов от берега, я увидала вдалеке Юки.

Он шёл мне навстречу и улыбался.

«Тогда, много лет назад, я любовался тобой каждый день, – сидя рядом со мной на камне, открыл свой секрет взволнованный Юки. – Я видел, как ты ныряла… Знал, что ты обязательно отыщешь жемчужину…»

Юки крепко сжал мою руку.

«Но кем был я, чтобы надеяться на любовь такой сильной, прекрасной девушки? – продолжал свой рассказ Юки. – Я представлял, как ты найдёшь жемчужницу, и у меня не останется шансов быть избранным тобою… Я поехал в город, чтобы обучиться искусству игры на кото, чтобы хоть как-то тебе соответствовать….

Но ты вышла замуж.

А теперь свободна. Поэтому я здесь».

 
                                    * * *
 

– Раскрой ладонь. А глаза закрой. Крепко-крепко закрой! – велела я Юки. – Закрыл? Крепко-крепко закрыл?

– Да, – ответил Юки.

Я достала тряпочку, в которой была завёрнута жемчужина.

Взяла её.

Размахнулась.

И закинула далеко-о-о в синее море.

А в раскрытую ладонь Юки я положила зрелую сливу, припасённую себе на ужин.

 
                                    * * *
 

На деньги, заработанные Юки в городе, мы купили маленький, но уютный домик. И стали жить вместе. Когда счастье рядом (а имя Юки значит «счастье»), жить хорошо.

А Юки нужна преданность…

Поэтому я и Юки – одна семья.

 
                                    * * *
 

В море я больше не ныряю.

Я поняла, что очень боюсь акул.

Вместе с Юки мы выращиваем рис. Продаём его на базаре.

Каждое утро, пока родители были живы, я пекла рисовые лепёшки и несла их им в дом.

А отец и мать, завидев меня с горячим гостинцем в руках, по-стариковски тихо радовались и каждый раз твердили одно и то же: «Наша преданная дочь пришла!»

 
                                    * * *
 

Я – редкая штучка.

Драгоценность.

С такими, как я, церемонятся короли.

Знаете, как образуется жемчужина?

Внутрь раковины внедряется враг: песчинка, травинка или паразит. А у нас, у моллюсков, слишком слабое тело, чтобы выпихнуть неприятеля наружу.

Капсулировать инородное тело – вот единственный способ сосуществования с ним. На эту кропотливую работу уходят десятки, а порой и сотня лет.

Жемчужина – застывшая рана.

Сгусток слёз, боли и пота.

 
                                    * * *
 

Если такую жемчужницу, как я, находят люди, они потирают азартно руки. Ели обычную жемчужину находят люди – они вожделенно потирают животы. А если к таким обычным моллюскам прилагается ещё и искусный повар!

А если ещё и красивый ресторан с белыми скатертями и бокалами из хрусталя, наполненными искрящимся шампанским!

М-м-м, пальчики оближешь!

Вкуснее фуа-гра!

 
                                    * * *
 

Хочу ли я быть драгоценностью?

Я хочу жить.

Но моё почти отжившее тело одутловато и вяло.

Впрочем… оно ещё дышит!

Окно
Рассказ

– Ксюх, чё брать сегодня будем? – Паша Хромов не выдержал и позвонил жене.

– Чё хочешь? – бодро откликнулась Ксюха.

– Пиво, – предсказуемо ответил Паша.

– Ладно, – согласилась Пашина жена. И больше ничего не сказала. Посчитала беседу оконченной.

Повисло молчание.

Но Паша не хотел прекращать разговор, потому что так он мог убить ещё пару невыносимых для него минут, оставшихся до конца рабочей смены.

– Сколько пива возьмём? – уточнил Паша.

– Давай двухлитровую «сиську» возьмём, – предложила Ксюха. – На дольше хватит.

– А чипсы или семечки?

– Семечки.

Паша хотел поспорить. Он не любил мусолить скорлупу. Но в конце коридора послышались шаги, и Паша поспешно сунул телефон в карман униформы.

 
                                    * * *
 

Наступал вечер пятницы.

И Паша изнывал.

Слонялся из угла в угол.

Яростно ненавидел минутную стрелку.

Паша терпеть не мог свою работу. И 23-летнего Пашу можно понять. Не всякому молодому мужчине работа охранника в детском саду в радость.

Паша не любил детей. Про себя он называл их засранцами.

Паша не любил мамаш засранцев.

Женщины, одетые кое-как, не избавившиеся от беременной полноты, со смятыми сонными лицами, те, которые приводили ребёнка в садик с грудным младенцем на руках, скользили сквозь Пашино внимание неоформленным серым пятном.

Для Паши это были не женщины – тётки.

А те, что привлекали Пашин слух уверенным цоканьем каблучков – задрав нос, проходили мимо. Будто в насмешку оставляли Пашу вдыхать шлейф их дорогого парфюма.

Стервы.

Паша не любил и начальницу-директрису.

Он неё вечно пахло молочным супом.

 
                                    * * *
 

А вот жену свою Ксюху Паша любил.

Искренне. И безусловно.

Он называл её Пупсом.

И часто в порывах безудержной нежности, ржа и дрыгая ногами, худой длинный Паша, взвалив на загривок увесистую Ксюху, кружил её по тесной съёмной комнате.

Ксюха, крепкая, упитанная, «кровь с молоком», звонко смеялась.

А Паше казалось, что с неба сыплются золотые звёздочки.

 
                                    * * *
 

Сегодня Паша пожаловался Ксюше о том, какой бесконечной была его пятница.

О том, как «на душе скребли кошки».

Как было скучно и тошно.

Невыносимо.

– Все так живут, – глотнув пивка, разлитого по стаканам из двухлитровой пластиковой бутылки и смачно хрустнув семечкой, сказала Ксюха. – Хватит ныть, Хромов! Посмотри вокруг, кому сейчас сладко? Так никто ж не ревёт.

– Наверно, – нерешительно пожал плечами Паша и сделал звук телевизора погромче.

Начинался «Камеди клаб».

 
                                    * * *
 

А в субботу к Хромовым приехала мама Надя.

Ксюхина родительница.

Пупс в квадрате.

В тесной кухоньке Надя грохнула на стол пузатую трёхлитровку с квашеной капустой; щедрой дающей рукой шмякнула увесистый шмат свиного сала с мясными розовыми прожилками, которое Ксюха с детства любила.

Паша с Ксюшей сидели на табуреточках, поджав ноги, и, как два ощипанных воробушка, молча смотрели на Надю.

«Не благодарите, дети. Не надо», – расправившись с продуктами, по-командирски объявила Надя.

А потом, как в рекламе, пропела: «Мерси, спасибо, что ты есть».

«Спасибо, что вы у нас есть», – решился всё же поправить Надю Паша.

 
                                    * * *
 

– Ну чё, зять, рассказывай… с квартирным вопросом что делать будешь? —спросила за чаем Надя. И нахлобучила кусок сала на увесистый ломоть чёрного хлеба. – Долго по съёмным углам мою дочь мыкать будешь?

Паша ждал этого вопроса. Надя всегда его задавала.

– Не решил ещё, – буркнул Паша себе «под нос».

– Чего ждёшь? – раскочегаривалась Надя. – Звук горна ждёшь? У тебя жена на сквозняке уличном сидит. У открытых дверей зимой и летом на кассе в «Пятёрочке» прозябает. Ей рожать пора. А пока она соберётся, у неё придатки на хрен отвалятся.

– А я Ксюху работать не прошу, – ощетинился Паша. – И рожать не запрещаю.

– Ещё бы, – не унималась Надя. – Запрещунов и без тебя видали.

– Ладно, мама, – вмешалась Ксюха. – Отстань от него. От твоих «наездов» нет никакого толку… Он деньги тебе нарисует, что ли?

– А пусть сидит, рисует, – невозмутимым тоном предложила Надя. – Раз женился – пусть рисует!

 
                                    * * *
 

Минут пять сидели молча.

Швыркали чай.

«Короче, дети любимые… – Надежда нарушила-таки тишину. – Мы с отцом посовещались… собрали все деньги, за жизнь свою нажитые… и отдаём их вам. На взнос ипотечный. Возьмёте кредит. Купите квартиру. Как люди жить станете».

 
                                    * * *
 

У Паши от страха в груди ёкнуло сердце.

Он понимал, возьми он деньги – и всё – пиши пропало.

Паша сам себе приговор подпишет.

Пожизненный.

Договор на распоряжение тёщей его, Пашиной, судьбой.

Но Пупса терять было страшнее.

«Спасибо, Надежда Захаровна», – сказал Паша.

 
                                    * * *
 

Понедельник Паша любил.

В вестибюле, там, где он выстаивал свои дежурства, находился аквариум с золотыми рыбками. И это соседство с пучеглазыми равнодушными существами сильно скрашивало Пашино пребывание в ненавистном месте.

Глядя на рыб, Паша тысячу раз «по косточкам» разбирал в воспоминаниях давнюю поездку с матерью на Красное море. Он был тогда ребёнком, но помнил, как из любопытства, несмотря на запрет, по-воровски, выдернул со дна коралл.

Коралл противно пах сырой рыбой.

Паша расстроился.

И закопал коралл в песок.

 
                                    * * *
 

Зато потом – выдирая мокрые волосы и больно защепив резинкой ухо, Паша впервые в жизни надел новую плавательную маску.

Экипированный, он погрузился в воду.

Мир опрокинулся.

Стал другим измерением.

Стаи резвых рыбёшек, тупые крупные рыбины, меланхолично надувающие пузыри, таинственно копошащийся, совсем близкий огромный живой коралловый риф – всё это переливалось, искрилось в прозрачной бирюзовой воде, как играют и блестят цветные камушки в детском игрушечном калейдоскопе.

Ночью маленький Паша ложился спать, а калейдоскоп в его голове всё кружился, кружился…

 
                                    * * *
 

Так вот…

Понедельники Паша любил.

По понедельникам в садик приходил чистильщик аквариума, низкорослый рукастый парень, похожий на умную проворную обезьяну.

Паше нравилось перекидываться словечками с этим всегда весёлым человеком.

Его энергичная деловитость действовала на Пашу освежающе.

Так действует прохладный морской утренний бриз на скучающего по родине туриста.

Паша всегда печалился, когда чистильщик, скручивая шланги, прощался с ним до следующего понедельника.

Причину своей тоски Паша осознать не мог.

 
                                    * * *
 

– Есть у меня одна квартирка на примете. Горячее предложение! Ловите! —озорной очкастый парень-риелтор, сидящий за офисным столом, в агентстве недвижимости, куда пришли Ксюша с Пашей, и впрямь сделал такое движение руками, как будто бы бросил своим собеседникам горячую картошку.

Ксюха с Пашей картошку ловить не стали.

– А что за предложение? – спросил Паша.

– Срочная продажа, – уточнил риелтор. – Двухкомнатная квартира почти по цене однокомнатной… Это потому что продажа срочная! Однако в квартире есть одна особенность. «Перчинка», так сказать. Деталь на любителя.

– Что за «перчинка»? – Ксюха заинтригованно напряглась.

– В спальной комнате окно в потолке, – пояснил риелтор.

– Как в потолке? – в голос спросили Хромовы.

– Ну так, в потолке… Дом необычной постройки. Этаж девятый, последний… И в маленькой комнате окно в потолке.

– А другого окна там нет?

– Нет. Другого окна там нет.

 
                                    * * *
 

Хромовы долго думать не стали.

Ксюха хотела рожать.

А денег хватало лишь на однушку.

Поэтому в начале лета Паша и Ксюша въехали в двухкомнатную квартиру, где в спальне и впрямь окно было устроено в потолке.

 
                                    * * *
 

На эту пору в город ворвалось лето.

И тополя уже пустили по ветру белые парашютики.

Ромашковым цветом зацвёл июнь.

В июне у Паши значился отпуск. И Хромовы без устали потрошили начинки строительных молов.

Покупали краску, шторы, обои.

Пашу ждали хозяйственные хлопоты.

Ремонт.

И всё уже шло как по маслу.

Как у людей.

Да только однажды ночью к Паше подкралась бессонница.

 
                                    * * *
 

Паша и раньше спал плохо.

Крутился в пледе, считал баранов.

От частых недосыпов он на работе полуспал. В такие дни он называл себя «зомби».

И всё бы ничего.

Да только вот окно!

Теперь в окно смотрели звёзды!

 
                                    * * *
 

Несколько ночей подряд Паша зачаровано глядел в чернильную мерцающую бездну.

Бездна дышала вечностью.

Звёзды травили душу.

Паша подумал так: «Среди звёзд есть и моя звезда… Моя путеводная звезда… Звезда ведёт меня. Куда? Зачем? Неужто на постылую работу?»

 
                                    * * *
 

В понедельник в садик Паша пришёл «как в воду опущенный».

«Куда?» с «Зачем?» терзали его голову.

Но тут, таща перед собой в охапку скрученные шланги, громко грохнув дверью, в садик ввалился чистильщик аквариума.

Пашу осенило.

Звезда дала ему знак.

 
                                    * * *
 

– Ксюх, я не буду больше в садике работать, – сказал он Пупсу вечером, придя домой.

– Как так? – остолбенела Ксюха.

– Я буду рыб аквариумных разводить. Буду чистить аквариумы. Оформлять их красиво… – как из «рога изобилия» сыпал и сыпал идеями Паша. Звезда его вела и вела. – Рыбьим кормом могу торговать, шлангами, сачками, водорослями…

– Совсем придурок? – оборвала его резко Пупс. – Ты маме Наде ещё об этом скажи… А кредит кто выплачивать будет? Пушкин?.. Ну, ты и правда придурок полный!

 
                                    * * *
 

Потом снова настала ночь.

Паша лежал на спине, слушал сопение спящей Ксюхи и вдумчиво смотрел на звёзды.

Выбрав на небе самую яркую звёздочку, Паша спросил у неё: «Как мне дальше жить? Что нужно делать?»

Звезда молчала.

Ответ Паша нашёл сам.

Он встал с кровати. Взял подушку. И перешёл в другую комнату, чтобы попробовать уснуть на диване.

Там не было видно звёзд.