Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

А вместо этого он везёт некрасивую подружку Дергунова в мухосрань за чем-то якобы важным.

Да, в последний день уходящего года ни свет ни заря Наташа Свиридова отправилась к матери.

Она, в коротенькой песцовой шубке нараспашку, с непокрытой головным убором, подкрашенной в синий цвет щетинкой, легко выпорхнула из особнячка в центре города, много лет назад принадлежавшему какому-то купцу, а теперь обнародованному табличкой «экспериментальная частная школа».

Ехали молча.

Сначала машина долго толкалась в пробках, собравшихся спозаранку, потом, шурша по замёрзшему асфальту, полулетела по международной трассе.

«Останови здесь», – на середине пути попросила Эдуарда Наташа.

Рядом с автобусной остановкой, закутанная в платок, стояла деревенская баба с корзинкой, накрытой полотенцем.

«Беляши есть? – не выходя из машины, а лишь приопустив стекло, спросила у тётушки пассажирка дорогого авто. – Дайте два».

Женщина услужливо закопошилась.

«Будешь?» – протянув беляш Эдуарду, спросила Наташа. Но тот отказался, ссылаясь на то, что хочет поскорее доставить её по нужному адресу, не тратя время на случайный перекус.

«Как хочешь, – равнодушно согласилась с волей водителя Наташа. И добавила: – Я из материнского дома в педагогический институт по этому маршруту на автобусе ездила… Автобус всегда в этом месте останавливался, чтоб люди в туалет сходили, развеялись, а я каждый раз у торговок беляш покупала… Вкусные были беляши… Вот так».

И Наташа надкусила беляш.

А Эдуард, почуяв мясной дух, брезгливо поморщился.

 
                                    * * *
 

И вот, когда очередной пролесок неожиданно быстро мелькнул хвостом, а вдоль дороги рассыпались неприхотливые сельские домики, фермы и амбар, Наташа скомандовала: «Поворачивай».

Эдуард въехал в улицу, в одну колею.

Под надрывный лай длинноногого тощего пса, мчавшегося за машиной, аккуратненько крался вдоль разномастных избушек.

«Тут останови, – велела пассажирка, когда машина сравнялась с домом, скрытым за высоким забором, – в машине подожди… Я недолго… максимум час».

В комнатке с богатым бордово-пёстрым ковром на стене, с высокой ёлкой, в потолок, на диване восседала женщина.

Тучная, с седыми, но крайне аккуратно зачёсанными назад волосами, доходящими до плеч, полыхая по-нездоровому румяными крупозными бульдожьими щеками, на Наташу смотрела мать.

– Мамочка, – не дав женщине возможности успеть подняться, зацокала по половицам тонкими каблучками Наташа. Обвила родительницу руками. – Мамочка! Мама… А Сержик где?

– Сынок твой спит ещё, – обменявшись с дочкой положенными при встрече объятиями, сообщила родительница, – дрыхнет!

– Ничего себе!.. Девять утра уже!.. Вот ты его балуешь… меня ты так не распускала, – скинув шубку с плеч, присела на диван Наташа.

– Куда ж я денусь? Ты ж одного Серёжу на другого поменяла. Сыночка мне подкинула… а мне приходится жалеть и баловать.

– Мам, а я с Серёжей больше не живу, – огорошила родительницу дочка.

– Как так?

– Вот так… Теперь живу с другим мужчиной.

И Наташа вспорхнула с дивана, оставив мать в состоянии лёгкого недоумения.

– Я чайник включу… посидим, чаёк попьём… поболтаем, – и Наташа занырнула за пёстрые занавесочки, отделяющие кухонный закуток.

 
                                    * * *
 

Потом две женщины долго пили чай.

– Мамочка, ты часто мне говорила, что я никчёмная… что ты директор школы, уважаемый человек… а я пустышка, побрякушка и лентяйка, – неосторожно отхлебнув кипяток, обварила нёбо Наташа, от боли поморщилась, – ты говорила, что я пшик… и от меня не будет толку.

Директорша поёрзала на стуле. Передёрнулась.

– Ты посраться приехала, что ли? – агрессивно включилась мать. – Давай срись… Праздник как-никак на пороге!

– Да не ругаться я приехала! – запротестовала Наташа. – Я приехала поговорить, рассказать и доказать тебе, что я не побрякушка!.. Считаю, что под Новый год – самое время!

– Рассказывай, раз приехала, – снизошла-таки мать.

– А я теперь тоже директор школы! – дрогнув голосом, сообщила Наташа. – Как ты!.. Ты говорила, что я как ты не стану… Никогда!.. А я стала! Я стала лучше тебя!

– Да кто ж тебя в директора-то записал? Что за неумный человек такой? – вмиг обесценив дочкину заслугу, охладила Наташин пыл родительница.

– Я сама себя директором назначила! – не сдавалась дочь. – Я свою школу открыла… частную… Что хочу, то и ворочу… Сижу, умами правлю…

– Частную школу открыть – ума не надо, – положив конфету в рот, уверенно буркнула женщина, – ты попробуй-ка на государство сорок лет покарячиться… Я работала, головы не успевала поднять… муж помер, я одна тебя растила… а ведь предлагали, сватались… из-за тебя замуж не вышла… Это ты не успеваешь мужиков считать. Со счёту сбилась.

– Да не сбилась я! Не сбилась, – перестав, наконец, всерьёз воспринимать беспощадную материнскую речь, рассмеялась Наташа, – я в первый раз официально замуж выхожу… За депутата… У нас и свадьба будет… В Турции, в Каппадокии… Мы на воздушном шаре в небе поднимемся, чтобы кольцами обменяться.

– Ну, а Сержик? Ну а сынок твой как? – забыв порадоваться за дочь, горячо взволновалась директорша.

– Сержик будет жить с тобой… Это твоя компенсация… за нанесённый мне моральный урон, за психологически травмированное детство… Денег я оставлю.

И Наташа выложила на стол толстенький конвертик.

Потом она встала, вышла из кухни, осторожно шагая, заглянула в спаленку.

Её сын всё ещё спал.

«Будить не буду, – прошептала она подошедшей матери, – а то расплачется, когда узнает, что мне уже в город пора».

И сухо «клюнув» мать в рыхлую щёку, Наташа, к безмерной радости Эдуарда, выскочила из дома.

 
                                    * * *
 

Прошёл почти год.

Календарь отсчитывал дни поздней осени. Ноябрь нахлобучил на самую высокую башню города туманную облачность.

Марина Фролова катила коляску вдоль небольшого скверика, думала о разном.

– Мариночка!.. Марина! – окликнула её идущая навстречу женщина. – Как же я рада вас видеть!

Фролова остановилась, пыталась понять, где она выдела это приятно-округлое лицо. Но вспомнить не могла.

– Я мама Влада Степанова, Люба, – подсказала Марине знакомая, – мой сын с карусели выпал, в травматологии лежал, а вы с депутатом Дергуновым к нам с подарками приезжали… Мариночка, можно я вас обниму?

И, не дожидаясь разрешения, Люба прижалась к журналистке. На этот радушный жест душа Марины тотчас откликнулась. На её глаза накатились слёзы. Объятия женщин сплотили. Наверное, поэтому Люба перешла на ты.

– Ты стала мамой? – спросила она, осторожно заглянув в коляску. – Девочка?

– Дочка… А как поживает ваш сыночек, как его здоровье?

– Слава Богу… слава Богу… – в такт шагам жарко залепетала Любовь, – реабилитацию с ним проходим… заново учимся ходить… Слава Богу, вы с Дергуновым тогда помогли… если бы не вы… если бы не вы…

– Влад учится?

– Он на домашнем обучении.

– Есть частная школа Натальи Свиридовой… для таких детей, как Влад… для детей с особенностями здоровья… Туда устроиться не пробовали?

– Что ты, Мариночка?.. Это дорого… нам не по карману… Да нам и дома не плохо… А вы как живёте? Про себя расскажите?

И тут Марину прорвало.

Она рассказала Любе о том, что ютится с мамой и отчимом в тесной квартире; что мама её ещё молодая, стрижёт людей в салоне красоты и помощь в воспитании внучки оказать пока не может.

– А мне бы поработать… Хоть внештатным корреспондентом… Но даже на пару часов дочку оставить не с кем, – пожаловалась Марина.

– Так на пару часов можешь со мной оставить, – уверенно предложила Любовь, – я ж с Владом дома сижу. А детишек я люблю. Особенно маленьких… оставляй мне дочку. Делов-то!

 
                                    * * *
 

Марина позвонила в редакцию, где работала когда-то волчицей.

Трубку взял Борис Борисыч.

– Как у вас дела с трудовыми кадрами? – спросила его Марина.

– Так есть тут… молодые зубастые, – пропыхтел журналист, – а ты с Катериной поговори… Она тебя любила. Подкинет работёнку.

– А Журавлёв до сих пор фотографирует?

– Может, и фотографирует… но не для нашей газеты. Он год назад в какую-то тёплую страну укатил, да так и не вернулся… С тех пор ничего про него не слышал.

Тем же днём Фролова получила работу внештатного корреспондента. Понемногу подрабатывала, подбрасывая дочку Любе.

А ещё Марина писала роман.

О любви и ненависти, о дружбе и предательстве, одним словом, о жизни.

А ещё год спустя, под самый Новый год, ей «под ёлочку» легло электронное сообщение из главное издательства страны о том, что её произведение будет опубликовано.

«Ну, кто добытчица? – прочитав письмо, торжествующе вопросила Марина небеса. – Кто волчица?»

Кафешка
Рассказ

В мае какого-то года приятель одолжил мне квартиру в Болгарии. На лето.

– Ты кастрюльку купи, – вкладывая в мою ладонь ключик с зелёной пластиковой биркой, дал напутствие хозяин жилища. – Там кастрюли нет.

Из Перми в Болгарию я отправилась не одна, а с двумя детьми-погодками, младшеклассниками, которые, заслышав радостную новость о поездке на родину Киркорова, втайне от меня раскрасили наш дорожный чемодан канцелярской гуашью в оптимистичные цвета Болгарского флага.

В аэропорту пришлось чемодан запелёнывать в плёнку, дабы он не заляпал безмолвных натруженных собратьев по путешествию своим навязчивым кричащим настроением.

 
                                    * * *
 

В Бургасе нас встретил Станимир, управляющий комплексом, куда мы ехали селиться, крупный дородный болгарин, который ловко орудовал фразами на русском и Бог весть для чего отрастил длинный, кривой, похожий на ведьминский, коготь на правом мизинце.

– О-хо-хо-хо… – картинно вздохнул Станимир, когда на расхлябанном красном автомобильчике с опущенными всеми стёклами мы летели по скоростной новенькой трассе. – Болгария из вас спартанцев сделает.

– Что так? – стараясь перекричать рвущий уши ветер, тревожно вскинулась я.

– А, сама увидишь, – ещё пуще поднажал на газ наш провожатый.

Справа серой тяжёлой гладью блеснуло Чёрное море, и пускаться в докучливые объяснения Станимиру, похоже, было лень.

 
                                    * * *
 

– Ну вот. А я что говорил? – управляющий распахнул перед нами дверь квартиры с номером, указанным на пластиковой бирке. – Условия так себе.

Мы с детьми ввалились внутрь. Комнатка оказалась совсем крохотной.

Задумывалась она, вероятно, для какого-нибудь одинокого художника. Что ещё делать в стране миллиона роз, как не очаровываться их красотой и не писать натюрмортов?

Композитор, ищущий уединения, наверное, смог бы сплести из грёз в этих стенах волнующий вальс.

А писатель – сочинить роман.

Но нас-то трое!

Ну да ладно…

 
                                    * * *
 

Комнатка хоть и была очень маленькой, зато казалась весьма уютной.

Стены цвета мяты, со вкусом украшенные незамысловатыми пейзажиками в рамках, очень освежающе действовали на нас, усталых путников.

А бутылка дорогого шампанского, услужливо оставленная хозяином жилища на журнальном столике, и вовсе придавала жилищу оттенок респектабельности.

Я распахнула дверь на балкончик. Внизу серебрился лазурью бассейн.

– Нормально, Станимир, – обернувшись, сказала я управляющему, который, видимо, чтоб не толкаться плечами, остался стоять в коридоре. – Правда, нормально.

– Ладно… Тогда я вам телек и раскладушку приволоку, – равнодушно отозвался тот.

– Раскладушку волоките. А телек не надо.

 
                                    * * *
 

Несколько часов спустя, когда мы с детьми вдоволь надышались бризом Чёрного моря и пришли домой, то увидели, что внутри комнатки, притулившись к стенке, стоит складная раскладушка, а на низеньком столике, по-циклопьи выпучив гигантский запылённый глаз, повелительно глядит на нас допотопный ламповый телевизор.

Циклоп возмутил ненужностью. Зрелищ в тот день хватило сполна.

А вот о хлебе насущном следовало подумать.

Как ни странно, но кастрюлька, о которой так хлопотал в своём напутствии хозяин комнаты, имелась.

В шкафу нашлась и сковородень, и чайник, и даже спиральная плитка «Злата».

«Злата» на вид была совсем новенькой, её алые змейки светились ярко, не подустав, не закоптившись в нещадной работе. Из чего я сделала вывод, что спиральные плитки ещё не списаны с производства.

Я принялась осваивать кухонный уголок.

 
                                    * * *
 

«Злата» служила нам верой и правдой, доставляя к столу столь же нехитрые кушанья, как и она сама: то яичницу с помидором, то гречку с большим кусочком сливочного масла, то кисель, то компот.

Когда я уставала от «Златы», а «Злата» от меня, мы с детьми отправлялись в кафе.

Эту кафешку нам порекомендовал Станимир, назвав её «витриной с горячим».

По сути, это была обычная столовка, где задёшево можно было купить тарелку куриного супчика; гуляш с макаронами; пюре с котлетой и томатной подливой; в угоду русским в меню присутствовали окрошка, «Зимний» салат и «Селёдка под шубой».

Но самыми вкусными считались блюда, приготовленные на гриле: черноморская барабуля, жирная скумбрия, свиные рёбрышки, разные колбасы и прочие вкусности.

А чесночные горячие лепёшки и вовсе считались хитом этого места.

Поэтому в кафе в любой час суетилось полно народа.

 
                                    * * *
 

Всю голодную туристическую ораву обслуживали трое девчонок-болгарок, вчерашних школьниц, очень бойких, изворотливых и проворных.

Моя дочка-первоклашка называла их «кафешницами».

Свою барабулю мы ели под треск шлёпок о голые пятки.

Это самая стремительная из троицы, девчонка «огневушка-поскакушка», сновала туда-сюда, разнося едокам горячие лепёшки, сгребая со столов грязную посуду, рассаживая по местам зазевавшихся посетителей.

О том, где находится её тощее тельце, мелькавшее то там, то сям, оповещал попеременный треск её красных резиновых шлёпок.

Резкое мелькание красной обувки создавало впечатление, что пятки «кафешницы» горят в огне.

 
                                    * * *
 

Вторая «кафешница» из ведёрных кастрюль разливала по тарелкам борщи да рассольники.

От быстрой стремительности девчоночьих движений большой палец её левой руки, придерживающий миску, бывало, окунался в суп.

Поэтому суп мы никогда не ели.

Третьей же девчонке-кассирше я и мои дети так примелькались, что при виде нас, постоянных клиентов, она не особо усердно утруждалась в чёткой ревизии блюд, стоящих на наших подносах, и выкатывала чек примерно на одно и то же количество лев (болгарских денег).

Я полюбила это кафе.

Мне свободно дышалось среди этой кухонной многоязычной суеты.

 
                                    * * *
 

Тем временем настал июль.

Термометр уж неделю как зациклился на цифре 40.

Однако в один из дней Творец раскинул над морем (так усердная домохозяйка развешивает на верёвку бельё) целое полчище тяжёлых туч, сулящих прохладу, дождь и желанное облегчение.

– Может, в кафе поужинаем? – спросила я у детей.

– Вроде бы дождик капает, – вглядевшись в водную гладь бассейна, заприметили ребятишки первые, пока что редкие капли дождя.

– А… не сахарные. Не растаем.

 
                                    * * *
 

Мы преодолели большую половину пути, когда небо разверзлось.

Упругие ливневые струи хлестали по голым плечам, щекам, наказывая нас за небрежное отношение к буйству природы.

Обратного ходу не было.

Мы ринулись в кафе.

У прилавка толпились люди. Мокрые, замёрзшие, они желали скорее заполучить горячих колбас, лепёшек и чая. Девчонки-«кафешницы», как всегда, были в ударе: разливали, обслуживали, считали…

Но вот поток голодных туристов иссяк. Дождь пресёк наплыв новой человеческой волны.

«Кафешницы» растерялись.

Внезапное безделье застало их врасплох. Вызвало недоумение. Сначала они молча поглядывали друг на друга. Потом «огневушка-поскакушка» нажала кнопку музыкального проигрывателя.

 
                                    * * *
 

Зазвучали начальные аккорды хита того лета «Despacito»…

И в этот момент случилось вот что.

Дверь помещения, из которого так привычно глазу выплывали жареные сардинки – эта дверь распахнулась!

Оттуда прямиком под дождь выпрыгнул парень.

Он был очень хорош собой. Красота незнакомца могла бы посоперничать с красотой самого героя клипа «Despacito».

А по нагрудному фартуку парня я поняла, что это мангальщик.

«Так вот кто жарит колбасы в закрытой глухой комнате в стабильные июльские 40!» – осенило меня.

Мангальщик, с благодарностью воздав руки к небу, ритмично запрыгал под проливным дождём!

Однако его танцевальное соло длилось недолго.

Красавчик приостановился, обвёл взглядом притихшую публику, потом сдёрнул фартук, стянул с обеих ног и далек-о-о-о зашвырнул ненавистные ему в тот миг вьетнамки; вскочил в кафе, потянул за руку сидящую в укрытии, за столом, горбатую бабульку в бело-голубых кудряшках.

Бабка крякнула, но приняла приглашение.

Засеменила короткими шажками вокруг партнёра, стоящего в эпицентре дождя на одном колене, рискуя получить головокружение от очарования напарника, от его юности и озорства.

 
                                    * * *
 

Опомнились «кафешницы».

«Поскакушка» затрещала шлёпками по направлению к танцору.

Двое остальных ринулись вслед за ней.

И вдруг людей как будто прорвало. Они выскакивали из-за столов, надёжно накрытых зонтами, и, вырвавшись под дождь, пускались в пляс.

Плавно распустив в стороны руки, танцевала длинноволосая индианка, и её красное пятнышко на лбу, нарисованное хной, слегка расползлось.

Танцевала немолодая англичанка в очках, в белых бриджах, выделывая движения, напоминающие «Макарену». Как мячик, рядом подскакивал её муж, совершенно лысый, но с пушистыми усами…

Танцевала я. Танцевали мои дети.

Танцевали все! И это были три минуты абсолютного счастья.

А потом танец закончился так же быстро, как начался.

«Despacito», искромётно вспыхнув заключительным аккордом, стихла.

Мангальщик галантно усадил мокрую, хохочущую во всё своё старческое горло бабку за стол и ушёл к себе, в мангальную.

Люди возбуждённо расселись по местам.

Еда остывала.

 
                                     * * *
 

На следующий день дождь не закончился.

Я стояла под «козырьком» подъезда и смотрела, как люди передвигаются по улице с тяжёлыми пляжными зонтами.

Смотрелось забавно.

– Как тебе в Болгарии? – завидев меня, спросил Станимир.

– Хорошо… Правда. Очень хорошо.

– Ещё прилетишь?

– Да-да… Прилечу… Обязательно прилечу.