Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

Маринованные грибочки, несколько видов пирогов, селёдка, сало – вот несколько закусок из меню, представленном селянами к приезду депутата.

«Прям скатерть-самобранка», – от удивления развела руками Марина.

И как будто споткнувшись за этот сказочный образ, дальнейшие события развивались с чудинкой.

– Прошу к столу, – провозгласил Колобок. – Чем богаты, тем и рады! Давайте-ка по коньячку!

Дергунов, держащий имидж простецкого «рубахи-парня», и тут хотел казаться «в доску своим» человеком, потому, азартно потерев ладонями в предвкушении закусок, он первым плюхнулся за самобранку.

– А вы что, девоньки, стоите? – по-хозяйски поторопил Николаша замешкавшихся доярочек. – А ну, не стесняйся, налетай.

Колобок откупорил коньяк.

Разлил по стопочкам. Собравшиеся дружно хлопнули спиртное, а Пётр Солонкин, разлив алкоголя, повторил.

Выпивал Колобок очень охотно. Почти не закусывал.

– Простите, волнуюсь, – как бы оправдывался он, залив в горло новую порцию коньяка, – думаете, так просто всё? Мы неделю к вашему приезду готовились, ферму белили, корма подвозили… селёдку вон эту да коньяк в городе покупали!

Дергунов, заметив скандальные нотки в голосе Колобка, насторожился.

Он даже перестал жевать маринованный рыжик, который так приятно побаловал его своей хрусткостью и почти забытым привкусом лаврового листа.

– Я понимаю… В деревне «забот полон рот», – немного виновато промолвил он, – я за этим и приехал, чтобы поговорить о ваших заботах.

– Да сдались тебе наши заботы! – единолично, никого не приглашая выпить, снова хлопнул рюмку коньяка уже изрядно пьяный Пётр Солонкин. – Ты морду свою привёз пофоткать! Типа народный депутат, на одной ноге с колхозом!

Дергунов взялся было парировать. Но Солонкин его перебил.

– Эй, Дарья, – гаркнул он, обращаясь к одной из женщин, сидящих за столом. – А ну жги! Давай, стих читай!

К изумлению депутата и его помощницы, из-за стола вспорхнула худенькая бойкая девица.

Дарья вышла на середину комнаты и принялась декламировать наизусть заученные самодельно срифмованные строчки.

Доярка с азартом неравнодушной комсомолки жаловалась на нехватку кормов, на дешевизну принимаемого молокозаводом коровьего удоя, на старый скотный двор, на низкую зарплату.

– Сама сочинила! – победоносно зыркнув на Николая, забил в ладони Колобок, когда Дарья закончила выступленье. – Молодец, Дашка! А ты, Дергунов, не молодец! Ты морда продажная, а не слуга народа!

Пять минут спустя Марина с Николаем уже покидали ферму под улюлюканье Петра Солонкина.

Эдуард, скучая, прохаживался в резиновых сапогах вдоль тракторной колеи.

«А я говорила, что в деревне тебе делать нечего, – стягивая с ног казённую обувку перед тем, как сесть в машину, торжествующе обмолвилась Марина, – займись образованьем. Больше толку будет».

 
                                    * * *
 

Из колхоза Дергунов возвращался домой в смешанных чувствах.

Конечно, ему было стыдно за то, что Солонкин якобы взял да и вскрыл его депутатскую суть, зло покуражился над ним, человеком, который приехал с добрыми намереньями и желанием помочь.

Ещё Дергунову было противно за то, что Колобок прогнал его взашей на смех деревенским бабам.

Однако даже эти гнетущие душу обстоятельства не действовали на него, как вот что.

Дергунова «подцепила на крючок» поэтесса Дашка.

«Да этой бойкой девкой Солонкин мне „по носу щёлкнул“! – разгорячённо думал Николай. – Козырнул! И правильно сделал! Девка – огонь!»

С этими мыслями Дергунов уставился в окно авто, за которым проплывали припудренные первым снегом колхозные поля.

Высечь искру – вот о чём мечтал депутат Дергунов!

Вспыхнуть бенгальским огнём, брызнуть вспышками, омолодиться!

Но как это сделать?

Где его спичка? Где его Дашка?

Точно не в доме, пропахшем шарлоткой. Жена – не свечка, не лучинка. А сам Дергунов уж пролитый осенними дождями подгнивший чурбан.

Короче, из деревни Николай прибыл в лоно семьи раздражённым.

Это раньше, когда он был помоложе, невзгоды лишь подзадоривали его. А теперь, когда Дергунову перевалило далеко за сорок, неудачи вгоняли его в уныние. Депутату казалось, что, совершая бессмысленные потуги, он сам крадёт у себя время, которого больше год от года не становится.

Ну а сегодня – бац, и снова обосрался!

Жена подала Николаю к столу томлёную утку с яблоками. Но он, припомнив обед с Петром Солонкиным, к досаде спутницы жизни, заерепенился, от ужина отказался, потребовав в кабинет лишь чай с лимоном.

А напившись чаю, Николай раньше времени тут же, на диване, среди книжных полок, бухнулся спать, напрочь проигнорировав супружеское ложе.

«Фролова тоже амёба. Вялая. Не живее жены! – закрыв глаза, с досадой подумал Дергунов. – Квёлая, сонная. Не звенит! А тягомотину нудит… Учит и учит, учит и учит… Вроде умная девчонка, а не искрится! Не омолаживает!»

Николаша перевернулся с боку на бок, натянул поудобней клетчатый плед.

«Зря я с Маринкой любовную интрижку закрутил, – решил депутат. – Эти шпили-вили до добра не доведут».

Потом Дергунов задремал. И ему приснился сон.

Воздушный шар устремляется в небо. Под его цветастым куполом он сам и почти лысая девушка…

Вот уже земля становится похожей на лоскутное одеяло, Дергунов с опаской смотрит вниз, а девушка заливисто хохочет.

«Хохочет, звенит и искрится! – глядя на спутницу, решает Дергунов. – Вот кто высечет искру! Эта лысая!»

 
                                    * * *
 

Николай бредил воздушными шарами.

До того как начать свою депутатскую деятельность, он даже собирался заделаться воздухоплавателем.

«А что? – думал Дергунов. – Куплю воздушный шар, куплю автофургончик для его перевозки и буду людей за деньги в полёт отправлять, как это делают в Турции, в Каппадокии… Чем не заработок?»

Но судьба распорядилась жизнью Дергунова иначе.

Дергунов – политик областного масштаба.

Но его мечта не испарилась. Свернулась под сердцем клубочком и нет-нет да жалобно поскуливала. Поэтому Дергунов не упускал возможности свою мечту «выгулять».

Ежегодно в окрестностях их города проводился фестиваль воздушных шаров. А последний такой праздник особенно запомнился Николаю.

Дергунов отчётливо помнил тот день.

Он приехал на условленное место заранее. Этим местом было огромное высушенное августом поле, заботливо обрамляющее изгибы маленькой речушки.

В одном из её округлых поворотов на заросшем камышом берегу был разбит походный лагерь для вип-персон с буфетом, с походной кухней, с раскладными удобными креслами.

Дергунов сидел с кружкой горячего чая в руках и с замиранием в сердце смотрел, как, предвкушая зрелище, вокруг него и горстки ему подобных, охраняемых полицейским отрядом и красными ленточками, собирается толпа.

Сначала на горизонте появились редкие размытие фигурки маленьких, как будто мультяшных человечков. К ним настырно лепились другие тёмные фигурки. Потом ещё и ещё.

И так, на глазах у Дергунова рыжее поле застелила собой живая человеческая плоть.

От увиденного у Николая мурашки бежали по коже, а тут уже и воздухоплаватели взялись раздувать свои шары и запускать их в небо.

Дергунов, впечатлённый полнотой картины, стоял в сторонке, словно околдованный, ближе подойти к участникам фестиваля как будто не решался.

Неожиданно для Николая кто-то подошедший со спины положил ему руку на плечо, заставив обернуться.

Дергунов сделал это намеренно резко, желая дать понять невидимому пока что человеку, что этот жест ему неприятен.

Он не любил людей, стоящих за спиной.

Дергунов опешил. На него смотрела лысая девушка.

«Идёмте, Николай, – нежно растянув пухлые губы в улыбке, еле слышно прошептала она. – Идёмте, Николай… За мной идёмте».

И он пошёл за ней.

Они погрузились в корзину воздушного шара, управляемого воздухоплавателем, и поднялись над землёй.

– Кто вы? – спросил у девушки Николай, когда речушка повела внизу вертлявым хвостиком. – Я вас не знаю.

– Зато я знаю вас, – глядя собеседнику прямо в глаза, призналась девушка, – вы депутат Николай Дергунов… А я журналистка Наташа Свиридова.

 
                                    * * *
 

Серёга Журавлёв ненавидел Новый год.

«Но этот январь снимет проклятье, – думал он. – Пора… Вот откроем с Наташкой школу, и тогда… так что пора… пора».

И правда, пора бы уж, ведь неприязнь к наряженным ёлкам случилась у Журавлёва, когда ему было десять.

Тогда его незамужняя мать Изабелла, обладая внешностью Моники Беллуччи, высокая статная «гитара», всегда изящно одетая, полыхала ярким цветком на фоне других ничуть не симпатичных (так казалось Серёге) безликих женщин.

К цветку слетались пчёлы.

Да и как им было на медок-то не слетаться? Ведь Белла была не только красива, она ещё отличалась умом и коммерческой хваткой.

В том городе, где проживала Белла с сыном, у неё был самый модный, самый дорогой лечебно-косметический салон.

У Изабель водились деньги. В достаточном количестве.

Достаточном для того, чтобы иметь добротный загородный дом, красивую машину, шубы, туфли и почти любых мужчин.

Однако до поры до времени главным мужчиной своей жизни Изабелла считала Серёжу. А сын, провозглашённый в этом звании, как на троне, восседал в их родовом гнезде и «в ус не дул», сидел и правил.

И вдруг переворот! Сыновний трон качнулся, Серёга был повержен.

В дом въехал стилист Артём.

 
                                    * * *
 

Стилиста Серёжа знал и раньше. Артём работал в салоне Беллы мастером по причёскам, попросту – парикмахером.

Однажды мать привела сына к Артёму с просьбой сделать из его невзрачных тусклых волос (мальчик, увы, унаследовал внешность отца) что-то симпатичное.

Был уже поздний вечер, конец рабочей смены, из посетителей – одна, давно своя, годами приручаемая дама.

Поэтому Артём чувствовал себя расслабленно, стрекотал ножницами и так и этак, подспудно хихикая с ярко накрашенной девицей, которая хлопотала над головой клиентки, сидящей в соседнем кресле.

Стилист действовал на расслабончике.

И Серёжа из-под его рук вышел как ощипанный. Вернее, возможно, мальчишке так показалось.

И он, чтобы не смущать впечатлительную мать, взялся перед зеркалом зло прилизывать ладонями склеенные лаком клочья.

– Что ты делаешь? – стараясь не сердиться, возмутился Артём и достаточно агрессивно отодрал руки парня от свеженькой причёски. – Сейчас так модно!

– Мне не нравится! – взъерепенился парень.

– Тебе не нравится, маме понравится! – швырнул в лицо парня «козырь» Артём. – Я для мамы старался!

Услышав перепалку, явилась Белла, встревоженно взглянула на сына.

– Как тебе? – имея в виду стрижку, напористо потребовал ответ у Изабеллы обиженный стилист. И пренебрежительно кивнул в сторону мальчишки. – Объясни ему, что это круто!

– Да, Ёжик… так модно, – подтвердила Белла, – тебе идёт такая стрижка!

Сергей залился краской. Ёжиком мать называла его только дома, только когда они были вдвоём!

Парень сорвался с места и кинулся к выходу. Мать нашла его в раздевалке. Долго успокаивала сына, а тот горько плакал и вытирал обильно льющиеся слёзы подолом её песцовой шубы, висящей на плечиках.

О, если б Ёжик знал, что нога чужака уже ступила в его лес.

 
                                    * * *
 

Ёжик навсегда запомнил эту пору. По дороге домой, за город, он видел из окна машины, как ноябрь уже запорошил окрестные поля свеженьким снежком.

Даже сейчас, спустя пятнадцать лет, первый снегопад был для Сергея Журавлёва предвестником беды.

Ну, а тогда… тогда парень и вовсе был в отчаянье, потому что стилист Артём лежал на их с мамой диване, отравляя собой Серёгину жизнь.

Белла юлила перед молодым сожителем (разница в возрасте – двенадцать лет) и так и этак.

А тот, чувствуя власть, смело ею пользовался.

– А чё твой парень фонит? – спросил однажды у Беллы Артём.

– Как фонит?

– Ну, шепелявит, что ли… как-то невнятно слова произносит, – капризно, оттого что Белла не сразу поняла, о чём тот говорит, некрасиво сморщил нос Артём.

– А… так он же плохо слышит, – как можно беззаботнее пояснила Белла, – родился таким. У него аппарат за ухом.

– А сделать ничего нельзя? А то слушать неприятно… Можно, чтобы парень чисто говорил?

– Ну, мы всё уже перепробовали, – неуверенно пожала плечами Белла, – сделали всё что могли.

В присутствии молодого сожителя эта смелая яркая женщина становилась безропотной овечкой, Изабелла любила Артёма.

 
                                    * * *
 

Сожитель сам подсуетился.

– Вот номер школы, – через неделю после судьбоносного для Серёги разговора сказал Артём, протянув Изабелле бумажку с написанным на ней телефоном, – там с глухими детьми занимаются.

– Где эта школа? – пока не предчувствуя подвоха, заинтересовалась Изабель.

– В другом городе, – тоном человека, уверенного в своей правоте, уточнил Артём, – это школа-интернат. Там дети живут на постоянке, только на каникулы домой приезжают.

– Как интернат?.. Нет, ну что ты… нам такая школа не подходит, – решительно опровергла предложение любовника Серёжина мать, – Ёжик слишком мал.

– Мал да удал! – вспыхнул Артём. – Сел тебе на шею и ножки свесил! Балуешь его, мамочкиного сыночка воспитала!

– Артём, Серёже – десять!

– Самое время заняться развитием. Потом поздно будет!

– Ну, нет… я не готова.

– А я не тороплю… До Нового года время есть… И ты, и он всё успеете!

Белла «сплясала-таки под чужую дудку».

Подумав с месяц, она объявила о своём решении Ёжику. О том, что в январе у него в новой школе начнётся новая жизнь.

«Это в твоих интересах, – сказала Белла сыну, – подрастёшь, поймёшь».

С тех пор прошло пятнадцать лет, но Ёжик так и не понял мать.

Зато понял другое.

«Красивые женщины – зло, – решил Журавлёв, – а к новогодним ёлкам жди беду».

 
                                    * * *
 

В утешенье Серёге Изабелла купила дорогой фотоаппарат.

Но всё равно новая школа парнишке не нравилась, хотя там работали добрые люди, которые как могли скрашивали его жизнь.

Ёжик хотел домой.

Он не верил в предательство матери, ждал, что Белла вернётся за ним.

Но этого не случалось. Пришлось смириться.

Шли годы.

Под каждый Новый год Сергей загадывал желанье: остаться дома, с мамой. Но каждый январь Изабель возвращала его в интернат.

Когда Сергей закончил школу, Белла купила сыну квартиру. Снова подальше от отчего дома, в городе, где получил образование в десять классов её повзрослевший ребёнок.

К слову сказать, блестяще отточивший речь.

Ведь в интернате трудились отличные дефектологи.

 
                                    * * *
 

Наташу Сергей встретил случайно, в парке.

Там она гуляла с маленьким сыном, а Журавлёв – с фотоаппаратом.

Ещё благоухала разноцветьем золотая осень (до Нового года далеко). Невзрачная, почти лысая, худышка (ничуть не Изабель) тянула за руку пацана лет трёх и зачем-то улыбнулась Журавлёву. Некрасивость незнакомки, нескорая встреча с концом декабря – эти два обстоятельства настроили Серёгу на добрый лад.

– Скажи, а ты фотограф? – поравнявшись на выложенной булыжниками дорожке, спросила Сергея девушка.

– Нет, – Серёга неожиданно для себя ощутил приятность, по причине того, что его приняли за человека свободной независимой профессии. И без энтузиазма добавил: – Я в педагогическом учусь.

– Как не фотограф? У тебя же вон… фотоаппарат есть, – кивнула девушка, – так ты фотографируешь?

– Фотографирую.

– Значит, фотограф.

– Ну ладно… Фотограф.

– Просто погода такая классная, – девушка разжала ладонь, и её мальчишка, выпутавшись из материнской хватки, вцепившись руками в воображаемый руль, запохрюкивал, имитируя звук мотора, сиганул вперёд, завихлялся вдоль деревьев, – солнце, небо, листопад… Сколько ещё такая погода простоит? Ты прогноз погоды слышал?

– Слышал. Завтра дождь обещают, – понимая, куда клонит его случайно встреченная собеседница, соврал Серёга. Ему вдруг очень захотелось, чтобы она не уходила, а побыла бы с ним ещё.

– Ну вот!.. Так может, в листьях меня пофоткаешь? – чувствуя податливость парня, уверенно предложила девушка. – Завтра поздно будет!

– Да, пожалуйста, – стянув с плеча ремень, принялся за дело Серёга.

А пару дней спустя, когда снимки были готовы, Сергей и Наташа снова встретились.

– Ты крутой! – разглядывая фото, восторгалась Наташа. – А в редакцию газеты, где я работаю, фотограф нужен… Хочешь, я тебя порекомендую?

– Хочу, – ни секунды не раздумывая, решил Серёга.

А через три дня он уже шёл с Наташей на редакционное задание, пропуская занятия в педагогическом институте.

Про это Изабелла знать не знала.

Ну, а потом Наташа сделала так.

Сына оправила маме, а сама стала мамой Сергею.

Наташа поселилась в квартире Журавлёва, заботилась о нём и говорила о его таланте. Ну а Серёга, изголодавшийся по ласкам родительницы, по хозяйке в доме и по осознанию собственной ценности, беспрекословно Свиридовой верил.

Серёга её полюбил.

 
                                    * * *
 

К середине декабря уличные ёлки уже вовсю предъявляют себя народу, подогревая настроение бежать по магазинам.

Но у Марины Фроловой в тот вечер был другой план. Она решила встретиться с Наташей.

Прошло две недели с тех пор, как Свиридова скоропалительно уволилась с работы, оставив коллег и редакторшу Катерину в состоянии полного недоумения.

Борис Борисычу пришлось действовать на разрыв, взвалив на себя ношу Наташи, он дни напролёт бегал по голоду, собирая новости для газеты.

А вот Серёга Журавлёв, напротив, стал похожим на сухую полумёртвую моль. Его личико, прежде мелькавшее то там, то сям, выглядело бледным и болезненно спокойным, этот факт сильно беспокоил Марину. К ней пришло понимание того, что все её опасения по поводу мутной сути его возлюбленной Наташи имеют место быть.

Марина позвонила Наташе.

«Нашла для школы помещение, – не без гордости сообщила Свиридова. – Приезжай, посмотри… Заодно поболтаем».

И Свиридова продиктовала адрес.

Закончив телефонный разговор и вникнув в указанные координаты, Марина поняла, что школа Наташи находится в самом центре города, в старинном отреставрированном особняке местного именитого когда-то купца, и, конечно, его аренда начинающей бизнесменше «в копеечку встала».

Двухэтажный голубенький домик казался прехорошеньким и вполне гармонировал с избирательным вкусом новой хозяйки.

Свиридова провела Наташу в уютный полуосвещённый, по-современному обставленный кабинет.

– Садись, – предложила хозяйка гостье, кивнув на массивное кожаное кресло.

Сама Свиридова устроилась напротив.

«Вылитая педагогиня», – с желчным сарказмом подумала Марина, глядя на собеседницу.

Та сидела, вальяжно развалившись в услужливом кресле, положив ногу на ногу.

Короткие кожаные шорты, надетые поверх плотных чёрных колгот; высокие сапоги на приземистом каблуке; сиреневый свитер с рукавами «летучая мышь», с горловиной «хомут» – так в тот вечер выглядела Наташа.

И этот её взгляд, тот, каким смотрят на бедную родственницу, наверняка пришедшую просить, уничижил Марину.

Она смутилась.

Однако, поймав себя на мысли о собственной мягкотелости, Марина взяла себя в руки и приступила к беседе.

– Наташа, я вот зачем пришла, – начала-таки Фролова, – ты, конечно, помнишь, тот наш разговор в кафе… тот, когда ты хотела, чтоб я посодействовала открытию твоей школы… чтоб я вовлекла Дергунова… ты помнишь?

– Конечно. Я помню, – снисходительно кивнула Наташа. – А что?

– Ты говорила, что если подключится Дергунов, то ты возьмёшь меня в работу… что у нас будет общее дело… что мы будем командой…

– Нет! – резко оборвала просительницу Наташа. – Эта тема уже не актуальна, командой мы не будем!

– Почему? – обескураженная резким напором собеседницы, всё же уточнила Марина.

– Потому что Дергунов уже мой, – приподняв подбородок, сообщила Свиридова.

– Я не понимаю…

– Ты была нужна, чтоб «подогреть» Дергунова… чтобы укрепить его в мысли, что ему нужна школа… подать его мне тёпленьким… ты своё дело сделала… ты сыграла свою роль. Ты свободна.

Марина онемела.

– Послушай, – заполнила паузу Наташа, – ты ведь вообще ничего не сделала… Это я ему «под кожу влезла»! Я!.. Это мне пришлось с Николашей на воздушном шаре, блин, летать… потому что он их, видите ли, обожает!.. А я, между прочим, боюсь высоты!.. Это я в Николашином «грязном белье копалась», жену его изучала, её непропечённую шарлотку ела!.. Это я его заставила в себя влюбиться! Он мой. Всё. Точка!

Случается такой момент в жизни человека, который называют моментом аффекта.

Будь Марина в состоянии этого самого аффекта, она бы схватила со стола хрустальную пузатую вазу, объевшуюся леденцами, и много-много раз ударила бы ей по лысой голове.

До крови, до красной мешанины!

Алые брызги взвивались бы вверх вперемешку с цветными конфетами, как фейерверк, провозгласивший безумие.

Но с Мариной состояние аффекта не случилось.

А случилось какое-то другое состояние.

Она упала перед Наташей на колени. Обвила руками её ноги.

– Наташенька, Наташа, – обливаясь слезами, в голос взревела Марина, – верни его мне… Пожалуйста, верни.

– Поздно, – брезгливо отпихивая ногой придурошную гостью, сообщила Наташа.

– Я беременна, – как за соломинку, схватилась за злую правду Марина, – срок двенадцать недель… У меня ребёнок будет.

– Не будет… аборт сделаешь, – и Наташа, вывернувшись-таки из объятий надоевшей гости, выдернув из одёжного шкафа ещё не просохший от мокрого снега пуховик, швырнула им в Марину.

 
                                    * * *
 

На утро Марина написала заявление об увольнении с работы.

– Да сдурели вы все разом, что ли? – редактор Катерина аж подпрыгнула на стуле, швырнула карандаш бог весть куда, когда журналистка рассказала ей о своём намерении уйти из газеты. – Сначала Свиридова с бухты-барахты собрала свои манатки! Теперь ты! Фролова, что случилось?

– Не хочу с Дергуновым работать, – стоя столбом перед начальницей, буркнула Марина.

– Что так? – продолжала сердиться редактор.

– Ну, вот так… – пояснила Фролова.

– Ладно, – стараясь сгладить ситуацию, боле-менее ровно заговорила Катерина, – не хочешь быть с Дергуновым – не надо… Значит, другую нишу займёшь. Борисыча вон… уже загоняли… будешь вместо Свиридовой срочные новости добывать, зубами выгрызать.

– Я – не волчица, чтоб зубами новости выгрызать, не получится у меня.

Катерина демонстративно холодно чиркнула роспись на лежащей перед ней бумажке, и Фролова, взяв заявление, отправилась в бухгалтерию, чтобы получить расчёт.

 
                                    * * *
 

Однако истинная причина ухода Марины из редакции была не в её беззубости.

Совершая поспешные сборы, Марина очень боялась даже случайно столкнуться с Журавлёвым. Теперь у них был их тайный позор.

Их общий стыд. Их Наташа.

«Лисичка со скалочкой, – ожесточённо злопыхала Марина, имея в виду махинацию Свиридовой с жилищем Серёги, – выгнала зайчонка из избушки… и поминай как звали».

Честно говоря, теперь Марину утешала мысль о том, что и Серёга тоже влип.

«На Серёгу посмотри, – велела она сама себе, – человек Наташе квартиру отдал… а ты всего лишь мужика! Ещё и женатого… Подумаешь… А ребёнок от него, конечно, не родится».

Марина записалась к врачу.

А Николая в известность об его отцовстве не поставила.

 
                                    * * *
 

Марина пришла в женскую консультацию по месту жительства, отсидела очередь и, войдя в кабинет, доложила пожилой уставшей женщине-гинекологу, что хочет сделать аборт.

– Точно решила? – спросила Фролову врач.

– Абсолютно, – кивнула Фролова.

После осмотра доктор назначила дату. И Марина вышла из кабинета.

На крыльце поликлиники мялась какая-то бабка.

– Вот, возьми, дома почитаешь, – выудив из кошёлки несколько скреплённых между собой листочков, велела Фроловой старушка.

– Вы из сетевого маркетинга, что ли? – помня о вездесущих рекламщиках, подозрительно покосилась на бабку Марина.

– Я из церкви, – заявила та, – возьми, почитай. Интересно написано. Поучительно.

У Марины не было сил сопротивляться, и она сунула бумажки в карман.

Дома она их вынула. Из любопытства.

«Александра» – таким был заголовок текста, втюханного бабкой.

– Александра делала женщинам аборты, – улёгшись на диван и плотно укутавшись в плед, погрузилась в историю Марина, – дело было где-то в не успевшей очухаться от Второй мировой, похожей на обесчещенную старую деву, чопорной Европе.

Женщины навёрстывали упущенное: любили не взятых войною мужчин что было сил.

Им требовались аборты.

 
                                    * * *
 

Александра всё понимала.

Она слыла очень доброю тётушкой.

Женщинам, понёсшим ненужный плод, Александра очень сочувствовала.

Подпольные аборты делала почти что даром.

Брала, как святая, кто сколько может дать.

Деньги же зарабатывала иначе: на коленях усердно драила полы и чистила камины людям, способным оплатить её труд.

Адресок Александры женщины передавали из рук в руки.

Александра ни одной не отказала.

Она накидывала серенький невзрачный плащик на приземистую, крепкую, укреплённую усердным физическим трудом фигуру; надевала старомодную смешную шляпку; прихватывала чемоданчик и шла.

Шла, куда звали.

 
                                    * * *
 

В чемоданчике Александры хранились немудрёные «медицинские принадлежности», сложенные в овальную жестяную баночку из-под печенья с розовощёким Санта-Клаусом на крышке.

Для прерывания беременности Александре требовалось немного.

Ей нужна была пачка зачастую уже подержанного, вдоль надтреснутого хозяйственного мыла.

Ещё Александре требовалась овощная кухонная тёрка.

Ещё – резиновая тёмно-зелёная грелка с длинным катетером.

И, наконец, склянка с детоубийственной жидкостью.

Всё.

И никаких тебе скребков, иголок и щипцов!

Жгут из кручёного полотенца, чтоб адская боль легче терпелась, Александра пациенткам меж зубов также не вкладывала.

Боли не было.

Процедура освобождения от ненужного эмбриона была крайне проста.

Александра тёрла мыло, растворяла его в тёплой воде, туда же капала смертельный для младенца яд, вводила с помощью катетера приготовленный раствор в матку женщины – и делу конец.

 
                                    * * *
 

– Как? Уже всё? – отрешённо спрашивала Александру очередная покрывшаяся испариной от ужаса аборта клиентка.

– Все, милая, – уверяла пациентку Александра, – завтра пойдёшь в туалет писать, у тебя начнётся кровотечение, живот денёк поболит, и все твои мучения закончатся.

– Правда? – по-прежнему не веря в столь удачный исход дела, сидя с ногами на кровати и заправляя льняные коричневые чулки под широкие бельевые резинки, осторожно интересовалась молодая некрасивая девушка.

– Правда, милая, – уже направляясь к дверям, ласково уверяла девушку Александра.

 
                                    * * *
 

…У Александры, почти даром делающей аборты, была взрослая дочь.

Некрасивая кривоногая широкоплечая девушка «на выданье».

Александра дочку, понятное дело, очень любила. Несмотря на понятную субъективность, дочкину непрезентабельность вполне осознавала.

Александра чувствовала свою вину перед дочкой за то, что родила её некрасивой.

И потому, возможно, ещё сильнее, чем всякая другая мать, мечтала о том, чтобы у девушки всё сложилась. Чтоб и для неё сыскался какой-нибудь, пусть и слегка завалященький, принц.

Все деньги от абортов, копеечка к копеечке, Александра прятала под тряпками, глубоко в шкафу.

Собирала дочке приданое.

 
                                    * * *
 

И принц таки сыскался!

Такой же некрасивый, как дочь Александры, прыщеватый, костлявый, подающий надежды учёный. С цепким умом и твёрдыми принципами в науке.

Александра на пару влюблённых даже дышать боялась. Опасалась вспугнуть, ненароком встревожить!

Назначили свадьбу.

До торжества оставались считанные денёчки.

Однако в одно туманное утро Александру снова позвали.

Женщина не могла отказать очередной, мысленно уже ввязавшейся в греховное злодеяние, девице.

Александра взялась за дело.

Да только не всё пошло гладко. Ночью абортница истекла воспалённо-багровой кровью. Врачи её не спасли.

В дом подпольщицы Александры ввалилась полиция.

Александра вину признала сразу.

Не оправдывалась. Ни о чём не просила.

Молча сидела на жёсткой тюремной койке, думала о дочке.

Дочка в то время валялась на голом полу в пустой холодной квартире. Из распластанных вен густой бурой слизью стекали последние капли. Потому что жених от дочки детоубийцы отрёкся сразу.

Даже не думал.

 
                                    * * *
 

Марина дочитала историю.

В первый раз подумала о не рождённом ещё человечке. Он представился ей живым, осязаемым.

Ещё Марина подумала о том, что она – не писательница.

А её история о феях для девочек-подростков – розовый сладкий сироп, слишком приторный, чтобы пить его, не морщась.

И как подтверждение этой мысли под самый Новый год ей «под ёлочку» легло электронное сообщение из самого главного издательства страны о том, что её произведение издано не будет.

Вот так, будучи беременной, довольствуясь временной работой, с отказом от издательства на руках, Марина Фролова встречала Новый год.

– Не ссы, Маринка, – подняв бокал с шампанским, велела ей её цветущая, красногубая, весёлая мать, – я тебя подняла. И дитё твоё поднимем!

– Поднимем… ещё как поднимем! – хорохорился её несмелый сожитель, накрепко попавший «под каблук». – Чем смогу. Тем помогу!

Под начавшийся бой курантов компания чокнулась бокалами.

Марина лишь пригубила безалкогольный сироп.

Он был сладким… приторно сладким.

 
                                    * * *
 

Серёга Журавлёв 31 декабря находился в таком месте, где новогодних ёлок было мало.

Зато пальм было много. И было много солнца.

На пустынном пляже, на лежаках, вытянувшись в полный рост, словно люди, дремали бездомные псы. А в обеденный час в кафе, под столиками туристов, шныряли толстые, будто «нафаршированные» коты.

Вечером хозяйка дешёвого, но опрятного отельчика, в котором поселился Серёга, тучная пожилая седовласая женщина, утомившись хлопотами, отправилась к себе в комнатку, которая находилась за стеклянной стеной ресепшена, занавешенной плотной тканью.

Сидя на диванчике в уютном холле с книжкой в руках сквозь щёлочку в тёмных занавесях Серёга видел, как хозяйка, пристроившись перед телевизором, безмятежно посапывает под душераздирающие треволнения героев сериала.

Близость некрасивой усатой толстой женщины и близость пальм подействовали на Серёгу исцеляюще.

Он поднялся к себе в номер. Взял в руки баранью котлету с хлебом, недоеденную за обедом, присел на стульчик.

Перед ним в сгущающейся полутьме лакированно блеснуло море.

Серёга жадно вгрызся в свой ужин и окончательно решил: «Жить. Надо жить!»

 
                                    * * *
 

А Водитель Дергунова, Эдуард, был очень недоволен утром 31 декабря.

Вообще-то это был его выходной.

И он хотел прогуляться по манящему Новогодней иллюминацией мегамоллу вместе со своей изгибистой девушкой, выбрать для неё в отделе женского белья что-нибудь кружевное, красное, страстное…