Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

На пороге стояла она, его мать, по-кукольному невысокая, миниатюрная, и удивлённо снизу вверх смотрела на Любу.

«Господи, – внутренне осела испуганная Федина, – а можно под пол провалиться?»

Всякий раз при встрече с этой женщиной Любовь жутко смущалась.

Она стеснялась своей незванности, своей, как ей казалось, невписуемости в тщательно продуманный, со вкусом обустроенный хозяйский интерьер, стыдилась своей макаронной раскормленности и своей средней рослости, сильно опасаясь, что этот телесный комплект с годами перевоплотится в пресловутую обабистость.

– С наступающим! – первой вступила в разговор родительница Горкина. – А вот и первая Лёшина гостья. Остальные тоже скоро подтянутся?

– Ага, – кивнул Горкин. – Они в магазине. Провизию закупают.

– Ладно… А ты желанье загадала? – женщина снова переключилась на Любу. Она старалась быть равнодушно снисходительной к подружке сына, делала вид, что это случайная встреча абсолютно естественна, двинула дверцу шкафа, чтобы вынуть верхнюю одежду, она ведь готовилась уходить.

Но в том, как резко скользнуло в зеркальной створке отражение, читалось хозяйское раздражение.

Шубка, вытянутая из недолгого заточения, совсем гладкая, лоснящаяся, в Любиных глазах исказилась и виделась ей как раздосадованный пустой мелочью зверёк.

– Загадала, – выпалила Люба. Она была готова на всё, чтобы зверёк внезапно не оскалил зубки, поэтому вывалила больше, чем её просили. – Хочу в новом году похудеть и поступить на товароведа.

– На товароведа? – Горкина отвлекается от одевания. Округлила глаза. – Это неправильное решение… Поступай на медсестру, в любой стране работать сможешь.

– Мам, она подумает, – внезапно вклинился Лёха, выволок у подружки из рук бутылку пепси, чтобы та смогла-таки снять намокший от долгого гуляния по улице буро-зелёный пуховик, – она обязательно подумает.

– Твои родители знают, где ты есть? – задала контрольный вопрос хозяйка, уже облачённая в зверька.

– Знает, – снова встрял Лёха.

– Ну, что ж, тогда ещё раз с наступающим, – благосклонно произнесла Горкина.

И Люба поняла, что пытке внезапной встречи приходит конец. И она мысленно, в голове, чтоб было полегче, включила обратный секундный отсчёт: «Пять, четыре, три, два, один».

– Вас тоже с Новым годом, – некрасиво исказив в улыбку бледное лицо, прошептала внезапно потерявшая голос Люба Федина.

А кукла, облачённая в лютого зверька, шагнула за порог.

Дверь захлопнулась.

– Ф-у-у, – облегчённо выдохнула Люба и мокрой курточной спиной тяжело скользнула вниз по стенному трапу. Плюхнувшись на корточки, уставилась на свои распухшие от влаги меховые ботинки. – Так что… мне можно остаться?

– Да можно, не поняла, что ли? Можно! – и Горкин за руку потянул громоздкую Любу, помогая ей встать и раздеться.

– Чёрт, птичку подарить забыла! – спохватилась Любовь, нащупав в одной из варежек, сшитых друг с другом резинкой, брюхатую синицу.

 
                                    * * *
 

А Женя Федина весь предновогодний день провела на дежурстве.

И, как человек, лишённый волшебной атмосферы приготовления к празднеству, была раздражена.

– А ну, стой, кто идёт! – с помощью зычного голоса и неизменной спутницы, швабры, перегородила вход в акушерское отделение санитарка Женя.

– … Так я это… воду несу, – молодой парень-водовоз в синем форменном комбинезоне аж замешкался у двери.

– Где твои бахилы? Халат твой где? – тоном сурового полицейского, который требует у подозреваемого в преступлении гражданина предъявления документов, учинила допрос Евгения. – Мы тут людей размножаем, а не микроорганизмов!

– Так я быстро, – как мог отбрыкивался парень, – воду заброшу – и всё.

– Я тебе заброшу! Да я твою глупую головёшку во-о-он в ту форточку сейчас заброшу, – окончательно рассердилась Евгения, кивнув в сторону распахнутой оконной створки, – а ну кругом! За бахилами шагом ма-а-а-рш!

Парень молча повиновался.

 
                                    * * *
 

Евгению на её этаже именовали Генеральшей.

Причём слово «генеральша» в данном случае было наделено аж двойным смыслом: завуалированным и прямым.

Во-первых, в стенах роддома давно прижился такой «внутричок» как «отгенералить палату». Иначе говоря, сделать там генеральную уборку.

Чем, собственно говоря, Евгения как раз и занималась.

Во-вторых, Евгения Ивановна и впрямь слыла женщиной не робкого десятка, за словом в карман не лезла, никчёмных церемоний не устраивала.

В общем, представительница младшего медперсонала звание «генеральша» вполне оправдывала.

Её рост, «метр с кепкой», при достаточно тучной фигуре ничуть не мешал её командирским замашкам.

Маленькая головка морковного цвета с завитушками над ушами и корзиночкой на макушке (Женя красила хной светлые от природы волосы), как сигнальный маячок, следя за порядком, мелькала то здесь, то там.

При надлежащем образовании Евгения непременно достигла б карьерных успехов. Наверняка бы давно и качественно возглавляла роддом.

А без академических званий она была Генеральшей.

 
                                    * * *
 

Генеральша не признавала ни чинов, ни званий. Могла разнести в пух и перья кого угодно.

– А вы мне курочку в тарелку не кладите. И кашу тоже. Только салатик, – отказывалась есть обед, предложенный Евгенией Ивановной, по-праздничному оживлённая пациентка из платной палаты.

– Ну вот… начинается… На вот, хоть булку возьми, – Генеральша протянула привереде витую «Свердловскую» плюшку с сахарной присыпкой в серединке.

– Нет, спасибо. Булочку тоже не нужно, – упрямилась родившая женщина.

– Может быть, хлеб с маслом поешь?

– Нет-нет… Не нужно.

– А кисель?

– И кисель не хочу.

– Нет, ну чё ты за прЫнцесса такая?! – взорвалась-таки Женя. – Куру она не ест. Сдобу не ест. Да что ты вообще ешь-то? У нас тут чёрную икру не подают, а божоле – тем паче!

Что такое «божоле», Женя точно не знала, но слово своим звучанием, по её мнению, дышащее богатством, частенько использовала.

– Тебя что, дома-то рябчиками с ананасами каждый день кормят? – памятуя творение Маяковского, ехидно вопросила Генеральша.

 
                                    * * *
 

Все ругательные монологи Генеральши звучали совсем не по-бабски.

Она не визжала.

Не истерила, срываясь на женские ноты.

Не задавала риторических вопросов.

Слова чеканила твёрдо. С командной интонацией, не допускающей препирательств. И если она задавала вопрос с таким примерно смыслом «чем тебя дома-то кормят?», то она не просто пускалась в словесный оборот, а требовала ответа.

Поняв это, «платная» пациентка заметно смутилась и, не зная, как бы поделикатнее вывернуться из ситуации, загнавшей её в эмоциональный ступор, нерешительно вымолвила: «Да, в общем-то, тем же самым, что и здесь… в столовой».

– А чё тогда выкаблучиваешься?

– Я не выкаблучиваюсь… Зачем вы меня унижаете?

– Раз не выкаблучиваешься, тогда ешь, – Евгения с грохотом брякнула на тумбочку две тарелки. Одну – с кашей и курицей. Вторую – с салатом.

– Ладно, булку можешь не есть, – заключила процедуру кормления Генеральша, – тебе худеть надо. Муж, поди, толстых-то не любит.

После всего сказанного Евгения, с достоинством грохоча кухонной тележкой, удалилась восвояси.

– Я на вас жаловаться буду! – крикнула вдогонку Генеральше «платная» пациентка.

Но та уже торжествующе шествовала по коридору, всем видом давая понять, что разговор окончен. Точка.

 
                                    * * *
 

У Генеральши и собственный кабинет имелся. Крохотный закуток, бытовка для хранения бытового инвентаря. Евгения оборудовала его в соответствии с собственным вкусом. В левом уголочке приютилась тумбочка, покрытая кружевной, любовно вывязанной крючком, накрахмаленной салфеткой.

На тумбочке хозяйничал зелёный литровый термос. Термос ежеутренне пополнялся больничным приторно-сладким жидко-заваренным чаем.

К питью обязательно прилагался бутербродик.

С сыром. Либо со сливочным маслом.

Стену украшал метровый глянцевый плакат.

На фотографической картинке благоухал цветущей сакурой японский садик. Нежно-розовые ветви склонялись над живописным прудиком, перепоясанным горбатым, изящно выгнутым деревянным мостом.

Пейзаж настраивал на размышления. О никчёмности мышиной возни вокруг пустого места. О скоротечности жизни. Об её конечности.

 
                                    * * *
 

В минуты отдыха суровая Генеральша в момент обмякала. Включала рогатый приёмник, настроенный на ретро-волну.

«Ну что же, Серёжа, чужой не сладок мёд?» – еле слышно сокровенно выспрашивал приёмник задушевным голосом Валентины Толкуновой.

Генеральша плескала себе еле тёплого чая (старенький термос тепло не держал), надкусывала подсохший сытный бутерброд и наполнялась музыкой.

После пятиминутного перерыва Евгения вооружалась ведром и шваброй и шла себе Генералить.

 
                                    * * *
 

– Ты, бабочка, вот что… Ты на меня не обижайся, – Евгения Ивановна усердно тёрла пол под кроватью «платной» пациентки.

Та лежала, отвернувшись к стене. Делала вид, что спит.

– Тебе ли обижаться? Тебе муж вон какой хороший попался. Цветы вон носит, – Генеральша заработала шваброй ещё ожесточённее. – А мне ни один мужчина шоколадки ни разу не подарил. Я одна дочку воспитываю. Отец её паскудник оказался… Помню, я пирожков напекла, на работу ему с собой сложила, а он пирогами этими в коммунальной конторе, к которой он слесарем был прикреплён, любовницу свою кормил… Мне люди добрые в этот же день доложили… Я вечером в контору метнулась… гляжу, а моя тарелка из-под пирогов, уже пустая, на её столе стоит. А шалава эта сытенькими глазками на меня моргает… не стыдится ни капельки. Я к ней ринулась, тарелку свою схватила и у неё под носом об стол ка-а-к хрястнула!.. Домой прибежала, соседа попросила, чтобы он мне другой замок врезал… чтоб муженёк мой больше пироги мои не тырил… С того дня в дом его не пустила. Давно это было… дочка моя отца своего знать не знает. Не помнит… У меня о мужчинах только одно воспоминание хорошее. Меня однажды на концерте известный артист на танец пригласил. Счастливое воспоминание.

Генеральша приостановилась, с трудом распрямила больную спину, поправила «корзиночку» на голове.

– Бабочка, может, мы того, – как-то разом напрочь потеряв уверенность, промямлила Женя, – может, вместе Новый год отметим… чаю пошвыркаем? В столовой чай остался.

Ответом от «бабочки» Жене была тишина.

– Ты прости меня… Не со зла я в обед на тебя накинулась. Это я от обиды, – подхватив ведро, обречённо сказала Женя, – простишь?

– Бог простит, – не повернувшись, продолжая лежать лицом к стене, ответила «платная» пациентка.

 
                                    * * *
 

Люба Федина лежала на белой пахнущей лавандой простыне в доме у ловца Харитона, в космонавтическом шлеме на голове, и вспоминала, вспоминала…

А припомнилось ей вот что.

Одно полугодие отделяло Любу Федину от получения аттестата в её школе с углублённым изучением точных наук.

В эту школу, где физика и математика были предметами профильными, требующими к ним интереса и глубокого погружения, Люба попала почти что случайно.

Из-за большой груди.

Уже в 8 классе у Любы оформился третий размер. И обстоятельство это сильно подпортило Любину жизнь. Главной обителью зла явилась дворовая школа, в которой девочка тогда училась. Нахрапистые гопники проходу Любе не давали.

«Эй, Федина, сиську дай потрогать!» – то и дело слышала старшеклассница.

Рассказать об этом Жене Люба стеснялась.

И девочка ничего не придумала лучше, как прикинуться больной, чтобы гопников в глаза не видеть.

Женя вызвала на дом врача.

Участковая педиатриня, давно знакомая Фединым в связи с их посещением поликлиники во время разнообразных гриппозных и ОРВишных эпидемий, сказала, что нужно сделать Любе тотальное обследование организма.

«Что я голыми руками сделать-то могу? – после осмотра больной агрессивно сообщила Жене врач, глядя в испуганные Любины глазища, запорошенные светлой взлохмаченной чёлкой. – Она вот жалуется, что болит „то там то сям“, а я не экстрасенс, насквозь не вижу. Так что дуйте по врачам. А если времени нет, а деньги есть, в платную клинику идите. Там всё быстро решится».

Нельзя сказать, что Женя не доверяла бесплатной медицине. Вовсе нет.

Она не доверяла людям, случайным в медицине.

Сама всю жизнь в больницах проработала. Разных врачей видела, плохих и хороших. И знала, что человеческий фактор в этом деле главное. И будет лучше, если этот фактор напрочь исключить, и что нужно довериться умному медицинскому оборудованию.

Машины голыми фактами апеллируют.

Не ошибаются, как люди.

 
                                    * * *
 

– Вы – бессовестная женщина. Вы – воровка. Вы меня обокрали, – Женя сказала эти слова обречённо. Без эмоций. Совершенно не стараясь придать обвинению дополнительный окрас. Она провозгласила свою истину.

Доктор Кысылбаева отвлеклась от монитора компьютера, куда был вписан только что произнесённый ею вердикт, подняла на Женю глаза.

– Я не понимаю… Уточните, пожалуйста, что вы хотите сказать? – вопросила она также совершенно спокойно, «не выходя из берегов». Со стороны могло показаться, что две женщины заранее договорились пользоваться только словами, не смешивая их с какими-то ни было чувствами. – Я у вас что-то украла?

– Деньги. Вы деньги у меня украли, – Евгения водрузилась перед Кысылбаевой твердокаменной горой. Хоть и чувствовала себя неуверенно, сидя здесь, в кабинете, оснащённом дорогой медицинской техникой… такой дорогой, что Федина даже подумала о том, что если её, несчастную Женю, с давно не крашенными хной волосами, одетую в старенькую юбку и в не менее тёртый жизнью свитер, «разложить на запчасти» (печень, почки, кровь) и продать, то денег этих не хватит даже на кнопку для умного аппарата, насквозь изучающего людей.

– Я заплатила за обследование дочери огромную сумму… вы знать не знаете, как мне достались эти деньги… А вы… а вы…

– А я говорю, что ваша дочь абсолютно здорова, – Кысылбаева вперила на Женю своё такое ухоженное, круглое с якутскими щёлками глаз, лоснящееся лицо, что та невольно представила докторшу лежащей на кушетке, с умасленным целебными маслами телом и кропящим над ним умиротворённым массажистом. – Я вас поздравляю. Вам не о чем беспокоиться. Ваша дочка здорова.

– Здорова? Она просыпается по утрам и плачет от боли… а вы говорите, что она здорова.

– Послушайте, Евгения Ивановна, – Кысылбаева скрасила-таки тон имитацией душевности, – ваша дочь была обследована на новейшем оборудовании… Она здорова. Примите эту хорошую новость. И поделитесь ею с дочкой.

 
                                    * * *
 

Выслушав причитанье матери, что «деньги вылетели в трубу» и что все возложенные Женей надежды на умные медицинские машины претерпели позорное фиаско, Люба решилась.

Девочка набралась-таки смелости, сказала Жене правду, дескать, гнусные одноклассники её тёлкой называют, руки тянут, и что болит у Любы не тело.

А сильно болит душа.

Женя всплеснула руками, выслушав такое откровение. Однако ругать дочку не стала. Решила думать, как дальше жить.

Тяжело опустившись на кухонную табуретку, она вытряхнула на стол всё содержимое своего потёртого портмоне на кнопочке.

Денег хватало на хну.

Поэтому к вечеру головка Жени безукоризненно полыхала «вкусным и сочным» морковным цветом.

 
                                    * * *
 

– У девочки отец есть? – директриса престижного лицея, где, по предположению Жени, обучались умные и окультуренные дети, на пошлые поступки не способные, сидела за столом своего рабочего кабинета, вполоборота к посетительнице, и глядела в свой блокнотик.

Её поза, элегантно приталенное «шоколадное» платье, грива зачёсанных назад, не длинных, но густых волос, печальные глаза – этот комплект напомнил Жене разочарованную грустную львицу.

– А что такое? – вздёрнулась Федина. – При чём здесь отец?

– Ну как же? – усталая львица повернула-таки голову к собеседнице. – У ребёнка должен быть отец.

– Я знаю, – продолжала волноваться Женя, – я в роддоме санитаркой работаю и знаю, что дети без отца не родятся… У всех отец есть.

– Послушайте, Евгения… – Львица вновь обратилась к записям. – Евгения Ивановна… вы прекрасно понимаете, о чём я вас спросила… У вас семья полная?

– Нет, не полная, – резко мотнула головой раскрасневшаяся Женя, – я одна дочку воспитываю. А что?

– А дело в том, что педагогический коллектив нашей школы нацелен на то, чтобы работать с детьми из полных семей… Это правильно… Это укрепляет среди школьников авторитет счастливой и полной семьи, – Львица посмотрела на Федину изучающе. – Вы меня понимаете?

– Не возьмёте, значит дочку? – всколыхнулась телом Женя, от обиды готовая сцепиться с Львицей в безжалостной схватке.

– Я этого не сказала, – кожей почувствовав опасность, остепенила нервную посетительницу директриса, – в последнее время общество очень приветствует толерантность… Я давно подумывала о том, чтобы взять к нам в школу неблагополучного ребёнка… Так, в качестве эксперимента. А ваша девочка как раз подходит. У неё хороший аттестат. Я, пожалуй, приму её документы. Пусть в сентябре приходит. Попробуем сработаться.

– Ох, дай вам бог здоровья! Женского счастья побольше. Спасибочки вам… До свидания, – пропустив мимо ушей штамп «неблагополучная», запричитала, заохала Женя, мигом вскочила со стула. Быстро-быстро попятилась к выходу спиной вперёд. Торопилась, чтоб Львица не остановила, вдруг не передумала.

– Но знайте! – всё же вдогонку крикнула та. – Это лишь эксперимент! Пробный шар, так сказать.

Женя ничего не ответила, только согласно кивнула и выпрыгнула из директорского кабинета.

Так Люба Федина попала в лицей для благополучных, продвинутых в точных науках детей.

 
                                    * * *
 

А за полгода до его окончания, вернувшись домой к обеду 1 января, Любовь заявила стоящей у кухонной плиты, опустошённой одинокой встречей семейного праздника Жене: «Я в медицинское решила поступать. Медсестрой в любой стране мира на работу устроиться можно».

Сказала Люба так, потому что проведённая в квартире её друга ночь не минула даром. У неё с Лёшей Горкиной всё по-взрослому было. И старшеклассница к утру уже мысленно поселилась в приютившем её под Новый год восхитительно красивом доме. А это значит, Федина должна во всём слушаться взрослую умную Горкину и непременно стать медсестрой.

– Люба… как так-то. Ты ополоумела, что ли? – не поверила ушам зависшая на паузе Женя. – Мы ж всё решили… Ты ж математику столько лет учила… Зачем тебе больница? Ты ж у меня вылитая бизнесвумен. У тебя и коммерческая жилка есть. Откроешь магазинчик нижнего белья, богатые девицы денежки как миленькие в клювике тебе понесут. А ты денежки считать станешь. Ну, помнишь, как мы с тобой мечтали?

И Женя принялась ловить ускользающий дочкин взгляд.

– Нет, мама. Нет! Я маме Горкина пообещала, – плюхнулась за стол Любовь. – А что у нас на обед? Я руки уже помыла.

– Ты маме Горкина пообещала? – отстранилась от кастрюли Женя. – Но мне ты тоже обещала! Я тебе бульончики варю, стараюсь. А ты что делаешь? Маму Горкина слушаешь? Подумаешь… нужна ты ей! Сынок её тебя поматросит и бросит. А ты в дурах останешься… Так что не глупи! О больнице даже не думай.

– Но я сама хочу! – обиженно взвизгнула Люба.

– В больницу хочешь?

– Хочу.

– А я тебе устрою. Завтра на дежурство пойдёшь, санитарить. Я с начальником договорюсь… Сходи, узнай, почём больничный хлебушек! Только зубки не сломай, когда грызть будешь!

 
                                    * * *
 

И Люба согласилась на зимних каникулах санитарить. В том же роддоме, на том же этаже, что и Женя. Только в разные смены.

Работа казалась не хитрой. Люба покорно, как мать, тёрла и тёрла тряпкой полы.

Вот первый рабочий день был закончен.

И Люба, вполне живая, возвращалась автобусом домой, держась за поручень рукой в варежке. В другой варежке до сих пор томилась синица, купленная в магазине «Фикс Прайс» для мамы Горкина.

В конце салона, напротив задних входных дверей, по-каникулярному было людно, молодёжь возраста Любови кучковалась, развлекая друг друга свеженькими новостями и приколами.

Рядом с уставшей Фединой пристроились две девицы, внешне похожие друг на друга, только не лицами, а прикидом. Обе стояли в широких пальто, бесформенных и длинных. Только одно пальто было чёрного цвета, а другое – коричневое и с капюшоном. У девушки, выбравшей чёрный, дреды были синие. А у её спутницы – соломенные, и они, сливаясь с пальто, выдавали в своей хозяйке приверженицу природности и натурализма.

Федина сравнила девушек.

В её рейтинге естественность взяла верх.

Однако автобус тряхнуло, и Люба, нащупав синицу в своей руке, поняла, что думает не о том.

Ей ведь нужно размышлять о будущем, о выборе профессии.

 
                                    * * *
 

Федина вспомнила прожитый в роддоме день и решила, что Женины слова о цене больничного хлеба и о необходимости иметь длинные прочные зубы, чтобы тот самый хлеб жевать, преувеличены. Тем более что Люба не санитаркой стать собиралась, а медицинской сестрой, дипломированной и строгой.

«Большая разница! – на резком повороте старшеклассницу мотыльнуло, и этот рывок как бы подтвердил резкость Любиной мысли. – Работа как работа… Бывают и похуже».

Однако от этого вроде бы правильного умозаключения у Любы «кошки на душе заскребли».

Как ни крути, но мать, конечно же, была права!

Люба о другом мечтала.

О магазине женского белья.

При мысли о кружевных маленьких трусиках Федина вынырнула из тягостных размышлений, навеянных размышлениями о больных страждущих людях, в будущем ждущих от неё помощи, как морж из проруби.

И ну дышать, дышать!

 
                                    * * *
 

А тут ещё девчонки с дредами застрекотали.

– Слушай, мне такое рассказали! – интриговала спутницу хозяйка синих кос, обращаясь к подружке. – Вчера в ночном клубе какая-то девица прямо посреди танцпола в фосфорическом купальнике танцевала. Представляешь, она в ночной клуб в купальнике явилась.

– В фосфорическом можно, – решила её собеседница с соломенными дредами.

От этого разговора у Фединой в голове случилась дискотека.

Она поняла, что фосфорический купальник, качественный лифчик и кружевные трусы «пинком прошибают дверь» в другой мир, в свободный, радужный, счастливый.

А в мир страдания и боли она всегда успеет.

Поэтому, приехав домой, Люба сказала Жене, что быть медсестрой она больше не хочет, и без сожаления зашвырнула брюхатую синицу в мусорный пакет.

 
                                    * * *
 

В текущем году Люба не похудела.

Но на товароведа поступила.

– Неужели? – округлила глаза родительница Горкина, услыхав от сына новость про выбор его подруги. – Глупое решение.

– Ну почему? – вступился за девушку Лёша, к тому времени абитуриент заграничного университета. – Люба мечтает свой магазинчик женского белья в будущем открыть.

– Ну, а при чём тогда товаровед? – снова удивилась красивая Лёшина мама.

– Да чёрт её знает, – слился с настроением Горкиной её сын.

– Ладно, чёрта всуе вспоминать не будем, – умозаключила женщина, мысленно надеясь, что деяния Любы Фединой на судьбе её мальчика никак не отразятся. Она ведь Лёшеньке не пара – вот Бог ей в помощь.

 
                                    * * *
 

Пока Горкин готовился к поступлению в заграничный вуз, Любовь кое с кем познакомилась.

Поцелуи с «кое с кем» сулили быть сладкими.

Парень был старше Фединой примерно лет на восемь, ещё казался волнующе расслабленно-развязным. Смахивал на поп-звезду, кумира пятнадцатилетних фанаток. При знакомстве с Любой, глядя в её по-летнему открытое, взбодрённое лифчиком модели «Анжелика» декольте, с придыханием прошептал: «Я бы туда нырнул».

Люба захотела стать морем.

Она влюбилась.

Не так, как в хорошего мальчика, маменькиного сыночка, слабого и неумелого в телесной любви, хилого Горкина.

А страстно мучительно! На всю оставшуюся жизнь.

На звонки будущего студента заграничного университета Федина решила уже не отвечать, оно ей надо? Горкин через месяц в Америку свалит, а ей что делать, красавцу не давать?

И Люба красавцу давала.

 
                                    * * *
 

Прошло семь лет.

– Два кусоська, – тычет корявеньким, красным от холода пальчиком в витрину с колбасами не то японка, не то кореянка, до глаз укутанная шарфом грубой вязки, – два кусоська, посалуста.

Люба стоит за прилавком гастронома, расположенного неподалёку от международного хореографического колледжа.

«Опять балетная», – со смесью презрения и зависти думает она.

И демонстративно вздыхает. Такому приёму, «с потрохами» обесценивающему покупателя, Люба обучилась у сменщицы, которая в торговле уж «собаку съела».

– Вам докторскую? – терзая иностранную балеринку, куражится Люба, прекрасно видя, что покупательница просит останкинскую варёную колбасу. Но пусть та потрепыхается, а Люба посмотрит и послушает, как та слово «останкинская» своей японской ротовой полостью производить будет.

– Два кусоська, – снова просит балеринка и снова тычет в витрину.

– Девушка, она останкинскую просит! – развязным тоном хабалки вырулила внезапно из-за стеллажей с молочкой крупная горластая баба. – Она ж показывает! Не видишь, что ли?

Люба видит, что бабу ей не одолеть, поэтому быстро подчиняется. Лезет в витрину за останкинской. Режет два кусочка.

Кусочки тонкие, словно листы бумаги.

Люба кладёт их на подложку, взвешивает.

– Вес не тянут! – констатирует Федина. И презрительно глядит на балерину. – Вес очень маленький. Весы не реагируют. Возьмите хотя бы четыре кусочка.

– Сетыре? – непонимающе смотрит балеринка. Из всего монолога русской продавщицы она поняла только слово «четыре».

– Четыре, – подтверждает Люба, – четыре кусочка брать будете?

Не то японка, не то китаянка ёжится, как от холода, и, развернувшись, уходит.

– Эй, девушка! – грубо кричит ей вслед вконец разъярённая Люба. – А что мне с вашими кусками делать прикажете?

– Ладно, давай мне! – миротворчески машет рукой хабалистая баба, не настроенная на продолжение концерта.

– Что, два кусочка? – недоумённо обводит взглядом громоздкие габариты женщины удивлённая Люба.

– Ага, два кусочка, – подтверждает та. – И ещё килограммчик.

Вот так приблизительно случилось то, чего так боялась юная Люба.

Она обабилась.

И даже раньше, чем предполагала. И даже не от макарон. Вот только обабистости своей Любовь пока не замечала.

Эх, обидно!

 
                                    * * *
 

Люба сидела на кушетке, свесив ноги.

Она казалась потерянной во времени, до сих пор не оправившейся от пережитых вновь воспоминаний.

– Вот падкие вы с Женечкой на артистов! – Харитон подпрыгнул со стула и кинулся к Фединой снимать с её головы «космонавтический» шлем.

Орудовал ловец очень бойко.

И Любе показалось его поведение похожим на то, как если бы она долго лежала в коме и, наконец, очнулась. А Харитон, всё время дежуривший у её постели, сидя на стуле, возрадуясь её внезапному возвращению, кинулся к ней, болтая чепуху, потому что все правильные слова на ходу растерял.

– С чего это? Я на артистов не западала, – буркнула в ответ недовольная Люба, выпутывая волосы из шлема, – у меня артиста не было никогда.

– Ну ладно… не артист. Но как артист! Поп-звезда, кумир пятнадцатилетних фанаток, – уточнил Харитон. И водрузил шлем на полку, – где он, кстати? Ты о нём почти не вспоминала.

– Да о ком там вспоминать? Самовлюблённый эгоист со смазливым личиком, гуляка и транжира тот артист, – брезгливо фыркнула Федина, – прожили с ним год в квартире мамы. Он мне изменял и тырил мои деньги… Нет, не хочу я о нём вспоминать.

– Ага, понятно, – подытожил неприятный для Любы момент Харитон и жестом пригласил собеседницу пройти в соседнюю комнату, туда, где по-прежнему весело хрустел дровами камин.

– А чё ты магазин-то с лифчиками не открыла? Ты ж хотела! – продолжал допытываться ловец.

– Так денег-то на бизнес нету! Нет денег – нету магазина, – сердясь на непонимание Харитона, взбрыкнула Люба. – На бизнес деньги нужны. Начальный капитал. А где я этот капитал возьму? У мамы? У неё нет ничего, не скопила. Сама я после учёбы в супермаркетах работала, на кассах сидела. Бывало, что и фуры с товаром разгружала, и полы мыла… Да только за такую работу капиталы не платят… Где я деньги, по-твоему, возьму?

– Ну, так берут же где-то люди, – философски предположил Харитон. И даже вздохнул.

Повисла пауза.

Собеседники осмысливали произошедшее.

– Так что ты хочешь? – первым одумался Харитон.

– Жизнь изменить хочу, – Федина заволновалась, заполыхала полными щеками, – хочу вернуться в прошлое и роковую ошибку исправить. На медсестру поступить хочу и с Горкиным остаться… Можно?

Харитон задумался.

– Хочешь узнать, как сложилась бы твоя судьба, если б ты на медсестру пошла и с Лёшей не поссорилась?

– Хочу.

– Так, надевай шлем обратно, – скомандовал волшебник, – ловец воспоминаний взял сачок!

 
                                    * * *
 

С той минуты жизнь Любы Фединой пошла по другому сценарию.

…Горкин своим ключом открыл дверь родительской бескрайней, дорого обставленной квартиры. Люба, хихикнув, ввалилась внутрь.

Но парочка, похоже, влипла.

В коридоре стояла его мать, по-кукольному невысокая, миниатюрная, в глухом платье цвета тёмной охры, похожая на хозяйку тростниковых плантаций, владелицу темнокожих рабов, и, сдвинув брови, удивлённо снизу вверх смотрела на Любу.

– А где остальная компания? – поинтересовалась женщина. – Вы же не вдвоём Новый год отмечать собрались?

– Разумеется, нет, – не моргнув, соврал Лёша. – Ребята в магазине провизию закупают, скоро будут.

Горкина недоверчиво и даже агрессивно принялась разглядывать подружку сына. Под напором воинствующего взгляда Федина струхнула.

Но виду не подала.

Одумалась.

Расправила плечи, выдвинув грудь, чтобы казаться сильнее и шире, отстоять как можно больше места на не завоёванной пока территории.

– С наступающим! – первая вступила в беседу Любовь, тем самым пойдя в наступление. – А я вам подарочек принесла.

– Уже? – резко оборвала Федину Лёхина мать и ещё плотнее сдвинула брови.

Люба всё поняла. А именно то, какой смысл Горкина придала невинному слову «подарок». Ясное дело, «принести подарок», «принести в подоле» – фразочки с намёком, «одного поля ягодки».

Но Люба прикинулась дурой.

– Ну да… уже. А когда же ещё вам подарок дарить? – стараясь придать лицу выражение «святая невинность», растянула в улыбке губы Любовь. – Лёша сказал, что вы сегодня вечером на дачу уезжаете. Там будете Новый год встречать, поэтому я заранее. Вот!

И Люба выудила из варежки брюхатую синицу.

– Ух ты, – сразу смягчившись, хмыкнула Лёхина мать, – какая хорошенькая. К платью моему идёт.

И Горкина приложила птицу к груди.