Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

Эмма дар речи потеряла.

– Что молчишь? – поторопил с ответом девушку Петрович. – Кольцо брать будешь? Гляди, как блестит, сверкает!

– Ты как с сорокой со мной говоришь.

– Почему как с сорокой?

– Сороки на блёстки падки.

– Чё-то я не пойму, то ты про ворону, то ты про сороку. О нас с тобой когда говорить будем?

– Кстати, о вороне. Пойду её поищу.

И, поспешно встав из-за стола, Эмма выбежала из ресторана.

 
                                    * * *
 

– Женя, я Петровичу отказала, кольцо не взяла, – в парфюмерном магазине под конец рабочей смены призналась подруге Эмма.

– Дядя говорит, из-за вороны?

Эмма в ответ неопределённо дёрнула плечиком.

– Сама ты, Эмка, ворона!

– Так я тогда полечу?

– Лети. Куда летишь?

– Червя искать.

– Червя? Какого червя?

– Книжного.

 
                                    * * *
 

В тот вечер Эмма успела-таки в книжный, впорхнула туда перед самым закрытием.

Звякнул в дверях колокольчик.

Александр увидел её, как тогда, с покрасневшим от холода носом.

– Где ты пропадала? – просияв, распростёр объятия взволнованный Карпов.

– Занята была, – прижалась к Александру Эмма, – сказки Андерсена перечитывала.

…А вскоре ворона нашлась.

«КРЕпыши! КРАсавцы!» – каркала она, довольно глядя на юных, уже «вставших на крыло» своих птенцов.

Ловец воспоминаний взял сачок
Рассказ

– Так, Женечка, ложись поудобнее, – старик Харитон, слегка сумасшедший на вид, впрыгнул в потолочное пространство, с тревогой обозреваемое женщиной, как хитрый чёртик, блестя, будто воском, начищенной лысиной, шмыгнув ястребиным носом, хрястнутым когда-то, видимо, боксёрским тяжёлым кулаком, да так и сросшимся сикось-накось, – ловец воспоминаний взял сачок!

– Я удобно лежу, – закрыв глаза, отчиталась Женя, живо вообразив себе ловца и его сачок.

Евгении, в соответствии с её пенсионерскими воззрениями, её собственный мозг представился в виде цветочного луга.

По лугу в коротких коричневых брючках на дешёвом ремне, высоко поднимая босые ноги, с ногтями, тоскующими по стрижке, крадучись, скачет Харитон.

В травах – мозговых извилинах – Харитон хищным взором высматривает насекомых.

Хлоп – и бабочка – воспоминание уже сачке.

Но цветочный луг здесь ни при чём.

У Евгении Фединой на голове – скафандр космонавта или типа того. Надев его, Женя почувствовала себя почти что Валентиной Терешковой.

 
                                    * * *
 

– Я готова, – сообщила Женя ловцу.

– Стартуем! – скомандовал тот.

Евгения посильнее зажмурилась.

И ей уже привиделась дочка, на заре её юности, с губами, обведёнными красной помадой; с короткими хвостиками, похожими на тополиные серёжки, оперившиеся белым пухом и торчащие по бокам головы.

Старшеклассница по-пошлому смазливо лыбилась зеркалу, отражаясь там в бесстыже тесном топике, обтягивающем грудь четвёртого размера; в коротюхонькой зелёной юбке; в чёрных капроновых гольфах, натянутых выше колена.

– Вырядилась, блин… Лолита! – выругалась вслух возмущённая Женя.

– Что? – коротко встрял ловец Харитон. – Какая такая Лолита? О хорошем вспоминай… Только о хорошем… Ты заказала лучшее воспоминанье!

– Ой, точно! – согласно спохватилась Женя. – Самое лучшее!

 
                                    * * *
 

– Мам, ты принесла воспоминанье? – тридцатилетняя незамужняя Женина дочка, Люба, живущая с ней в одной скромной двухкомнатной квартире и неделю назад по дурацкому недоразумению потерявшая работу, с порога вцепилась в мать.

Ничего не ответив, Евгения с осуждением окинула взглядом прикид недавно проснувшейся дочери: махровый белый халат, накинутый поверх ночнушки, всклокоченные волосы.

– Где так долго ходишь? – под давлением тяжёлого материнского взора огрызнулась Любовь.

– Как долго? Недолго! – и Люба, упираясь носком одного зимнего сапога в пятку другого, стащила с ног дрянную старую обувку. – Ловец живёт «у чёрта на куличках». Пока в автобусе тряслась, вся околела. Ещё толкучка эта новогодняя… Люди с ума посходили… Хамят, лаются.

– Ма, ну чё как маленькая! Давай скорее, – не слушая причитания Жени, торопилась Люба. И, не выдержав копошения родительницы, выхватила сумку у неё из рук и скрылась за дверью.

Евгения услышала, как щёлкнул замок в дочкиной комнате.

«Зря я о нём вспомнила», – с опаской подумала Женя, глядя на запертую дверь.

Но потом вдруг резко вздрогнула всем телом, как будто встряхнув с плеч сомнения и твёрдо решила: «А, кого хотела, того и вспомнила. Имею право!»

 
                                    * * *
 

Люба водрузила на голову шлем с материнскими воспоминаньями.

Легла в кровать.

Пространство вспыхнуло светом мгновенно и ярко, до режущей глаза белизны, так, что Люба зажмурила и без того закрытые глаза.

Трижды прокуковала кукушка.

А вслед за всхлипами невидимой птицы зазвучала мелодия. Она показалась Любе нежной и плавной, но, несмотря на это, музыка взорвала белизну, расчленив её на сотни цветных солнечных зайчиков.

Постепенно Любин взгляд как будто отъезжал, отдалялся от эпицентра взрыва, и она, наконец, поняла, что смотрит на вращающийся вокруг своей орбиты дискотечный шар.

Шар становился всё меньше, высвобождая вокруг себя темноту. И в ней, как планеты во вселенной, мерцали блики.

Жёлтый луч, мощный прожектор, рассёк пространство.

Люба увидела круглую маленькую сцену.

На ней обозначился мужчина с микрофоном в руке.

«Видимо, артист», – подумала Люба.

Артист запел.

 
                                    * * *
 

Голос, источник которого находился (как Любе навязчиво думалось) внутри сексуальной оранжевой чакры, певец, как на веретено, наматывал на длинный микрофон, сплошь стразами улепленный, по-видимому, всё теми же, что и дискотечный шар.

При этом артист, обильно кудрявый, втиснутый в светлые джинсы, в алый лоснящийся узкий пиджак, как бы прогуливался по краю сцены, окружённой рядами плотно сидящих друг к другу очарованных зрителей.

А в такт походке артист так покачивал бёдрами, пускал вдоль тела волну такой силы, источником которых была всё та же упомянутая чакра, что у Любы бабочки вспорхнули в животе.

Любе стало стыдно.

«Какая мерзость, эти мурашки по телу», – спохватилась она, вспомнив, что проживает воспоминанья своей молодой тогда матери.

Но тут случилось виденье и вовсе из ряда вон выходящее.

Продолжая пение, артист спустился со сцены и, потеснив на кресле перепуганную девчонку, одну из сотен фанаток, наблюдающих за ним из зрительного зала, нахрапом подсел рядом.

«Подкатил яйца», – эта фраза из похабного ругательного наборчика её матери, которая за словом в карман не лезла, вспыхнула в Любином сознании метко, весьма кстати.

Люба девушку узнала.

Она видела её бумажные фотки в их старомодном обшитом красным плюшем домашнем альбоме.

Это была Любина мать.

Женя.

 
                                    * * *
 

Люба ахнула.

Певец заискивающе глядел в глаза юной девушке.

А та порочно ему улыбалась.

Хитрая лисья мордочка, жидкая светлая чёлка до самых ресниц, трикотажная морковного цвета кофта на пуговицах, обтягивающая грудь четвёртого размера, да чёрная юбка годе ниже колена – вот кем была её мать лет в семнадцать.

«Вырядилась, блин… Лолита!» – зло и резко выругалась Люба, наблюдая, как артист пялится в невинный вырез на кофте Жени.

«С меня хватит», – взбесилась Люба и прекратила просмотр. Она не желала видеть родительницу, пускающую эротические флюиды. Уж лучше лицезреть привычную мать, в халате, над чашкой жирных щей.

 
                                    * * *
 

– Мам, это он, мой отец? – Люба ворвалась на кухню, просветлённая догадкой. – Тот артист мой отец?

– Нет! Что ты? Конечно нет! – испуганно шарахнулась от Любы мать. И заслонила спиной кухонный стол.

– Как нет? – словно пена в бокале шампанского, осела Люба.

Женя замялась. Затопталась на месте.

Полминуты висела пауза. В Любиной голове случился перегруз. Она решила сделать паузу, на время прекратить допрос.

– Так, два шага в сторону, – оставив ответ родительницы пока без комментария, стараясь сохранять спокойствие, скомандовала Люба, – что ты как маленькая?

Крупногабаритная Женя, как нашкодивший, но послушный ребёнок, покорно шарахнулась влево.

На столе стояла пластиковая «ванночка» тёплого мороженого и открытая жестяная банка сгущённого молока.

– Мам, ты чё, опять обжора? – взвилась-таки Люба. – Мы ж с тобой договаривались. У тебя же лишний вес! У тебя ж голеностоп!

– Договаривались, – потупила глазки Женя.

Любе пришлось ущипнуть себя за руку, чтоб не взорваться, не разразиться бранью. А то самой же потом стыдно будет.

 
                                    * * *
 

Больше всего Любу бесило то, что, выйдя на пенсию, мать как будто в детство впала.

В девочку обратилась.

Будто злой волшебник её колдовским зельем опоил в отместку за то, что в городском роддоме, где Женя почти сорок лет санитаркой работала, её звали Генеральшей!

Смена матерью имиджа дочку не устраивала.

Вот и сейчас Женя стояла покорно готовая, что дочь начнёт ругать её за готовое к поеданию, слегка растопленное в микроволновке шоколадное мороженое, политое сгущёнкой.

Но Люба до брани не опустилась.

На её руке до сих пор полыхало пятно от мазохистского ущипа.

– Ладно, – примирительно махнула рукой Люба, – садись, попьём чайку с мороженым. По паре ложек, так и быть, слопаем, поболтаем.

И дочка, обуздавшая эмоции и оттого довольная собой, плюхнула матери в чашку добрую порцию, на её вкус, невыносимо сладкого десерта и включила чайник.

 
                                    * * *
 

– Ма, а ты зачем певца-то вспоминала? – Люба поставила кружку с горячим чаем подальше от матери, чтобы та случайно не смахнула её себе на колени. – Мы же с тобой договаривались, что твоё воспоминанье должно касаться и меня. Я уж было подумала, что ты об отце моём вспомнила… думала, что наконец погляжу на него, «полюбуюсь». Ты ведь ничего о нём не рассказываешь. Молчишь как партизан. Подумаешь, военная тайна!.. Но, выходит, зря я размечталась.

Люба присела за стол, попыталась поймать материнский взгляд.

Но родительница сопротивлялась энергетической связи «глаза в глаза», косилась в окно, в котором ничего интересного, кроме скелета соседней недостроенной многоэтажки, занавешенного бело-серой мутью, видно не было.

– Ну, так зачем ты певца вспоминала? – как репей вцепилась Люба в мать. – Объясни мне, пожалуйста.

– Не знаю… – глаза дочки и матери наконец-то встретились. – Не могла не вспомнить.

Увидев то, как съёжилась мать, то, как она опустила вперёд свои покатые полные плечи, как будто пытаясь защитить комочек тёплого воспоминания в своей душе, Люба окстилась.

От нахлынувшего чувства жалости к Жене у неё защипало в носу.

– Я понимаю, – вслух произнесла она, – что я… не женщина, что ли? Вспомнила – и ладно.

Женя с благодарностью улыбнулась.

– Но что у тебя с ним было? – всё же спросила Люба.

– Танец, – подняла к потолку глаза, полные слёз, растроганная Женя, – один медленный танец.

 
                                    * * *
 

А началась эта история вот как.

Тот декабрьский день доконал Любу Федину.

Её уволили с работы благодаря стараниям сотрудницы, которая давно на повышенье вместе с Любой метила и потому на конкурентку «зуб точила».

Впрочем, всё по порядку.

Люба раскладывала молочку по полкам холодильника в супермаркете.

Работа казалась ей монотонно-муторной, но требовала внимательности. Все бутылки с кефиром, пакеты с творогом и маслом, баночки с йогуртами должны быть точно подсчитаны, учтены и расставлены по правильным местам.

Сказывалась усталость.

Близился Новый год, покупатели заранее шастали по магазину, будто ошалелые, а Люба уже неделю работала с 8 утра до 8 вечера, даже во сне слыша в голове ненавистную рекламную песенку: «Оливье, оливье, оли-оли-оливье».

Люба принялась было подсчитывать глазированные сырки с начинкой из сгущёнки, как песня про обязательный новогодний салат, который, дескать, необычайно выгодно покупать именно в здешнем магазине, опять вдруг заиграла!

Начальные аккорды мелодии прозвучали даже громче обычного, как показалось Любе, и совершенно сбили её с толку, отвлекли от подсчёта глазированных сырков.

Буквально секунды на две Люба пустила рассредоточенный взгляд блуждать по торговому залу, и вдруг случилось вот что.

 
                                    * * *
 

– Прошу вас, пройдёмте к кассе, – Любина коллега и начальница, та самая, «с длинным зубом», требовательным тоном обращалась к посетительнице.

Рядом с конфетным отделом мялась покупательница.

Про такую Любина мать, Женя, сказала бы, что та «с искрой».

А если описать её подробно, то выглядела женщина примерно так: на голове у покупательницы, как мак, полыхала высокая фетровая шляпка без полей, слишком лёгкая для декабря и слишком нарядная для посещения сетевого супермаркета в 10 утра.

Кроме того, женщина «с искрой» сочла уместным нести на себе «полыхающий мак» в сочетании с болоньевым, не новым, коричневым утеплённым плащом, впрочем, красиво приталенным по фигуре.

– Вы ко мне обращаетесь? – услышав предложение пройти к кассе в сопровождении работницы магазина, сердито тряхнула «маком» посетительница. – Почему вы так со мной разговариваете? Кто вам позволил? Я работница отдела образования. Вы не смеете! Что я вам сделала?

– Что сделала? А вот что сделала! – с этими словами опытная работница супермаркета сунула руку в коробку с карамелью «Московская» и, к удивлению Любы, выудила оттуда что-то, издалека совсем непонятное.

По брезгливому лицу коллеги и по тому, что пользовалась она двумя пальцами правой руки, оттопырив остальные, Люба поняла, что это «что-то» не вполне приятное и даже, может, мерзкое на вид.

Как загипнотизированная, Люба шагнула вперёд и разглядела, что напарница держит в руке куриную кость!

Вернее, не кость, а наспех обглоданный, в лохматых мясных волокнах на сгибе, растерзанный окорочок.

– Вы съели? – сердито спросила женщину в шляпке Любина напарница.

– Да как вы смеете! Я работник отдела образования! – включила прежнюю пластинку та.

Причём она упоминала именно отдел образования, разумно, впрочем, полагая, что отдел образования имеет больше веса, чем, например, просто работница образования, без отдела.

 
                                    * * *
 

– Я по камере наблюдения за вами шла! – настаивала разоблачительница. – И всё видела! Вы окорочок копчёный кусали, когда к тележке наклонялись, будто для того, чтобы товар положить, а косточку в конфеты спрятали!

– Гадкая ложь! – вспыхнула покупательница, слившись лицом со шляпой. – Вы за неправду ответите!

– Пожалуйста, оплатите покупку, – вздохнув, примирительно попросила товаровед и протянула кость женщине «с маком».

К удивлению Любы, посетительница маркета обглоданный окорочок приняла, пусть и с выражением лица «попранная гордость», поплелась-таки к кассе.

Оплатила украденный сытный завтрак.

И направилась к выходу.

– Ищь ты… ни стыда ни совести! – проворчала ей вслед случайная пенсионерка, наблюдавшая разоблачение. – А ещё, гляди-ка, шляпу носит!

Но женщина «в маке» осуждения уже не слышала.

 
                                    * * *
 

– Всё видела? – спросила у Любы напарница.

– Всё, – ошарашенно кивнула головой впечатлённая Люба.

– Я ведь про видеокамеру соврала. На понт взяла воровку, – призналась разоблачительница.

– Но как ты её заприметила? Как уследила? – искренне удивилась Люба.

– Я таких прощелыг, как эта дамочка, носом чую, – хмыкнула напарница, – а ты уволена. Это распоряжение – молния от начальства.

– Я уволена? – окаменела Люба. – За что?

– За то, что воришек «носом не чуешь», – констатировала её соперница и, резко развернувшись от Любы, победоносно удалилась.

 
                                    * * *
 

После увольнения Люба весь день прослонялась по торговому центру. Голодная до полуобморока, она, идя на запах свежеиспечённых блинов, забрела на огромный фуд-корт, где в изобилии предлагались недорогие блюда, представленные кухнями разных стран. Тут тебе и китайская лапша, и российская «селёдка под шубой», и узбекский плов, и грузинские хачапури.

Но Люба Федина в тот день страдала.

И в этом своём страдании она желала опуститься как можно глубже.

На самое донышко!

Поэтому на последние деньги Любовь заказала в фито-баре, который маскировался под огромный апельсин, большой стакан свежевыжатого грейпфрутового сока.

И с мнущейся от нажатия пальцев одноразовой тарой в руке, наполненной напитком цвета аскорбинки, направилась к единственному попавшему в её обзор свободному столику, на котором ещё стоял поднос с неубранными яркими картонными коробками из-под картошки фри.

Устроившись поудобней, назло себе, Люба давилась соком «вырви глаз».

Зато эффект оказался мощным.

Люба почувствовала, как от закипевших эмоций у неё защипало в носу.

И она, к облегчению своему, наконец расплакалась.

 
                                    * * *
 

До места проживания в спальном районе Люба добиралась уже в темноте.

Подходя к дому, Люба обратила внимание, что окна кухни и окна гостиной одновременно освещены, при том что Женя зря не транжирила электричество и дочку к этому приучила.

«Выходя из комнаты, выключи свет». Это было строгое правило их совместного проживания.

– Мам, ты где? – открыв квартиру своим ключом и войдя в прихожую, осведомилась Люба.

– Да тут я… тут, – Женя выплыла навстречу дочке, сонная и нахохленная, как курица, свергнутая с насеста. – Чайник ставить?

– А чё на кухне свет горит? – разматывая на шее шарф и игнорируя вопрос, поинтересовалась Люба.

– Как чё? – небрежно махнула рукой куда-то в сторону полированно-белых посудных шкафчиков разморённая вечером и скучным телевизионным сериалом Женя. – Я ж там ёлочку нарядила.

– Не поняла, – Люба резко дёрнула молнию пуховика. Но стягивать его не стала.

Прошла на кухню.

Так и есть. Нарядная ёлка притаилась в уголке.

– Не поняла, – повторилась Люба, – а какая связь между ёлкой и светом?

– Ну как? – встряхнулась ото сна удивлённая Женя. – Вдруг Дед Мороз подарок принесёт. Что ему, в темноте шарахаться, что ли?

– Ма, ты серьёзно? – услышав такое объяснение, поражённо охнула Люба и как была, в верхней одежде, плюхнулась на табуретку.

Женя виновато затопталась на месте.

На полминуты повисла пауза. За это время Люба успела успокоиться. Ей даже щипать себя не пришлось.

– Ну, мать, ты отжигаешь! – только и вымолвила она. – Ужин лучше разогрей. Жрать хочу!

И Люба отправилась раздеваться.

 
                                    * * *
 

– Не убивайся так, – сказала Любе Женя после того, как дочь поделилась с ней новостью об увольнении из магазина. – Всё уладится.

– Ага, Дед Мороз мешок денег нам подкинет. Ты, главное, свет не выключай, а то вдруг он нашу кухню с соседской перепутает. И не видать нам денежек. Ох, не видать! – ядовито пошутила Люба, орудуя вилкой так, чтобы одновременно зацепить несколько крупных макаронин и кусок магазинной котлеты, на вкус отдающей больше хлебом, чем говядиной, которая была прописана в составе, а хлеб – нет.

– Зачем ты так? – насупилась Женя.

– А ты зачем так? – всё ела и ела сердитая Люба.

– Я больше не буду, – буркнула Женя.

И от этой материнской покорности, от её преждевременного старческого впадения в детство у Любови снова защипало в носу.

– Ладно, – примирительно кивнула Люба, – мам, а от меня ты на Новый год какой подарок хочешь?

– А можно я к ловцу воспоминаний съезжу? К Харитону! – мгновенно оживившись, блеснула глазами Женя.

Люба прекратила есть.

– Харитон – это кто? – заинтригованно поинтересовалась Люба.

– Волшебник.

– Дед Мороз, что ли?

– Нет, ловец воспоминаний.

– А в чём его волшебство?

– Ну, ты же фотки делаешь? – «через дальние огороды» пустилась в пояснения Женя.

– Делаю, – согласно кивнула Люба.

– Фотка – это воспоминание в картинке… Так?

– Так.

– А у ловца воспоминание как кино. Чудо! Настоящий новогодний подарок. Можно я к Харитону поеду?

Любовь ошалело смотрела на мать, мысленно допуская возможность, что этот день ей просто снится.

 
                                    * * *
 

Безумные идеи тоже находят приют в головах.

Взять хоть Любу.

Тем утром она по пятам своей матери ехала к ловцу воспоминаний.

Харитон жил за городом, в окружённом мрачными елями, одиноко стоящем большом двухэтажном доме из белого кирпича, снаружи напомнившем Любе казённую баню.

Вот и нутро просторной комнаты, в котором очутилась Люба, шагнув за порог, было похоже на предбанник.

В нём ничего, кроме стоящих друг против друга и чудовищно неудобных, как впоследствии оказалось, двух деревянных лакированных стульев, да дровяной чугунной топки «буржуйки», любопытным взором гостьи обнаружено не было.

Зато «буржуйка», как жоркая девка, будто семечками, радостно хрустела дровами.

Дневной белый свет вдосталь наполнял «предбанник», потому что на окнах не было занавесок. Но их отсутствие лишь обостряло акт раздевания.

Душевного оголения.

Так-то.

 
                                    * * *
 

– Чего пришла? – гаркнул Харитон, напугав Любу своим внезапным появлением из-за входной двери.

От явился с декабрьского морозца одетым только в рябой вязаный свитер, старенькие на глаз, совсем тоненькие, сатиновые штанишки и в белые валенки на толстой подошве. Кажется, ловцу было лет семьдесят, он был сух, востроглаз и суетлив в движеньях.

– Так пришла на маму пожаловаться, – прямиком заявила Люба, – она была у вас недавно.

– На Женечку? – мигом смекнув, о ком идёт речь, старик стянул с Любы пуховик и, прицепив его на гвоздик, вколоченный в стену, тощим задом плюхнулся на жёсткий стул, жестом пригласив присесть напротив нахрапистую посетительницу. – Валяй! Жалуйся.

– Мама нарушила наш договор. Она меня обманула! – вытянув из кармана кофты тряпичный носовой платочек с красным цветочным орнаментом на тот случай, если очень хочется заплакать, начала свой рассказ взволнованная гостья. – Мы договорились, что мама закажет воспоминание, которое касается и меня. А мать моя вспомнила какого-то чужого мне мужика… артиста, ловеласа и губителя сердец… он однажды с ней медленный танец станцевал… Говорит, что не могла его не вспомнить… А дочери родной – фиг с маслом! Вот и отправляй её ловить воспоминанья! Моя жизнь – недоразумение сплошное. А ей хоть бы хны!

– Все твои недоразумения я знаю, – вклинился Харитон, – могу по пальцам пересчитать. Семья – не та; работа – не та; влюбилась – не в того; хочешь – сама не знаешь чего!

– Откуда вы знаете? – удивилась Люба. – Мама рассказала?

– Ишь ты! Много чести тебе будет, – грубо одёрнул Любу ловец, – сам всё про тебя знаю!

Люба осеклась.

Сначала она хотела дать отпор хамоватому старику, но потом подумала, что, может, это психологический метод такой, типа шоковой терапии, когда пациента нужно довести до правильной кондиции?

Поэтому Люба остыла.

Проглотила «несъедобные» слова.

– Что ты хочешь? – снова в упор спросил Харитон. – Зачем тебе воспоминанья?

– Я ж говорю, – потеряв былую уверенность, промямлила Люба, – я хотела про отца узнать.

– Да отец-то тебе на что? – резко вскинулся Харитон.

– Как на что? – совсем растерялась Любовь. – Моя жизнь под откос катится! Я подумала, может, это происходит оттого, что я без отца росла? Может, травмы детства не дают мне жить полноценно?

– Ой! – брезгливо поморщился Харитон. – На горе-папашку «собак всех повесила» … дескать, пусть он отдувается!

– Ну, а что же мне делать? – вскрикнула Люба, дав волю чувствам. – Я то и дело кручу, как кино, в голове своё прошлое. Хочу, чтоб можно было плёнку отмотать назад, исправить ошибку! Другой стать!

 
                                    * * *
 

– Ишь ты, другой она хочет стать! – с осуждением ладонями хлопнул себя по коленям старик. – Тогда и жить по-другому надо было! А ты зачем так жила?

– Жила как умела. Думала – так правильно, – съёжилась Люба. – Не думала, что «кино» моё чёрно-белым получится.

– Ну, «кину» твоему ещё не конец, – взбодрил гостью ловец. – А думать всегда надо. Полезно это… Ты вот на мать свою, на Женечку, мне жалуешься, говоришь, что не понимает она тебя… мужика какого-то чужого тебе вспомнила.

– Да не только в этом дело! – оборвала ловца Люба. – Мать как будто в детство впала. Ведёт себя как девочка… Деда Мороза у себя на кухне ждёт… А ведь её в больнице, где она до пенсии санитаркой работала, Генеральшей прозвали. У неё ж характер о-го-го!

И Люба принялась было рассказывать случай с поеданием матерью тёплого мороженого, которое ей врачи категорически запретили.

– А ты постой, – пресёк Любовь Харитон, – а хочешь, я тебе мать другой покажу? Той, какой она тоже могла бы быть?

Люба нерешительно пожала плечами.

– Иди туда, – велел Харитон и указал на дверь.

Люба вошла в пустую комнату, примыкающую к «предбаннику», прилегла на кушетку, обтянутую безупречно белой, прохладно пахнущей лавандой, свежей простынёй.

– А это вместо подушки будет, – сказал Харитон, надевая Любе на голову космонавтический шлем, – закрой глаза. Стартуем. Ловец воспоминаний взял сачок!

 
                                    * * *
 

Люба увидела вот что.

Мать колготилась над кухонным столом. Нависала грузным телом над чем-то, пока что Любе не видимом.

– Мам, тот артист – мой отец? – одёрнула Женю дочь.

Та совершила грузный разворот в сторону Любиного голоса. Взглядом впечатала дочь в кафельную стену.

Да, взгляд у Жени по-прежнему был могуч, как в годы её силы, когда в роддоме её, санитарку, величали Генеральшей.

Люба, не без труда отодрав себя от кухонной гладкой поверхности, который раз удивилась, откуда в пенсионерском теле её матери берётся взгляд такой эффективности.

Ведь внешне мать напоминала Любе диковинную рыбу-каплю, которую она видела в интернете.

Это глубоководное широкомордое существо, комок бесцветной слизи без чешуи и мышц, выглядело будто шарик, полунаполненный водой, растёкшийся и вялый.

Вот только рот у Жени был не рыбьим.

У рыбы-капли он грустил.

А на устах у Жени был запечатлён покой. Тот именно покой, который есть на глубине примерно тысяча метров.

 
                                    * * *
 

– Что хотела? – рявкнула Женя.

Тут Люба поняла, что помешала Жене есть.

Застигнутая врасплох, та пыталась загородить широкой спиной пластиковую «ванночку» с мороженым и уже вспоротую банку сгущённого молока.

– Мам, ты что, опять обжора? – забыв о своём вопросе, вспыхнула Женя. – Мы ж с тобой договаривались! Тебе же нельзя! У тебя же лишний вес! У тебя голеностоп!

Женя молча висела бесцветной горой, готовилась к прыжку.

Люба хотела бы схватить «ванну» с мороженым, расплавленным в микроволновке до состояния неоформленной тёплой массы, сдобренную сгущённым молоком, и плюхнуть в унитаз.

Но нельзя.

Еда для Жени священна. Как хлеб для Ленинградца, предки которого пережили блокаду.

А Люба дала себе зарок в отношеньях с Женей «видеть берега».

Поэтому мороженое осталось стоять на столе.

– Ладно, – примирительно сказала Жене Люба, – давай по чуть-чуть… по паре ложечек. С горячим чаем. Вкусно получится.

Но «белый флаг», поднятый дочкой, мать проигнорила. Не приняла во вниманье.

Жене нужна победа.

Рыба-капля бледно-свиного окраса на глазах перепуганной Любы взялась мутировать в человека.

В мать.

– А ты сегодня сколько бутербродов утром съела? Я ж видела! Втряхнула в себя будь здоров! – начала атаку Женя, полусогнув в локтях руки, будто готовя их для драки, шагнула вперёд, – В следующий раз увижу, по рукам дам! Должен же тебя хоть кто-то контролировать, раз у тебя мужа нет!

 
                                    * * *
 

– Это не моя мать! – вскрикнула Люба, когда «кино» закончилось.

– Твоя. Просто другая, – поправил её Харитон. – И ты была бы другою, если б другую жизнь прожила.

– Так я и хочу другой быть! – вспылила Любовь.

– Сначала вспомни, какая ты есть, – грубо пресёк Любу Харитон и бесцеремонно натянул ей на голову космонавтический шлем.

И Люба вспомнила вот что.

Однажды, будучи ученицей выпускного класса, 31 декабря в магазине «Фикс Прайс» Люба Федина купила птичку.

Пузатенькая синичка, слепленная из какого-то плотного материала, казалась нахохленной, но хорошенькой.

Люба покрутила её в руках и так и эдак, рассматривая с разных сторон, пустила ищущий взгляд вдоль полок, заставленных всяким новогодним хламом, и обратилась к своему юному спутнику, однокласснику Лёше Горкину.

– Как думаешь, синичка твоей маме понравится? – Люба приблизила птицу к глазам скучающего Горкина.

– Миленькая… думаю, понравится, – и парень сунул руку в карман зимней куртки, вытянул телефон, чтобы узнать, сколько времени осталось до отъезда родителей на дачу. Горкин соврал им, что собрал небольшую компанию одноклассников, чтобы вместе отпраздновать Новый год. Его родители после долгих сомнений решение единственного бережно любимого сыночка со скрипом одобрили.

А Горкин позвал только Любу.

 
                                    * * *
 

Оказалось, что до отъезда родителей ещё целый час, а значит, лучше шляться здесь, по торговому центру. Пусть Люба перебирает в руках всякую всячину, лишь бы не идти снова на улицу, где мешанина из мокрого снега давно просочилась в ботинки, а синтетические тонкие перчатки совсем не хранили тепло.

– Это подарок маме на Новый год? – без особого интереса спросил Горкин.

– Да, она ведь тоже мне подарила… вот и я хочу, – ответила Люба, окончательно решив, что синичка – пусть скромный, но выбранный с душой новогодний подарок.

А Люба получила в подарок от родителей Лёши браслет. Девушка никогда бы не узнала, что безделушку эту родительница Лёши передарила ей за ненадобностью, пожалев швырнуть в мусор.

Браслет был слишком броский.

Из тёмно-зелёных камней.

Эта ювелирная штучка была вручена ей, подруге сына, заранее, ведь совместное празднование не предполагалось. Получив украшение, согласно названию на ярлыке, девушка кинулась в магазин, чтобы узнать примерную цену. Люба разыскала подобный браслет в отделе дорогой бижутерии, самозабвенно ахнула, узнав стоимость… Да и могли ли родители Горкина подарить ей что-то дешёвое?

Они ведь люди не бедные.

Не то что её, Любина, мать Женя, с которой она живёт в убогой квартирке на окраине города. Чтобы добраться из их района в центр, нужно час бултыхаться в общественном транспорте, глазея на мрачный хвойный лес, монотонно текущий вдоль грязных автобусных окон.

Ели, тёмные, с корявыми лапами, вгоняли Любу в тоску.

Но ей ли было горевать?

Жизнь начиналась красочно.

– Ну что, купим чипсов, пепси и ко мне? – наконец-то объявил Горкин. – По времени – уже можно. Думаю, родители уже уехали из дома.

– Ага, – обрадовалась Люба. – А давай ещё пиццу купим. Я с утра ничего не ела.

 
                                    * * *
 

Лёша с Любой поднялись на 9 этаж. Горкин своим ключом открыл дверь родительской бескрайней, дорого обставленной квартиры.

Но парочка, похоже, влипла.