Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

Приёмный сын
Рассказ

Как-то раз весенней порой старик и старуха Козыревы наняли хромого пьянчугу конюха по прозвищу Шлёп-Нога вспахать огород.

Тот потребовал у пенсионеров выдать ему причитающую оплату «беленькой» ещё до начала работы, выдернул из горлышка бутылки, протянутой бабкой Козыревой, газетную затычку, залил в рот самогонки, смачно хрустнул припасённым в кармане штанов огурцом и, определив огрызок огурца и бутылку туда же, в карман, поковылял цеплять к коню плуг.

«Ну чё, Барон, кончай считать ворон… ишь ты, стих-то какой складный вышел!» – задорно гоготнул конюх, ставя своего кормильца в борозду, а потом снова «дёрнул» ещё не заслуженной мутной сивухи.

Пятилетний Андрюха Козырев, росший без отца и без матери, а только с дедом и бабкой, глядел на коня, не сводя глаз. Тот казался ему огромной махиной, за ходом которой стелился сталью вырезанный глянцево-чёрный нутряной слой земли.

На самом деле, Барон был стар и слаб.

Но Шлёп-Нога его не жалел, за бутылку водки эксплуатировал нещадно.

– Чё ж ты животине ногу-то ничем не смажешь? – гневалась на конюха бабка, глядя, как в суставе задней ноги Барона, в гнойной язве, копошится муха.

– А чё я сделаю? – в ответку орал Шлёп-Нога. – Ты попробуй подберись к этой скотине, так шибанёт – сама копыта отбросишь. Нет уж, увольте, у меня жизнь не казённая, я ещё жить хочу.

Барон бил хвостом. Да всё мимо, мимо. Наконец-таки изловчился и вдарил в кровопийцу. Нажравшаяся муха вздёрнулась и нехотя улетела.

«Муху не зашиб, – разочаровано крякнул конюх, – эх ты, тяжеловоз-тяжеловоз, слабая мочалка – хвост… Вот те на! Опять стих вышел!»

Когда наконец Барон, взмыленный и устало всхрапывающий, встал на краю нарядно причёсанного чёрного поля, конюх зашвырнул пустую бутылку в траву, снял с коня плуг и завёл его во двор.

– Коня напоите… Я бы тоже испил огненной водицы. Небось, заробил, – Шлёп-Нога, хмельной, умаянный, присел на крыльцо, нагло намекая, что стопочка «на посошок» ему причитается. Бабка выволокла из дома полстакана самогона, молодое перо зелёного лука, солонку и хлеб.

Дед Козырев бултыхнул ведро в колодец, крутанул скрипучей ручкой.

Конь, завидев воду, нетерпеливо шагнул в сторону вожделенного питья, а получив его, несколько раз булькнул горлом, за раз опустошив посудину.

Андрюха видел, как разгорячённое утомительной работой громадное тело Барона пышет жаром. Он чувствовал, как в жилах коня, вздутых на шее, пульсирует кровь; чувствовал его запах, смесь пота, мочи и полевых летних трав. Всё это вместе взятое будоражило Андрея, заставляло трепыхать и ворочаться в груди его маленькое детское сердечко.

Андрей схватил ломоть хлеба, сиганул к коню.

– Стой, окаянный! Куда? – почуяв опасность, вслед мальчишке взвизгнула бабка.

Спохватившийся дед бабкин визг, как отсыревшей тяжёлой подушкой, нахлобучил трёхэтажным матом.

Захайлал, как укушенный.

– Эй, пацанчик, руку-то береги! – вопил вдогонку Андрюхе Шлёп-Нога. – По локоть оттяпает, будешь знать!

– Молчать! – Андрюха осёк всех так твердо, что пьянчуга, начав было отрывать зад от крыльца, плюхнул его обратно. – Я сам!

И парень протянул Барону хлеб.

С той поры Андрей не искал друзей среди людей. Игры с мальчишками увлекали его куда меньше, чем лошади.

Андрюхе тем паче было, где разгуляться, когда он стал подростком. Каждый вечер мальчишка сбегал на конный двор.

Шлёп-Нога к тому времени уже умер.

Деревенские говорили: «Сгорел от пьянки». Барона среди живых собратьев Андрюха тоже не сыскал.

«На колбасу твоего Барона пустили, – нынешний конюх Серёга, зло лыбясь, сплюнул сквозь зубы в ответ на Андрюхин вопрос о судьбе знакомого коня. – Городские с батоном Барона съели».

Летом кони ночевали в уличном загоне. Влажными от росы, закатными часами Андрюхе мерещилось, что одна из кобылиц вот-вот заговорит с ним человеческим голосом. Она позовёт его в волшебную страну, где нет людей, особенно тех, которые умеют делать колбасы, а есть только лошади.

Андрюха, конечно, согласится, взгромоздится на спину уже бьющей копытом Сивке-бурке, вцепится в её гриву, и они умчатся вдвоём в заоблачные дали. Навсегда.

– Здесь мы будем жить, – скажет Андрюхе возница, когда они, наконец, окажутся на заливных полях, по которым беззаботно гуляют кобылы, жеребцы и жеребята. – Гляди-ка, кто к нам скачет!

Андрюша обернётся резко, да так и осядет на землю, ноги ему вдруг откажут.

– Барон! – навзрыд разразится слезами парнишка. – Барон! Я по тебе скучал!

– И я скучал, – ответит Барон и обовьёт юного друга тёплой плюшевой шеей.

А потом они отправятся в стадо втроём, как семья. Барон и вещая каурка – по краям, Андрюша – посрединке.

– А вы любить меня будете? – опасливо спросит приёмыш.

– Конечно! Здесь все друг друга любят! – заливисто заржёт кобылица. – И тебя полюбят тоже.

…Да, мечталось Андрюше сладко. Но к тому времени солнце совсем уж закатывалось за лес, и он плёлся домой. Туда, где его никто никогда не любил.

Клятва
Рассказ

Я смотрел на уборщицу.

Я пялился на эту женщину исподтишка.

Жадно.

Почти не моргая.

Я никогда не видел такой красивой уборщицы.

 
                                    * * *
 

Она же, стоя спиной ко мне, делала дело.

Сильными размашистыми движениями серой тряпкой тёрла окно, прыскала в него токсичной синей жидкостью.

Иногда уборщица приподнималась на цыпочки, иногда, напротив, приседала.

При этом её брючный форменный костюм из дрянной синтетической бордовой ткани отвратительно корёжился на спине, как будто издевательски хохотал над сильным, молодым ещё телом, за дёшево сданным в работу.

 
                                    * * *
 

Я возненавидел тот костюм старушечьего затхлого оттенка!

Мне хотелось взломать турникет, тряхнуть уборщицу за плечо: «Дура, баба!

Постыдись! Что ты здесь делаешь? Неужели цены себе не знаешь?»

Да мне тако-о-г-о хотелось!..

Но я лишь «сверлил» глазами женскую спину.

Один раз она опасливо оглянулась, обвела взглядом мрачную толпу озадаченных, одетых в зимнее людей и, не выискав, кто из нас «сверло», продолжила тереть.

 
                                   * * *
 

Тот день был обычным.

В 12:40 я пришёл в школу, чтобы забрать домой первоклассника-сына. По пятницам я всегда его забираю.

На все выходные.

Мы год живём не вместе.

Жена не хочет.

 
                                    * * *
 

Так вот… я ждал сына.

Жался к стене школьного вестибюля, прятал глаза под задрипаной вязаной шапкой, которую, приходя домой, я сую за батарею, чтобы просохла.

Близился конец урока.

Родители заполняли вестибюль. Опасливо глядели друг на друга. Поглубже в маску прятали носы.

 
                                    * * *
 

И тут появилась уборщица.

Она, походя, без особого интереса, прошлась взглядом по людям.

Однако, никем не заинтересовавшись, она отвернулась к окну и, найдя в нём (полном дневного неясного зимнего света) правильный ракурс, всмотрелась в своё отражение, как будто в зеркало.

Заправила под косынку взбунтовавшийся локон.

Потом яростно фыркнула из пульверизатора туда, куда смотрела.

И тёрла, тёрла, тёрла…

 
                                    * * *
 

Резким рвущим ухо звуком визгнул звонок с урока.

Из классов хлынул неуправляемый поток из школьников, их ора, летящей по воздуху чьей-то переполошенной, как курица, упавшая с насеста, растрёпанной тетради.

Лавина неслась по этажам вниз.

Прямиком в вестибюль.

К турникету, ко мне.

Я интуитивно отступил назад.

 
                                    * * *
 

Уборщица и ухом не вела.

Привыкла.

Продолжала прыскать в окно ядовитую синюю жидкость.

– Папа, дай пятнадцать рублей. Я за пирогом в буфет сбегаю, – дёрнул меня за рукав сын. – Сегодня с яблоком. Горячие.

– Сколько?

– Пятнадцать.

Я сунул руку в карман, пощупал купюру. Я знал, не глядя: то была сотка. Последняя.

«Дать? Не дать?» – стучала в висок горячая кровь.

Уничижительные раздумья…

Мне многое вспомнилось.

 
                                    * * *
 

Жил-был такой писатель Курт Воннегут.

Шутник был, остряк.

Так вот, один из его книжных героев сказал так: «Если вы очень хотите насолить своим предкам, а смелости податься в голубые у вас не хватает, вы, по крайней мере, можете стать художником».

Эти слова обо мне.

Вернее так: я никому не хотел солить. У меня так получилось, когда я стал (точнее, не стал) художником.

 
                                    * * *
 

В 22 года я познакомился с Галей.

Было лето.

Галину я заметил издалека. Она с подружкой, стоя у уличного киоска, выбирала мороженое. Да и как её было не заметить!

Яркая, в простом красном платье.

Она была не из тех тощих девушек с прозрачными лицами, которые бывают сытыми половинкой пшеничного зёрнышка.

Галина не такая.

 
                                    * * *
 

Галя – полнокровная русская женщина, статная, сочная, с вишнёвыми губами.

Глядя на Галю, хочется жадно жить.

– Девушки, а вы какое мороженое будете? – вклинился я в рассуждения приятельниц. – Я угощаю!

 
                                    * * *
 

Потом мы долго гуляли по городу вдвоём.

По воздуху летел тополиный пух, и один парашютик приклеился к Галиной нижней губе, всё ещё липкой от шоколадного мороженого в вафельном стаканчике.

 
                                    * * *
 

Когда мне было 22, все вокруг вопили: «Дар… талант… деньги… слава».

А лет через 10 я понял, что люди ошибались.

Курт Воннегут сказал бы так: «Ты созрел».

Ведь зрелость, по его словам, «способность сознавать предел своих возможностей».

 
                                    * * *
 

И вот, после смены в «Пятёрочке», где я работаю грузчиком, я стою в школьном вестибюле рядом с маленьким сыном.

– Пап, дай пятнадцать рублей. Я за пирогом в буфет сбегаю, – дёрнул меня за рукав он. – Сегодня с яблоком. Горячие.

– Сколько?

– Пятнадцать.

Я сунул руку в карман, пощупал купюру. Я знал, не глядя: то была сотка. Последняя.

«Дать? Не дать?» – билась в висок горячая кровь.

Сын увидел моё замешательство. Сиганул за турникет.

– Ладно, я у мамы деньги возьму, – на ходу крикнул мне он.

 
                                    * * *
 

Я бросился за сыном.

Уборщица удивлённо вскинулась на меня.

«Баба, дура! Постыдись! Что ты здесь делаешь? Ты же цены себе не знаешь!» – зашипел я Галине в лицо.

Она схватила меня за локоть, уволокла подальше от зевак к себе, в полутёмную свою каморку, резко пахнущую непросохшими половыми тряпками.

 
                                    * * *
 

– Опять пьёшь? – разъярённо, сквозь зубы, фыркнула она.

– Ребёнка, людей постыдись!

– Галя, зачем ты здесь? Тебе не надо быть уборщицей! – взревел я.

– А ребёнка кормить надо? – кивнула мне за спину Галя.

Я обернулся. Там стоял сын.

– Па…, ма… я пошутил! – торопливо затараторил он, рукавом вытирая хлынувшие слёзы. – Я не хочу пирожок.

 
                                    * * *
 

– Галя, пойдём домой, – взмолился я и грохнулся на колени. – Я пить брошу.

– Клянись, – хладнокровно сказала Галина. – Вот икона. Перед иконой клянись.

На маленьком столике, покрытом замызганной старой клеёнкой, рядом с кружкой, в которой блестящей плёнкой покрылся недопитый чёрный чай, стояла маленькая иконка.

– Клянусь, – без раздумий сказал я, счастливый, оттого что Галя не заставила меня поклясться перед сыном.

Понимая зыбкость своих намерений, я схватил икону со стола и сунул её в карман.

Сам не знаю зачем.

 
                                    * * *
 

Раз уж иконка болталась в кармане, я в церковь пошёл.

А что мне было делать?

Клятва уж «на ниточке висела».

Я отозвал священника в сторону.

– Бог дал мне талант, – сказал я. – Но от него одни проблемы.

– А ты что от таланта получить хотел?

– Деньги и славу…

– Не получил?

– Нет.

– А где талант?

– В землю закопал.

– Легче стало?

– Нет… И выпить очень хочется.

– Иди, раскапывай.

– Зачем?

– Чтобы пить расхотелось.

 
                                    * * *
 

Пришлось талант раскапывать.

Зато я перестал бить сына по рукам, когда тот тянулся к карандашам и краскам, боясь, что он тоже станет художником.

Теперь мы рисуем с ним вместе. В воскресной школе при храме.

С нами рисуют и другие дети.

 
                                    * * *
 

– В городе православная школа открывается, – сказал мне однажды мой знакомый священник. – Пойдёшь туда уроки рисования вести?

– Пойду. И сына возьму.

– Тогда из «Пятёрочки» увольняйся. Там без тебя обойдутся. Есть кому коробки таскать. А вот учить детей искусство творить не всякий возьмётся… Ценный ты человек. Нужный.

 
                                    * * *
 

Галина давно не уборщица.

Она любит быть на людях.

Поэтому работает в конфетном магазине, носит кружевной передничек, пахнет кондитерской фабрикой и шоколадным мороженым в вафельном стаканчике.

Теперь она часто смеётся.

Как будто мне 22.

 
                                    * * *
 

– Я отрыл свой талант, – сказал я священнику.

– Деньги и славу добыл?

– Нет.

– Тогда зачем отрыл?

– Чтобы клятву сдержать.

Паразиты
Рассказ

Кожаный уродец холодно глумился.

Убивал.

Слепой, голый, с красным мышечным корсетом, с растопыренными палками по бокам, он орудовал с напором палача.

Сводил с жертвами счёты.

Фиолетовые шоры вместо глаз затрудняли работу. Усердный уродец действовал по наитию. Он заваливал жертву на плечи и бросал с высоты в пустоту.

В тартарары.

Ну вот. Дело сделано.

Будет уродцу жирный обед.

 
                                    * * *
 

Кукушка – паразит.

Она подбрасывает или откладывает своё яйцо в гнезда доверчивых пустоголовых птиц.

Кукушка «на раз-два» облапошивает зарянок, болотных камышовок, пеночек.

Сначала обманщица выкруживает семью-жертву. Ту, чьих детей сживёт со свету кукушонок-паразит.

Потом оставляет яйцо.

Кукушонок первым продалбливает скорлупу и, чуть-чуть оклемавшись, зачищает гнездо.

Он действует как пришелец из мира ужасов. Как робот, запрограммированный на убийство. Кукушонок, раскорячив едва окрепшее тело, закатывает в чувствительную ложбинку между зачатками крыльев яйцо невылупившегося собрата и выпихивает его из гнезда.

Так гадёныш остаётся один.

 
                                    * * *
 

Я – Таня Калошина.

Пять утра.

За окном – деревня, лето, божья благодать.

Сижу за столом, колупаю варёное яичко. Яичко ещё горячее. Свежее. Скорлупа крошится и ломается. Видно, от заторможенности процесса мысли мои, как стадо баранов, упираются в коробку, стоящую на полу.

В таких коробках в магазины завозят продукты.

Однако в моей – другая начинка.

Из груды ей подобных экземпляров выцепляю взглядом свою босоножку.

Босоножка «голая».

Высоченная шпилька да тонкий ремешок с элегантным бантом, призванный опоясывать ножное запястье, конструируют её громоздкое тело.

К тому же цвет босоножки «кожаный».

Я выбирала этот оттенок намеренно, чтобы удлинить визуально ноги.

«Странно, – думаю я, – когда-то меня волновала длина своих ног».

Сижу, думаю.

Что делать с коробкой?

Три года обувь пылится без дела.

Наверное, в этот момент со стороны я похожа на археолога, откопавшего неценный черепок и теперь терзаемого раздумьем: что с ним делать?

Выбросить – жалко.

Хранить – бессмысленно.

 
                                    * * *
 

«А вот калош, как назло, нет! – навязчивые мысли продолжают тиранить голову. – А калошики-то позарез нужны».

Муза является не званной. Бегу за ручкой, пишу стих.

У Тани Калошиной нету калош.

Есть туфли на шпильках.

В них в лес не пойдёшь.

А может быть, всё же возьмёшь и пойдёшь?

А вдруг оборжётся над шпильками ёж?

Допиваю чай. Оставив коробку стоять, где стояла, напяливаю резиновые сапоги и ныряю с разбега в раннее летнее утро.

 
                                    * * *
 

В извилине лесной косы плавно петляет речушка.

Валера Берёзкин сидит в своей лодке, покорно ссутулившись, положив руки на вёсла.

Меня ждёт. Но пока не видит.

Я маскируюсь.

Выглядываю из зарослей камышей, хочу разглядеть выражение Валериного лица.

Лицо у Березкина обречённое.

Ясное дело – втюрился.

 
                                    * * *
 

– Привет, Берёзкин! – издали ору я и шлёпаю по мелководью к лодке. – Чё делать будем?

– Привет, Танюша, – Валера протягивает мне букетик из земляничных стебельков, увенчанных красными в жёлтых рябинах ягодами. Наивно прячет глаза под полями дурацкой, цвета хаки, охотничьей, видимо, панамы. Обращаю внимание, что земляничный букетик элегантно перевязан травинкой.

– Танюш, а хочешь, гнездо с кукушонком покажу?

– Хочу. Давай, покажи, – положив спелую ягоду на язык, довольно лыблюсь я.

– Никогда не видела.

 
                                    * * *
 

Берёзкин – научный сотрудник местного заповедника.

Умнейший человек.

Но тютя.

И бессребреник.

Потому и жена его в город свинтила. А мне Берёзкин нравится. По мне так, тихий добрый человек – уже достоинство.

 
                                    * * *
 

– Я кукушку выследил, – мелодично плюхая вёслами по воде, заговорщицким тоном сообщил мне Берёзкин.

– Два дня здесь летала. Следила за камышовками. Норовила к ним яйцо в гнездо подложить.

– Подложила?

– Ага. Сегодня кукушонок вылупиться должен.

 
                                    * * *
 

– Так я и думал, – Берёзкин двумя пальцами выволок из крохотного, размером с мои сомкнутые ладошки, безобразно пузатого, слепого кукушонка. – Яйца камышовок уже повыбрасывал.

Я посмотрела под ноги.

В крапиве мёртвенной размытой голубизной белели яйца.

 
                                    * * *
 

– Твоей рукой сейчас Бог правит, – сказал мне Берёзкин, когда я аккуратно положила собранные в траве яйца в гнездо другой камышовки.

– Как так?

– А так… Ты ведь птенчиков от смерти спасла, – пояснил Берёзкин. – Кукушонок бы их в живых не оставил… Значит, птенцы, которых ты спасла, зачем-то Богу нужны.

 
                                    * * *
 

Потом я и философ Берёзкин двинулись в обратный путь.

– Это тебе, – Берёзкин протянул мне целлофановый пакет, когда наша лодка причалила к берегу. – Это ерши. Утром ждал тебя… Ну, и наловил.

– Что я с твоими ершами делать буду? – Брезгливо скукожив нос, недовольно гундосю я.

– Уху сваришь.

– Ладно… давай, – пожалев Берёзкина, снизошла-таки я до подарка. – Вечером уху хлебать приходи.

Валера смутился.

– Непременно, – только и смог вымолвить он.

 
                                    * * *
 

Мой деревенский дом залит солнцем.

С наслаждением ступаю голыми ногами по тёплым деревянным половицам. Крадусь в отгороженный цветастой ситцевой занавеской спальный закуток.

– Ну, ты и соня! – треплю за вихры свою дочку. – Уже 10 часов. Вставай ершей чистить!

– Ты чё, ершей поймала? – трёт глаза кулаками впечатлённая Маруся.

– Не-ка… Ершей Берёзкин дал, – разочаровала я дочь. – Но и я не лыком шита. Я рукой Бога была. Птенцов спасала, которые Богу зачем-то нужны.

 
                                    * * *
 

Марусе – 10 лет.

А познакомились мы с ней 4 года назад.

Я тогда была другая.

Люди звали меня уважительно: Татьяной Ивановной. Причиной тому – владение маленьким, но удаленьким производством.

Кирпич выдавало то производство.

 
                                    * * *
 

Маруся тоже была другая.

Помню, близился Новый год.

Моя душа, очарованная наступлением волшебного праздника, желала творить добро!

Я купила компьютер, игрушки, мандарины. И поехала Дедморозить.

Тот интернат для детей-сирот находился на окраине города, скатившись прямо к лесу.

Близость соснового бора скрашивала это маленькое двухэтажное здание из белого кирпича, слепленного в букву «П».

Во дворе интерната стояла нарядная ёлка.

Гуляли дети.

 
                                    * * *
 

«Посмотрите, какие красивые украшения сделали наши воспитанники, – наигранно весело сообщила мне директриса, указывая на гирлянды из цветной бумаги, висящие на ёлке.

– Всё сами, всё сами…

Чуть поодаль от толпы стояла девочка лет шести.

Я не заметила бы её.

Но шапка!

Такую шапку я никогда не видела.

Она выглядела так, как будто на голове у девочки всхрапнул седой дикобраз.

Длинные натуральные космы этого зверя, стоящие дыбом, веером окаймляли головку печального ребёнка.

Я подошла к девочке.

Она смутилась. Уткнулась взглядом в снег, в меховые сапоги той же масти, что и дикобраз.

– Это Маруся, – сказала директорша и, подметив, что я впечатлена Марусиным одеянием, добавила: – У неё родственники в Бурятии живут. Вещи посылкой отправили.

– Часто молчит? – кивнув на девочку, спросила я.

– Почти всегда.

– А шапка из кого?

– Из оленя. И унты тоже.

 
                                    * * *
 

Потом в интернатской столовой меня поили горячим чаем.

Под русскую залихватскую песню дети исполняли народный танец.

Их руководитель, очень приятный на вид дядечка в русской красной косоворотке, в центре хоровода отплясывал, как Стрекозёл.

Маруся сидела на стульчике.

Худенькая, с торчащими коленками, она смотрела на танцоров.

Мне казалось, она мёрзнет.

Хотелось взять «дикобраза», нахлобучить Марусе на голову и вывести её отсюда вон.

 
                                    * * *
 

К 37 годам меня постигла незавидная участь успешной бизнесвумен.

Жизнь моя равнялась работе.

Женские часики тикали.

Я была одинока.

Мысли о девочке в шапке из шкуры оленя не отпускали.

Я их не гнала. И через полгода я забрала Марусю к себе домой.

Мы завалили дом розовыми вещами, а пятничные вечера проводили в детском кафе, болтая, хохоча и объедаясь мороженым.

Мы были счастливы.

 
                                    * * *
 

Внезапное материнство сделало меня бабой.

Отшибло мозги.

Отупило.

Я ввязалась в сделку, якобы выгодную для меня. Мой компаньон, импозантный мужчина с благородной сединой на висках, пахнущий дорогим парфюмом сердцеед, облапошил меня, как девочку. Я вложила большую сумму заёмных средств в наше общее с ним дело.

Но благородный на вид компаньон хитро перенаправил средства в свой карман.

Я «пролетела, как фанера над Парижем».

Меня позорно кинули.

Денег от продажи квартиры, машины и производства хватило, чтоб покрыть долги и купить маленький домик в деревне.

Нас с Марусей ждала новая жизнь.

 
                                    * * *
 

Перед нырком в новую жизнь я захотела встретиться с компаньоном.

Он снизошёл.

– За что ты так со мной? – спросила я. – У меня же ребёнок.

– Ребёнок? И что? – как будто даже удивился моему вопросу пронырливый делец. – У меня тоже ребёнок… Знаешь, на днях я забирал его из наркологической клиники. А он мне сказал так: «Отец, а я ведь всё равно колоться буду. Потому что круче героина нет ничего».

Я нырнула.

 
                                    * * *
 

В нашей деревне есть школа. Маруська в неё ходит.

А задом – заповедник. Там работает Берёзкин.

Моя коммерческая жилка не иссякла. Я нашла спонсоров для строительства гостиничного домика для туристов, которые часто бывают в наших живописных местах.

Вот и мне работа.

 
                                    * * *
 

На ужин пришёл Берёзкин.

Мы втроём ели наваристую, прозрачную, с жёлтыми маслянистыми кругами, обжигающе горячую уху из ершей.

Маруся первой вышла из-за стола.

Мы остались с Берёзкиным вдвоём, и он от растерянности начал шарить взглядом вокруг. Наткнулся глазами на коробку с нашпиленными туфлями.

 
                                    * * *
 

– Твоя обувь? – задал глупый вопрос научный сотрудник Берёзкин.

– Моя.

– А надень… вон те… Пожалуйста.

Я аккуратно водрузила ноги на высоченные каблуки.

Берёзкин молчал.

– Хочу эти туфли выбросить, – сказала я, чтобы заткнуть неловкую тишину. – Всё равно в них ходить некуда.

– А ты не ходи никуда, – обрёл, наконец, дар речи мой очарованный собеседник. – Ты стой. А я смотреть буду.

 
                                    * * *
 

Когда кукушонок остаётся в гнезде один, приёмные родители без устали кормят его.

Приёмыш ненасытен.

Он кричит, требуя пропитания, так же громко, как хор птенцов, место которых он занял.

Кукушонок растёт на глазах.

Птицы продолжают таскать червяков и бабочек даже тогда, когда паразит становится в три раза больше них самих.

Это расплата.

Расплата за доверчивость.

 
                                    * * *
 

Но есть ещё рука Бога.

А иначе кто тогда ловит птенцов, выпавших из гнезда?