Текст книги "Юродивая"

Отец Николай не договорил. Схватившись рукой за сердце, стал оседать на пол келейки. Я бросилась к нему, поддержала, вывела его на свежий воздух. Весна бушевала вокруг. Все цвело, что только может цвести. Сирень, вишня, яблоня, черемуха, жасмин, рябина, и все это пахло одуряюще, и все билось и рвалось по ветру, и швыряло кипень лепестков нам в лица.

Подбежали монахи, подхватили Николая под руки, увели.

Я делала эскизы Тайной Вечери всю ночь. Иоанн получался у меня косоглазым; Иуда – слащавым красавцем. Петр, с белесыми кудерьками вокруг лысины, был похож на подвыпившего егеря. Я ломала кисти. Дергала себя за косы, пытаясь вырвать клок. Проклинала свою тупость, глупость, бездарность. Куда тебя понесло, шепотом кричала я себе. Мыла бы горшки в столовках. Подметала бы вокзалы. Клянчила бы милостыню на рынках. Вечеря не для тебя. Священная трапеза не для твоего куриного умишка, ручонок-граблей, сердчишка величиной с орех. Священная трапеза – для сильных.

Весенняя ночь быстро сошла на нет. Рассвело.

Изломав сто кистей, я погляделась в зеркало, висевшее в углу келейки.

На меня глядела распатланная, безумная седая старуха. Из-под губы торчали редкие желтые зубы. Лоб прорезали борозды кривых морщин.

– Вот оно тебе и все тут, – услышала я свой собственный голос. – Вот тебе и Тайная Вечеря.

– Эге – гей!.. Ксения! Просыпайся. Мы тебя сегодня поведем смотреть нашу подземную жизнь.

Она потянулась. Суставы хрустнули, вызвав пронзительную боль во всем теле. Она спала на земле, на цементе, на старых тряпках и досках, и ее ребра ныли, устав от жесткости и жестокости.

– Куда мы пойдем?.. Я не могу ходить. Я обезножела.

– О!. У нас тут куча развлечений. У нас есть свой кабак. Там музыка… ты сама увидишь, услышишь. Замечательные музыканты. Красивые блюда. Там даже есть один… как он сюда попал, мы не знаем… вроде тебя… Его сбросили сюда в шубе. Он так шубы и не снимал. Нам кажется, он из тех, что вращал Колесо, да взбунтовался. Его и прижучили. Он под шубой держит диковинный инструмент. О!.. такой, Ксения… его хочется лизнуть, до того он блестящий, золотой, а уж струны, а уж лаковое дерево!.. Мы не знаем, как он называется… Если ты не можешь идти, мы понесем тебя на руках…

– На руках?.. что за выдумки… я сама пойду… Если я буду выть от боли, вы подвывайте мне, ладно?..

Так поплелись они по переплетеньям подземного мира – Ксения держалась за плечи усталых рабов, постанывая и посмеиваясь над собой. Шаг, другой. Долгий путь. Человечьи черепахи. Вот сияние, просвет впереди. В змеиных сплетениях запыленных труб свет затеплился, свечной и нагарный. Ближе, еще ближе.

Деревянные плахи. Свечи в жестяных банках. Старая керосиновая лампа, карманный фонарь. В банках и стаканах – серо-коричневая жидкость. «Кофе», – похвастался Сурок. Серые призраки вокруг плах. Медленные движения. Сверкающие из-под тяжелых век глаза, глядящие то пристально, то сонно, то горделиво, то равнодушно. Из ящиков была сколочена скамья. Подземный трон. На скамье восседал подземный царь. Человек в шубе. Старик. Седые космы вставали венцом вокруг медной лысины. В руках он держал маленькую арфу, бряцал по струнам и пел. Слабый, дребезжащий голос его висел и плыл в спертом воздухе, и не было сил слушать его: казалось, хор мышей пищит и повизгивает надсадно и жалобно. Слов нельзя было разобрать. Слова у старика были свои собственные. Они были похожи на его музыку.

Сурок, Цапля, Кот и Ксения рухнули около плахи. Серые призраки разлили серый дымящийся напиток в битые банки, замызганные стаканы.

– С прибытием вас, новые Выкинутые! – Беззубый призрак ласково улыбнулся Ксении. – У нас сегодня праздник. Наш царь поет. Ему удалось чудом спастись от Красного. Его хотели бросить под Колесо за непослушание. За песни. Его песня не понравилась Красному. Красный нашел, что мелодия нехороша. Слишком волнует. Будоражит. Люди плохо спят. Мало работают. Не наслаждаются свободой. Не выказывают здоровых желаний. Это песня распада и тоски. Песня рыданий. Сначала он хотел повесить царя. Потом кинуть под обод Колеса. Мы не дали. Мы как завопили! Как подняли кулаки! У Красного кишка оказалась тонка. Он нас испугался. Он сбросил царя в подвал. Наверху мел снег. Была зима. Царь ходил в шубе по трактирам. Он пел людям песни, и ему давали денег, чтобы он мог поесть и выпить. Он любит выпить, – серый призрак доверительно наклонился к Ксении, – но мы бережем наш спирт. Он у нас на вес золота. А если заболеют дети? А если надо причаститься?..

– Здесь есть дети? – изумленно спросила Ксения и задрожала. Дети подземного мира. Живые мертвецы. Ходячие мощи. Хлопья серой ваты, никогда ее не приложат к живой ране, никогда она не полетит по ветру.

– А как же! – с готовностью склонился перед ней призрак. – Куда же детки денутся! Тут у нас и свадьбы, и любовь, а уж хороним мы своих Выкинутых!.. Как пышно хороним!..

Ксения содрогнулась, представив себе упокоение под землей: рассохшийся ящик, гнусавое песнопение, дрожащие в призрачных пальцах самодельные свечи из огрызков парафина, плошки с горящим жиром.

– А елки, елки мы какие делаем!.. – Призрак закатил глаза. – Мы на ветки вешаем… знала бы ты!.. алюминьевые ложки, медные ключи, пакеты из-под молока, сворованные у верхних людей в их продуктовых лавках, пипетки, сломанные градусники, нити из старых авосек… такой золотой дождь получается… Чудеса, да и только!.. Но ты послушай, послушай, как он поет…

Ксения вслушалась и всмотрелась. Она узнала его.

Это был он. Это был тот мальчик с арфой, певший старику в богатом тюрбане там, в затерянном на краю света рабочем поселке, у холодного моря. Мальчик вырос и постарел. Песни мальчика неугодны оказались. Он был так же опасен, как и она сама; они были брат и сестра, и она слушала дребезжание отвратительного голоса, замирая от счастья, ужаса, догадки.

Шуба на плечах старика еле держалась; облезлый мех не принадлежал уже никакому зверю, он мог выдать себя и за барана, и за льва, и за дикого зверя индрика. Кто убил его, когда? Светло-голубые глаза поющего слезились и метались. Они не видели.

Он слепой. Он не видит ничего.

Он только слышит.

Я тоже спою ему.

Ксения подалась вперед. Призраки расступились. Банки с серым питьем задрожали в их скрюченных по-птичьи руках. Ксения встала на колени, косы ее упали до земли и расстелились по ней старым ковром. Она тронула поющего старика за босые ноги, потеребила рукав его шубы и запела:

– Ты жизнь моя, и ты скиталец. Ты царь Давид, и ты страдалец. Ты помнишь, я видела тебя у моря, в зимний вечер? Снег падал хлопьями. Я мерзла, грела руки дыханьем. Ты пел, на старых бревнах сидя близ сараев, царю Саулу. Где он теперь? Где ты теперь? И где мы все теперь?

Царь Давид склонил ухо, слушал. Лицо его прояснилось. Губы расплылись в редкозубой улыбке. Он слепо нашарил Ксеньин затылок, погладил ее по голове, запустил узловатые корни старческих пальцев в гущину ее волос.

– Деточка, деточка, – забормотал он. – Как это было давно. Как долго я хожу по земле. Помирать пора, а все никак не умру. Вот в подземелье бросили меня. Кому нужна моя арфа? Возьми ее. Возьми, – он толкал арфу в руки Ксении. – Голос мой ослаб. Меня слушают только призраки. Не во сне ли я с тобою встретился, дитя?

А хоть бы и во сне, – она погладила его руки, его ввалившиеся щеки. – Сон нам во благо. Вся наша жизнь есть сон. Спи, царь Давид. Пой песню во сне. Хочешь, я спою тебе колыбельную?.. Здесь, под землей?.. Не каждому доводится умереть при жизни. Мы с тобой, царь Давид, теперь не боимся мрака, тьмы, земного подреберья. Под ребром у земли бьемся мы кровавой селезенкой и поем. Ложись мне на колени головой! Она взяла у царя арфу, положила его седую голову себе на колени, ударила по струнам и запела:

 
– Время… Время…
Уходи, Время, ты наш враг…
Но я все равно тебя люблю:
Я не могу тебя поймать,
Я не могу тебя схватить,
К сердцу прижать тебя не могу.
Я могу только молиться за тебя, Время,
Потому что ты быстро течешь,
Потому что не знаешь ты, Время,
Холодное, ледяное Время,
Как мы любим друг друга.
 

Старичок Давид подергивался на Ксеньиных руках, тихо задремывал, засыпал… уснул. Струны арфы гремели и рокотали. Подземелье наполнялось вздохами прибоя, воплями неукротимого ветра. Ксения совершенно не умела играть на арфе. Она не умела играть ни на чем. Она вообще не умела играть. То, что люди обозначали как игру, вызывало у нее смех и недоумение. Не умея играть, будучи настоящей, она и фальшивила по-настоящему. Она заплеталась и заикалась по-правдашнему. Призраки, затаив дыхание, слушали ее. По их прозрачным серым и голубым щекам катились жемчужные и грязные слезы.

– Возьмите его, – сказала Ксения и приложила палец к губам. – Он отпел свое. Он не знает, где приклонит голову. Он не вечен. Любите его за то, что он завтра умрет.

Она встала, бережно переложила спящего царя Давида на руки призраков, положила на грудь ему арфу. Во сне старик крепко вцепился рукой в львиную голову темно-красного дерева, выточенную на грифе. В голове льва рубинами сверкнули бешеные глаза.

Тело царя Давида призраки унесли в никуда.

Ксения поднялась сама, одна, без помощи Сурка и Кота, и побрела во тьму необъятного подвала.

Перед ней были два пути: жизнь и не-жизнь.

Оба пути сияли, мерцали во тьме лунными дорогами.

Оба были каменисты и безлюдны.

Она хотела проснуться. Укусила себя за руку до крови.

Не проснулась.

ВТОРОЙ ПРОКИМЕН КСЕНИИ О СВЯТОЙ СВАДЬБЕ

…и снова сон…

…сон и явь – как я различу вас?..

…то, что снится мне, было или будет?..

…Ну вот. Сейчас отец Николай придет. И увидит, что я тут ничего не сделала.

Что придумать? Скорей. Я схватила битое келейное зеркало. Поставила против себя. Цапнула кисти. Выдавила краску на палитру.

Что я вспомню из прошлой жизни своей? Как звали меня?

Дебора. Меня звали Дебора.

Как это было на свадьбе? Да, свадьба была. Гости напились вдрызг. Гуляли вовсю. Я молоденькая была. Я стеснялась. Родичи наготовили всего на славу. Ешь и пей от пуза. Жареные куры были в пупырышках, как в парче. Пышные листья зеленого салата политы соусом. Топленое молоко подавали в больших бурдюках, разливали в миски, сыпали в него сушеный виноград. Я от страху ела, ела. Я стеснялась. Я ела, чтобы спрятать за едою пылающее лицо. Я была невеста, и муж меня должен был увести в спальню и там сделать со мной все что угодно. ВСЕ ЧТО УГОДНО – думала я со страхом, и страх рос во мне и разрастался, и меня начало поташнивать от страха, а я все ела и ела. И я объелась. Я уже не могла есть, а мне все подкладывали на тарелку. Свадьба же! Мать кричала: подкрепляйся, нынче тебе тяжко будет! И подмигивала мне непристойно. Я пугалась и ела. ВСЕ ЧТО УГОДНО – думала я, и желудок мой опускался и поднимался, а вместо сердца я ощущала беззвучный шерстяной комок. Ком овечьей шерсти. Бедная овечка, а-ха.

И вот муж, отрыгивающий, лоснящийся, выпивший изрядно, затащил меня в темноту, на кошму. Рядом с кошмой спали овцы. Они сопели и храпели, как люди. Пахло овечьи молокм, сыром, шерстью. Муж положил обе руки мне на грудь. Разорвал на мне платье надвое. Засмеялся пьяно. «Ты, – бормотнул, – эх ты и толста, Дебора, раскормили тебя на родительских харчах. Есть за что подержаться. Я уж и подержусь. Ложись». И он повалил меня на кошму, и я поняла, кто я такая. Я овца. И я пахну сырой шерстью. И я жую жвачку. И я сейчас должна смириться со страшным, с неизбежным. Живот мой был полон всяческой едой. Я почувствовала, как еда поднимается к горлу. Меня замутило. Я извергла всю еду, что съела на своей свадьбе, на своего мужа, стоявшего враскоряку надо мной, лежащей на кошме.

Он напугался не меньше меня. Мы оба напугались и смутились. Я сморщилась и заплакала.

Позор лег на мою девичью голову.

Муж попятился от меня, зажал нос и рот рукой и вывалился за дверь опочивальни.

Я осталась одна. Чем смою я свой позор?

Я стала раздирать ногтями грудь и щеки. Из-под ногтей потекла кровь. Так мне и надо. Больнее. Еще больнее.

Я сидела в своей собственной блевотине, плакала, рвала кожу ногтями и страдала.

И вдруг вошел он. Этот странный человек.

Он был на свадьбе, его пустили с улицы, странника; он ел и пил вместе со всеми, но очень мало. Как птичка. Он больше смотрел на людей, хлопал в ладоши, подпевал, когад пели, улыбался. Он был мил – русая борода, длинные волосы, красивые темные глаза, бедная, но чистая рубаха. Он молчал. Когда с ним заговаривали наши гости, он кивал головой – да, да, нет, нет. Его улыбка нравилась мне. Я бы хотела иметь такого брата.

Он вошел ко мне, сидящей в поганой луже, извергнувшейся из моего нутра, не испугался и не устыдился.

– Так ты мила, невеста, – спокойно произнес он. – Что это с тобой?

– Видишь, позор какой! – Я разрыдалась в голос. – Муж ушел от меня. Теперь меня никто не возьмет такую.

– Какую такую?

Он ничего не понимал.

– Ну, поганую! – Я еще пуще заплакала. – Муж не поял меня, ибо я стала ему противна из-за блевотины моей! И теперь он пойдет и всем расскажет, какая я отвратная, и как много во мне вони и погани; и все будут говорить: вот, эта девица негодна для замужества, потому что в ночь свадьбы ее нареченный муж не возжелал ее, не взял ее ни силой, ни добром. Я останусь бесплодной. Сухой травой. Зимней веткой! На меня люди будут пальцем показывать! Мною старухи детей будут пугать! Ты не понимаешь! – Я кричала, втягивала ртом слезы и захлебывалась. – Ты ничего не понимаешь, бродяга! Жизнь моя кончена! Кончена навсегда!

– Ах, вон что.

Лицо его повеселело и засветилось. Он подошел ко мне и обнял меня.

– Сейчас я тебя умою, – сказал он радостно. – Ты лучшая девушка в мире. Поверь мне. Я знаю толк в девушках.

Он принес холодной воды, умыл меня своими руками. Обтер полотенцем. Свернул в трубочку облеванную кошму и выкинул ее через круглое окно на улицу. Снял с себя рубаху, штаны и расстелил на полу.

– Вот наше ложе, – счастливо сказал он. – Иди ко мне, и я возьму тебя как муж. Ты будешь сегодня ночью женщиной. Не бойся. Это счастье. Твое счастье, что я шел мимо и зашел к тебе на свадьбу. Не то ты бы наложила на себя руки сегодня ночью. А Бог этого не любит. Он любит тех, кто любит.

И я легла на его расстеленную рубаху, и я ничего не боялась, и жизнь моя раскрылась, вздохнула глубоко, остановилась и полилась горячей красной лавой, объятием и криком, сметая все на своем победном пути, и он кричал от радости вместе со мной, и целовал меня, и шептал мне в ухо, под золотые пряди:

– Вот ты и стала женщиной, и смотри, как это прекрасно.

– А ты? – спросила я, счастливая, вспотевшая, обвивая его одною рукой за шею, другой гладя его по щеке. – Ты счастлив со мной? Тебе прекрасно со мной?

– Прекрасно, – сказал он, улыбаясь, – но нынче ночью я должен тебя покинуть. Ты не будешь скучать обо мне? Мы вынесем гостям твою простыню, Дебора, расцвеченную сполохами брачного костра. И все возликуют и возвеселятся, и будут радоваться о тебе, что ты стала настоящей женщиной, что возвысилась в глазах родных и близких своих.

Он улыбнулся мне, сжал мою голову в руках своих и крепко поцеловал. Он был молодой и красивый, и я была молодая и счастливая. Мы оба были рады первой радостью любви, и мы знали, что никогда не увидимся больше. Мы не плакали, мы смеялись, мы целовали и благословляли друг друга.

И он вынес гостям и всей родове доказательство бытия Божьего.

А мое лоно пело и болело, и я смотрела на него, стоящего в дверях опочивальни и гладящего по голове, меж ушей, белую грязную овцу, проснувшуюся и подошедшую его обнюхать и приласкаться к нему.

– Ты вышла через сердце земли наружу. Ты вышла через тьму – насквозь.

На глазах Ксении белела марлевая повязка. Великолепное Солнце золотым колом стояло в небе, заливало золотым медом неистово шумящую листву.

– Где я… где я?..

Здесь тебя никто не тронет.

– Где… призраки?..

– О них не беспокойся. Мы вызволим их.

– Снимите мне с глаз повязку… хочу видеть мир…

– А может, у тебя уже нет глаз. Откуда ты знаешь.

Смешок. Хохоток. Еще и еще. Быстрые руки развязывают марлю, бинт, сдергивают. Вот и выпростано, Ксенья, твое лицо на свет Божий. Ослепление! Сила! Победа света! Ты раздавлена. Уничтожена светом. Ты прижимаешь ладони к глазам. Ты наверху. На земле. Земля пахнет травой, грязью, палыми листьями, горелой резиной, счастьем.

– Скажи спасибо, что мы тебя вытащили. Весь мир уже судачит о Выкинутых и их жертвах. Наши ребята проникли в подземелье. Ха!.. У них там целый город. Целое государство. Со своими законами. Со своим жестким пульсом. Ты знаешь, как они богаты? Знаешь, что они пустили щупальца везде?.. У тебя замечательное лицо. Не гляди, не открывай глаз. Привыкни к свету. Ты не актриса случаем?.. Они любят похищать таких… оригинальных… Ну, нет так нет… Открывай глаза. Не пугайся нас. Мы не сделаем тебе больно.

Распахнуть глаза. Раскрыть их до отказа. Увидеть склоненные над тобой лица. Лиц нет. Есть маски. Блеск металла. Прорези для глаз. Что за игра. Снова дурацкая игра для взрослых детей, для людей, лишенных в детстве игр. Глаза в железных прорезях блестят изучающе. Ловят каждый Ксеньин вздох, поворот головы.

А вокруг буйствует летний день. Она лежит под отцветшей яблоней, на осыпавшихся лепестках. Внизу, под обрывом, густо синеет большая равнинная река. Люди в металлических масках дают ей испить из фляги.

– Мы спасли тебя, – говорит ей рослый дядька, из-под железного кругляша по толстой его шее стекают струйки пота. – Целуй мне руку.

И он шутливо тычет в Ксеньины губы широкую и корявую руку, и грубо смеется, и нет в этом зла, а только шутка одна.

Ксения пытается встать.

– Ты не вставай. Лежи. Мы будем рассказывать тебе об устройстве мира.

Толстяк сел рядом с ней на корточки, но дернул его за шиворот поджарый и худой, стрельнув из-под маски плетью взгляда-высверка.

– Не здесь. Мы все объясним ей там. В нашем логове. Вези, Турухтан.

Рядом, на поляне, стоял вертолет. В него посыпались, как горох, люди в железных масках. Ксению посадили в мешок, и так, в мешке, взгромоздил ее по вертолетной лестнице огромный толстяк, предлагавший ей руку для поцелуя. Завелся мотор. Лопасти стали рубить горячий воздух.

И полетела Ксения над полями и реками, над лесами и озерами, над сумасшедшими городами поднялась ввысь; куда ты летишь, птица? Тайну мира тебе хотят открыть. Улыбнись. Ты сама им эту тайну, знаемую наизусть, расскажешь без запинки.

Так, в мешке, за плечами гиганта, и пролетела она весь долгий путь. Лето сменилось зимой. Вертолет приземлился на Севере. Метель припадочно плясала, выбрасывая в стороны худые белые руки и ноги. Люди в металлических масках погрузились вместе с Ксенией, тихо сидящей в мешке, в пропахшую бензином повозку, подъехали к длинному, как великанский столб, дому, уходящему крышей в небеса. В стремительно прыгающей кабинке они взмыли вверх. Из мешка ее вытряхнули в комнате с металлическими стенами, с железными столами, на которых стояла железная посуда, с окном в железных рамах, с темными, как ночь, картинами в железных багетах. Она оглядывалась, как зверек.

– Кто вы такие?..

– Мы-то?.. А спасители мира. Ты Ксения. Мы догадались. Вон он у нас догадливый, – поджарый небрежно указал на толстяка. – Он про тебя сто раз слышал. И в газетах читал, и в толстых книгах. Да не верил, что ты есть. Он и нам про тебя языком трепал. Говорю я ему: досужие выдумки. Сейчас, брат, толкую ему, навыдумывают всего соблазнительного. И эта баба, что не в себе, – соблазн. Ее нарочно выдумали, чтобы простой народ взбудоражить. А ты вот она какая. Настоящая.

– Почему вы догадались, что я – это я? – тихо спросила Ксения. Как мало надо человеку для догадки. Душу живую. Теплые руки. Догадываются часто на ощупь. По молчанию. По шелесту волос, падающих с плеча по спине.

– А глаза у тебя… такие. Таковские. Неведомые у тебя глаза. У людей на земле таких не бывает.

– Но я же живая! – выстонала Ксения. – Земная!

– Живи, живи, – усмехнулся поджарый. – Мы тоже земные. Мы научим тебя уму-разуму. Ты-то умная, а дура. Не знаешь ты, что на земле происходит. Ждешь ты своего Бога. Мечешься, как огонь костра. А на нашей старушке Земле дела делаются. Страшные дела. Ты вот ходишь по свету. Бродишь. И мнишь беспечно, что ты свобода. Что ты полет. Что облако ты. На самом деле ты тащишь за собой вериги. Цепи…

– К цепям мне не привыкать, – весело отозвалась Ксения. Ее усадили за железный стол, подвинули поближе к ней поднос с железными мисками.

– Турухтан, – медлительно, как мед, лил слова поджарый, – расскажи девочке, что к чему.

Турухтан раскачивался за столом, как маятник. Он следовал внутреннему ритму.

– Вся наша земля – одно государство. Мы все только поделены на мелкие лоскуты разных стран. – Толстяк передохнул. – И это видно всем. В каждой стране есть правители. Люди их любят, если они хорошие и добрые, и ненавидят, если они жадные, злые и воруют у людей их заработанный хлеб. Чтобы обмануть это видимое всем большое государство, люди-обманщики, каких много в мире, придумали создать другое. Невидимое. Создать так, чтобы люди видимого государства боялись невидимок и отдавали им, со страху, все свои деньги, все свои богатства, всех своих близких – женщин и детей, отцов и матерей, если невидимки того потребуют. И в руках невидимок оказалась власть. Да?! Ты так думаешь, Ксения?! Отвечай?!

Она не ожидала резкого крика. Выпрямилась. Бросила миску вместе с едой в лицо кричащему.

– Извини, девушка, – проговорил толстяк и утерся как ни в чем не бывало, – тебя не напугаешь.

– Я ничего не думаю, – сказала Ксения. Седая прядь сверкнула у нее в волосах черненым серебром. – Я слушаю тебя и смотрю на тебя.

– Невидимки пьют кровь из мира. Они пьют кровь из всех нас. Их не победить. То, что ты видела у Выкинутых За Борт, лишь робкая попытка выбить трон из-под седалища невидимок. Выкинутые – это секта. Это опасная секта. Они хуже, чем невидимки, потому что жесточе. Они вернут людей в Ад. Ты видела круги Ада. Ты при жизни сподобилась видеть круги Ада. Многие наши люди не выдержали созерцания кругов Ада: они скончались. Ты была в Аду и выжила. Их жестокости первобытны. Их ряженые нелепы и жутки. Они завладели сокровищами невидимок. Но не всеми. И уже возомнили себя Владыками. А настоящие Владыки…

Толстяк выхватил из кармана рубахи курево, зажег мужскую соску и затянулся.

– …настоящие Владыки, третье и последнее Государство Мира – это мы.

Ксения молчала. Она смотрела в лицо последним всадникам. Кто из них скачет на вороном? Кто – хозяин коня Блед? Вертолет был выкрашен в черный цвет. Ах, Ксенька, шальная девчонка, курва седая. Вот ты – лицом к лицу с Третьим Миром. Обыден он. Миски, ложки. Только все железное. И портсигар у толстяка железный. И едят они, не снимая масок, вваливая еду в отверстия для рта. Они не хотя видеть живые лица друг друга. Люди. И нелюди. Хотят спасти? Враки. Хотят завладеть. Как все и всегда. Ну что ж, Ксенья. Покажи им, где зимуют раки. Те, что и в ледниках земли выжили.

– Что же ты не вопишь от восторга? Что не бросаешься ниц перед нами?

Голос говорящего был насмешлив и криклив. Она оглянулась. Под картиной, на коей были изображены черные всадники, ночь и Луна, стоял, скрестив руки на груди, горбун. Он, как и все, был защищен железной маской, лишь отверстия для глаз у маски были не длинные, прорезями, а ромбовидные, вертикальные. Это отличие давало ему право стоять отдельно и наблюдать происходящее.

Ксения вырвалась из-за стола. Мешковина ее наряда, видавшего виды, протерлась, и в истлевшую рогожу можно было глядеть, как в корзину, любуясь белыми лилиями.

– И не буду вопить! Правители, – она засмеялась, и в свете застольных железных ламп сверкнули ее белые, веселые зубы. – Как далеко проникли вы в жизнь человека на земле?

Горбун сделал шаг вперед. Его маска ледяно блеснула.

– Далеко, – сказал он. Льдины посыпались в воздухе вместо его голоса. Пахнуло морозом и ужасом. – Далеко, Ксения. Мы хотим взять тебя с собой в совладельцы земли. Нам ты нужна. Нам нужна твоя сила. Мы не хотим заставлять тебя работать на нас. Ты сама попросишь нас об этом. Ты должна увидеть Землю сверху. Из прогалов простора. Ты до сей поры бродила пешком по земле. Ты не знаешь, что в просторе тоже можно жить. И те, кто живет в просторе…

– В небе, – хохотнув, поправил его толстяк.

– В небе, – холодно согласился горбун, – в небе, те и владеют миром.

– Я не из породы владык, – улыбнулась Ксения. – Я сама птица. И я летаю.

– Да, женщины могут летать, это правда, – согласился горбун и поправил сползающую со лба маску, – и я не сомневаюсь в том, что ты тоже это можешь. Мы покажем тебе власть над простором.

– Это значит – власть над людьми?

Горбун услыхал скользнувшую в Ксеньином полушепоте звонкую нотку царственной насмешки.

– Да, власть над людьми. – Он вставил трубку в прорезь для рта, раскурил. – Кто сказал тебе, что власть над людьми – это непотребно? Священнее власти над людьми ничего в мире нет.

Он сел на пол, куря трубку, показал Ксении жестом: садись рядом. Она приняла приглашение.

– Обычная жизнь человека тяжела и скучна, – горбун выпустил струйку дыма из прорези. – Человек несет на горбу свой мешок. В мешке до отвала всякого дерьма. Он бы рад бросить мешок. Не получается. Мешок врос в его горб. Вплавился в него. Мешок пророс сквозь человека. Приобрел форму креста. Человек его и проклинает, и воспевает. Этот мешок – его жизнь. Человек – раб жизни. Подневольный раб. Как ему освободиться? Лишь мудрецы, неся поклажу, способны вообразить, что поклажи за спиною нет. Обычный человек не может себя обмануть. Ему тяжело, и мешок он покорно тащит. Тащит до разверстой ямы. И заглядывая в яму, мешок не бросает, вцепляется в него, блажит: не отдам!

В повисшем, словно белый холст, молчании человек в защитном комбинезоне внес в комнату поднос с длинногорлыми бутылями. Люди в масках разлили вино, молча выпили. Свечи в железных шандалах лизали сквозняк: балконная дверь была распахнута настежь.

– Вот он, простор, – показал горбун трубкой на балкон. – Иди, сигани вниз. Ты же хвасталась, что умеешь летать. Не можешь?! У тебя нет власти над простором. Тебе все твое время только казалось, что ты властелинша и заплечного мешка, и хозяйка простора. Ты лишь махала куриными крылышками. Ты поднималась не выше забора. Ты курочка. Ты овечка. Ты беспомощная козочка. С тебя можно щипать пух. Будущее – за людьми простора. Когда ты поднимаешься по лестнице, ты ведь не думаешь, как проседают ступени у тебя под ногами? Ты ведь просто идешь и идешь? Другие люди для нас – ступени. И это не жестоко. Это здорово. Это верно, потому что так задумал Бог, живущий в просторе. Не твой Бог, Ксения. Наш Бог. Взаправдашний Бог.

Ксения побледнела. Цвета мела стали ее щеки. Со лба ее, поперек лица, свисала золотая прядь, и она закусила ее, заткнув ею, как кляпом, готовое сорваться ругательство.

– Вы не думаете, что Бог один?

– Думаем, – отозвался горбун. Он расстегнул на груди пятнистую болотную гимнастерку и стукнул себя кулаком в грудинную кость. – Я, как и ты, ношу крест. Только ты думаешь про своего Бога. А я про своего. И я думаю, что мой Бог и есть настоящий. И только он нас и рассудит.

Из открытой балконной двери налетала метель. Небо темнело. В его надмирной глубине вспыхивали одинокие ледяные звезды.

– Есть ритмы Времени, – выдохнул горбун. – Люди на земле рождаются и умирают в ритме большого Танца. Кто знает законы Танца – тот владеет миром. Это ко благу.

– Вы думаете, что знаете законы Танца?

– Не только знаем. Мы ими пользуемся.

– Пока живете?

– И после жизни.

– Вы хотите сказать… что вы… не умрете?..

Вместо ответа горбун вскочил, дернул Ксению за руку и подвел к балконной двери. Ветер завывал снаружи, пел дикую, вольную песню. Снег бил Ксении в лицо, набился в трубку горбуна, загасил ее. Звезды горели в зените, копьями пронзая человечьи зрачки, кинжалами входя под ребра. Звезды сыпались с высоты зерном, мимо подставленных ладоней, мимо людских жизней, в тартарары. Звезды звали к себе. Звезды смеялись ослепительно, белозубо, смеялись над живущими.

– Ты… козявка!.. – Ксения не видела, но догадалась, как под маской перекосилось в гневе и презрении лицо горбуна. – Летунья!.. Прежде чем тебя брать в золотой круг Владык Мира, мы проверим тебя на вшивость. Видишь землю внизу?

Ксения глянула вниз с балкона. Ее голова закружилась. Далеко внизу зальделые реки разрезали высохший белый каравай тундры. На горизонте виднелись скалистые, посыпанные снегом, как колотым сахаром, черные горы. Красная полоса северного тяжелого, как чугун в плавильной печи, заката отчерчивала ультрамарин неба от снежного расстеленного плата земли. Горбун больно сжал руку Ксении и вытолкнул ее на балкон, и порыв ветра взвил Ксеньину мешковинную юбку, обнажив худые длинные стебли ее бедных ног.

– Прыгай! – завопил горбун, и железо маски загудело от вопля. – Лети! Лети вниз! Или вверх! Нам все равно! Как сможешь! Как сподобишься! Вот все твое хвастовство! Ты же не такая, как все люди! Не такая! Значит, твой Бог прав! И он тебя спасет! Тогда я беру свои слова обратно! И беру тебя с нами! И ты… ты! Ксения! Ты будешь нас учить… И мы будем учиться у тебя! И полету! И власти! И бессмертию! Давай! Прыгай! Быстро! Не то…

Он рванул из кобуры массивный кольт. Черная сталь тускло блеснула в свете свечей и прожекторов под металлическим потолком.

Ксения схватилась рукой за балконную перекладину. Вымороженный металл ожег ей ладонь, она не могла ее отлепить; отодрала с кровью. Секунду смотрела на самодельный стигмат.

Глаз дула глядел ей в глаза, и она улыбнулась черному пустому глазу.

В который раз она улыбнулась неуязвимой смерти своей.

– Не утруждай себя стрелянием, – вымолвила она радостно, – смотри, как это делается.

И быстрее молнии она перекинула ногу через железную перекладину, зацепилась обеими руками за железо, так висела, раскачиваясь, и ветер трепал ее одежду, заголяя перед пристально глядящими звездами ее тело, и закричала, заорала во всю силу легких, выталкивая забивший ее до отказа дурной и поганый и косный воздух, прочищая загрязненное нутро, наполняя его чистотой, холодом и простором, и одновременно с оборвавшимся криком оторвалась от перекладины, и сорвалась в безумие полета, и полетела, крутясь и переворачиваясь в пространстве, и ветер понес ее, легкую, как он сам, и в объятьях ветра она становилась его женой, и плакала и кричала от восторга, и летела то вниз, то вверх опять взмывала, и мешковина ее развевалась, похожая издали на два крыла, да, два крыла мотались у нее за плечами, за худыми лопатками, и горбун крикнул неистово: «Глядите, крылья!.. Крылья!..» – и люди в масках подбежали к балконной распахнутой двери, повысыпали на балкон, и чуть не обрушился цемент под тяжестью людей, глядящих на летящую в небе Ксению, и все орали: «Летит!.. Летит!..» – и били себя по лбу кулаками, и щипали себя за щеки, желая убедиться, что это не сон, а Ксения все летела, летела совой в полярной ночи, раскинув широкие крылья, летела над погибельной выстывшей землей, над краем любимой земли, замерзшим и мертвым, граничащим с необитаемым Космосом, и из глотки ее рвался крик, и она не удерживала его, давала себе волю кричать, и кричала оглушительно и победно, и крик этот слышали полярные крачки и гагары, ее сестры, слышали тюлени и моржи, залегшие на льдинах у близкого застылого моря, а она летела, она была сова, она раскидывала властные крылья, обнимая жадно все – и землю и небо, и та земля, над которой летела она, распахнув крылья, становилась ее землей, и то небо, куда глядела она совиным глазом, измеряя высоту и глубину его, становилось ее небом, и так она становилась Владычицей Мира – она, Ксения, а не люди в железных масках, и ее Бог, поняв ее дерзновение, выслал навстречу ей Северное Сияние, и все небо пошло и поехало цветными широкими сполохами, дикими и прекрасными, золотыми и синими, рубиновыми и изумрудными, и она поняла знак, посланный ей, она крикнула Богу: «Благодарю Тебя!..» – и снежный ветер закрутил ее в выси, подбросил высоко, взметнул ее легкое тело вместе с волосами, крыльями, летящим платьем, вместе с Сиянием, вставшим мощной короной над ее опрокинутой головой, и все дальше относил ее ветер, вертел, мял и колыхал, и обнимал, и мотал, и любил, – а люди в железных масках выскочили на улицу, чтобы поймать ее, если она будет падать, и им казалось, что она падает, так, стремительно рушась в просторе, летела она, – и тащили люди сети и матрацы, и расстилали на колючем снегу огромные отрезы, чтобы ей было мягче падать, и думали, что вот она сейчас упадет и сломает себе руку, ногу, хребет, размозжит голову, и они никогда не узнают тайну полета, но все не падала она, все летела, и горбун задрал голову, врезавшуюся затылком в горб, следя ее полет, и закричал: «Правда твоя!..» – но не услышала она его, а только увидела из выси, как шевельнулись горестно его губы в прорези маски, а может, это лист на кусте тундровой крохотной березы качнуло поземкой, а может, это песец мазнул вылинявшим от голода хвостом по собственному следу, – и воздела Ксения руки, летя, и шатнул ветер ее вниз, обрушил, и стала она падать, падать, лететь вниз головой, и руки и ноги ее, нагие, торчащие из-под задранной мешковины, разбросались белугами в темной синеве, и рушилась она на землю, как водопад, как шквал или ураган, и судорожно протянули люди руки, чтобы схватить ее, поймать, спасти, но мимо их жалких ладоней рушилось крылатое живое тело, живя в небе и умирая в небе, и, когда люди подбежали к упавшей, боясь поглядеть на открытые кости переломов, на льющуюся кровь, на искривленное мукой лицо, они отшатнулись, ибо увидели: не женщина лежала перед ними, запутавшись в складках своего платья, а сидела крылатая огромная полярная сова, смотрела тяжело круглыми неподвижными глазами, наставляла крючковатый клюв, разложив по изодранному мешку белые гигантские крылья, переливающиеся в свете Северного Сияния всеми цветами радуги, вцепившись когтями в сухой белесый снег и наст, – и в ужасе и священном страхе отступили люди, и первым сбросил горбун железную маску, признав победителя, а за ним и все другие маски скинули, и остались на ветру и холоду их голые головы и нагие лица – без защиты, без тьмы, без тайны, лица больших жестоких детей, играющих в большую жестокую мировую игру, и безмолвно глядела на них сова, а они глядели на нее, не зная, верить или не верить, спасаться бегством или убить птицу, и опять первым перекрестился горбун, а за ним и все остальные, и горбун, преодолев страх, бросился к сове, обхватил ее обеими руками, прижал крепко к сердцу и зашептал над круглой птичьей головой, уткнулся лицом под теплое птичье крыло: «Прости, прости. Прости мне, и я тебе тоже прощаю».