Текст книги "Юродивая"

– Как-нибудь.

Мы глядели на ночное море. Оно горело розовым, фиолетовым светом. Блески и блики ходили по нему. Так горит в лунном свете косяк рыбы, идущей на глубине и внезапно поднимающейся к поверхности воды; так пылает рябь и зыбь на водяном шелке, когда Луна смещается к западу и приобретает ало-лимонный цвет, и морская вода, вторя ей, окрашивается медовым, брусничным, малиновым. Розовое серебро. Восточная сталь. Виссон азиатских базаров. А море-то северное. И зимняя ночь. Не замерзает оно. Здесь тоже можно ходить по воде. Смело ходить, как по изумрудному Байкалу. Не боясь. Не страшась. Веря. Веруя.

– Мы пойдем с тобой… по воде?..

– Да, родная. Если захочешь – по воде.

Мальчик Иван молчал. Да и что ему было говорить? Они, все трое, стояли на обрыве; под их ногами плескалась, уходила вдаль безбрежность, горящая светом горячей любви к жизни. Их любовь была широка, как море. Ее не могли вместить берега жизни.

– Я боюсь… Я никогда не ходила по воде…

– Не бойся. Только веруй. Я же с тобой.

Мы хотели спуститься с обрыва по тропинке, занесенной колючим жестким снегом, к шуршащей кромке воды. Я уже высмотрела эту тропку и молча указала на нее Иссе и Ивану. Мальчик, показывая себя самым смелым, занес ногу, чтобы спускаться. Исса обернулся. Увидел. Резко повернулся ко мне. Показал рукой.

– Там, Ксения! Там!

Обернулась и я. Черная тень. Огромная черная тень. Гора. Глыба. Черная туча. Лопасти. Винты. Железная птица. Она спит. Летающий железный спящий в ночи корабль. Страшный. Неизбежный. Зачем он здесь. Я знаю его. Я не хочу видеть его.

Исса крепко взял меня за руку. Иван прижался к моим коленям.

Ночь мерцала огнями, снегами, пылающей морской ширью.

Справа и слева расстилались, переливались огни приморских городов, городков и поселений. Время, сужденное, нам, вступало в свои права.

От железной птицы прямо на нас шел Горбун. Он шел, усмехаясь, глядя мне в лицо немигающими глазами. Его лицо было бело, как мел, как снег. Он не ускорял шаг. Двигался размеренно и торжествующе. Как победитель.

Ближе подошел. Сверкнул глазами. Жидкую прядь приморский ветер отдул со лба.

– Вот, Ксения, – голос его был похож на скрип, – как нехорошо прятаться. Нехорошо жить спокойно, как будто ничего не происходит. Ты же прекрасно знаешь, кто сильнее. Ты хотела бороться со мной. Зря.

– Я ни с кем не хотела бороться! – крикнула я. Ветер забил мне горло. Исса молчал. Иван мочал, подняв головенку.

– Не хотела, а борешься, – назидательно проговорил Горбун. Я не могла без содрогания глядеть в его бледное лицо. Он сложил губы в странную и страшную ухмылку – редкие зубы проблескивали между губ, как стальные штыри. – Ты подставляешь щеку для удара… левую или правую… а сама в это время думаешь, как ударить. Это плохо. Это не делает тебе чести. Вот и Бог твой то же скажет тебе.

Он кивнул головой на Иссу. Не глядел на него. Он глядел на меня. Злобы в его глазах могло хватить на истребление всего мира. Да и что для него был весь мир, как не вещь? Одна большая и очень дорогая вещь, которой надо было завладеть во что бы то ни стало?..

Он шагнул к Иссе. Шаг. Еще шаг. Я не успела ни закричать, ни ударить Горбуна по рукам. Я не думала, что этот карлик настолько силен. Я ахнуть не успела, не смогла броситься, защитить, грудью закрыть, вцепиться зубами, как волчица или львица. Горбун в мгновение ока схватил Иссу на руки, размахнулся и с силой кинул под обрыв, в пропасть, в море.

И, пока Исса летел вниз, к сияющей воде, в ночи, я поняла. Я знала, что надо делать. Не рассуждала. Исса летел вниз. Я бросилась к железной птице. У спущенного трапа стоял бак с горючим. Я выдернула зубами пробку. Так. Быстрее. Лить, лить! Обливать! Щедро! Как пахнет эта смесь! Она ждет огня! Она любит огонь! Я тоже люблю огонь. А ты, Горбун, огонь не любишь. Ты не улетишь отсюда. Ты останешься здесь навсегда. Потому что я сильнее. Исса летел. Горючее текло, лилось и брызгало во все стороны. Какая маленькая железная птица. Вертолет. Вертятся лопасти, люди летят внутри, как яйца в курице. Курица не умеет летать. Иногда падает на землю. Разбивается. И разбиваются яйца внутри нее. Судорожны движения мои. Я никогда не хотела никому смерти. Я молилась за жизнь. Люди, что вы сделали со мной. Я убиваю не Горбуна. Я убиваю его железную птицу. Он никогда и никуда больше не полетит. Исса летит. Исса летит еще. Вниз. К розово сверкающему в зимней ночи холодному морю. Он летит из времени в довременье. А я во времени остаюсь. Чем я подожгу железную птицу?! Факелом?! А факела-то у меня и нет. Я должна сделать его быстро. Должна. Из чего?!.. Исса летит. Я делаю факел – из своих кос. Иван, развяжи котомку! Дай нож! Живей! Вот он. Острый. Надежный. Хорошо таким резать рыбу, мясо. Я наклоняю голову, золото волос свешивается вниз, я ухватываю их рукою в сноп, зажимаю в кулаке и режу, кромсаю, бью ножом. Вот уже затылку холодно и легко. Вот уже пук золота, соломы – в моей сжатой до синевы руке: моя одежда, коей укрывалась в морозные дни, моя постель, на коей спала я в бездомовье и сиротстве. Прости-прощай! Скорей! Иван! Огня! Мальчонка, белее Луны щекой, напуганно возится в котомке. Давай! Быстро! Он тянет мне на ладони коробку шведских спичек, я хватаю их, пытаюсь зажечь, они валятся у меня из дрожащих рук одна за другой, я беру их в зубы, чиркаю о коробку, пук волос мешает мне, ползет лисьим хвостом по земле, по смерзшимся комьям. Исса летит. Факел, сделанный мною из моих волос, пылает в моей руке. Я подношу его к железной птице, облитой горючей смесью. Горбун, глядящий на падающего с обрыва Иссу, оборачивается. Видит бешеное пламя, мгновенно и бесповоротно охватывающее железный остов, винт, костяк, трап, опорные лапы.

Пламя гудит, взвивается к ночному небу, взмывает желтой и красной птицей, хлопает на ветру крыльями, трещит и сыплет искрами, безумствует, хохочет, вьется. Оно живет! Оно живое! А не мертвое, как ты, Горбун!

Я люблю жизнь! люблю живое! Исса летит. Исса, я люблю тебя! Гляди, как славно горит мертвечина! – железо, кости, гвозди, болты! Все мертворожденное, все гиблое и неподвижное! А пламя живет! Оно бешеное! Оно танцует и дышит! Оно разъяренно бросается на все мертвое, на все поддельное, темное, тупое, безглазое, без сердца внутри!

Горбун остановившимися глазами глядит на огонь. Его глаза становятся красными. Цвета крови. Видит ли он ими? Невидяще он глядит на меня. Он идет ко мне. Он медленно идет ко мне. Он протягивает ко мне руки. Тянет когти. Вместо глаз у него – черные дыры. Вместо рта – чернота.

– Вот тебе твое владычество! Вот тебе мое житье между планет! – кричу я ему в лицо. А лица у него и нет. Вместо лица – мертвая белая маска, плоская, железная. Железная птица горит. Исса летит. А может, там, внизу, у берега, колыхаясь на черно-розовой воде, его ждет наш Корабль?!

Лети! Лети, жизнь моя! Лети, счастье мое! Железо горит, и Горбун медленно идет ко мне. Я хватаю на руки Ивана. Помнишь Красную площадь?! Брата своего Николая?!.. Зажмурься! Сейчас мы тоже прыгнем вниз! Полетим! Бог нас спасет! И этот, безлицый нас не тронет! Мы все равно сильнее, Иван. И мне жаль Горбуна, Иван. Он несчастный. У него нет лица. Нет жизни. Нет любви. У него было всего – один обман да глупая железная машина, на коей он летал по небу, думая, что он и птица, и Бог. Никакой не Бог он и не птица. И не царь. И не владыка. Он просто несчастный маленький горбун. Жалкий человечек. Жидкие волосенки. Редкие зубы. Дрожащая на ветру душонка. Да, да, есть у него душа, Иван, есть у него душа. Ее долго и больно били. Корежили. Коверкали. Четвертовали. Колесовали. И потом еле живую в мир отпустили. И вышел он уродом – ни кожей, ни рожей не удался, так силой хотел взять свое. А силой в мире мало что возьмешь. Ничего силой не возьмешь в мире, Иван. Ничего.

Я думала, он меня схватит когтями за лицо, а он упал передо мной на колени.

И обхватил мои колени цепко, крепко, и заплакал, как не плакали люди никогда в мире сем, а только оборотни, лишившиеся колдовства своего.

– Ксения!.. Прости!..

Исса летел. Корабль, с розовыми и серебристыми парусами, с золотыми мачтами и реями, ждал внизу, под обрывом. Летя, он перевернулся, ноги его оказались в воздухе выше головы, и он вошел в воду головой, закутанной капюшоном, и смуглая нога его восковой свечой зажглась на черном шелке воды, вышитом розовой гладью огней и далеких звезд.

«Прости меня, Милосердная Матерь Бога моего,

за небрежение мое святыми дарами Твоими.

Вот, я потеряла сына моего и нашла его;

вот, я потеряла народ мой и нашла его;

прости за то, что не сберегла жизнь мою – драгоценный подарок

Возлюбленного Сына Твоего».

Покаянный псалом к Богородице св. Ксении Юродивой

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. САНДАЛОВЫЙ ДЫМ

«Хвалу и любовь мою прими, Господь мой,

и во тьме преисподних земных,

и в набегающей волне смерти морской, неизбежной,

и за решеткой в темнице.

На радость мою глядят с неба ясные очи Твои».

Праздничный псалом ко Господу св. Ксении Юродивой Христа ради

(РИСУНОК К ОДИННАДЦАТОЙ ГЛАВЕ: ВЕТКА МАСЛИНЫ – СИМВОЛ ИЗБРАНИЯ И СТРАДАНИЯ ВО ИМЯ ГОСПОДНЕ)

ИРМОС КСЕНИИ О СВЯТОЙ ХОРУГВИ

Ты сама сшила эту хоругвь.

Ты всегда все делала сама, помощи не просила; а уж хоругвь тебе было раз плюнуть сварганить – из куска найденной на свалке, погрызенной мышами ткани, из обрезков кожи и мохнатого ковра, и нитки нашлись, моток спутанных шерстяных ниток, смотанных в клубок, – а иголку выпросила ты у тихой старухи, стоящей на паперти с протянутой рукой. Старуха была твоей подругой, родней. Ты заметила иглу, воткнутую за отворот ее черного воротника. «Дай иголку, шить надо», – сурово, не тратя много слов, попросила ты. Старуха без слов вынула иглу из черного траурного платья. Старухины родные умирали один за другим, и траура она не снимала.

Красивая хоругвь получилась. Долго ты над ней сидела. Летящий, с тонким носом и тонкими бровями, лик Спаса, – а очи Его так широко раскрыты, что видно, как на дне их, будто на дне озер, ходит живая рыба, блики Солнца и черная смерть. Жизнь и смерть мерцали из Его глаз. Ты отыскала еще кнопки, булавки, помаленьку насобирала разноцветные пуговицы на дорогах, ходя и глядя сумрачно себе под ноги, – и нашила на хоругвь пуговицы, изображая над головой Спаса звездное небо, и пуговицы – это были крупные звезды, а кнопки – звезды поменьше, а из булавок ты сделала Спасу ожерелье, ибо в те времена на Востоке ожерелья и мужчины носили, не только женщины.

Хоругвь ты прикрепили к древку. Нынче Страстная пятница, и ты пойдешь вокруг церкви с крестным ходом. Священник прогонит тебя. Он посмеется. Или разгневается. Нет страшней гнева Господнего.

Иди прямо так! В народ! В город! Ветер треплет и трясет листья. Он воскреснет лишь послезавтра. Сегодня день Его распятия. Сегодня Он умер, а завтра пребывает в Аду. Завтра Его нет на земле. Он сошел во Ад и бродит по Аду. А ты броди по земле. С самосшитой, усаженной кнопкам хоругвью своей. Иди по камням. По суглинку. Пройди рабочие кварталы, где на тебя вытаращатся заводские крали и налитые водкой до глаз быки-мужики. Размахивай хоругвью святою, как флагом. Пой свои тропари и кондаки. Поднимай лицо к серому, кишащему волглыми тучами небу! Твой ребенок умер, умерла твоя девочка. Помяни ее! Пасха грядет. Что такое жизнь человека, крохотная жизнь ребенка?!.. Разве Он не искупил своей смертью все жизни, все до одной?!..

Стой, Ксения! Какой ирмос ты поешь?! Что за слова в нем?! Не сходи с ума. Люди этого не поймут. И не простят.

– …доченька моя, помяни нас всех в небесном Царствии твоем, иже несть ему конца; возлюби нас всех, грешных и несмышленых, копошащихся на земле малых сих… тебе же сверху так хорошо все видно… Да простишь нам, доченька, неистовые грехи наши… бо не ведаем мы, что творим…

– …что про какую-то дочку там поешь, бормочишь, дура?!..

Ты идешь в слякоть и грязь, в весеннюю распутицу, высоко поднимая хоругвь. Твоя дочь умерла. Это невозможно осознать; когда поешь кондак ее памяти, становится легче. Иначе можно задохнуться.

Как она умерла, когда? Ты не помнишь. Тебе не надо это помнить. За тебя это помнит твоя кровь. Ток крови шумит в тебе. Когда ты зажимаешь уши ладонями, ток крови слышнее.

Господи, Исса мой, помяни доченьку мою во Царствии Твоем.

Сырость. Тучи набрякли. Птицы пересвистываются в ветвях. Вечер. Его уже распяли. Каша дождевого чернозема под ногами; босые пальцы глубоко вминаются в грязный родной кисель. Молочная река… кисельные берега…

Может, кто когда кисельком и накормит.

Она не помнила, как переправлялась на Восток. Может быть, ее завернули в кокон грубой холстины и кинули мертвым грузом на дно душного трюма. Может, она лежала на палубе, в бесконечном бреду, укрытая от прямых солнечных лучей влажной простыней, и губы ей смачивали полотенцем, обмокнутым в чай, помощник капитана. Может, это вовсе не был корабль. Она просто мечтала о корабле, а это запросто могла быть железная повозка, телега, бричка, арба. Но она мечтала о корабле, и, значит, это был корабль, прекрасный, белоснежный, океанский, с густыми гудками, с дышащим дымом легкими, с вереницей треплющихся на ветру пестрых флажков, прикрепленным к мачтам.

Да, она пребывала в бреду, и нескончаем и тяжел был этот горячий бред; и, когда она открыла осмысленные глаза и огляделась, повела взглядом вверх, вбок, вокруг себя, она увидела, как на каменистый берег накатываются зеленые холодные волны, а рядом с ней стоят маленькие люди с узкими раскосыми глазами в длинных, до пят, одеждах и громко стучащих деревянных башмаках и выжидательно смотрят на нее – очнется или нет.

Очнулась! Большеглазая…

Поблизости, у кромки воды, стоял домик, двери и жалюзи его были испещрены иероглифами. Ветер мотал из стороны в сторону оранжевый бумажный фонарь над бумажным окном.

– Хорошая девушка, хорошая, пришла в себя, будет жить…

Девушка. Она усмехнулась. Живот у нее лез на нос. Она была на сносях и вдобавок опять в чужой земле. Чужой ли? Раскосые люди говорили по-русски. Холодное море по-родному било в бубен скал, и с детства знакомая рыжая морская заезда медленно ползла по дну, по подводным валунам, и сквозь прозрачную воду Ксения видела, как, подсвеченная Солнцем, красно горит ее пупырчатая спинка и звезчатые лучи лап. В этом краю живут ныряльщицы, добывающие жемчуг из больших ракушек. Она невольно потрогала грудь. Ожерелье Иссы было с нею. Розовые горошины, желтые, черные… Раскосые люди жадно глядели на драгоценности на ее груди.

– Скажите… где я?..

– Хорошая девушка, не беспокойся, ты в безопасности… ты на островах, рядом твоя страна… мы тебя переправим… тебе сейчас нельзя волноваться, ты можешь выкинуть ребенка… о-ей, должно быть, красивый будет ребеночек от такой красивой матери… о-ей… цк-цк-цк…

Они восторженно поцокали языками и принесли Ксении в больших фарфоровых чашках питье – в одной чашке обжигающую рисовую водку, Ксения хлебнула и чуть не задохнулась, – в другой – превосходный чай, пахнущий медом, фиалкой и полынью. Еще принесли блюдца, в которых лежали удивительный яства – горки риса, обильно политого маслом и усыпанного крохотными очищенными креветками, кусочки жареной змеи, печеную рыбу с толстым колючим брюхом. Около каждого блюдца лежали деревянные палочки – ими надо было есть поданную еду. «Кушай, девушка, твой ребеночек должен кушать вместе с тобой!.. Он должен хорошо кушать, за двоих!..»

Ксения ела послушно и весело. Палочки поминутно вываливались из ее неумелых пальцев. Она снова втыкала их в кулак, смеялась.

«Я не умею!.. Я неученая!..»

«Тут ума особого не надо, девушка…»

Наевшись, она крепко уснула. Ей постелили постель тут же, на берегу – сложили одна на другую соломенные циновки, накрыли одеялом, сверху кинули шелковое покрывало, вышитое пышными цветами – астрами, пионами, георгинами – и золотыми хвостатыми птицами и рыбами, плывущими меж мохнатых цветов. Ксению накрыли расшитым зеленым шелком. Она провалилась в сон без сновидений.

Тихий прибой набегал на гальку, переворачивая камни, они глухо шуршали. Звезды глядели на мир, на спящую женщину с большим животом, уцелевшую в невиданном путешествии. Раскосые люди сели вокруг Ксении, поджав под себя ноги – так, как когда-то сидел Будда. Один из них был одет в оранжевую куртку ламы. Под Луной блестела его обритая долыса смуглая голова. Медное лицо лоснилось от пота и усердия молитвы. Лама молился за незнакомую брюхатую бабу, выброшенную морем на берег; он знал ее язык, а когда прислонил ухо к ее животу, то узнал еще, что она родит девочку. В лунном свете и в шуме прибоя он молил за нее Будду, и Будда неслышно отвечал ему, что, конечно, жизнь тяжела и трудна, но он присмотрит за чужестранкой, не даст в обиду ее потомство, ибо оно – гостья, а гость священен.

Ксению поселили в бумажном домике на берегу. Ей было объяснено, что сразу, с первым кораблем ее родины, ее отправят обратно; еще у нее спрошено было: «Может быть, ты хочешь остаться здесь?..» Она несогласно помотала головой.

В ночь перед родами ее накормили пирожками с рыбой фугу. Лама в оранжевой куртке приводил меднолобых монахов, песнопевцев, они гундосили тибетские псалмы. Ветер развевал со сосновые ветки над их головами. От моря пахло йодом и солью. Горечь оседала на губах, как от долгих слез. Монахи раскачивались из стороны в сторону и пели, не размыкая рта. На полированных Солнцем и ветром, коричневых лицах их, твердых от молитв и соли, гуляли жемчужные лунные блики. Монахи качались и пели, и под это пение Ксения засыпала, как у матери на коленях. Она вспоминала приморский поселок, рыболовецкую артель, приземистые сиротливые домики под слоем пухлого снега, сломанные грузовики, зимующие в скалах у воды. Там, на молу, вдающемся в безумие волн, в ветреный ледяной день, полный брызг и слез, раскосый человек, с косичкой, когда-то… Лучше не вспоминать; ибо это было не тогда и не с ней. А с кем? Она не знает уже. Человек живет тысячу жизней, как черепаха. А женщина и того больше. Женщина живет еще все жизни своих детей и внуков. Ее чрево гудит, напрягается. Пойте монахи. Пойте песни гор и моря. За того, кто отнял девство мое, молитесь. За того, кто зародил во мне ребенка, помолитесь особо. Он несчастен, потому что одинок. И я несчастна. Но свое несчастье возлюбила я многажды.

«М-м-м-м-м… м-м-м-м-м…» – с закрытыми ртами пели монахи. Ярко, белым глазом, светила начальная Луна. Ксения уснула под мерно гудящее мычание, и ей приснился сон. Она спала с открытыми глазами. Она видела все, и она все запоминала.

Монахи зажгли сандаловые палочки. Дым вился в йодистом ночном мареве.

Вокруг росли диковинные папоротники, хвощи благовонного дыма.

ТРОПАРЬ КСЕНИИ О ПРАРОДИТЕЛЯХ НАШИХ АДАМЕ И ЕВЕ

…Вокруг росли диковинные папоротники, хвощи. Могучие деревья разветвлялись щедро и неудержно; стволы двоились, троились, обрастали густотой и шелестеньем взрывающих кору, лезущих вон, на волю, листьев. Листья красные… изумрудные… синие… золотые. Листья бушующего пламени. Сосны приближали к лицу гигантские иглы, щекотали ноздри. Огромные лилии и лотомы качались на радужной, то черной, то неистово голубой воде, на их лепестках восседали лесные кошки с котятами, мурлыкали, облизывались, глядели кабошонами зеленых, желтых диких глаз. К воде бок о бок спускались косули, тигры, львы, носороги, нежные газели; они вместе пили и лакали чистейшую воду, и ничего не омрачало их покой и радость. Солнце путалось в верхушках мощных деревьев. Солнце било в глаза яростным алмазом, и невозможно было уберечь зренье и сердце от вспышки радости и счастья. Звери и птицы хором кричали от восторга. Хоры малиновок и зябликов заливались в сплетениях ветвей и лиан; высоко над чудесным лесом звенели жаворонки; в чащобе громко перещелкивались туканы, посвистывали колибри – рубиновые, сапфировые, турмалиновые комочки, перелетающие с тамариска на баньянах, вьющие крохотные гнездышки в зарослях камыша. Лес, лес, прекрасный лес! Пустынный, не ведающий человека лес!

Тш-ш-ш-ш… вот он, человек… спит под кустом…

Идущий остановился. Ксения остановилась тоже. Она была невидима. Ее не видели, не слышали, не осязали; но она была, и это была правда, лишь случайно обращенная в сон – для игры, для загадки. Она ждала за плечом у Идущего. Человек спал на голой земле, чуть запрокинув голову. Он был прекрасен. Кудри спадали на лоб и плечи. Широкие брови взлетали над спящими глазами. Щеки, без единой морщины, наливались густым румянцем. Покрытая загаром мускулистая грудь блестела от пота – спящему было жарко даже в густой тени раскидистых сосен и кедров. Человек спал нагим, ни клочка человечьей одежды не болталось на его совершенно, презирающим тряпки теле. А может, он и вовсе одежды не знал. Лес был его одеждой; лес был его ложем, подушкой, покрывалом; лес был его отцом, его матерью, его женщиной, его едой и питьем, его сном и духом, и в каждом дереве он видел Бога, в каждом островке мха – Ангела, в каждом качающемся под ветром папоротнике – светящегося алмазным взором Серафима.

Идущий наклонился над Спящим. Стало так тихо, что Ксения услышала ровное дыхание. Крепко спал человек. Не чуял ничего. Идущий протянул руку. Солнце обняло протянутую руку, и рука вспыхнула неземным сиянием. Ксения отшатнулась и невидимой рукой заслонила глаза. Лес вздрогнул и зашелестел всеми ветвями, взорвался гомоном, шепотом, трепетом, блеском. Идущий стал на колени. Положил руку на ребро спящего. Пальцы вошли в плоть. Рука погрузилась в человечье нутро Ксения глядела во все глаза. Спящий застонал. Попытался перевернуться. Проснуться. Ксения видела, как напряглись, набрякли его веки, силящиеся подняться. Тщетно. Сияющая рука Идущего погружалась все глубже и глубже. Спящий выгнулся в судороге. Лицо его исказилась страшной, смертной мукой. Идущий запустил руку еще глубже в колодец разверстого тела, напружинил голые бугристые мышцы, подцепил в кулак ребро, изловчился, дернул вверх и вбок. Раздался долгий, нескончаемый, мученический стон Спящего.

Вот оно, ребро, вынутое из живой решетки ребер. Ребро мужчины, Спящего Охотника, прикорнувшего в лесу под деревом, чтобы отдохнуть и увидеть дивный сон о счастье и любви. Идущий держит его, кровавое, дымящееся, в руке. Оно в руке Его. Он может сделать с ним все, что хочет. Смотри, Ксения! Он делает это. Он совершит то, что задумал.

Гляди – из голого, окровавленного ребра мужчины Идущий сейчас сделает тебя. Ну да, тебя. Тебя, женщину. Чтобы он любил и ненавидел. Чтобы мучился, страдал, искал. Чтобы воевал, лил кровь за тебя. Лил слезы; лил водку себе в гортань, за шиворот, лил снова кровь – звериную тебе на меха и шубы, человечью – чтобы отвоевать тебя у друзей, у врагов, у всего враждебного мира. Ведь у него никогда не было женщины. Он не знает, что это такое – женщина. И ты не знаешь себя. Ты еще невидима. Ты – без плоти и крови. Ты лишь одна душа, летающая в небе, в царстве Сил Бесплотных. Сейчас Идущий сделает тебя плотью. Сейчас. Сейчас.

Идущий поднял ребро мужчины выше, тряхнул им; капли крови брызнули в стороны. Выгнутая кривая кость начала укрупняться, покрываться наростами, вздутиями, жилами, живыми веревками. Наплывало белыми, розовыми, перламутровыми слоями плотское, больное, бьющееся. Высоко вздымались, дышали, светились в полумраке чащи сердоликовые чаши грудей. Ягодами малины мерцали мочки ушей. В них еще не было драгоценных серег. Еще не знал мужчина о том, как будет любить женщина серьги, бусы, побрякушки, бирюльки, как жадно будет глядеть на них, заставлять мужчину за ними охотиться, красть их, сражаться за них, за них умирать. Алмазы Голконды, копи Африки, изумруды Египта, японские жемчуга… Вот из ребра показалась нежная высокая шея, гибкая, как у лебедя, зябкие лопатки сводила-разводила судорога, крутое круглое бедро плавно и печально скатывалось в худощавую голень, и ступни, которым удобней было бы ходить по облакам, засияли фосфоресцирующим светом… какой грешный, сверкающий живот у тебя, Ксения, он торжествует, он поет победную женскую песнь, вот оно, сердце мира, вот она, жажда мужчины, вот бездна, поглощающая все – и помыслы, и желания, и миры, и царства, и живых царей, и смердящих псов-слуг, все устремляется туда, все хочет проникнуть в тайну, все призывает вернуться в лоно и не возвращаться больше оттуда никогда, но люди возвращаются, приходят в мир именно оттуда, оттуда и только оттуда теперь они будут приходить в мир, и это – Чрево, это – живот, это – Жизнь, и ты женщина, Ксения, носительница Жизни, и, гляди, Идущий любуется тобою, твоим животом, как он ловко его слепил, и еще он доволен тобой, Ксения, еще он не наказал тебя страшно за то, что ты отъела кусок от яблока…

…………….я не ела яблока!.. Я не хотела ЕСТЬ яблока!.. Я сорвала это проклятое Твое яблоко, чтобы не самой съесть его, будь оно проклято – чтобы накормить Адама, НАКОРМИТЬ…

………….еще Он любовно гладит тебя по только что слепленному Им животу, по грудям, по сосцам – брызните молоком, сосцы, светом и звездами в черноту огромной ночи! – жмет пальцами твои плечи, обнимает ладонями бедра и ягодицы, дует на твои пылающие щиколотки, тонкие и сухие, как у породистой лошади… а какие волосы струятся медом и желтым молоком у тебя по спине, Ксения! – ты видишь себя со стороны и как бы немного чуть сверху, и ты никогда не знала, что ты так красива; тебе этого никто никогда не говорил – тебе все толкали, шпыняли, в тебя плевали, тебе пощечину давали, над тобой глумились, показывали тебе язык, кривляясь, передразнивали тебя, твою походку, твою улыбку, откид твоей головы, – и вот впервые и единожды тебя любят, ласкают тебя, наслаждаются тобой – Изделием, Творением, Счастьем. Ты родилась. Ты явилась. Мужчина Спящий, стонет. В его боку зияет кровавая рана. Ребра нет. Одного ребра у него уде нет. У него есть ты. Это искупает вину Идущего?!

Рожденная из ребра, ты стояла близ недвижного, спящего, стонущего тела. Сияла. Мерцала. Переливалась. Переливались золотом, бронзой, медью, серебристой водой лесного ручья твои длинные, до пят, волосы.

Спящий застонал громче. Идущий протянул повелевающую руку. Спящий открыл глаза. Выше, выше гляди. Вот оно, ее лицо! Сияют щеки и скулы; сияет золото бровей и ресниц; сияют в ослепительной улыбке солнечные и лунные зубы; и превыше всего сияют широко распахнутые глаза – ее глаза, глаза твоей жены, бедный мужик, глаза твоей любви, твоей измены, твоего горя, твоего обмана. Глаза твоей беды. Глаза твоей надежды и вечного спасения твоего, ибо другого спасения у тебя, мужик, нет и не будет. Сверкающие, огромные глаза. Раскрытые во всю ширь. На полнеба. На все небо. И цвета неба – синие, голубые, серые, как тучи, изумрудные, как море в солнечный день, страшные, как буря, черные, как вечная ночь, когда расширятся зрачки и поглотят радужку, всю, без остатка. Глаза, в которых тонет мужская власть и воля. Вбирающие мужскую мечту и мужское сердце. Чтобы родить нового мужчину – дитя. Чтобы распахнуться не навстречу безумному объятию – навстречу глазам и улыбке ребенка, твоего ребенка, мужик, твоего повторения, точь-в-точь, продолжения рода твоего. Так возблагодари ее за это, мужчина. Поцелуй эти прекрасные глаза. Припади к ним губами. Сердцем. Это твое небо. Это твоя родина.

И теперь у тебя не будет иной.

Мужчина, голый, дрожащий, глядел во все глаза на Ксению.

Ксения глядела на него.

Идущий глядел на них обоих и смеялся.

Птицы заливались высоко в ветвях могучих деревьев.

Солнце заливало лес могучим сиянием.

Мужчина, зажимая свежую рану рукой, встал на колени. Подполз к Рожденной из ребра. Потрогал кончики ее сверкающих на Солнце волос. Приник к ним губами, щеками.

И положила Рожденная из ребра ему руки на его голову, и зарылась пальцами в густые кудрявые волосы, и засмеялась от счастья, и Идущий засмеялся вместе с ними; и смеялся великий солнечный лес, празднуя праздник рождения, и текла из-под ладони мужика темная кровь в сырую теплую землю, и билось горячее сердце женщины, еще не знающей, что такое земная любовь, полное до краев любви небесной и предвечной.

……………боль стала разрывать ее надвое. Она проснулась. «Пирожки с рыбой фугу, ядовитой. Будь они неладны». Раскосых людей не было рядом с ней. Они уходили спать к себе в хижины.

– Э-э-э-эй!.. э-э-э-эй… кто-нибудь…

На берегу, на голых камнях, спал лама в оранжевой куртке. Он услышал ее слабый крик. Ей казалось, что она громко кричала. Так кричат колибри. Так кричат цветы медуницы, распускаясь весной.

Боль перекрутила ее; она стала веревкой, канатом. Боль замотала ее в клубок. Не распутать. Дайте играть зверю. Он размотает когтями. Воды! Соленой воды в железной кружке! Морской… Забей мне водорослями рот. Чтобы я не кричала. Лама, лама. Ты глупый, лама. Ты дал обет безбрачия. А я вот никаких обетов не давала. Если б я давала обеты, у меня бы детей не рождалось, и сама я сгнила бы, отсохла, умерла. Боль – это жизнь. Живет лишь там, где болит. А-а-а-а! Да помоги же! Убей боль болью! Найди в камнях ежа… воткни мне в тело его иглы!

Монах послушно побежал к полосе прибоя – искать морского ежа. Нашел. Осторожно принес в тряпице. Подержал над ее лицом.

– Еж… Настоящий… больно ведь тебе будет…

– Дава-а-а-ай!

Монах беспомощно поискал глазами место на ее теле, куда можно было бы безвредно воткнуть ежовые иглы. Задрал ей руку. Разорвал рубаху. Вот беззащитная подмышка. Вот подреберье. Здесь нежная кожа. Она горит и сияет. Иглы маленького животного вошли под кожу женщины, кровь потекла по ребрам тонкими полосами, черно-багровыми ручьями. Огромный живот вздувался и ходил волнами. Там жил младенец. Он хотел на свет. Он хотел родиться, жить, страдать и умереть.

Она выгнулась дугой. Пятки ее уткнулись в песок, в шею вонзились острые камни, щепки, ракушечник. Она раздвинула ноги. Лама неотрывно и бессмысленно глядел в ее красное лоно. Смотри, смотри, монах, оно похоже на пышный красный цветок, на императорский пион. Он осторожно поднял руку. Сунул туда, внутрь тайны. Ощупал дрожащими пальцами торчащую из расщелины макушку плода. Погладил. И гладил, гладил, и сильнее дрожала рука, и наливалось малиновой кровью лицо, и пересыхали губы. Монах вдвигал обратно во чрево бодающую пространство детскую голову; не торопись, не спеши сюда, здесь больно и горько. Здесь страшно. Здесь мало радости. А если она есть – она недолго живет. Ты будешь жить дольше, чем твоя радость. Ты намного переживешь ее. Зачем ты так рвешься сюда?!

Ксения стонала и кряхтела. Лама молчал, гладил головку ребенка. «Подсунь кулаки под спину и говори: ом, ом, ом. Так легче будет», – вдруг шепнул монах поучающе. На краю сознания, обливаясь потом, Ксения послушалась совета. Лежа на кулаках, она вдруг вспомнила ковчег, зверей в нем и старика. В каком ковчеге плавает она сейчас?.. Доплыть бы до родной земли. Теперь их будет два пловца. Они доплывут вместе с дочкой. А ты почем знаешь, что у тебя родится дочка?!.. Потому что живот круглый, как тыква. Был бы острый, как длинная дыня – родился бы мальчик. А если живот как лимон?!.. Значит, родится царевич, и потом его убьют. Ножом. Тесаком. Топором.