Текст книги "Юродивая"

«Я разучился водить машину, Ксения… я больше не шофер. Я ничего не вижу. Ты будешь моими глазами?!.. Не смеши… не бреши. Я сам по себе. Ты сама по себе. Бог создал нас раздельными. Бог сотворил нас всех одинокими. Чтоб одиноко жили мы. Чтоб одиноко умирали. Чтобы, царапая больничную простыню или военную землю ногтями, мы шептали Богу: что же Ты, Бог, нас одних оставил, так ведь тяжко одному, одной… без Тебя…»

Я видела: ему плохо. Мой солдат с передовой, водивший машину, как Бог, как никто. Нашедший меня после Взрыва в тайге. Зачем он лег чугунной гирей на мои плечи здесь и сейчас?! Делать нечего, надо тащить. Солдатики, погодите, не рвите у меня из рук пирожки, бутылки с отравной водкой. Последний мой ребенок на мне повис. Слепой. Ему чужие очи нужны. Буду его поводырь. Я буду человек-глаза; но я ведь еще и человек-Птица, и тяжело тянут меня вниз крылья мои, не взлететь нам вдвоем. Лег на мою спину!.. За шею обхватил!.. Кричит: «Неси!.. Я устал воевать!.. Я не хочу больше жить!.. Тащи меня!.. Гляди за меня!.. Живи за меня!..» Господи, да он сумасшедший… Ну, уцепись за меня, держись крепче, поволоку тебя… снег лепит в лицо… не взлететь… по земле потащусь… Что ревешь?!.. по лицу слезы, кровь, сопли текут, ребенок ты малый, беспомощный, дай рожу утру… Ослаб духом совсем?!.. не робей, дотянем мы с тобой до ночлега, дай срок, ночь наступает…

Лег на лопатки мне, грудную кость в мой хребет вдавил. Вот тяжелый, как чугунный. А волочь еще… долго?.. – до пристанища… А разве у тебя есть пристанище?.. Было когда-нибудь?.. Жизнь велика; тащи его на себе по всей жизни, как живой крест. Крест мой! Ты ж совсем с ума спятил! Ты что мне в ухо все время орешь: Нострадамий я, Нострадамий!.. Кто это такой, скажи на милость, – Нострадамий?!.. Человек, который настрадался, что ли?!.. Больше и хлеще нас с тобой, шоферюга, никто в целом свете, никогда… не настрадался…

Кричишь мне видения свои?!.. Дай ухо склоню… послушаю… Волосы ветер вьет. Еда в мешке закончилась… Прожорливые солдатики… птенцы мои… Я ведь у них – мать-Птица, ты так и знай… Что видишь?.. река широкая, и плот по ледяной воде плывет, и на том плоту Царь с Царицей стоят, а у их ног дети их малые радостно смеются, а сами Цари одеты в пурпурный бархат и белый горностай, в меха куничьи и соболиные, и глаза их сияют светом горним, ручки их белые в варежки запрятаны пуховые; а река быстрая, стремнина суровая, и плот катит по порогам и перекатам лихо и страшно, дыханье пресекается, вот скала, вот сейчас разобьются они… на одном берегу медведь черный стоит, рев на весь лес… на другом – волк пристально глядит светящимися красными глазами, и на сером плоском волчьем лбу – маленькая золотая корона: видать, там, у зверей, свои цари… а, Ксения?!.. Да, родной мой, да, у зверей свои владыки, и блюдут звери их бессловесные заповеди; и благороднее все у зверей, чем у людей, и возвышеннее, и разумнее. И в их Царя, шерстяного да рычащего, стреляли, пытались убить; да возникал он все в новых обличьях, убегал навстречу Солнцу по заметенной снегом солнечной тропе.

Я его дочь, шофер.

Что врешь?!.. у тебя глаза, как лодки, плывут… ты умалишенная… ты бредишь, не знаешь, что лепечешь… волки все в лесах живут…

А ты, парень, замолкни, нишкни, я намедни в Армагеддоне вот такущего волка видал… лапы – с оглоблю… хвост – с дворницкую метлу… и волк этот шел купаться… в баню он направлялся… полотенце нес в зубах, а на загривке его мыло моталось… и смех, и грех… Ксения, уши заткни…

Ругайтесь на здоровье; в ругани подчас свобода, ее вам в жизни так не хватало; изругаешься – и веселье нахлынет, будто ненавистному подножку подставил, будто преступнику приговор зачитал…

А преступника-то не казнить – миловать надо!.. любить надо…

Ксения!.. Ксения-а-а-а-а!.. Слышишь!.. Вижу… видение вижу…

Я Птица. Я Птица, и ты связал мои крылья, уцепился за них, возлег на них; и тебя я тащу. Кричи мне виденья свои! Все пойму! Ведь я их тоже вижу! Вместе с тобой! Твоими глазами! Своими…

Вижу: ты, Ксения, пляшешь с медведем, с большим черным медведем, на ярком синем снегу, на площади, на улице Арбате, и бубен у тебя в смуглой руке, и ударяешь ты в оглушительно звенящий бубен, и топает медведь, переминаясь с тяжелой ноги на ногу, и мотается медное кольцо у него в мокром слюнявом носу; кольцо – чтоб он не укусил людей, не закусал их до смерти, сделали ему жестокие люди, и ты, Ксения, пляшешь вместе с ним, кружась, крутясь, в бубен ударяя, и звенят на бубне все мелкие колокольчики и крупные бубенцы……………

………………и звенят на моем бубне все мелкие колокольчики и крупные бубенцы, и медведь ревет, подняв ко мне морду свою, и по черной дегтярной шерсти крупные слезы текут; толпа гогочет! Смеется – рты до ушей!.. «Ты бы медведю еще крест надела – на черной шерсти здорово золото мерцает!..» Тяжела пляска. Топчу снег босыми ногами. Отбиваю наледь с пятки. Медведь умоляет меня взглядом: хватит, мучительша. Нет! – кричу я и неистовей ударяю в бубен. Не хватит! Еще не конец! Еще слезы по черной морде льются! Еще продолжается безумная жизнь! Еще людям нужны зрелища! Нужны хлеб и вино! Нужны молитва и гулянка! Нужно им купить-продать, даже перед битвой, где все мы ляжем костьми! Ибо люди всегда остаются людьми! Они надевают ворохи цветных тряпок! Они пляшут! Плачут! Пекут пироги! Пьют горькую! Предают Господа своего! Они слабы! Ибо это люди! Ибо так, и только так, они различают добро и зло! Иначе они были бы не люди, а боги! Но Бог назначил им быть людьми! И более никем! И мне назначил плясать на Арбате с черным медведем на блестком снегу, до посинения, до исступления, до смеха, идущего лавой из нутра, сотрясающего глотку! Я медвежонка нашла, когда зоосад разбомбили; я еще павлина спасла, украла, одной богачке на память подарила… а медведика молоком выкормила, мне на детских кухнях молочных, сжалясь, в скляночку бесплатно наливали. Сыночек мой!.. звереныш… Живенький, не мертвенький, и так, увалень, бойко пляшет… на потеху публике, на забаву толпе… Гляди, народ!.. Хохочи!.. Испечем тебе снеговые калачи… А кольцо ему люди вставили в нос, когда он из утробы матери, медведицы, появился: людское мясо не прокусывай, людскую плоть не грызи!.. Танцуй, по черному льду пяткой толстой скользи… Ну, эх, раз, два, медвежья голова, прыгни!.. Выше!.. До кремлевской крыши!.. Я с тобой прыгну, скоморошка – подайте хоть хлеба крошку… хоть в миске окрошку… хоть горбушку из окошка… хоть дохлую кошку… и винца немножко в плошке, мое-то, в бутыли, уже все выдули – знать, не святые…

А зверей тоже расстреляли, как и людей, и на снегу валялись мертвые павлины; ох, какие же красавцы!.. Перышко к перышку… Веера хвостов – синие, цвета моря в грозу, глазки, золотые ободки… алые брызги… Павлины, братья мои! Никто не отпел вас – я отпою. Мертвых павлинов в сноп собрала, поднялась да и полетела над городом. Все головы задирают: летит Птица, а в когтях у нее парча, шелк, бархат, тафта, виссон, яхонты и адаманты!.. Дай, дай нам хоть один, сбрось с небес!.. Бросила. Когда рассмотрели – ужаснулись, лица в перья и грудки уткнули, заплакали. Пляши, медведь, нечего реветь!.. Чтоб тебя кормили – надо плясать. Хоть жить, быть может, осталось всего ничего, пляши – надо в поте пляски зарабатывать хлеб свой. Чем пляска веселей и зажигательней, тем свежее хлеба дадут! А лапу медленней, ленивей будешь поднимать – по носу гирей схлопочешь. Мы все рабы. На плечах-спинах клейма въелись в кожу. И в бане не смоешь. Разве ножом оттяпать. И прикинуться, что все мы – клейменые!.. – свободные. Дай полакомиться петушком, торговочка!.. И медведю дай. Он сладкое любит. А меда в Армагеддоне нет.

…………………я Птица, и крылья мои снегом и дождем набрякли, инеем с исподу опушились, не приподнять, как из стали, из чугуна словно, а я поднимаю их, раскидываю и все равно лечу, я летаю над городом, я летаю над полями, над телами солдат и железными трупами танков, над скелетами сгоревших человечьих домов; я летаю везде, и в меня целятся снизу из ружей и пушек, а кое-кто из самострелов и обрезов; и пуля летит мимо, свистит между моими крыльями, и я смеюсь в небе так, что облака разрываются, неужели вам еще непонятно, что Птицу пуля не берет, в огне она не горит и в воде не тонет; как я вижу все из поднебесья! Все лица. Все сердца. Всю правду. Всю ложь. Все, что было, – великая ложь. Но внутри нее, огромной черной лжи, горят куски-самородки золотой правды. У меня уже когти, у меня хвост из перьев, распущенный по ветру, у меня в перьях грудь, у меня раскинутые крылья, у меня только женское лицо, но и оно скоро станет птичьим. Я летаю над правдой, но я не выклевываю ее из лжи. Я осеняю их вместе одним крылом – ложь и правду. Как делил Бог добро и зло? Ах, Адам, зачем ты в Эдеме так есть захотел. Голод не тетка. А я, Птица, почему змея в голову не клюнула. Они, змеи, только удары да клевки понимают.

Я великая Птица, старуха. Космы мои седые. И вокруг ледники, вечная зима. И Война идет вечно. И Царей последних расстреляли. Как я их любила!.. Я не защитила их. Теперь я их вижу везде… Русю с уточкой на руках… Тату с морской свинкой за пазухой… а Леля все языки знала; и Вавилонский, и Шумерский, и Иерусалимский, и Окуневский… и Ершовский, и Налимский… и так бойко балакала, а Аля с Никой всплескивали ручками и радовались, на дочку глядючи… А Стася!.. – деревянная лошадиная голова на палочке, в кулачке хлыстик… скачи, мой конь-огонь, через рытвины и буераки, туда, где лают черные собаки, где не будет ни пуль, ни страха, где наденут на тебя… шапку… Мономаха… Вижу Нику, с золотыми ежами эполет, с кладбищем серебряных крестов на суконном грязном снегу кителя… он трогает награды ладонью, криво усмехается: побрякушки, мужские игрушки, – а жизнь так проста, так свята… и не надо ни куста… ни креста… Что ты, отец, бормочешь!.. как же без креста… гляди – я руку раскину, крылья разброшу, в небо вздымусь, и я лечу, похожа на крест, и я вбита крестом в облака… перекрестись на меня. Какая новая беда нас ждет?.. Горше последней беды быть ничего не может.

Милый Царевич, мальчик Леня!.. помнишь сынка моего Николиньку?.. братика своего?!.. вместе будете яхту к плаванию ладить, облачные паруса ставить; по облачному морю поплывете, звезды огибать будете. А я опальная; я сумасшедшая. Сумасшедшие всегда в опале, в немилости. Дан приказ – меня изловить. Устала я от вас, горе-охотники! Сама сяду в сани. Сама дам себе щиколотки связать. Крылья тоже свяжут: а ну как из саней взлечу?!.. Боятся меня, страшатся… и старую, и немощную, и связанную, и в кандалы закованную – боятся… дрожат…

Чем напугала так их?! Свободой своей?! Тем, что не так ела и пила, как они?! По земле кругами и петлями бродила?! Пророчила?! Излечивала?! Утешала?! Многажды любила?!..

А приговор-то мне не прочитали, дьяк насупился, в носу ковырял, крякал да хрюкал, а словца не сронил, бумагу мял, а после согнулся в три погибели да заплакал горько… боярыня, боярыня!.. Бедняцкая княгинюшка!.. Розвальни на морозе скрипят… клонятся, ты чуть в сугроб не вываливаешься… цепче за бревно держись… Впалые щеки румянятся. В дыры мешка дует пронизывающий ветер. Зима безбрежна, и нет берегов у белой речки. И везут тебя по зальделой бесконечной реке в санях, и по обе стороны санного следа стоит родной народ, глумится, улыбается, хохочет, показывает на тебя пальцами, плачет; старухи в расшитых львами и русалками платах тайком соленую слезку утирают, тебе то пряник, то нищий сухарь от сердца суют: подкормись, бедная, болезная, старая пророчица, пока тебя к месту упокоения влачат; девушки высовывают розовые, жемчужные личики из синего, как небо в солнечный день, атласа, из черного, как январская поминальная ночь, рытого бархата: кого там везут?.. женщину?.. ах, тетку… да, бабу… так, тут побирушечку одну… она всем глаза намозолила, из себя невесть кого корчила, народ смущала, про Бога врала, что Он, мол, живой и ходит среди нас… с мужиками открыто у прорубей, при свете белого дня, кувыркалась… кинь ей жареную куриную ножку, Маринка!.. пусть погрызет перед казнью… А она меня удивила однажды, девоньки… она мне мать воскресила и двух сыновей, убитых… да брось ты брехать!.. Все сказки для легковерных!.. Этого быть на земле не может!.. кого смерть в лапы схватила, тому не топтать синий снег больше… а тот черный медведь, он топчет, бродяжка с ним танцевала, в бубен била… В басурманский бубен, понял?!.. И бубен сжечь… и чертовку в подземелье сбросить… чтобы не летала птицей… чтобы крыльями-то, нахалка, в облаках не размахивала… ишь, у нее крылья есть, а у нас нет… не потерпим!.. Убьем все равно!..

А мальчишки бежали вслед за санями, посверкивая на Солнце босыми пятками, свистя сложенными в кольцо, всунутыми до горла в рот пальцами; эх, везут тетку в мешке, а у нее железный перстень на одной руке, а на другой руке огромный камень лазурит синим глазом весело горит; вот ее в яму свалят, она там скоро с голоду загнется, мы в яму-то спрыгнем да у нее с высохших птичьих лапок перстни-то и поснимаем!.. наши будут!.. Мамки сказали, что они, перстни, волшебные… всякую хворь излечивают… заколдованные… скорей бы она в яме сгнила… быстрей бы умерла… А слабо тебе у нее у живой, пока сама в розвальнях по городу катит, подскочить к ней да перстни сдернуть!.. Ну, и попробую!..

Подбежал. Уцепился за санное бревно. Полоз резал синеву снега, прочерчивал линию жизни. Ко мне полез, блестя глазами, из щербатого рта роняя слюни. Я напрягла мышцы, рванула из пут крыло. Веревки порвались. Я накрыла беднягу крылом. Он запутался в изобилии перьев, задохся. Затих в темноте.

И когда я отмахнула крыло прочь, выпустив его опять на свет Божий, он свалился камнем с резво бегущих саней, канул в сугроб, сжавшись в комок, закрыв плачущее лицо красными ладонями.

Стыдно!.. Стыдно, боярыня!.. Свои драгоценности с собой в могилу заберешь!..

А ты еще не видал, дурачок, что у меня на груди, под мешковиной – подарки Иссы и Его матери: лазуритовый крест, перевитый цветным жемчугом с далеких морей… Кто с меня их снимет?!.. Хотела дочери подарить, да видишь, дочь свою пережила; но дочь моя живет теперь в облаках, и меня она там ждет, и там, в заоблачном доме, передохнув, отряся снег с плечей и натруженных крыльев, откушав печеной рыбы и сотового меда, я сниму с шеи чудесные камни и не нее, на дочку, надену. А ты помнишь ли, бродяжка шелопутная, как твою дочку-то звали?!.. только рожала их, детей-то, не крестила, имена из пустой башки повыветривались… ох, грешница… как ее звали?!.. Как?!.. Хоть сейчас, катясь в последних санях, окрести ее, назови… по старому обычаю, в честь бабки… Елизаветою…

И сани-розвальни катят, и хлестко плывут, и все выше забирают, и кони мотают жалкими повыдерганными гривами, и скорость все больней бьет кнутом, все мелькает вокруг, снег пронзительно визжит под полозом… или это в толпе баба визжит… глядите, люди!.. Ввысь взлетела!.. Куда, стой!.. куда!.. назад!.. кони!.. вожжи схватите!.. за полозья цепляйтесь, повисните на санях всей тяжестью!.. удержите!..

Поздно. Все поздно. Я вырвалась. Я качусь в березовых скрипучих розвальнях прямо в небеса. Снег, бей меня! Ветер, стегай! Людям меня теперь не достать! Вон, вон они прыгают внизу, орут, кулаками размахивают! А не укусишь теперь бок калача!.. Теперь в облаках горю, как свеча!.. Ну, поднатужиться, выпрямиться, развязать замерзшими пальцами стреноженные лытки… встать в мчащихся санях во весь рост – округ несутся черные, набухшие снегом тучи, белые кружевные облака, перистые, серебристые, распахивающиеся веерами, сыплющиеся пухом, монетами, жемчугом… раскручивающиеся бинтами с солдатских ран… вспухающие лазаретною ватой… комкающиеся младенческими, сырыми пеленками… падающие складками саванных, смертных пелен… облака мои, облака!.. вот я и с вами!.. – оглядеть родное широкое небо – да и выпрыгнуть из бешено катящихся саней вон, в небо, на вольную волю, на вечную жизнь!

И побежать по облакам, полететь, окуная израненные крылья в белую пену, и петь песни от радости, и раскидывать руки!

И знать, что никто уже тебя не казнит… никто на тебя ни меч, ни сеть, ни пулю не заготовит… никто…

Затрубили трубы. Залепили оглушеньем уши. Я прижала ладони к ушам… зажмурилась… Ангелы летели на меня, слетали со всех сторон широкого неба, сыпались на меня, как крылатый снег, и белы были их крылья, и лица их были суровы. Что вы хотите от меня, Ангелы?!.. Я тоже Ангелица!.. Нет, ты не наша. Ты человечица. В тебе течет живая, горячая кровь. Не бегать тебе долго по облакам. Прожгутся облака твоими ступнями. Напитаются кровью твоею. И закапают с неба на землю кровавые дожди. А в небе у нас страданий нет. Смущаешь ты небо, Ксения. Негоже тебе тут бродить, песни свои распевать. Мы, Ангелы, читаем тебе наш Последний Приговор. Тебя люди всю твою жизнь не могли приговорить и казнить – мы, Ангелы, разворачиваем перед тобой свиток, где твой Приговор на скрижалях записан. Жила как хотела?!.. Бога не боялась, а любила?!.. С мужиками изобильно, без разбору, напропалую бесилась?!.. Детей под забором рожала… а после, грудью едва вскормив, теряла, на муки и гибель обрекала?!.. Силу свою глупым людям показывала без Божьего на то благословения?!.. Грешница!.. Грешница!.. Грешница!..

Грешни…………………………………………………………………………………………………………

……………голая гора. Лобное место. Темя мира.

Ксении закинули руки за спину. Связали бельевой веревкой.

– Ишь, глянь, с неба падала, – как побилась!.. Живая еще осталась… Синяк на синяке… Как мы ее ловко подобрали – аккурат вместе с Ним прибьем…

Выла и дула белокосая метель. Голый холм возвышался над рекой. Три распятия, три черных креста стояли на холме в белой круговерти, сдается, что качались под ветром. На двух из них висели, примотанные канатами к перекладинам, налысо обритые люди – солдаты Зимней Войны. Они плакали. Третий крест торчал в снегу пустой.

– Сбрасывай главный крыж наземь!.. Мы ее поймали!.. Приволокли Ему подружку!.. Сейчас мы их вместе… одним гвоздем… чтоб гвозди зря не тратить!.. они, такие толстые гвозди, сейчас – ух… – дорогие..

Крест накренился, скособочился, тупо повалился набок. Утонул в снежной каше. Ксению подтащили к кресту, и тут она увидела, что на кресте уже распяливают человека: один солдат тянул на себя его босые ноги, двое других растаскивали в разные стороны по дубовой перекладине цепляющие воздух руки, и прямо в Ксению полетел солнечным снежком свет его лица. Исса… Исса!.. Все случилось, как по-писаному… Исса! Ты только потерпи… еще немного… это совсем не больно… мы же с тобой много раз умирали, Исса…

– Поворачивай крест, парень!.. Молот давай… И гвоздь стальной, вон тот, самый длинный, самый… две ладони сразу протыкать да деревяшку…

– Привязывай бабу с другой стороны… затылок в затылок…

– А что ж она не орет?!

– Привычная, видать, распинаться…

Затылок в затылок. Рука против руки, ступня против ступни. Между нами только дерево креста. Оструганные дубовые бревна. Распил досок. К моей захолодавшей ладони приставили острие огромного стального гвоздя, и он вошел в плоть, как в масло. Пробил дубовую перекладину. Пронзил руку Иссы. Вышел из Его ладони. На снег из наших рук, из горстей, посыпались ягоды. Земляника. Брусника. Малина. Гроздья рябины, зимней, сладкой, схваченной морозом. Бузина. Клюква. Калина. Изобильно сыпались красные ягоды, и мы глядели, как они рассыпаются по снегу, в то время как прободены были наши босые ступни, а крест снова поднимали вверх на бечевах, плюясь, ругаясь, охальничая, хохоча.

– Эк мы их!.. Здорово!..

– Как два жука на булавках…

– Как будто любятся, да не передами, а задами… Х-ха…

– Ну ты, заплечных дел мастер, рука твоя не дрогнула…

Так подняли нас вдвоем с Тобой, Исса, над зимним полем, над рекой, над зимним миром, над Зимней Войной, – так, как я и предсказывала Тебе; и Ты не мог поглядеть на меня, а я – на Тебя, лишь мысленно видели мы лица друг друга, и лилась из наших прободенных ладоней одна кровь, и корежила нас одна боль, и я не могла мечтать о подобной кончине; все молитвы мои, великой грешницы, были услышаны, и Ангелы, читая мне приговор, забыли сказать о совместном Распятии, чтобы я не обрадовалась празднику своему раньше времени, чтоб сильнее восчувствовала счастье свое.

И когда вознесли нас вдвоем на одном кресте – настала великая тишина над миром. Прекратили лететь и свистеть пули. Замолкли разрывы. Утихла канонада. Испарились ругательства и рыдания. Перестала журчать вода подо льдом в реке, в полынье, в проруби, – последняя живая жила земли, текущая из никуда в ничто.

И в тишине я обернула голову.

И Он обернул голову тоже, с трудом.

И мы скосили глаза, как восточные люди в краю, где грохочут цунами, и увидели друг друга. Смуглоту щеки. Дрожь ресниц. Шевеленье волос на ветру. Клинопись надбровных морщин. Блеск зубов в улыбке, в углу рта. Я улыбалась. Он улыбался! Мы улыбались оба! Мы смеялись! Мы обвели народ вокруг пальца! Мы, грешники, обманули их! А нехорошо обманывать!.. Мы были счастливы, мы смеялись, мы умирали вместе, и нас, после совместного Распятия, славного, в метели и вихрях поземки, ждала совместная жизнь… а есть ли она, жизнь вечная, Ксения?! Не обманываешься ли ты сама?! Не опьяняешь ли себя, не охмуряешь ли сладкой мечтой?.. Исса, улыбайся ей. Пусть скосит глаз еще, до боли в сухожильях. Пусть увидит еще раз, напоследок, предсмертный блеск снежной улыбки Твоей.

Ксения разлепила губы.

– Ты слышишь меня… Исса…

Снег колол ей щеки, скулы. Густые косы, золотые, седые, рыжие, пшеничные, русые, медные, серебряные, кроваво вспыхивающие, вились и трепыхались по ветру, лились с Креста.

– Слышишь, Исса… некому нынче стоять под Твоим Крестом и припадать к Твоим голым ступням… обнимать Твои колени… обвивать ноги Твои волосами… меня рядом с Тобой прибили…

Снег летел в открытый страдальчески и счастливо рот Иссы. Он улыбался, из глаз Его катились слезы.

Солдаты под Крестом стояли молча, вздернув головы. Их дикие лица светлели. Один встал на колени, уткнулся лицом в сугроб, как в мех горностая.

– Мы не цари… мы не рабы… так КТО ЖЕ БЫЛИ МЫ НА НАШЕЙ ЗЕМЛЕ?!..

– Тише, тише… они думали, что Я Царь. Они Меня с ним спутали… Связали… сюда притащили… Я знал, что ты с неба упадешь прямо в руки ко Мне… гляди – руки твои теперь навек в Моих руках… кровь наша смешалась… и мы цари, и это наше венчание. Ты же хотела так…

Солдаты разостлали на снегу дырявую рогожу. Ксения всмотрелась и узнала свой изодранный на тряпки мешок. Сели вокруг рогожки молчащие угрюмо солдаты, вытащили из карманов кости и фишки, стали бросать, в метель подкидывать. Кости падали, брякая, раскатываясь зерном. Неровный счет. Один. Один. Опять один. Одна. И никогда – вместе.

– Играют… они играют, Исса… мы умираем, а они играют…

– Так было всегда, Ксения моя. Мы умираем – а в это время двое с неистовой силой любят и обнимают друг друга. Входят друг в друга. Так, как мы с тобой когда-то. Мы умираем – а человек рождается на свет, орет взахлеб, сучит ножками, и повитуха перерезает пуповину, молясь либо чертыхаясь, и все свято при рождении человека – и ругань в поту и мыле, и Божья молитва. Мы умираем – а в церкви в этот миг крестят великого грешника, страшного преступника, разбойника и истязателя, и слезами наполняются глаза его, и впервые рука его поднимается ко лбу для знамения, так, как делали это деды его и прадеды и никогда в жизни не делал он… И Бог отпускает ему его великие грехи – а мы умираем!.. И это бесповоротно!.. и так оно и должно быть!.. Ведь, Ксения родная, если мы будем жить вечно, кто тогда народится вновь, красный, орущий, в крови и золотом свете?!.. Кто тогда уйдет в память… в вечную память народа…

– О чем Ты… что Ты, Исса… Какая память… какой народ… разве он вспомнит… разве он помнит меня?!

Снег горками поднимался на углах рогожки. Солдаты играли в кости. Солдаты молчали. Шепот казнимых вился ветром в белесом кружеве печальной метели. Ракитовые кусты над прорубью, у обрыва, склоняли плакучие ветви, пили черную воду.

КОНДАК КСЕНИИ ВО СЛАВУ БОЖИЮ, ПРИ РАСПЯТИИ ВМЕСТЕ С ВОЗЛЮБЛЕННЫМ ГОСПОДОМ ЕЯ

И небо крутилось и клубилось, как старая рогожа, как раздираемый надвое пыльный ветхий мешок… картошка хранилась в нем?!.. полова?!.. солома… нынче уже не вспомнить… памяти у народа только до обеда хватает… – небо вихрилось и взвивалось, мелькало меж мечущихся туч резкими шматками синевы – это лазурит швыряли Ангелы на землю, к нашим ногам, кидали сапфировые перстни к нашим кистям прободенным – еще красивее, чем тот, подаренный волхвами… а крестик твой у тебя на груди, Ксения?!.. ты и не заметила, что ты вся нагая, что голая ты распята на Кресте, и обнаженное тело твое сияет в метели медово и лунно, как прекрасно оно, старое, пожившее, рожавшее, изломанное, израненное, измученное, истаскавшееся, усталое, великое женское тело твое!.. как двумя маленькими Лунами горит в сумраке зимы твоя грудь, как ярким белым Солнцем во тьме пылает живот, как ожерелья виснут на голой замерзшей шее…

– Я что, голая тут прибита, Исса?.. И все мой срам воочию видят?..

– Все видят красоту твою…

– Я не хочу!.. Красота человека – его тайна!.. Божья… тайна…

– Все тайное, Ксения, становится явным. Гордись. Это последнее женское твое. Выставись вся на вид миру, Войне. Пусть едят тебя глазами, коль при жизни вживе любить не смогли.

– …да ведь я же старуха уже, Исса!..

– Я люблю тебя любую… для меня у тебя нет старости, нет смерти… Гляди – венцы над нашими головами!..

Я попыталась задрать голову; щепка из плохо струганной доски занозою впилась в затылок.

Призрачные золотые венцы, те, коими венчают в церкви, висели в метельном мареве над верхушкой Креста. Холодили лбы сиянием. Невидимая рука держала их. Ты не устанешь, Рука?.. Дрожало, струилось сусальное золото. На моей нагой груди синей птичьей лапкой мотался крестик Богородицы. Так всю жизнь с ним и прожила. А жемчуг Твой, Исса, исчез. Потеряла. До Креста не донесла. Пока с неба вниз летела, ветер сдул. Солдаты скусили. Похитили. Для своих милок. А шея-то моя морщинистая. Тощая. Вся в складках. И живот мой огрузлый. И в волосах латунные нити. И везде, везде птичьи сморщенные лапы – и под глазами, и около улыбки, и меж ключиц, и вокруг пупка, и под коленками, и… что это?!.. Что это там, внизу, под Крестом, валяется, темнеет грузною горой мусора, щебня, пуха, перьев?!..

Да это мои крылья.

Их отрубили солдаты.

С ними не распнешь – мешаются.

– Исса, я Птица… я Птица, слышишь ли Ты!.. Я не взлечу больше… они мне крылья отрезали…

– Дура, глупая, любимая моя, да ты уже летишь…

Порывом налетел ветер. Взвил поземку. Она, ласкаясь, обняла наши кровоточащие ноги. Солдат в ржавой каске разжег у Распятия костер. Языки огня лизали зимний вечер; тихо было в Раю, и тихо было в Аду. Солдат задрал голову и пристально поглядел на двойное мучение двух жалких людей в выси, там, где метель свивается в воронку. Сполохи ходили по моему нагому телу. У всех солдат были ружья, автоматы наперевес, винтовки и револьверы; а у этого, в заржавелой каске, будто выкопанной из земли, была пика – длинная пика с крепким древком, с заточенным остро навершием. Он сжимал древко в кулаке и, не отрываясь, глядел на нас, желая или запомнить, или забыть.

– Подойди, – прохрипел Исса, склоняя голову на плечо. – Ты, кто разжег костер, подойди ко мне. Хочу видеть тебя напоследок. Того, кто возжег огонь. Кто родил на снегу жизнь.

Я вспомнила, как рождался на снегу мой сын.

– Ну! – выкрикнул солдат, подходя лениво. – Чего на меня глядеть!.. будто я павлин какой заморский… За погляд денег не берут! А огонь – что в нем такого диковинного!.. Его всякий ребенок может разжечь!.. Были бы спички… или хворост хороший, сухой!.. Эх, и отлично горит костерок, как по заказу!.. А правда, старик, ты Богом себя называл?!.. людям спать ночью не давал, орал: «Бог я, Бог!.. слушайте меня!..» У прорубей плясал… Птиц человечьим мясом кормил… детей в море на плотах сталкивал… правда?..

– Все правда, что с человеком в жизни приключается, – кротко ответил Исса.

Я затылком видела, что Он, как и я, висел на Кресте голяком.

– Ты видел затмение Солнца когда-нибудь? – тихо спросил солдата Исса. Ему уже было трудно говорить – реберная клетка прогибалась и хрустела, ломаясь, под тяжестью провисшего худого тела. Он задыхался. Кровь отлила от Его лица и притекла к Его ногам.

– Затмение?.. – тупо спросил солдат. – А что это такое?

Исса вздохнул. Выдохнул вместе со стоном.

– Затмение… это… когда Луна наползает на Солнце и заслоняет от нас его лучи. Люди пугаются. Бьют в бешеные бубны. Орут, вопят. Плачут. Читают молитвы. Чтобы умилостивить черного духа, пожирающего свет, упросить его отдать Солнце назад. Без Солнца люди не могут. Понимаешь?..

– Понимаю, – нехотя кивнул солдат. – А ты-то тут при чем, старик?..

Снег бил по обнаженным телам белыми прутьями, серебряными розгами. Солдат поднял пику, потряс ею.

– Видишь пику?.. – спросил.

– Вижу, – выхрипнул Исса, обвисая на загнанных в ладони гвоздях.

– Она блестит ярче Солнца. И в ночи. Она – смерть. Я же не спрашиваю у нее позволения, убивать или не убивать. Для чего она предназначена, тому она и служит. Зачем мне твои россказни, старик, про небо, Луну и Солнце?!

Я тоже начинала задыхаться. Боли я не чувствовала. Я давно перешла порог боли – тяжелый и неприступный. Я жила внутри боли. Я любила и прощала ее. Но воздух! Любимый, сияющий земной воздух! Нежный, родной, единственный! Я ловила его ртом, носом, клочками легких, жабрами, клювом, кожей, перьями отрезанных, брошенных на снегу крыльев. Я вертела головой туда-сюда. Ошейник удушья сдавливал мне горло. Вы, распятые на чужедальнем плато несчастным Горбуном! Несладко вам приходилось. Но у вас была я, чтобы вас освободить. А у меня освободителя нет. Он висит рядом со мной. Затылок в затылок.

– Затем, – выдохнул Исса глухо, через силу, – что, даже если на Солнце налезает черная непроглядная тень, оно все равно продолжает светить. И даже если… льет ливень… и метет снег… и ужасная тьма вокруг… и ночь… и смерть… оно все равно… продолжает… светить…

Солдат закинул башку и расхохотался. Каска затряслась на его темени, проблескивая рыжей ржавчиной. Пика подпрыгивала в руке.

– А-ха-ха! – смеялся он. – Ты… как в школе… стихи читаешь!.. на празднике!.. на новогодней елке!.. Мы такие, как ты… маленькими были!.. Или ты… впал в детство, старик?!.. Ты что, – он ощерился, – не понимаешь, что ты городишь?! Светить?! Ты хочешь сказать, что ты, как Солнце, светил среди людей… освещал им путь, что ли?!.. Эх и дурак… Ты хоть понимаешь, дубина, – он подступил ближе, и пика дрогнула в его кулаке, – что светлых людей в мире нет?! Есть просто люди?! Нет светлых и темных! Каждый грешен! Каждый плох по-своему! Каждый гадит и оскверняет! Нет святых! И святые одержимы нечестивыми помыслами! Бесом! Дьяволом! Какие же они святые тогда! Значит, они хуже нас, обычных, если называют себя святыми, а сами борются с искушениями, с соблазнами! Весь мир – Адский соблазн!