Текст книги "Аргентинское танго"

МАРИЯ

Больше мне не было звонков на мобильный телефон.

Мой мобильный телефон молчал.

Потому что я его отключила.

Я умерла для Беера. Беер умер для меня.

Конечно, он найдет меня в Москве. Но я предпочитала не думать о том, как и когда это произойдет.

Мне казалось – я уже не боялась смерти.

Потому что я слишком привыкла думать о ней. И я видела ее воочию. Слишком близко. Ее черный глаз – пистолетное дуло.

«Агент V 25, приказываю вам…» Мне никто больше не приказывал. Я была свободна от приказов. Иван сказал мне, что после гастролей в Чехии мы летим через океан, в Аргентину. Я улыбнулась. Страна моей шпионской Школы! Я найду старого генерала и передам ему привет. От кого? От себя, разумеется.

Мир падал в воронку времени. Мир разрывался надвое, натрое, на множество рваных кровавых кусков от мин, подложенных на рынках, от бомб, брошенных в океанские паромы, от самолетов, на бреющем полете врезавшихся в многолюдные билдинги. Мир придумал себе новый ужас, но я больше не хотела в нем участвовать. Конечно, Аркадий найдет меня. И, может быть, убьет. Но до того, как это произойдет, я сделаю свое новое шоу, и я станцую болеро, я так хочу его красиво, по-настоящему станцевать. Его, болеро, на земле еще никто не станцевал по-настоящему.

Иван спросил меня: «Почему ты не взяла с собой в это турне эту свою девчонку, эту замухрышку, Надю? Тебе же тяжело все время гримироваться самой. А девчонка очень смышленая. Быстрая такая, ловкая. Как циркачка. Раз-два – и мордочку тебе размалевала. Что пожмотилась, а? У нас же денег, Мара, просто куры не клюют. И курочка бы счастлива была, сколько впечатлений. Она от сиднейских фонтанов в обморок бы немедленно упала. А Прага? Сказочный городишко! А карнавал у латиносов! Супер!» Я скосила на него глаза: а что ты так печешься о девчонке? Что так заботишься? Я, что ли, надоела? Он расхохотался. «Да, немножко надоела! Мужик же должен иногда питаться свежатинкой!»

Шутка. Это была всего лишь шутка. Я щелкнула Ивана пальцем по носу и сказала серьезно: «В Буэнос-Айресе много русских эмигрантов, как и в Париже. Буэнос-Айрес – наполовину русский город. После Второй мировой туда сбежало много немцев, чтобы удрать от Нюрнбергского судилища, и много русских, чтобы спастись от верной гибели в ГУЛАГе. Там наверняка есть православный храм. Вот там мы и обвенчаемся, милый. И ты перестанешь смотреть на всяких недоношенных уродок. Я не хочу венчаться по-католически, хоть мать у меня и католичка. Я хочу венчаться по-русски. Отец бы одобрил это».

Иван, играя, повалил меня на отельную кровать и выдохнул мне в ухо: «А знаешь, кроме шуток, кто мне звонил сегодня?.. Твоя капустная гусеница… Надя!.. Я оставил ей номер своего телефона на всякий случай. Ты же свой отключила, Машка! А зачем? Поклонники измучили, надоедают?.. Так я ж не ревнивый…» Странная кривая улыбка застыла на его красивых губах. Я вздрогнула. Надя? Зачем звонила Надя? Что-нибудь случилось в Москве? «Да нет, ничего особенного. – Иван потрепал меня по щеке. – Не бери в голову. Просто, мне кажется, эта твоя гримерша в меня как кошка влюблена».

АРКАДИЙ БЕЕР

Я видел ее сегодня во сне.

Она и Иван, ее партнер, сын этой сволочи Метелицы, в моем сне стояли на летном поле, в аэропорту, и садились в самолет. Уже к самолету подвезли трап, и пассажиры поднимались по ступеням, по резиновому ковру, и стюардессы стояли в дверях, проверяя билеты, и я так ясно видел этих двоих – этого хлыща, красавца Ивана Метелицу, мнящего себя суперзвездой, и эту наглую испанскую ведьму, эту танцующую дрянь, посмевшую… А что она посмела, впрочем? Она посмела всего лишь дать мне пощечину. Она унизила меня. Она совершила надо мной казнь – хуже настоящей казни. Она смогла это сделать! Никто не смог!

Я видел во сне – они садились в самолет. И я хохотал про себя, злорадно, я знал – самолет должен разбиться, он обязательно должен разбиться. Он грохнется, этот красавец самолет, потому что я приказал подложить в него взрывчатку. И мина взорвется тогда, когда самолет будет лететь над океаном. И они оба утонут. Нет, позже! Он взорвется над городом. Над аэропортом. Над посадочной полосой. И самолет упадет на серый бетон, и развалится надвое, и у него отвалится хвост, и в салонах будут гореть и кричать люди, и они, эти двое, они тоже сгорят. Ее волосы! Его руки! Их поглотит пожар. И их глаза лопнут и вытекут. Жаль, я этого во сне не увижу.

Она не моя. Она не стала моей. Она только раз была моя – там, на полу моей гостиной. Она отвергла меня. Она любит другого. Она наставляет Ивану рога. Если бы она была моей женой и изменила мне – я убил бы ее. Зачем медлить? Она отвергла меня – я уничтожу ее. Ах, жаль, Метелица-старший сгинул! Иначе я заказал бы ему – ее. Возлюбленному – возлюбленную. Ах, какая дивная мелодрама! Во сне не приснится!

Во сне я видел их обоих, Ивана и Марию. А вот Кима не видел. Ким был по ту сторону сна. Ушел во тьму. Такие киллеры, как Ким, на дороге не валяются. Если он задумает отомстить мне – он выстрелит метко, особенно, если добудет хорошую винтовку с оптическим прицелом и подстережет меня где-нибудь на верхнем этаже. Выстрел из окна в собственного шефа… в бывшего шефа. Ах, как романтично! Его пуля разнесет мне голову вдребезги. У моего киллера никогда не бывало промашек.

Но Метелица не сделает этого. Метелица по-дурацки благороден. Он выше этого, так он думает. Неподкупный. Он не будет убивать из мести. Хорош неподкупный. Я ему по десять штук «зеленых» за убийство платил. Ну, ведь не каждый день он выезжал на работу. Отдыхал месяцами. Нет, нет, все-таки я его плотно загружал. Горячее времечко было.

Сон, чем ты закончился? А ничем. Они сели в самолет, и самолет взлетел. И, когда он взлетел и уже прочерчивал, прорезал темное ночное небо огненной полосой, я до крови закусил во сне губу – и проснулся.

И сказал себе: нет, Арк, ты должен их обоих найти и поставить все на место.

Ее – уничтожить.

Его – тоже.

Ее – страшно. Чтобы сполна вкусила ужас униженья.

Его – милостиво. Он все-таки был мой работник. И много сделал для меня. Пусть он разобьется во взорванном мною самолете.

А Ивана пощажу. Иван не сделал мне ничего плохого. Иван отличный танцовщик. Пусть живет и танцует дальше. Он забудет ее. Столько красивых девушек на свете.

ЛОЛА

Ишь ты, какое солнышко! Зимнее солнце, золотым гвоздем стоит в густо-синем небе. Москва вся горит и вспыхивает, как глазурь на прянике. Машины заносит на обледенелых дорогах. Вчера мне мой приятель позвонил, шишка в министерстве, голосок дрожит-трясется: «Лолочка, душечка, вы мне все правильно нагадали, спасибо вам не знаю какое, вы ведь как в воду глядели, махаончик мой, я чуть на машине в стену храма Божьего не врезался, так меня протащило, – гололед!..» Я засмеялась в трубку: верь мне, голубчик, верь! Карты все правильно говорят! Особенно если на них посидеть, попочкой их погреть, чтобы они еще тепленькими разбросились…

Что-то Мара давно не звонит. Ну, да Мара – известная гастролерша. Небось, все по своим Америкам да по своим Индиям мотается. Жизнь в самолете, как не надоест? Фигаро здесь, Фигаро там… А что, если на Мару погадать?.. Картишки-то сейчас все мне про нее и откроют.

Села я не на стул, не на диван – на пол, на персидский ковер. Колоду новую открыла. Посидела на колоде, уж это как водится. Телом своим карты погрела. А то неправду скажут. Тасовала долго, пришептывала над ними: всю правду, карты, скажите, дайте верный ответ, в свидетели Бога Живаго призываю, Бога-отца Адонаи, Императрицу Тарокк и Белую Тару, женское воплощение великого Будды! Все боги, сюда, на помощь мне! И Ты, Божья Мать, не таись, головку-то с иконки склони ко мне, видишь, руки мои умелые снуют, карты по ковру разбрасывают… Марочка, Мара, где же ты, девочка моя, что так надолго запропастилась, своей Лолочке не звонишь, не приезжаешь…

Так. Червонная дама. Это ты, Мара. Твоя стать. Под сердце тебе карту положим… На сердце… Сюда отбросить – три, к тебе – одну… Отбросить – три, к тебе – еще одну… В головах положить… В ногах разложить… Слева… Справа…

Ах, вот ты о чем думаешь, Марочка дорогая!.. В головах-то у тебя сплошные удары! Так и мыслишь о том, что на тебя кто-то черный из-за угла нападет, больше ни о чем не думаешь, бедняжечка моя!..

А в ногах-то у тебя этот, молоденький твой, плясунчик, валяется… И ножками ты его попираешь… Этого, Ваньку своего… Однако не бросаешь, все танцуешь с ним, все танцуешь, потому что он для танца тебе нужен…

Так, так… На сердце у тебя… Откроем, ну-ка… Вот что у тебя на сердце, деточка!.. Вот что… Ревность у тебя на сердце, ревность… Да не твоя, крошечка моя, а змеи подколодной, что тебя, тебя ревнует… Тебя извести хочет… Черная дама, дама пик… Что она хочет приготовить тебе на закуску?.. Пулю?.. Веревку?.. Яд?.. Вот вино выпало, пьяная, винная карта… Может, в вино, сладкое, вкусное, она, ревнивица, тебе яд подмешает?!.. Да кто ж сейчас ядом-то пользуется, чтобы убить… Старинный способ это, ретро… Если у дамы денежки водятся – пачкаться не будет, киллера закажет… Наподобие этого, твоего, старого ловеласа, Метелицы…

Ну, раз-два-взяли… Перевернем… Ты, синий попугай с красной макушкой, что орешь, каркаешь хрипло, щелкаешь клювом-крючком?!.. Не гавкай, птица… «Жрр-р-рать!.. Жр-р-р-рать!.. Гор-р-р-рячо!.. Гор-р-рячо!..» Жрать хочешь, мясца дать?.. Хищник ты мой… Даже птица говорящая – и то хищник… Что ж о людях-то толковать… Под сердцем у тебя… Под сердцем…

Ты все о ребенке мне пела. Скажи да скажи, Лолочка драгоценная, когда я рожу! Когда забеременею!.. И кто у меня будет – девочка или мальчик!..

У тебя под сердцем – не твой ребенок.

У тебя под сердцем – он. Вот он, твой старик, Мара! Вот – дурацкая, роковая страсть твоя! Я ж говорила – выкинь, выкинь его из головы! Наемный убийца, сколько людей перестрелял… и ты, такая изящная, такая светлая, влюбилась – в такого!..

Господи, попугай, не каркай! Дай сосредоточиться… Так, разложу сейчас последний веер… Что было, что есть, что будет… Для дома, для сердца… И – чем сердце успокоится… Карты, карты, умоляю, не соврите, на всю правду гадаю, на всю кровь вас кидаю!..

Что было?.. А все было. Пальба была большая. Народу много полегло. Одни выстрелы, одни смерти и слезы, пиковые черные слезыньки. Что есть?.. Дороги есть тебе, Мара. Одни дороги. Дороги по земле; дороги по морю; опасные, быстрые дороги по воздуху. Да не ты ли мне сама говорила, что самолетов боишься?! Что будет… Ах, что же с тобою будет, красавица… Попугай, сволочь, да заткнешься ли ты наконец… Будет – праздник! Праздник сплошной выпадает, Марочка, карнавал! Пляши – не хочу! Гляди, и накрытые столы, и яства, и вина залейся, и павлины цветные хвосты распускают, и золотые райские птички на твоих плечах поют! Откуда карнавал-то?.. ума не приложу…

Для дома… Марочка, а что ж для дома-то тебе выпало? А нету у тебя дома. Нет, выходит так! Что с квартиркой-то с твоей на Якиманке станет?! А-а-ах… Карта – огонь… Пожар… Фу-у-у, ну и ну… Чьими же это ручонками?.. Сама, что ли, сигарету бросишь?.. Или кто из гостей обронит спичку, зажигалку, окурок?.. Или… кто со зла… нарочно… А для сердца… Для сердца…

Для сердца – вот она, любовь этого. Твоего крестового старого короля. Вот она, крестовая девятка, тут как тут. Не смоешь ничем. Не отлепишь. Зря стараешься. Впечатался в тебя этот убийца-старик этой черной крестовой девяткой. И эта любовь – не от добра, Мара, не от Бога. Убьет он тебя этой своей любовью. Потому что у него, кроме его безумной любви, ничего больше в целом свете нет. Я водила по нему руками. Его жизнь с его тела считывала. Он мужик будь здоров, все у него стоит, как у молодого. И сломался он на тебе, Мара, сломался!

Ну?.. Чем сердце твое, детка, успокоится?..

Откинем карту… У всех карт рубашки новенькие, глянцевые, а у этой… У этой – отчего-то – истрепанная…

А-а-а-ах!..

Черная пика. Черный топор. Туз пик. Удар. Горе. Смерть.

Я накрыла карту ладонью. Закрыла глаза. Мара, Мара, Мария… Синий попугай, щелкая клювом, все вопил: «Жр-рать!.. Гор-рячо!..» – над моей головой, раскачиваясь, как маятник, в позолоченной клетке.

БЕЕР

Я набирал и набирал номер ее мобильника. Сладчайшее сопрано неизменно, по-русски, по-английски и по-испански, сообщало мне: «Абонент временно отключен, попробуйте позвонить позднее». Дьявол! Она думает, она от меня таким детским образом удрала. Ну ничего, дайте срок. Они с Иваном все равно никуда из Москвы не денутся. С любых гастролей, а домой вернутся. А не вернутся – у меня есть агенты, что найдут, если надо, любую покупку недвижимости на имя Марии Виторес в любой стране мира. Человек – не иголка в стоге сена. Тем более – Мария.

Да что она мне так в душу запала, эта черноглазая ведьма?!

Ведьма. Она ведьма. У нее, в ее испанском роду, точно были ведьмы. Ведьма и ведьмак – отличная была бы пара. Неужели ты сам веришь, Арк, что она будет твоя? Неужели ты способен присвоить, прикарманить ее – ее, всю сотканную из дерзости и свободы?

Но ведь она работала на тебя. Работала, и послушно.

Значит, у тебя есть шанс.

Ты можешь взять ее только испугом. Только измором. Только страхом.

А если она не испугается?

Тогда ты сделаешь так, чтобы ее лицо никогда больше не глядело на тебя. Ни живьем. Ни из мрака воспоминанья.

Номер. Семь цифр. Семь московских цифр. Лишь бы этот жирный пеликан был дома.

– Слушаю!..

Голосок заевшийся. Уже четвертый подбородок у прохвоста растет.

– Родион, хай. Это Аркадий, узнал? Дела-то как? Неплохо? Так я и знал. У тебя же не может быть иначе. – Кажется, он не уловил в моем голосе насмешки. – Маленькую справку хочу навести. Эта парочка, гусь да гагарочка, когда с гастролей в столицу нашей родины вернутся? Кстати, где они сейчас?

Станкевич – я это понял – задрожал губой.

– Нн… Н-не… Н-не знаю… Нет, знаю, конечно, Арк… Они – в Австралии… Но где сейчас, не знаю… У них же турне, разве я могу отследить!.. Номер я для них заказал в Сиднее, в гостинице «Австралия»…

– Ты знаешь телефон их номера в «Австралии»?

– Д-да… Да, знаю…

– Перестань трястись. Ты непохож на делового человека. Тебе надо подлечиться, поехать на хороший курорт. Диктуй телефон!

Станкевич, заикаясь, продиктовал. Потом спохватился:

– Эй, Арк, стой!.. Ведь они сегодня, кажется, да, именно сегодня улетают оттуда!.. в Прагу…

– Ага, в Прагу. Там тоже выступления?

– А ты… как думал?..

– Никак. Потом?

– Потом…

– Не тяни кота за хвост!

– Потом – в Латинскую Америку…

– А точнее?

– Мы не в гестапо, Арк…

– Мы в гестапо, Родион. Куда они летят из Праги?

– В Аргентину…

– В Буэнос-Айрес?

– Так точно, герр штандартенфюрер…

– Не издевайся. Я ж тебе как отец родной. В Аргентину, это интересно. Это более чем интересно. – Я, придерживая трубку возле уха щекой и подбородком, закурил. Глубоко затянулся. Следил, как сизый дым усиками дальневосточного лимонника расползается от моего рта, от сигареты вверх, в разные стороны, ветвится и тает. – Это как раз радостная новость.

– Ты… хочешь с ней поговорить по телефону, Аркадий?.. Я знаю, что произошло у тебя на дне рожденья… Мне рассказали…

– Вся Москва знает, что произошло у меня на дне рожденья. Это лишь добавило мне славы, не так ли? Прошу об этом со мной не говорить. Когда они оба будут в Москве?

– К концу февраля, я так думаю…

– Думаешь или знаешь?

Я был беспощаден. Станкевич вздохнул. Я прямо-таки видел, как он, расставив жирные ноги, сидит и отдувается в кресле, отирает пот со лба батистовым платочком от Джорджо Армани, посматривает на свои золотые «Ролекс» – опаздывает к очередному денежному мешку, заказчику шоу Иоанна и Марии. Недурные деньги делает толстяк на плясунах. Подфартило ему. А я купил у него живой товар, а товар возьми и дай мне пощечину, да и сбеги от меня. Ужо тебе, девка. Вернись только.

– Двадцать восьмого февраля у них большое шоу в Лужниках, вместе с гитаристом из Барселоны Антонио Кабесоном и Имперским балетом Майи Плисецкой. Будет нечто. Придешь?.. Приходи, я сделаю тебе контрамарку… Сто контрамарок, для всех твоих друзей… Я тебя умоляю, Арк, не трогай девочку, дай ей станцевать это шоу, дай, дай…

– Не канючь, как старая перечница. Никто не собирается устраивать темную этой темной лошадке. Но проучить ее немного следует. Я найду косметические способы, Станкевич, не накладывай в штаны. Чао.

Я бросил трубку в кресло. Я заплатил за эту курву деньги. Деньги? Не в этом дело. Она уже их с лихвой отработала – и в Японии, и в Испании, и в Москве. Я обманываю себя, не в деньгах все дело. Все дело в том, что она ударила меня по щеке, будто быку ножом по горлу полоснула, а я хочу ударить ее.

Хочу ударить, потому что…

Я втянул в себя дым так глубоко, как мог, и все в голове заволокло дымом.

Потому что, как все они, кретины, люблю ее, люблю, как последний маразматик, как последний драный кобель, собачниками на задворках не отстрелянный.

Это было трудно сказать себе.

Сказав это себе, я понял непреложно: или я, или она. Или мы будем вместе, или от нее останется мокрое место. Груда мяса и костей. Кучка пепла. Сизый табачный дым.

НАДЯ

– Але… Але!.. Это… Австралия?..

– Да, это Австралия. Да, крошечка, это Австралия! Да, это я, Иван! Я узнал тебя, крошка! Как тебя плохо слышно, просто ужас!..

– А я вас хорошо слышу, Иван Кимович…

Господи, Ты услышал молитвы мои. Господи, он взял трубку! Я слышу, слышу его голос!

Голос любимого человека… слаще любой музыки в мире…

Я дрожала и тряслась, сгорбившись, дыша в трубку, наклонившись над ней, как над колыбелью, и тяжелая, как гиря, черная трубка столетней давности телефона в моей руке дрожала и тряслась тоже, и я земли не чуяла под собой от счастья – я слышу голос Ивана, он отвечает мне! А что дальше говорить – я и не знала…

– Але!.. Але!.. Надя, тебя вообще не слышно, куда ты пропала!..

Я прижимаю ладошку к груди. Маленькую, сухенькую, как у старушки, ладошку. Под ладонью – мое сердце. Оно как птица. Оно вот-вот выпрыгнет. Вылетит из клетки.

– Я здесь, здесь, Иван Кимович… Я вас слышу…

– Надя, прекрати называть меня по отчеству! Я что, папаша тебе?!.. Скажи, как там в Москве?.. Оттепель?.. Здесь такая жара стоит – хоть ложись и помирай!.. Але!..

Любимый голос перекрывает расстояния, уничтожает их. Минуты летят. Неумолимый счетчик отсчитывает их. Я заплачу из своего жалованья, что платит мне эта сучка, большую сумму. Все, все жалованье заплачу я за счастье слышать любимый голос. Так мне и надо. Я – без этого – жить не смогу.

– В Москве?.. В Москве собрались сносить гостиницу «Интурист»!.. А еще Монсеррат Кабалье приезжает, вместе с Хосе Каррерасом… А еще скинхеды побили много народу на Рижском рынке, очень много жертв, там снег был весь в крови… А еще… Еще…

«Еще я люблю вас», – хотелось выкрикнуть мне, вышептать в трубку, и я с трудом удержалась, чтобы это не вырвалось, не вылетело из груди.

– Ну все, Надюша, ты там, небось, на сто долларов наговорила!..

– Нет, нет, не бросайте трубку!.. – Дикий страх объял меня – оттого, что сейчас все закончится, что оборвется нить голоса, счастья. – Нет, я еще хотела вам сказать!..

Я судорожно придумывала, что бы сказать. Ничего не лезло в голову. Время безжалостно отщелкивало мгновения. «Я кажусь ему полной дурой», – в отчаянии подумала я. И тогда я крикнула в дырки трубки:

– Иван Кимович, запишите мой адрес! И мой телефон! Позвоните мне! И приезжайте ко мне! Пожалуйста! Когда прилетите в Москву! Только… только один! Без…

Я не могла вымолвить ее имя. Ее ненавистное имя.

– Без Марии?.. Один?.. К тебе домой?.. А что?..

– Я вам что-то важное скажу! И покажу!

«Ты скажешь ему: люблю. Ты покажешь ему себя. Без одежды. Жалкую. Тощую. Завитую на мелкие бигуди. С залысинами. С родинками на носу. С веснушками в пол-лица. Ты покажешь ему осколок человека. И скажешь: вот я, бери меня. Как бабушка моя говаривала: тоща да мала, кошке на ночь погрызть не хватит…»

– Покажешь?.. Але!.. Говори адрес!.. Записываю!..

Чудо. Немыслимое, невероятное чудо. Такого просто не может быть. Он – великий человек – записывает на клочке сиднейской газеты адрес, где я живу, козявка, мушка, голодный мышонок.

– Платформа Левобережная!.. Улица Библиотечная…

– Надя, ты что, не плачь!.. Ты что рыдаешь, ну это уж из рук вон, Надя!.. Прекрати рыдать!.. Я приеду к тебе, говорят тебе, приеду!.. Клянусь тебе!.. Только перестань плакать, хорошо?!..

– Хо… ро-шо…

– А Марии?!.. Марии ничего не надо передать?!.. Может быть, дать ей трубку, ты с ней сама поговоришь?..

– Ой, не надо, не надо, не надо!.. Пожалуйста, Иван Кимович, не надо!.. Все… до свиданья… я буду ждать вас…

Я уже не слышала, что он кричал мне на прощанье. Дикие, глухие рыданья, как налетевший ураган или землетрясение, трясли, сотрясали меня, все мое маленькое, неуклюжее, костлявое тело, мои руки-кочерги, мою спину-доску, мою голову – гнилой капустный кочан. От какого пьяного зэка, под какой колючей проволокой, в кустах полыни, родила меня мать там, на Белом море, что такая я уродина получилась?! Чьи грехи я тащу за собой, тащу волоком, как поморы через протоки к морю по весне лодки волокли?!