Текст книги "Вниз по течению. Книга первая"

Глава 8

«После очередной пьянки – просыпался утром в 6—8 часов. Еще чувствовал себя хорошо, к 10—12 часам все начиналось. В голове как будто кто-то на переключатель нажимал. Появлялось резкое, непонятное состояние. В квартире отовсюду исходило зло, казалось, что каждый предмет наблюдает за мной. Сознание разрывалось на мелкие фрагменты, мимолетные мысли. Каждый шорох, малейший звук привлекал внимание, восприятие мира тускнело и сосредотачивалось на кошмарных, внутренних ощущениях. Из физиологии – рвота, тошнота, чувство обморока, сердцебиение, весь спектр в общем»

Дождь шёл и шёл. Время застыло и за окнами избы серел всё тот же бесконечный пасмурный день, который Натка уже успела возненавидеть до конца жизни. И пусть она ненавидела любой свой день отравленный тяжким похмельем, а их в её жизни накопилось немало, но сегодняшний выбивался из общего фона. Выбивался не только дикими обстоятельствами, при которых она попала в это глухое и странное место, не только полной неизвестностью впереди, и даже не тем, что не было здесь ни малейшей надежды на спасение от надвигающегося на неё абстинентного кошмара. Больше всего угнетало полное одиночество. Натка чувствовала себя повисшей в бесконечном вакууме, и с удивлением осознала, что разучилась воспринимать обычных людей, как людей. Живыми, понимающими, и чувствующими представителями человечества для неё были только такие же, как она сама. Только с алкоголиками или хотя бы с обильно выпивающими получалось общаться и дружить, только их слышать и видеть. Остальные: все эти трезвенники и язвенники, все эти придерживающиеся культуры умеренного пития по праздникам – были не более чем безликой декорацией её жизни. Они скользили мимо Натки и сквозь Натку тусклыми тенями, не оставляя после себя ничего кроме пустоты. И сейчас, узнав от грушевидного попа о том, что вокруг на сотни километров нет ни одного живого человека (вот именно – живого, а не одного из этих ведущих здоровый образ жизни, высокомерных мумий, решивших видимо навечно законсервироваться в своих безгрешных телах!) она чувствовала себя одинокой, как никогда.

Сначала Натка лежала в позе эмбриона, время от времени свешиваясь с лежака, чтобы вырвать на пол тягучей жёлтой слизью с примесью глиняных крошек, проглоченных вместе с дождевой водой из лужи. Крошки эти противно скрипели на зубах, и уже снова хотелось пить, но она не чувствовала в себе сил подняться на ноги. Бревенчатые стены угрожающе надвигались с четырёх сторон, потолок опускался, белая печь лезла в глаза, подобно вновь и вновь восстающему из небытия призраку, и Натка старалась не поднимать ресниц. Но и под долго закрытыми веками тоже начинали ткаться пугающие образы, которые мог прогнать лишь дневной свет, так что время от времени открывать глаза всё-таки приходилось. Но в один из таких моментов она ясно увидела заглядывающего в окно грушевидного попа, по-звериному скалящего на неё острые жёлтые зубы, и поспешила отвернуться к стене, пусть это и стоило ей нового приступа тошноты.

По мере того, как увеличивался срок, прошедший с последнего приёма алкоголя (недопитая бутылка водки, оставшаяся в злополучном гараже возле продавленного дивана, до сих пор стояла перед Наткиным внутренним взором) и абстинентный синдром набирал обороты – физические страдания уступали место страданиям духа.

В своё время Натка много слышала и даже читала о том, какие процессы происходит с организмом алкоголика в результате длительных возлияний, снова и снова убеждаясь, что страдания абстинентного синдрома намного глубже уровня примитивной физиологии.

«Что болит?» – переспрашивает алкаш у тех любопытных счастливчиков, которые не понимают, как тяжелейшее похмелье может длиться несколько суток подряд, – «Душа! Душа у меня болит!»

Лучше и не скажешь. В существование души, как и в существование бога Натка не очень-то верила, но ведь душа – это не обязательно то, что якобы вылетает из тебя после смерти и отправляется на небо. Это скорее твоё неповторимое Я, твоё сознание, твоя личность. Да, представьте себе – даже самый опустившийся алкаш, валяющийся в обоссаных штанах под забором, имеет своё неповторимое Я, самосознание, личность. Душу.

И именно страдания души делают эти несколько первых дней после запоя такими невыносимо страшными. Глубочайшая депрессия, чувство вины, ощущение своего бессилия перед зависимостью, понимание, что ты не в силах этого изменить, и страх, страх, страх! Страх во всём, страх везде. Даже окружающие тебя привычные до последней царапинки вещи внезапно становятся страшными. Человеку, не испытавшему такое, никогда не объяснить, как это – посреди ночи открыть глаза и испугаться стула, мирно стоящего на своём обычном месте. Или внезапно понять, что люстра – это на самом деле торчащая из потолка скрюченная лапа монстра, до поры до времени притворившаяся осветительным прибором.

Страшно даже у себя дома, где, согласно народной мудрости, и стены лечат. Может, в других случаях и лечат, но если ты запойный алкаш, выходящий на сухую из дальнего заплыва, то даже родные стены становятся твоими врагами, готовыми каждую секунду разверзнуться в другой, тёмный мир, и выпустить оттуда неведомых чудовищ.

Что уж говорить о таком незнакомом и странном месте, где внезапно против своей воли очутилась Натка? Муки её сознания по-настоящему ещё не начались (мимолётное видение ухмыляющегося в окне попа – ерунда, цветочки), но по своему богатому опыту, она знала, что самый трэш придётся на ночь. И заранее боялась этого, до стука зубов, до сдавленного воя. Впереди ад…

В какой-то момент она дошла до такой грани отчаяния, что подумала встать, выползти на улицу, и, следуя поповскому совету, отправиться стучать к соседям. Не для того, чтобы о чём-то их просить, но желая убедиться, что здесь, на этой пустой и дождливой деревенской улице действительно есть кто-то живой кроме неё. Натка даже приподнялась на лежаке, готовая воплотить свой план в действие, но опустилась обратно, в последний момент испугавшись того, что двери соседних изб могут не открыться на её стук, а царящая за ними мёртвая тишина будет страшнее любых ночных кошмаров и видений. Нет, она предпочла бы оставить себе надежду на близость других людей, чем убедиться в обратном, что само по себе будет означать… а что это будет означать?

Что она каким-то образом оказалась одна-одинёшенька в заброшенной деревне посреди тайги? Да, таких деревень в Сибири полно, она это знала, даже была знакома с бездомными, которые в летнюю пору умудрялись жить в этих деревнях. Но как же тогда поп-груша и всё, что он ей тут наговорил? Хотя ответ очевиден. Поп оказался ничем иным, как порождением её отравленного мозга. Ничего удивительного в общем-то, видала она вещи и почуднее.

И Натке почти удалось поверить в то, что на самом деле никто не переправлял её на вертолётах и катерах за тридевять земель с неясными целями, что наверное она всё-таки была изнасилована там, в гараже, а потом вывезена за город и брошена там в одной из оставленных людьми деревень. Зачем? Затем, чтобы не нашла дорогу обратно и не смогла указать полиции на место преступления, если вдруг вздумает туда обратиться – вроде всё логично. Конечно, и такая версия не отличалась стройностью, а при желании её можно было легко опровергнуть, но она успокаивала Натку. Ей даже удалось впасть в нечто вроде дрёмы, по крайней мере на какое-то время бессвязные мысли в гудящей голове перестали, выгибаясь раком и боком, водить сумасшедшие хороводы. А даже одна минутка такого затишья в её состоянии – бесценна, потому что именно мыслекрутка, как называла Натка эту бесконечную активность больного разума, и есть то самое, что в итоге приводит к кошмарам, видениям, а то и к белой горячке.

Увы, дальше всё было отнюдь не так хорошо.

Очнувшись от короткого и спасительного забвения, Натка обнаружила за окнами избы сгущающиеся сумерки, а себя – свернувшейся зябким комком. Наступил вечер. С одной стороны, радовало то, что первый день отходняка остался позади – это на несколько часов приблизило конец мучений, но ведь приблизило и их апофеоз – первую ночь. Самую тяжёлую, самую страшную, самую долгую. А ещё становилось холодно. И очень хотелось пить. И недавней уверенности в том, что город на самом деле где-то неподалёку, уже не было.

Натка попробовала сесть и ей это удалось – остановка мыслекрутки, даже короткая, творит чудеса исцеления. Что там говорил поп перед уходом? Колодец. Где-то на улице должен быть колодец, из которого можно принести воду в… Она мучительно наморщила лоб, вспоминая. Сундук под лавкой с кое-какими вещами на первое время! Что ж, вот и способ убедиться, был ли поп-груша настоящим или просто привиделся в бреду пробуждения от насильственного сна, в который её погрузили похитители.

На ноги подняться удалось тоже, и Натка даже слегка воспряла духом, подумав, что возможно всё будет не так страшно, как она себе вообразила. Добрела до противоположной стены, вдоль которой тянулась длинная и широкая лавка, опустилась на эту лавку, перевела дух и посмотрела вниз. В избе было уже почти темно, но сундук, а точнее прямоугольный ящик без крышки, не заметить было бы невозможно. Натка нагнулась и запустила в него руку.

Что ж, добро пожаловать в мир безумия – всё это: и поп-груша, и его россказни о дурацких здешних правилах, и видимо сотни километров тайги и болот вокруг – оказалось правдой, потому что вот они – вещи для неё на первое время! Сваленные в одну кучу на дне длинного деревянного ящика, названного почему-то сундуком. С трудом подавив желание завыть от безысходности, Натка заставила себя продолжить поиски чего-нибудь, во что можно было бы набрать воды. Повыть она ещё успеет, без сомнения! А вот за водой надо бы сходить до наступления ночи. Потом можно не найти обещанный колодец или просто испугаться выйти за дверь, в царящую там кромешную темноту. Ведь если здесь действительно жопа мира, то надо думать, что и электричества нет?

И Натка пошла. С крыльца спустилась довольно бодро, а свежий воздух и холодные капли дождя даже слегка прояснили разум, но бодрости хватило лишь до дороги, до того места, где несколько часов назад она валялась в грязи и пила из лужи, как утомлённая жарой свинья. Да чего там греха таить – у неё и сейчас мелькнула мысль использовать этот лайфхак, дабы избежать тяжёлых поисков колодца, из которого ведь ещё нужно каким-то образом поднять воду, перелить её в прихваченный из ящика-сундука алюминиевый ковш, и суметь донести его обратно, не расплескав хотя бы половину. Остановила только мысль о том, что кое-как успевшая подсохнуть одежда вновь промокнет, и тогда в нетопленой избе ночью будет очень холодно. Хотя наверное всё равно будет…

Наступившие сумерки уже скрадывали дневные краски, делая мир вокруг монохромным и размытым, но для того, чтобы худо-бедно ориентироваться в пространстве света ещё хватало. Натка увидела, что изба, которая теперь по словам попа принадлежала ей, и которая ничем не отличалась от нескольких десятков других изб по обе стороны размытой дождём дороги, стоит пятой по счёту от конца улицы, обрывающейся в заросшую травой пустоту. В противоположном направлении улица тянулась куда дальше, шла под уклон, и терялась в дождливой мгле. К счастью туда идти не пришлось – колодец виднелся ближе, через три дома от неё, плохо только, что путь к нему лежал в горку. Подъём был пологим, и человек в нормальном состоянии на него и внимания бы не обратил, но для Натки, под которой дрожали и подгибались ноги, это оказалось проблемой. Решить которую помогла только толкавшая её вперёд жестокая жажда.

Пока она брела до колодца, делая остановки и унимая то приступы тошноты, то головокружение, пока с трудом поднимала слабыми руками деревянную крышку, пока опускала вниз ведро на лязгающей цепи, пока, наконец, бесконечно долго тащила его наверх, задыхаясь и обливаясь потом – почти окончательно стемнело. Наткины опасения подтвердились – электричества здесь не было, и в сгустившейся темноте не зажглось ни одного огонька, ни одного окошка. Улица тонула в сыром дождливом мраке и только тусклый блеск тянущихся вдоль дороги луж, ещё мог указать ей дорогу назад.

Откуда-то налетел и начал посвистывать в кронах деревьев ночной ветер.

Натку заколотило. Пристроив ведро на сруб колодца, она опустила в него голову и принялась пить большими глотками, стараясь утолить жажду как можно быстрее. Потом окунула в воду ковш, и зачерпнув до краёв, прочно взяла обеими руками, позволив ведру с грохотом и звоном раскручивающейся цепи рухнуть обратно в колодец. Теперь предстояло самое сложное.

Мелкими шажками, почти вслепую брела она обратно, стараясь не расплескать с таким трудом добытую воду, и по пути к ней снова пришло ясное ощущение, что она здесь совершенно одна. Натке не приходилось жить в деревенском доме, но тот крохотный посёлок, в котором прошло её детство, отличался от деревни только панельными пятиэтажками, натыканными в его центре нелепым нагромождением. Всё остальное было частным сектором, и она хорошо помнила привычные звуки этих зеленых улочек.

Здесь их не было. Ни лая дворовых собак, ни мычания коров, ни приглушенной музыки, доносящейся из окон, ни хлопанья дверей, ни обрывков чьих-то разговоров. Только усиливающийся шум ветра в тёмной массе деревьев за огородами, да плеск дождя. Окна домов, мимо которых она проходила, зияли непроницаемой чернотой и Натка старалась на них не смотреть. Она вообще опасалась поднимать глаза от дороги, чтобы ненароком не увидеть того, чего видеть ей было совсем не нужно. Надвигалась ночь, и тёмный мир, скрывающийся под её покровом, уже подступил вплотную.

Изба, ещё недавно казавшаяся пустой и неуютной, теперь манила обратно, в одночасье став для Натки домом, как становится им любое временное пристанище, если больше тебе некуда пойти. Натка вспомнила, что видела засов с внутренней стороны двери, и уже представляла, как задвинет его, едва оказавшись внутри, отсекая себя от зловещей темноты улицы, от дождя и ветра. Нужно только дойти…

Она дошла. Даже сумела подняться на крыльцо – именно подняться, а не заползти. Шагнула внутрь, прижимая к груди ковш с драгоценной колодезной водой, часть которой, правда, уже оказалась на её одежде, выплеснувшись по дороге. И Натка старалась не думать о том, что воды на всю ночь может не хватить, что придётся снова идти до колодца… Впрочем, это вряд ли. Второй раз такой подвиг ей не совершить, потому что вот-вот наступит самый страшный и тяжёлый период любого отходняка – первая ночь, которую нужно просто пережить любыми способами. И лучший из этих способов – не вставать. Лежать зажмурившись, слушая грохот собственного пульса в ушах и молиться о хотя бы минутном забытьи, коротком провале в чёрное ничто, в страшное безвременье, которое, тем не менее, будет спасением от кошмара реальности.

В избе оказалось гораздо темнее чем на улице, и Натка заскулила от ужаса, поняв, что ей придётся провести много часов во мраке, слушая только дробь капель по стёклам, да свист ветра снаружи. Что может скрываться под покровом этого мрака, что может появиться из него, сумев подкрасться вплотную незамеченным, ведь здесь не видно ничего, кроме двух квадратов окон, которые лишь чуть-чуть посветлее окружающей темноты? И узнает она о чужом присутствии лишь услышав рядом тихое дыхание или почувствовав прикосновение костлявой руки…

Натка застыла в сенях, прижимая к животу ковш с водой, не смея пройти дальше, терзаемая мучительным выбором: вернуться под дождь и попробовать провести ночь снаружи, где негде даже присесть и нечем укрыться от падающих с неба капель, зато можно худо-бедно видеть, что происходит вокруг… или остаться в темноте? Оба варианта были ужасны и повергли её в состояние близкое к началу панической атаки, тем более, что в тот момент глаза немного привыкли к мраку избы и она разглядела в дальнем углу что-то огромное и призрачно-белое…

К счастью, до того, как ужас окончательно завладел бы её больным сознанием, заставив метнуться обратно под дождь, Натка вспомнила что это такое. Печь! Дурацкая побелённая русская печь, что ещё тут может быть?! Печь… Печь?

В памяти вдруг зазвучал протяжный голос попа: «В сенях дрова и спички – избу отопить надобно…»

Да! Вот оно – спасение! Огонь! Огонь в печи, дающий свет и тепло, тепло и свет – то, что сейчас, конечно, не спасёт её от страданий и страхов, но хотя бы облегчит их, сделает терпимыми, позволит не сойти с ума, и пережить эту ночь.

Натка вернулась на крыльцо. Осторожно поставила ковш на верхнюю ступеньку, выпрямилась слишком резко и едва успела ухватиться рукой за косяк – голову повело, перед глазами расцвели бледные круги, кровь зашумела в ушах. Давление, мать его! Чудовищно повышенное (или наоборот, пониженное?) давление, неизменный спутник абстяги – здравствуй! Что ж, это означает только одно – нужно поторопиться, поскольку в скором времени всё, на что она будет способна – лежать пластом, боясь лишний раз шевельнуть даже веками, чтобы не вызвать взрыв сверхновой в раскалывающейся голове.

Вернувшись в сени, Натка на ощупь (стемнело уже окончательно, и снаружи ветер всё сильнее и страшнее раскачивал кроны деревьев) нашла в сенях дрова, нарубленные так аккуратно, такими компактными полешками, что невольно задумалась – а не были ли они приготовлены специально для женских рук? Более того, для рук женщины, находящейся в весьма плачевном физическом состоянии, прямо как она сейчас? Если да, то спасибо. Если нет, то спасибо всё равно.

Взяв одно полено (брать больше было бы слишком самонадеянно) Натка шагнула в избу, ориентируясь на смутную белизну печи. Сложным путь оказался лишь в первый раз, потом она запомнила направление этих нескольких шагов и остальные дрова, а также найденные там же спички, перенесла к печному зеву довольно споро. Всё это время обе входные двери были открыты для доступа хоть какого-то света, и в избе стало свежо.

Топить Натка умела. Позапрошлой зимой пару месяцев ей довелось жить в теплушке одного недорыцаря, как называла она про себя тех, кто не тянул на полноценных рыцарей с квартирами, но помочь ей хотел и даже иногда мог. Печь там правда была другая, так называемая буржуйка, но Натка не думала, что здесь принцип растопки чем-то отличается. И не ошиблась. Игнорируя растущую слабость, рвотные позывы, и ощущение чьего-то пристального взгляда в спину, она упорно отрывала от полешек полоски сухой коры, бережно обкладывала ими уложенные «решёткой» дрова, чиркала спичками, ждала пока займутся первые робкие язычки пламени… Дула. Шевелила. Безмолвно молилась богу огня, призывая его в своё скромное жилище.

И огонь пришёл, сначала маленький и слабый, но уже через несколько минут в печном зеве зазвучал ровный гул, на бревенчатые стены выплеснулся и заплясал оранжевый свет, потянуло наружу живым искрящимся жаром, так не похожим на сухое и безжизненное тепло городских квартир.

Натка поднялась с корточек. Осторожно и медленно, помня про скачущее давление и отёкший мозг, дошла до сеней, забрала с крыльца ковш (он к этому времени уже успел наполниться до краёв дождевой водой, словно и не расплескался по дороге) хлопнула входной дверью, за которой теперь, на контрасте со светом внутри избы, царила темень. Потом закрыла дверь внутреннюю. Закрыла, как и представляла недавно – на засов. Сразу стало спокойнее, исчезло пугающее ощущение взгляда в спину, казалось, даже безумная абстяжная аритмия поумерила свой барабанный ритм. А ещё…

Эмоция была такой странной, такой забытой, что Натка замерла посреди избы, не дойдя нескольких шагов до лежака, и недоверчиво прислушиваясь к себе. Неужели кроме незначительного физического облегчения и отступившего страха, она чувствует… гордость? Гордость – ведь так называется это приятное довольство собой? Она сумела превозмочь слабость, боль, и апатию, сумела встать, выйти на улицу, невзирая на дождь и страх, принести воды, сумела развести огонь в печи, отогнав от себя подступавший уже вплотную чужой тёмный мир. И теперь в её временном (хочется верить, что только временном) убежище светло и тепло, и уютно трещат дрова в печи, и да – она по-настоящему горда собой, чего не было уже давным-давно… Это её первая за многие годы маленькая победа.

Попив воды из ковша, и поставив его на скамью, Натка неторопливо собрала с лежака сено, на котором недавно корчилась в приступах рвоты. Зловонная лужа до сих пор блестела на полу, но ликвидацию этого безобразия было решено отложить до утра. По крайней мере тогда, когда первая ночь отходняка останется позади, есть шанс, что появятся силы на мало-мальскую уборку. А сейчас лежать рядом с этой лужей, в тёмном углу, Натке не хотелось. Куда лучше устроиться на полу подле печи, где тепло и светло, где ровный гул огня заглушает тоскливый вой ветра снаружи. На полу или…

Она снова замерла посреди избы, обняв копну сена. Поп говорил про постель! Постель на тёплой печи! Вряд ли она сумеет сейчас туда забраться, но ведь можно стащить на пол хотя бы одеяло, и…

Натка разжала руки, уронила сено под ноги, и, наклонив голову, медленно осмотрела себя: от забрызганных глиняной грязью штанин до засаленного воротника свитера. К собственному запаху она уже притерпелась, но понимала, что воняет, как душной козёл: многодневным прокисшим перегаром, застарелым потом, немытыми волосами, ацетоновым вездесущим запахом разлагающейся печени… А это значит, что к завтрашнему утру провоняет и одеяло, которым она укроется. Со стиркой же тут, за неимением электричества, дела обстоят наверняка не лучше, чем со всем остальным?

Но не стирка испугала Натку, не это заставило её всё-таки улечься на брошенное на пол сено – без одеяла, без подушки. Она поступила так, потому что не захотела брать свою сегодняшнюю грязь в завтрашний день, на который незаметно для себя уже настроилась, как на некий рубеж, точку невозврата, начало новой жизни.

И это тоже была победа.