Текст книги "Вниз по течению. Книга первая"

Глава 9

«Мне как-то во время доброго отходнячка такое грезилось (не белка, а шараханье из забытья в бытие).

Летом это было, окно у меня большое, напротив кровать, перед окном у меня близко очень старый высокий тополь. Окно открыто, там ветер шумел. И видел я, что на тополе какой-то хмырь висит (ну, повесился вроде как) его ветром раскачивает, и он периодически залетает немного ко мне в комнату через окно, потом обратно на улицу, как маятник. И все это так обыденно и спокойно, что жуть страшная»

Дождь так и шёл всю ночь. С одной стороны это было хорошо – он наполнял водой ковш, который Натка по мере осушения выставляла на крыльцо – жажда мучила невыносимо. Но с другой – не меньше мучила и рвота, а выползать в темноту под колкие капли, чтобы там, согнувшись в три погибели, извергать из себя едкую желчь, было не только мокро и холодно, но и страшно. В шуме рушащихся с невидимого неба мириадов капель Натке ясно слышались чьи-то приближающиеся шаги, и она спешила назад, в ставшую её убежищем избу, под защиту надёжных бревенчатых стен, в уютное печное тепло. Но спустя несколько минут накатывал новый приступ тошноты, и снова приходилось выходить за дверь, чтобы сквозь собственные безобразные звуки рыгания, слышать как кто-то или что-то, шлёпая по лужам, торопливо направляется в её сторону.

Да, соблазн начать блевать прямо в избе или хотя бы в сенях, был велик. Но Натка чувствовала, что этого делать нельзя. Не потому, что противно – брезгливость давно уже не была её характерной чертой, просто это означало бы шаг назад, аннулирование тех маленьких побед, которые она уже записала на свой счёт и которыми тихонько гордилась, несмотря на общее хуже-некуда состояние.

Сна она не ждала – это было бы слишком хорошо, чтобы случиться взаправду, но всё равно ложилась на сено подле печки, и закрывала глаза, давая телу хоть какое-то подобие отдыха. Тело отдыху сопротивлялось, тряслось и нервно вскидывалось, потело, периодически крючилось в судорогах, и привычно грозило подохнуть, коли ему не обеспечат немедленного облегчения от мук. А Натка и хотела бы, но не могла объяснить телу, что того облегчения, к которому они привыкли, в ближайшие дни не предвидится. Дни, недели, или даже месяцы? Сколько времени ей придётся провести в этом странном, словно вымершем месте?

Тело не желало ничего знать, и это было, наверное, к лучшему – слишком безысходная и непонятная вырисовывалась ситуация, чтобы вникать в неё сейчас, когда и без того очень плохо и страшно. А физические страдания хоть как-то отвлекали внимание на себя, не давали прислушиваться к тому, к чему прислушиваться не стоило. Смотреть туда, куда смотреть не стоило. И думать о том, о чём думать равносильно упоминанию чёрта на ночь глядя…

Только чёрт всё равно явился, и это не стало неожиданностью, Натка, благодаря богатому опыту, знала, что малой кровью откупиться не получится, поэтому покорно ждала своего очередного часа кошмаров. За всё в жизни нужно платить, говорил ей когда-то друг Витя, лёжа на потемневшем от старости диване, таком же замызганном и разваливающемся, как он сам. Когда ты пьёшь изо дня в день – ты прекрасно знаешь, какая плата с тебя за это потребуется, вот и заплати её честно, с достоинством. И хоть Натка не видела никакого достоинства в том, чтобы часами корчиться от ужаса, рвоты, и общего почти предсмертного состояния, разве у неё был выбор?

Первый шугняк нагрянул оттуда, откуда она меньше всего его ожидала, и это было почти предательство. Тёплый весёлый огонь в печи, который последние часы был её единственной радостью и защитой, вдруг начал тускнеть… нет, не так. Горел он по-прежнему ярко (Натка не забывала подкидывать дрова), но изменился цвет пламени – начал приобретать зловещий багровый оттенок. Сначала она не придала этому значения, но, когда даже пляшущие по дощатому полу отблески огня из оранжевых стали красными – насторожилась и поняла, что гудение печи тоже изменилось, теперь в нём явственно слышалось недоброе бормотание множества голосов. Натка знала, что прислушиваться в таких случаях не стоит, но ничего не могла с собой поделать – болезненное любопытство, граничащее с неким подобием мазохизма, всегда брало верх.

Вот и сейчас, затаив дыхание, она попыталась разобрать отдельные слова и фразы звучащие в общем хоре из недр раскалённой печи. А поскольку мозг, поражённый абстинентным синдромом, работает принципиально иначе, чем здоровый мозг здорового человека, и настроен на совсем другие волны – ей это удалось.

Угрожающие голоса роптали о том, что незваная гостья разбудила их в неурочный час. Что она открыла врата в огненную бездну, и что единственный способ вернуть всё, как было – забрать нахалку туда, куда она так неосмотрительно сунулась. Голоса долго совещались, как это лучше сделать, и в конце концов решили затянуть Натку в пылающий зев печи. «Она же так хотела света и тепла» – мерзко хихикали они, становясь всё громче и ближе.

Натка съёжилась на сене, уговаривая себя оставаться в неподвижности. Она уже знала это изменённое состояние своего больного сознания, когда реальность начинает стремительно истончаться под натиском бреда, и помнила, что нужно делать. Ни в коем случае не поддаваться этому бреду, любым способом стараться удержать вокруг себя привычную и цельную картину мира, укутаться в неё с головой, как кутается посреди ночи в одеяло испуганный ребёнок, отгораживаясь от подступающих из темноты страхов.

– Это понарошку, это понарошку, – зашептала Натка пришедшее из раннего детства заклинание, уже не раз помогавшее ей удержаться на краю опасно кренящегося сознания, не рухнуть в бессвязную пучину липких кошмаров, вырваться из которых потом будет непросто.

Почему именно понарошку? Разве не лучше было бы использовать для самоотрезвления более взрослые слова? Например, говорить: «Это всё ненастоящее», или «Это галлюцинация»? Она пробовала, но эффект был совсем не тот. А смешное слово «понарошку» само по себе уже разряжало ситуацию, создавало иллюзию несерьёзности происходящего, делало проблему не такой страшной. Как будто творящееся вокруг – не более чем детская игра в тёмной комнате. И достаточно лишь вскинуть перед собой руки крест-накрест (не играю!), чтобы кошмар закончился, и подкрадывающиеся со всех сторон привидения превратились в смеющихся друзей, набросивших на себя старые простыни.

Проверенное временем заклинание подействовало и на этот раз. Бормотание в печи не смолкло, но теперь Натка отдавала себе отчёт в его истинном происхождении – слуховые галлюцинации, один из симптомов алкогольного делирия – дело привычное для любого алкаша со стажем. Кто-то церковный хор из кухонного крана слушает, кто-то радиопередачи зубной пломбой принимает, и с этим явлением вполне можно сосуществовать, звук – он и есть звук, вещь безобидная. Визуальные глюки куда хуже. Не говоря уж о тактильных.

…Ну и зачем она об этом подумала?! Ведь давным-давно известно: не буди лихо, пока оно тихо, не тронь говно – вонять не будет, не поминай чёрта на ночь глядя!

Что-то легко зацепило Наткин свитер со стороны печи, потянуло. В бормотании голосов зазвучала злая радость, общий неясный смысл которой сводился к одному – поймали, тащим!

«Это понарошку, это понарошку, это понарошку!»

Натка сжалась на полу, вцепилась пальцами в собственные предплечья, из последних сил борясь с подступающей паникой, с желанием рвануться в сторону, подвывая от ужаса. Не оборачиваться! Ни в коем случае не оборачиваться, иначе на волне испуга слуховые и тактильные галлюцинации рывком перейдут в визуальные, и она увидит нечто такое, что затмит её разум, окончательно перемешав в немыслимый коктейль действительность и бред. И вот тогда уже никакие «понарошку» не помогут. Точнее, она о них даже не вспомнит.

Бормотание перешло в сдавленное хихиканье множества голосов, свитер врезался в живот и затрещал, но Натка не шевельнулось. Человеку, столкнувшемуся с чем-то подобным впервые, этого хватило бы за глаза, чтобы начать заикаться, но она была стрелянной птицей, видала всякое, и знала, что порой глюки бывают ярче действительности, при этом оставаясь всего лишь глюками, не способными причинить реального вреда. До той минуты, пока ты в них не поверишь и не причинишь вред сама себе…

– Это понарошку! – громко сказала Натка, и медленно провела ладонью по животу, там, куда судя по ощущениям уже нещадно врезалась заношенная ткань свитера, за которую её всё сильнее тянули сзади, к печному зеву.

Ничего. Мятый свитер свободно облегал её впалый живот и ребристые бока.

– Это понарошку! – повторила Натка, на этот раз торжествующе, заглушая своим голосом хихиканье в печи, изгоняя его, заставляя превратиться в мирный гул и треск пламени.

И только тогда обернулась, уже зная, что не увидит позади себя ничего, чему там быть не положено. Не увидела, и записала это в растущий список своих маленьких побед.

Но на этом победы закончились. И пусть далее не произошло ничего особо кошмарного, но и чуда не случилось, а всё покатилось по привычной, выматывающей, и беспросветной колее выхода из глубокого запоя на сухую. Липкий пот, то холодный, то горячий в зависимости от того, бросало ли многострадальное тело в жар или в холод, жестокая жажда, сменяемая приступами рвоты, невозможность уснуть, невозможность пролежать в одной позе хотя бы пару минут, чтобы дать напряжённым мышцам расслабиться, готовая лопнуть изнутри голова, трясущиеся руки и ноги…

И как обычно физические страдания меркли перед тем, как, выражаясь словами Вити, плющило мозги. Их действительно плющило, выворачивало наизнанку, наполняло то необъяснимым ужасом, то сосущей пустотой, то воспоминаниями о каких-нибудь давно забытых (но обязательно неприятных) событиях, то чьими-то призрачными голосами. Но хуже всего были снова и снова подступающие шугняки, мелькающие на периферии зрения неясные, но пугающие образы, звуки, раздающиеся вдруг так явственно, что Натка невольно начинала озираться, хоть и зареклась реагировать на глюки, как на что-то реальное. Печь больше не бормотала, гудела ровно, но вместе с этим гудением исходила от неё ощутимая угроза, веяло смутным, ещё далёким и непонятным ужасом, и Натка старалась не смотреть на кажущиеся теперь зловещими, а не уютными, всполохи огня. Она даже собрала с пола остатки сена и вместе с ним переместилась на лежак, не в силах заставить себя остаться подле этого непонятного, но откровенного источника опасности.

Мозги плющило. Они то выворачивались наизнанку, подло пытаясь выдать за реальность порождаемый ими бред, то вдруг возвращались в почти нормальное своё состояние, даруя хозяйке минуты просветления. В эти минуты она осознавала, что пугаться мирно топящейся печи – чистой воды идиотизм, что никто не караулит её в дождливой темноте за дверями, начиная приближаться, едва только она выходит поблевать, и что вообще здесь и сейчас нечего бояться, кроме самого страха. Но минуты ясности истекали, и сознание вновь подёргивалось мутной пеленой иррационального ужаса.

В какой-то момент Натку накрыло так, что она поняла – если срочно что-то не предпринять, связь с реальностью потеряется окончательно, и нет никакой гарантии, что её удастся вернуть. Не зная, как ещё привести себя в чувство, как остаться по эту сторону действительности, она распахнула дверь в сени, и бросилась наружу – в сочащуюся сыростью темноту. Но не остановилась на крыльце, понимая, что одного свежего воздуха для прочистки мозгов будет мало, а шагнула под дождь, спустилась по ступенькам, не видя куда ставит ноги, под которыми сразу захлюпало. В доживающие наверно свои последние дни ботинки ледяными пальцами проникла вода, она же хлынула сверху. Колкие струи вмиг умыли лихорадочно горящее лицо, потекли за шиворот, намочили свитер и джинсы. Приятного в этом, особенно после печного тепла избы, оказалось мало, даже дыхание спёрло, а сердце, которому и без того приходилось несладко, зашлось в бешеном ритме. Зато сознание почти сразу начало проясняться, а затягивающая его тошнотворно-жуткая муть – рассеиваться. Словно голубое небо проступило сквозь тяжёлые грязно-серые тучи.

Натка стояла под дождём и ветром пока не начала от холода лязгать зубами, но совершенно не беспокоилась ни о возникшей необходимости снова сушить промокшую насквозь одежду, ни о большой вероятности простудиться. Всё это была полная ерунда по сравнению с торжеством ещё одной победы. Как бы долго ни длилась эта ночь – самая тяжёлая и страшная первая ночь выхода из запоя, теперь Натка была уверена, что сумеет её пережить, сохранив своё я.

Только бы не кончился дождь.

Дождь не кончился, и это было спасением, потому что тёмный мир ещё не раз подкрадывался вплотную к Натке, и только холодная вода вкупе с резким и по-таёжному свежим ветром помогала ей воздвигнуть между ним и собой прочную стену реальности. Возвращаясь в избу и трясясь от озноба, она принималась сушить одежду над пышущей жаром печью, а сама голышом съёживалась рядом на полу, обхватив себя руками, и ни о чём не думая. Просохнуть одежда не успевала, и Натка постоянно мерзла, несмотря на то, что подбрасывала и подбрасывала полешки в пылающий зев печи, и в избе уже было жарко как в сауне. Но едва только тело начинало согреваться, накатывал очередной приступ тошноты, и приходилось опять торопиться наружу, где сырость и ветер вмиг выстуживали из него начавшее было зарождаться тепло.

Этот замкнутый круг настолько вымотал Натку, что спустя ещё пару вечностей она впала в некое подобие сна больше похожего на кому, и была безумно благодарна судьбе за эту передышку, которая пусть и не подарила ей ни отдыха, ни облегчения, но позволила на краткий миг отключиться от происходящего. С похожим чувством человек ставит на паузу страшный фильм в особо тяжёлых его моментах, которые не в силах сейчас перенести. Но если такой зритель мог решать: продолжить ли просмотр позже, включить ли себе что-нибудь повеселее, или вообще махнуть на всё рукой и уйти спать, то у Натки выбора не было. Ей оставалось только испить до дна горькую чашу этой ночи.

Она её испила. И дождалась своей награды, едва заметно посеревшего неба за окнами избы – первого признака рождающегося над мокрым горизонтом рассвета.

Давным-давно, в детстве, которое умело радоваться жизни, несмотря на то, что жизнь эта проходила почти впроголодь, в ветхом покосившемся доме, рядом с вечно пьяными родителями, Натка любила нырять. Ныряла она в заполнившийся дождевой водой заброшенный карьер, который летом служил единственным местом купания для здешней детворы. Место это являлось не самым лучшим с точки зрения безопасности. Карьер был глубок, а откосы его – круты. Искать дно не имело смысла даже у самого берега, в воду обычно прыгали сразу и погружались с головой.

Но Натке мало было просто погружаться. Ей нравилось нырять. Это было у здешних детей своеобразным мерилом крутизны – кто сумеет нырнуть глубже и продержаться под водой дольше, тот и король дня! Натка никогда не была робкого десятка, она делала такое, на что отваживались немногие даже из старших ребят. Брала в руки увесистый булыжник и плюхалась в воду вместе с ним. Булыжник неумолимо тащил вниз её невесомое детское тело, благодаря чему погружение на глубину давалось легко и быстро. В ушах журчало, вокруг постепенно становилось всё мутнее и холоднее, и, в конце концов, Натка отпускала каменную тяжесть, как бы ни хотелось ей попробовать опуститься ещё ниже, достичь дна и ухватить с него комок ила – доказательство своей доблести, как это делали большие парни. Но инстинкт самосохранения велел иное – она разжимала пальцы, рыбкой изворачивалась вокруг своей оси, и рвалась вверх, к сияющему сквозь толщу воды солнечному свету. И окружающая глиняная муть расступалась перед ней…

Четыре дня последовавшие за памятной и страшной первой ночью пребывания в этом странном месте, где она оказалась против своей воли, больше всего потом напоминали Натке именно такой вот подъём из мутной глубины. К синему небу. К прозрачной ясности. Да, именно так – из мути в ясность.

Вот только потребовал этот процесс намного больше времени, сил, и мучений, чем нужно было ей когда-то для того, чтобы подняться на поверхность из холодной глубины заброшенного карьера. Но кто обещал, что будет легко? Поблажек она не ждала, и, согласная со своим далёким теперь другом Витей, готова была честно, пусть и без надлежащего достоинства, платить по счетам. И быть благодарной за любое, самое незначительное улучшение ситуации и самочувствия.

Так, например, когда она увидела в чёрном пасмурном небе признаки приближающегося рассвета, её отпустило давящее ощущение исходящего от печи потустороннего ужаса. Утро, пусть его и не предвещало торжественное пение петухов, своё дело сделало – прогнало нечисть туда же, куда отступала истекающая ночь – в небытие. И печь из неясного источника угрозы за какое-то неуловимое мгновение вновь стала просто печью, горячей и уютной. Вот тогда Натка с безмерным – до слёз – облегчением и поняла, что самое страшное позади.

Пошатываясь, она собрала с лежака сено, вернула его на пол подле печного зева, из которого больше не доносилось ничего кроме успокаивающего потрескивания пламени, и рухнула сверху. Так и осталась лежать до тех пор, пока окончательно не рассвело. Измученный организм ослабел до такой степени, что его сил не хватало даже на рвотные позывы, благодаря чему Натка получила возможность пролежать, не вставая, несколько часов подряд, лишь изредка поворачиваясь с боку на бок, и мечтая о сне, но получая лишь минутные провалы в никуда. Там к ней снова вплотную приближались ночные страхи, заставляя испуганно вскидываться и распахивать воспалённые глаза.

А потом дождь кончился. Это стало сразу понятно по тому, какая вдруг наступила тишина. Натка настолько успела свыкнуться с шумом барабанящих по крыше и окнам капель, что заметила его, только когда он смолк. Она даже приподняла голову, вслушиваясь, хоть это и стоило ей приступа головокружения. Увидела, что в избе посветлело, а небо за окнами превратилось из тёмно-серого в просто серое.

То был второй гребок из мути в ясность, но Натка тогда ещё не знала этого, просто ей стало немного легче на душе.

А низкие тучи постепенно редели, разбегались, таяли, и скоро уже за мокрыми стёклами засветилась голубизна, а на голубизне – золото, такое яркое, что у Натки заслезились глаза. Она прикрыла их, с трудом проглатывая вставший в горле комок, сама себе не желая признаваться в том, что плачет, поскольку всю эту страшную и бесконечную ночь боялась больше никогда не увидеть солнца.

Стоило смолкнуть шуму дождя, как сразу появились другие звуки. Запели птицы. Сначала несмело, потом всё громче и радостнее. Где-то сонно забрехала собака, прокричал петух, стукнула калитка… и Натка заплакала снова, уже не скрываясь, с удивлением обнаружив, что успела смириться со своим одиночеством, поверить будто здесь, в этом странном и непонятном краю нет ни одной человеческой души.

Кажется ей даже удалось уснуть, точнее потерять сознание, потому что в себя она пришла, когда время, судя по освещению за окнами, уже перевалило за полдень, а в сенях звучали чьи-то шаги.

Сначала Натка подумала, что это вернулся грушевидный поп, и почему-то испугалась, вспомнив мимолётное видение – его лицо в окне с оскаленными по-звериному зубами, хоть и понимала прекрасно, что это было всего лишь одно из абстяжных видений, признак надвигающегося делирия. Но шаги затихли у внутренней двери, а затем раздался осторожный стук. Поп совершенно точно не стал бы стучать, это Натка тоже понимала, поэтому испугалась ещё больше. Затихла на полу, закрыв глаза, как маленький ребёнок, который думает, что если он не видит ничего вокруг, то и его нельзя увидеть тоже.

Но стук повторился, скрипнула дверь, и женский голос негромко позвал:

– Эй, новенькая! Жива хоть?

Этот участливый вопрос, заданный после долгой ночи тишины, в которой звучало лишь призрачное бормотание существ из тёмного мира, чуть снова не заставил Натку уронить слезу.

– Я здесь! – торопливо ответила она, боясь, что спрашивающая может уйти, не дождавшись ответа. Её собственный голос прозвучал хрипло и каркающе, как у старухи, и от этого стало стыдно.

Дверь открылась, пропуская полноватую фигуру, и на пороге возникла тётка средних лет, одетая именно так, как может быть одета жительница глухой деревни: серый ватник накинут поверх бесформенного не то платья, не то ансамбля из кофты и длинной юбки, на полных ногах красуются заляпанные грязью резиновые сапоги, на голове – выцветший платок, из-под которого выбиваются пряди жиденьких бесцветных волос. Зато лицо тётки было добрым, простодушным, и каким-то совершенно безоблачным, чего давно уже нельзя увидеть в городах.

Несколько секунд они смотрели друг на друга – замершая в дверях гостья, и лежащая на половицах, на уже раскрошившемся в труху сене, Натка. Одна с любопытством, другая – с настороженностью.

– Ой, бедная! – первой нарушила тишину тётка, – Чего ж ты на полу-то? Лезла бы на печь! Иль не можешь?

Натка прокашлялась, боясь снова заговорить старушечьим голосом, и честно ответила:

– Грязная я очень… вот помоюсь, тогда и лягу нормально.

Тётка одобрительно закивала.

– А и правильно! И молодец! Значит, неплохо всё, раз такое соображение имеешь, о чистоте заботишься.

Натка стыдливо отвела глаза, вдруг увидев своё новое жилище глазами тётки. Сено, размётанное по всей избе, засохшая лужа блевотины на полу, занесённая с улицы чернозёмная грязь, и она сама – трясущаяся, со слипшимися сосульками волос, наверняка за версту воняющая потом и желчью.

– Тю, это ещё что! – махнула рукой тётка, будто прочитав её мысли, – У тебя нормально всё! Ты бы видела, что иные творят в первые дни. Мужики особенно. Окна-двери выносят, мебель крушат с психу. Воют, как волки в западне. А то и с кулаками кидаться начинают! Придёт к ним кто, спросить, какая помощь нужна, а он и набросится. Так что к мужикам мы обычно только мужиков и посылаем, да покрепче. А про тебя сказали: молодая-худая, вот я и решила – дай зайду, спрошу, может надо чего? Надо?

Натка растерялась, вопрос застал её в врасплох. Да что там вопрос – появление говорливой тётки застало её врасплох, само понимание того, что она здесь не одна застало её врасплох, поп-груша со своими новостями застал её врасплох, и, конечно, нахождение в этом чужом и странном месте – ой как застало её врасплох!

Тётка расценила замешательство новенькой по-своему, затрясла головой.

– Выпить нету, не проси! А и было бы – не дала, у нас с этим знаешь как строго? Забудь как страшный сон!

Разум алкоголика, даже в полумёртвом абстинентном состоянии обрабатывает информацию на удивление оперативно, если дело касается выпивки. И благодаря тёткиной обмолвке Натка преисполнилась надеждой на то, что «сообразить» здесь всё-таки можно, раз за это предусмотрена какая-то суровая кара. Ведь зачем бы кому-то придумывать наказание за преступление, которое всё равно невозможно совершить?

Но о своей догадке она благоразумно промолчала, вместо этого спросив совсем о другом:

– Где мы? Отсюда можно позвонить?

Звонить Натке было некому, она просто решила таким образом узнать, является ли правдой всё то, о чём вчера рассказывал ей грушевидный поп. Сотни километров тайги и болот вокруг, три разрешённые попытки побега…

– Ты это, – тётка отвела глаза, – Вопросов мне сейчас не задавай, я по делу пришла. Говори, чего тебе надобно, мы поможем. Тут принято так – новичков всем миром выхаживать да на ноги поднимать. Так что не стесняйся, все через это прошли.

Натка сразу не нашлась, что ответить, и гостья, сочувственно вздохнув, начала строить догадки:

– Ты есть уже можешь? Из еды чего хошь? Яишек могу отварить, хлеба маслом намазать, могу молока свежего прямо из-под коровы принести, или морсу. Если сладкого чего надо – тоже найдём. А может, горячего чаю? У тебя чайник-то найдётся? А то прямо тут бы воду вскипятили, вон как ты печь натопила, чего жару пропадать!

Натка к тому времени сумела принять сидячее положение и сейчас беспомощно пожала плечами. Вчера, когда она на ощупь искала ковш в длинном ящике под скамьёй, который поп-груша почему-то назвал сундуком, её руки натыкались на какую-то кухонную утварь, но был ли среди неё чайник?

– А кофе можно? – спросила она вдруг, и сама удивилась. Уж что-что, а кофе обычно было последним, что могло прийти ей в голову с похмелья. Однако сейчас, при одной мысли о запахе обжаренных кофейных зёрен рот наполнился тягучей слюной.

Тётка неодобрительно покачала головой.

– Не надо бы кофе сейчас, давление у тебя наверно и так зашкаливает. Долго квасила в последний раз?

Натка только кивнула – а чего задавать глупые вопросы? Можно подумать по ней не видно, что квасила она не день, и не два!

– Хотя это дело такое… – гостья задумалась, на её лице промелькнуло что-то похожее на ностальгию, – Если организм чего требует в таком состоянии, значит ему то и нужно. Организму видней. Ты ещё лежи тогда, а я пробегусь по домом, авось найду кофе, заодно из еды чего соберу.

И с этими словами тётка проворно скользнула за дверь, снова оставляя Натку в одиночестве, которое, впрочем, теперь окрасилось в более светлые тона – муть продолжала расступаться.