Текст книги "Радость жизни"

– Лазар, – сказала однажды девушка, – ты бы вышел погулять, мне достаточно помощи Вероники.

Он наотрез отказался. Значит, она им тяготится и поэтому его гонит? Хорош был бы он, если бы бросил ее, прежде чем поставил на ноги! Наконец, он успокоился, и Полина продолжала мягко настаивать:

– Ты ведь меня не бросишь, если выйдешь немного подышать свежим воздухом… Погуляй после обеда. Что толку, если и ты свалишься!

При этом она имела неосторожность прибавить:

– Я вижу, ты целый день зеваешь.

– Я зеваю! – воскликнул он. – Скажи еще, что у меня нет сердца!.. Вот так награда за все мои заботы!

На другой день Полина повела дело более искусно. Она сказала, что с нетерпением ждет продолжения работ по установке плотины. Приближается зима, а с нею и сильные приливы, которые унесут пробное заграждение, если к этому времени не удастся осуществить все задуманные планы. Но у Лазара уже прошло увлечение; он был недоволен самой схемой сооружения, говорил, что нужны еще дополнительные изыскания; к тому же обнаружился перерасход против сметы, а генеральный совет до сих пор не ассигновал на работы ни одного су.

Два дня подряд Полина старалась пробудить в нем самолюбие изобретателя. Неужели он капитулирует перед морем на глазах у всех местных жителей, которые и без того уже смеются над ним? Что касается денег, то ведь предполагается, что те расходы, которые пока производятся за ее счет, будут возмещены префектурой. Мало-помалу эти уговоры возымели свое действие. Лазар опять увлекся своими планами, вызвал плотника из Арроманша, с которым он совещался в своей комнате; дверь к Полине была приотворена, и Лазар мог являться к ней по первому зову.

– Теперь, – сказал он однажды утром, обнимая девушку, – море не сломает у нас даже спички. Я уверен в своем проекте. Как только ты сможешь выйти из дому, мы отправимся на постройку.

В эту минуту в комнату вошла Луиза, чтобы узнать о здоровье Полины. Когда Луиза наклонилась, чтобы поцеловать Полину, та шепнула ей на ухо:

– Уведи его.

Сначала Лазар упирался. Он ждет доктора. Но Луиза, смеясь, твердила, что ей нужно пойти к Гоненам выбрать лангустов и потом послать их в Кан, – такой галантный молодой человек, как он, не пустит ее одну. По дороге он может заглянуть на постройку.

– Пойди, – сказала Полина, – ты мне доставишь удовольствие. Возьми его под руку, Луиза… Вот так, держи крепко.

Полина оживилась. Луиза и Лазар шутя подталкивали друг друга; но как только они вышли из комнаты, лицо Полины вытянулось, она приподнялась на постели и стала прислушиваться к их смеху и шагам на лестнице. Через четверть часа пришла Вероника с доктором. Позднее она сама устроилась возле Полины и, не забывая своей кухни, проводила наверху каждую свободную минуту.

Перемена произошла не сразу. В первый вечер Лазар вернулся в комнату Полины, но на следующий день опять ушел: жизнь захватила юношу снова, и с каждым днем его посещения становились все короче. Теперь он задерживался в комнате только, чтобы справиться о ее здоровье. Впрочем, Полина сама отсылала его, если он собирался остаться подольше. Когда он возвращался с Луизой, Полина расспрашивала их о прогулке; они приходили оживленные, от них веяло свежим воздухом, и это ее радовало. Казалось, они относятся друг к другу по-товарищески, и Полина больше их ни в чем не подозревала. Как только в дверях появлялась Вероника с лекарством, Полина весело им кричала:

– Уходите отсюда, вы меня стесняете!

Иногда она подзывала к себе Луизу и поручала ей Лазара, как малого ребенка:

– Постарайся, чтобы ему не было скучно. Ему надо развлечься… Погуляйте как следует. Сегодня я не хочу вас видеть!

Но когда Полина оставалась одна, она мысленно за ними следила. Она целыми днями читала, ожидая восстановления сил, но была еще так слаба, что чувствовала себя усталой, посидев в кресле два – три часа. Книга часто выпадала из рук девушки, мечты уводили ее вслед за Лазаром и подругой. Если они пошли вдоль берега, то должны подойти к гроту, где так хорошо и свежо на взморье в час отлива. Ей казалось, что эти неотвязные мысли вызваны лишь сожалением, что она не может быть вместе с друзьями. Чтение ей вскоре наскучило. Романы, которые были в ходу в этом доме, все эти любовные похождения с поэтически описанными изменами всегда возмущали ее прямую натуру с заложенной в ней потребностью отдавать себя безвозвратно. Разве можно лгать собственному сердцу? Разве возможно, полюбив однажды, вдруг сразу разлюбить? Она бросала книгу и опять уносилась за пределы комнаты; она видела, как Лазар поддерживает томную Луизу: они идут усталой походкой, тесно прижавшись друг к другу, перешептываясь и пересмеиваясь.

– Барышня, вам пора принимать микстуру! – раздавался за ее спиной грубый голос Вероники, пробуждавший ее от забытья.

Уже к концу первой недели Лазар не входил больше в комнату Полины, не постучавшись. Однажды он приотворил утром дверь и увидал, что Полина сидит в постели с обнаженными руками и причесывается.

– Извини, пожалуйста, – проговорил он, отскочив от двери.

– Что это значит? – воскликнула Полина. – Ты меня боишься?

Тогда Лазар решился войти, но, боясь ее смутить, отвернулся, пока она подбирала волосы.

– Дай-ка мне мою кофточку, – спокойно сказала Полина. – Она там, в верхнем ящике… Мне теперь лучше и опять хочется наряжаться.

Лазар смущенно рылся в комоде и находил одни сорочки. Наконец он бросил ей кофточку и стал у окна спиной к Полине, ожидая, пока она застегнется на все пуговицы. Две недели назад, когда он думал, что она умирает, он брал ее на руки, как девочку, не замечая, что она раздета. А теперь ему был даже неприятен беспорядок, царивший в комнате. Его смущение сообщилось и ей; она перестала уже просить его о некоторых интимных услугах, которые он еще так недавно ей оказывал.

– Вероника, закрой же дверь! – крикнула она однажды утром, заслышав в коридоре шаги молодого человека. – Убери все это и дай мне вон ту косынку.

Полина поправлялась с каждым днем. Самым большим удовольствием для нее было стоять, опершись на подоконник, и издали следить за стройкой на берегу. Она ясно слышала удары молота, видела небольшую кучку людей; семь – восемь человек, словно большие черные муравьи, копошились на покрытом желтой галькой берегу. Люди суетились во время отлива и отступали назад, когда надвигался прилив. Но внимание Полины больше всего привлекали белая куртка Лазара и розовое платье Луизы, ярко освещенные солнцем. Она мысленно следовала за ними по пятам, не упуская их ни на миг из виду, и могла бы подробно описать, как они провели весь день. Теперь, когда работы быстро двигались вперед, они не могли больше уходить за скалы и в гроты. Их до смешного маленькие, словно кукольные, фигурки на фоне необъятного синего неба всегда находились перед глазами на расстоянии не дальше километра. Силы возвращались к Полине; к живительному чувству выздоровления безотчетно примешивалось тайное злорадство, что она всюду с ними.

– Что, занятно смотреть, как люди работают? – повторяла ежедневно Вероника, подметая комнату. – Правда, это лучше, чем читать? У меня от книг голова трещит. Если хочешь поправиться, нужно сидеть на солнышке, как индюшка, и пить свежий воздух большими глотками.

Вероника не отличалась болтливостью; ее скорее считали даже угрюмой. Но с Полиной она беседовала по-дружески, полагая, что той это приятно.

– И чудная же работа, право! Ну, конечно, если это нравится господину Лазару… Только хоть я так говорю, а что-то не видать, чтобы она ему по-прежнему нравилась! Да он гордый, стоит на своем, хотя бы работа и наскучила ему до смерти… И притом, если он хоть на минуту отойдет от этих пьяниц-рабочих, они, чего доброго, забьют гвозди вкривь и вкось.

Вероника подмела щеткой под кроватью и продолжала:

– А уж наша герцогиня…

Полина, слушала все время краем уха, но последнее слово ее удивило:

– Что ты сказала? Какая герцогиня?

– Да мадмуазель Луиза! Вид у нее такой, словно ее с заднего крыльца во дворец пускают… Посмотрели бы вы, сколько у нее в комнате разных баночек да скляночек с помадой да духами! Войдешь к ней, даже дух захватывает, – до того пахнет… А все-таки вы красивей.

– Что ты, ведь я просто крестьянка по сравнению с ней, – возразила, улыбаясь, девушка. – Луиза такая изящная!

– Все может быть! Но только ее не за что ухватить, до того она худа; я-то все вижу, когда она моется… Будь я мужчиной, я бы знала, кого выбрать!

Увлекшись и желая убедить Полину, она облокотилась рядом с ней на подоконник.

– Ну, посмотрите только на нее, вон там, на песке, – настоящая креветка! Конечно, она сейчас далеко и не может отсюда показаться ростом с колокольню, но нельзя же быть такой фитюлькой… О, посмотрите, господин Лазар приподнимает ее, чтобы она не промочила туфельки! Ему не тяжело, я думаю! Правда, есть мужчины, которым нравятся костлявые…

Вероника осеклась, заметив, как вздрогнула Полина. Но Вероника беспрестанно возвращалась к этому разговору, ей непременно хотелось еще что-то рассказать. Все, что она видела и слышала теперь, словно стояло у нее комом в горле, душило ее; и вечерние разговоры, когда перемывали косточки Полины, и шутки, которыми украдкой перекидывались Лазар с Луизой, и неблагодарность, граничившая с предательством, царившая во всем доме. Если бы она поднялась к больной в ту минуту, когда в ней особенно было оскорблено чувство справедливости, она бы не удержалась и тут же рассказала обо всем Полине; но она боялась, что девушка от этих рассказов снова заболеет, и потому шумела у себя на кухне, гремела посудой, божилась, что так дальше продолжаться не может, что в один прекрасный день она выйдет из себя и все выложит Полине. А наверху, если ей случалось нечаянно проговориться, она тотчас старалась загладить свою ошибку с трогательной неловкостью:

– Ну, слава богу! Господин Лазар костлявых не любит! Он ведь был в Париже, у него хороший вкус… Видите, он ее поставил на землю, все равно, что спичку швырнул.

И, словно боясь опять сказать что-нибудь лишнее, Вероника снова принималась за уборку и яростно перетряхивала перину. Полина, погруженная в раздумье, до самого заката следила за белой курткой Лазара и розовым платьем Луизы, мелькавшими среди черных силуэтов рабочих.

Через несколько дней у Шанто начался сильный приступ подагры, и девушка решила сойти вниз, несмотря на слабость. Она вышла из комнаты в первый раз после болезни для того, чтобы посидеть у постели больного. Г-жа Шанто со злобой говорила, что у них не дом, а больница; ее муж с некоторых пор совершенно не покидает кушетки. В результате участившихся припадков подагра завладела всем телом, поднималась от ступней к коленям, забралась в локти и наконец в кисти. Маленькая белая горошина на ухе исчезла, но появились другие, более значительные; все суставы опухли: подагрические узлы проступали всюду под кожей беловатыми бугорками, похожими на рачьи глаза. Это уже была подагра хроническая, неизлечимая, подагра, которая сводит суставы и обезображивает тело.

– Боже мой, как я страдаю! – повторял Шанто. – Левая нога совершенно одеревенела, нет возможности двилуть ни ступней, ни коленом… А как жжет локоть!.. Посмотри-ка…

Полина увидала на левом локте сильно воспаленную опухоль. Шанто особенно часто жаловался на этот сустав, в котором боль становилась невыносимой. Он со вздохом протянул руку, не сводя с нее глаз; и действительно, рука Шанто представляла жалкое зрелище: суставы пальцев распухли, стали узловатыми, а скрюченный указательный палец, казалось, был раздроблен ударом молота.

– Я не могу лежать, помоги мне, пожалуйста… Только найду удобное положение, как начинается та же боль, – мне точно пилой пилят кости… Попробуй меня приподнять хоть немного. В течение часа приходилось раз двадцать менять положение. Он надеялся на облегчение, а между тем все никак не мог найти себе места. Но Полина была еще настолько слаба, что боялась его приподнимать одна. Она шепнула:

– Вероника, помоги мне, только бери его тихонько.

– Нет, нет, не надо Вероники! – закричал больной. – Она меня растрясет!

Тогда Полина напрягла все свои силы; у нее заломило плечи. Но хотя она повернула больного с величайшей осторожностью, он испустил пронзительный вопль, и служанка бросилась вон из комнаты. За дверью она продолжала ворчать и говорила, что только такая святая, как барышня, может все это переносить. Сам господь бог сбежал бы, если бы слышал, как воет хозяин.

Приступы утратили свою остроту, но не прекращались, – наоборот, теперь они досаждали больному беспрерывно и днем и ночью, становясь безмерной пыткой из-за его мучительной неподвижности. Шанто приходил в отчаяние. Сначала ему казалось, что какой-то зверь гложет ему ногу; теперь же все тело словно размалывали жерновами. Ничем нельзя было облегчить его страдания. Полина оставалась при больном неотлучно, покорялась всем его капризам, готовая каждую минуту поворачивать его с боку на бок, хотя это не приносило ни малейшего облегчения. Но хуже всего было то, что мучительная болезнь сделала его несправедливым и грубым, он раздражался и говорил с Полиной, как с неловкой прислугой.

– Ты так же глупа, как Вероника!.. Разве можно так впиваться пальцами в тело! У тебя руки, как у жандарма!.. Оставь меня в покое! Я не желаю, чтобы ты меня трогала!

А она, никак не отзываясь на его слова, все с той же кротостью старалась быть еще заботливее и нежнее. Когда она замечала, что Шанто сильно раздражен, она на минуту пряталась за занавеску, чтобы он ее не видал, и давала ему успокоиться. Здесь она часто беззвучно плакала не из-за грубости несчастного старика, а из-за его ужасных страданий, так его ожесточивших. Вскоре до нее доносились тихие жалобы Шанто:

– Она ушла, бессердечная!.. Ах, когда я подохну, мне только одна Минуш закроет глаза! Господи, разве можно так бросать человека!.. Я уверен, что она ест на кухне бульон.

Затем, выждав с минуту, он начинал еще громче ворчать и наконец не выдерживал больше:

– Полина, ты здесь? Поди сюда, приподними меня немного, нет сил лежать. Попробуем на левый бок, как ты думаешь?

Затем Шанто смягчался и просил у нее прощения за то, что был груб. Иногда он требовал впустить Матье, чтобы не чувствовать себя таким одиноким: ему казалось, что присутствие собаки облегчит его страдания.

Но самого верного товарища он имел в лице Минуш: кошка обожала плотно занавешенные комнаты больных и проводила целые дни в кресле возле кровати Шанто. Однако громкие стоны больного действовали, по-видимому, и на нее. Когда он кричал, она садилась, подвернув под себя хвост, и смотрела на его муки круглыми глазами, в которых светилось негодование и изумление мудрого существа, чей покой нарушен. Зачем он поднимает такой неприятный и бесполезный шум?

Каждый раз, провожая, доктора Казэнова, Полина умоляла его:

– Может быть, вы ему впрыснете морфий? Его крики разрывают мне сердце.

Но доктор отказывался. К чему? Приступ возобновится с новой силой. Салицилка, видимо, ухудшила болезнь, и он предпочитает не давать новых лекарств. Однако он предполагал перевести больного на молочную диету, как только пройдет острый период. А пока строгая диета, мочегонные – и больше ничего.

– В сущности, – добавил доктор, – он обжора, который дорогой ценой оплачивает всякий лакомый кусочек. Он ел дичь, я знаю, я видел перья. Что поделаешь! Я его достаточно часто предупреждал, пусть страдает, если предпочитает объедаться и подвергать себя опасности!.. Но вот, если вы, дитя мое, снова сляжете, это будет совсем несправедливо. Будьте же осторожны, вам самой еще нужен уход.

Но Полина вовсе не щадила себя. Она не считала часов, отданных больному, и потеряла представление о времени, о течении жизни за пределами дядиной комнаты, где она просиживала целые дни под душераздирающие вопли Шанто, от которых, казалось, дрожали стены. Она была так поглощена заботами о дяде, что даже забывала о Лазаре и Луизе и только в редкие минуты, пробегая через столовую, обменивалась с ними на ходу несколькими словами. Между тем работы по постройке плотины были закончены, проливные дожди уже в течение недели удерживали молодых людей дома; и, когда Полина вспоминала, что Лазар и Луиза находятся вместе, она утешалась тем, что они тут, возле нее.

Никогда еще г-жа Шанто не была так занята. Она пользовалась, по ее словам, всеобщим смятением, которое вносила в дом болезнь мужа, чтобы пересмотреть свои бумаги, свести счета и разобрать корреспонденцию. Поэтому она тотчас же после завтрака удалялась в свою комнату, оставляя Луизу одну. Девушка немедленно поднималась к Лазару, так как не выносила одиночества. Вскоре у них вошло в привычку проводить вдвоем все время до обеда в большой верхней комнате, которая так долго служила Полине классной и рекреационной. Там за ширмами по-прежнему стояла узкая железная кровать Лазара; рояль был весь в пыли, а громадный стол завален грудой бумаг, книг и брошюр. Посредине стола, между двумя связками засушенных водорослей, стояла игрушечная модель плотины, вырезанная перочинным ножом из елового дерева; она походила на знаменитое произведение деда Лазара – мост в стеклянном ящике, украшавший столовую.

В последнее время Лазар был заметно раздражителен. Рабочие доводили его до неистовства; избавившись от этих работ, как от тяжелого ярма, он не испытывал никакого удовлетворения от того, что его план осуществлен. Лазара уже занимали другие проекты, смутные планы на будущее, должность в Кане, какие-то дела, благодаря которым он сделает большую карьеру. Но он не предпринимал для этого никаких серьезных шагов и снова впал в полное бездействие, которое его раздражало и от которого он с каждым днем становился все более нерешительным и вялым. Неуравновешенность Лазара усилилась после потрясения, вызванного болезнью Полины: Лазара постоянно тянуло на свежий воздух, он ощущал какое-то странное физическое возбуждение, словно в нем говорила властная потребность вознаградить себя за страдания. Еще больше распаляло его присутствие Луизы: она говорила с ним не иначе, как опершись о его плечо, очаровательно улыбаясь и дыша ему прямо в лицо; ее кошачья грация, аромат кокетливой женщины, дружеская и волнующая непринужденность окончательно вскружили ему голову. Лазаром овладела болезненная страсть, перемежающаяся с угрызениями совести. Но когда он с пылающими щеками шутя пытался обнять Луизу, руки у него опускались в ту же минуту. Природная порядочность останавливала его: это невозможно – с подругой детства, в доме матери! В такие минуты борьбы перед ним далеко не всегда вставал образ Полины; она-то ничего не узнает… Изменяют же мужья женам с горничными. По ночам он мечтал, рисуя себе соблазнительные картины: Вероника стала совершенно невыносимой, ей отказали, и вот Луиза – теперь простая прислуга, и он ночью босиком отправляется к ней. Как же плохо все-таки складывается жизнь! Лазар давал волю своему пессимизму. С утра до вечера он произносил мрачные речи о женщинах и о любви. Все зло происходит от глупых, легкомысленных женщин, которые, вызывая страсть, тем самым увековечили страдание; а любовь не что иное, как обман, и в основе ее лежит эгоистическое стремление наших потомков воплотиться в жизни. Перед Луизой развертывались целые страницы Шопенгауэра, девушку забавляли некоторые грубые выражения, хотя и вгоняли в краску. Мало-помалу его любовь к ней росла, и обнаруживалось, что за его неистовым презрением скрывается подлинная страсть. Лазар отдавался ей с обычным своим пылом, томимый жаждой счастья, которое от него ускользало.

Для Луизы долгое время эта игра была только естественным кокетством. Она была в восторге, когда молодые люди за ней ухаживали, нашептывали ей комплименты, слегка касались ее, оказывали ей маленькие услуги. Как только ею переставали заниматься, она не находила себе места и грустила. Чувства дремали в ней, она не шла дальше легкой болтовни и вольностей, принятых в светском обществе. Когда Лазар ненадолго оставлял ее, чтобы написать письма, или когда на него нападала обычная беспричинная меланхолия, Луиза чувствовала себя такой несчастной, что начинала его дразнить, разжигать, предпочитая опасность забвению. Но как-то раз она испугалась, почувствовав на своем нежном затылке горячее дыхание молодого человека. За долгие годы пребывания в пансионе она стала достаточно сведущей и прекрасно знала, какие опасности могли ей угрожать. С этой минуты она жила в сладостном и трепетном ожидании возможной беды. Не то, чтобы Луиза желала ее или серьезно отдавала себе в ней отчет, – напротив, она надеялась избежать опасности, хотя и подвергала себя ей постоянно. Все ее женское счастье состояло в этой борьбе на острие ножа, в возможности отдаваться и отказывать.

Там, наверху, в большой комнате, Лазар и Луиза почувствовали, что предоставлены самим себе. Семья словно пособничала их падению. Лазар томился праздностью и одиночеством, а Луиза находилась под впечатлением тех интимных подробностей и волнующих сведений, которые сообщала ей г-жа Шанто. Они уединялись наверху под тем предлогом, что там меньше слышны крики несчастного подагрика. Здесь они могли быть вдвоем; они не раскрывали книг, не прикасались к роялю, занятые только друг другом, одурманивая себя бесконечной болтовней.

Однажды страдания Шанто достигли предела, и весь дом сотрясали его крики. Это были протяжные, душераздирающие вопли, похожие на рев животного, которое режут. Наскоро позавтракав, г-жа Шанто встала и с нервным раздражением в голосе проговорила:

– Я больше не могу, кончится тем, что и я завою. Если меня кто-нибудь станет спрашивать, скажите, что я у себя пишу… А ты, Лазар, уведи Луизу поскорее к себе в комнату. Запритесь хорошенько; и постарайся рассеять ее. Бедняжка, нечего сказать, хорошо она у нас проводит время!..

Слышно было, как она захлопнула свою дверь. Лазар и Луиза поднялись выше.

Полина вернулась к дяде. Одна она сохраняла спокойствие, исполненная жалости к страдальцу. Не имея возможности помочь, она старалась хоть не допустить, чтобы больной страдал в одиночестве. Ей казалось, что он мужественнее переносит боль, когда она смотрит на него, даже если они не обмениваются ни одним словом. Она по целым часам просиживала у его постели, – глядела на него глазами, полными сочувствия, и больной немного успокаивался. Но в этот, день Шанто. даже не заметил ее; лежа, закинув голову на валик кушетки, с вытянутой рукой, которую ломило в локте, он принимался вопить еще громче, едва Полина приближалась к нему.

Около четырех часов Полина в отчаянии пошла на кухню и решила позвать Веронику. Надеясь скоро вернуться, она оставила дверь открытой.

– Нужно все-таки что-нибудь сделать, – проговорила она. – Я хочу попробовать холодные компрессы. Правда, доктор говорит, что это опасно, но иногда помогает… Мне нужны тряпка и бинт.

Вероника была в убийственном настроении.

– Тряпка и бинт!.. Я только что ходила наверх за тряпками, – ну и приняли же меня!.. Их нельзя беспокоить, видите ли! Вот пакость-то!

– Ты бы попросила Лазара… – начала опять Полина, еще ничего не понимая.

Но служанка, не помня себя от гнева, подбоченилась и выпалила:

– Да, как же! Есть у них время! Сидят себе там да лижутся!

– Что? – тихо промолвила девушка, смертельно побледнев.

Вероника сама была удивлена, услышав звук собственного голоса. Она долго хранила тайну и теперь, проговорившись, хотела исправить свою ошибку, старалась придумать объяснение, хотя бы лживое, но ей ничего не приходило в голову. Боясь, как бы что-нибудь не случилось, она схватила Полину за руки. Но девушка порывисто вырвалась и, как безумная, бросилась по лестнице, задыхаясь от гнева. Вероника вся дрожала и не осмелилась следовать за ней; она не узнавала это искаженное, мертвенно-бледное лицо. Дом был как будто погружен в сон. Наверху царила глубокая тишина, и только снизу доносился крик больного Шанто. Девушка взбежала по лестнице и на площадке второго этажа столкнулась с теткой. Та, подобно часовому, загораживала вход, видимо, давно уже стоя на страже.

– Куда ты? – спросила она.

Полина задыхалась. Это неожиданное препятствие рассердило ее еще больше, и она не могла отвечать.

– Пусти! – проговорила она наконец.

Угрожающим движением отстранила она г-жу Шанто и мгновенно взбежала на третий этаж. Тетка, в ужасе, безмолвно воздела руки к небу. Полина была во власти одного из тех приступов бешеной ярости, которые еще в детстве, словно буря, поднимались в ее ясной и кроткой душе, после чего она лежала, как мертвая. Приступы не повторялись уже несколько лет, и Полина думала, что излечилась от них. Но ревность охватила ее с такой неистовой силой, что Полина потеряла бы сознание, если бы даже могла сдержаться.

Очутившись у дверей комнаты Лазара, Полина одним сильным рывком распахнула дверь, согнув ключ в замке и с грохотом отбросив створку. То, что она увидела, окончательно разъярило ее. Лазар, прижав Луизу к шкафу, жадно целовал ее шею и подбородок, а та, обессиленная, охваченная смутным страхом перед мужчиной, уже не сопротивлялась; они, несомненно, начали с шалости, но игра могла кончиться плохо. В замешательстве все трое смотрели друг на друга.

Наконец Полина крикнула:

– Ах, негодяйка, негодяйка!

Измена подруги возмутила ее больше всего. Она с презрением оттолкнула Лазара, как ребенка, слабости которого ей хорошо известны. Но какова эта женщина, которая звала ее на «ты», эта женщина, которая отнимала у нее мужа, пока она сама ухаживала за больным там, внизу!

Полина схватила ее за плечи и стала трясти. Ей страстно хотелось побить Луизу.

– Зачем ты это сделала?.. Это низость, слышишь?

Луиза смотрела блуждающим взором и растерянно лепетала:

– Это он меня схватил, он мне чуть кости не сломал.

– Он? Ах, оставь, пожалуйста! Он бы расплакался, если бы ты хоть чуть его толкнула!

Вид этой комнаты еще больше усиливал ярость Полины: здесь, в комнате Лазара, они любили друг друга, здесь пробудилась ее горячая кровь от опаляющего дыхания юноши. Как она сможет отомстить этой женщине? Лазар, смущенный и растерянный, хотел вмешаться, но тут Полина отпустила Луизу так порывисто, что девушка ударилась о шкаф.

– Уходи! Я за себя не ручаюсь! Убирайся вон!

С этого момента Полина не переставала повторять эти слова, она преследовала Луизу по всей комнате, вытолкала ее в коридор и вниз по лестнице, подгоняя все тем же криком:

– Убирайся, убирайся!.. Укладывай свои вещи – и вон отсюда!

Г-жа Шанто осталась на площадке лестницы второго этажа. Вся сцена произошла с такой быстротой, что она не успела вмешаться. Наконец к ней вернулся дар речи. Прежде всего она приказала сыну запереться у себя в комнате; затем попыталась успокоить Полину, прикинувшись изумленной. А Полина преследовала Луизу до самой ее комнаты, не переставая кричать:

– Убирайся, убирайся!

– Как так? Куда? Да ты с ума сошла!

Тогда девушка, задыхаясь, рассказала всю историю. Она испытывала непреодолимое отвращение. Для ее прямой натуры этот поступок был самым позорным, которому нет ни извинения, ни оправдания. Чем больше думала она о случившемся, тем больше выходила из себя, возмущенная страшной ложью и оскорбленная в своей верной любви: ведь отдавая себя, отдаешь без возврата.

– Убирайся! Сейчас же укладывай свои вещи и убирайся!

Луиза, озадаченная и смущенная, не находила слов в свою защиту. Она уже открыла ящик комода, собираясь вынуть белье.

Тогда г-жа Шанто рассердилась.

– Оставайся, Луиза!.. Я тут хозяйка или нет? Кто смеет распоряжаться и позволяет себе выгонять моих гостей?.. Это становится невыносимо!.. Мы здесь не на рынке!

– Ты, значит, ничего не знаешь?.. – закричала Полина. – Я только что застала ее наверху с Лазаром!.. Он ее целовал!

Мать пожала плечами. Вся накопившаяся в ее душе злоба вылилась в одном постыдном намеке.

– Они шалили, что же тут худого? Разве когда ты лежала в постели и он ухаживал за тобой, мы доискивались, что вы там делаете?

Возбуждение Полины сразу исчезло. Она стояла неподвижная, страшно бледная, сраженная этим обвинением, направленным против нее. После всего она же и виновата! Тетка, видимо, думает о ней ужасные вещи!

– Что ты хочешь этим сказать? – прошептала она. – Если бы ты действительно так думала, ты бы не потерпела этого в своем доме!

– Э, вы вполне взрослые люди! Но я не хочу, чтобы мой сын всегда дурно вел себя… Оставь, пожалуйста, в покое тех, которые еще могут стать порядочными женщинами.

Полина на минуту умолкла, устремив свои большие ясные глаза на г-жу Шанто. Та не выдержала ее взгляда и отвернулась. Тогда Полина, уходя к себе в комнату, отчеканила:

– Хорошо, в таком случае уеду я!

Вновь наступило молчание, тяжелое молчание; весь дом словно замер. И вдруг среди этой внезапной тишины раздался стон больного, похожий на стон умирающего, покинутого животного. Разрастаясь и ширясь, он становился все явственнее и наконец заполнил собою весь дом.

Теперь г-жа Шанто раскаивалась в своем необдуманно высказанном подозрении. Она вскоре почувствовала, что нанесла Полине непоправимую обиду, и обеспокоилась, как бы девушка не привела в исполнение свою угрозу и не уехала немедленно. Такая сумасбродка способна на все; а что тогда станут говорить про нее и мужа, если воспитанница повсюду станет рассказывать о причине семейного разлада? Она, может быть, отправится к доктору Казакову, и тогда это будет просто скандал на всю округу. В глубине души г-жу Шанто больше всего пугало прошлое – растрата денег: теперь пришлось бы за нее отвечать.

– Не плачь, Луиза… – повторяла она, снова охваченная гневом. – Видишь, в каком мы положении очутились по ее вине. Постоянные скандалы, ни минуты нет покоя!.. Я постараюсь все уладить.

– Умоляю вас, – прервала ее Луиза, – позвольте мне уехать! Мне будет слишком тяжело оставаться здесь… Она права, я уеду.

– Во всяком случае, не сегодня вечером. Я должна сама отвезти тебя к отцу… Подожди, я пойду посмотрю, действительно ли она укладывается.

Г-жа Шанто тихонько подкралась к дверям Полины и стала прислушиваться. Полина быстрыми шагами ходила по комнате, открывая и закрывая шкафы и ящики. Первым побуждением г-жи Шанто было зайти в комнату и вызвать объяснение, которое потопило бы все случившееся в слезах. Но затем она испугалась, что будет запинаться и краснеть перед девчонкой; это усилило ее ненависть. Вместо того, чтобы постучаться в дверь, она спустилась на кухню, стараясь ступать как можно тише. В голове ее созрел новый план.

– Слышала, какую сцену нам сейчас устроила барышня? – спросила она Веронику, которая яростно чистила медную посуду.