Текст книги "Радость жизни"

IX

Снова потянулись тихие дни в бонвильском доме. После суровой зимы наступила дождливая весна. Исхлестанное ливнями море походило на грязное озеро. Запоздалое лето затянулось до глубокой осени; бесконечная синяя гладь засыпала под палящими лучами солнца. Снова настала зима, за нею весна и снова лето. Мерным ходом, миг за мигом, шли часы и дни.

Полина обрела прежнее спокойствие; сердце билось ровно, будто в лад большим часам. Муки притупились, усыпленные ровной чередою дней, проходивших в неизменных занятиях. По утрам она спускалась в столовую, целовала дядю, давала служанке распоряжения по хозяйству, дважды садилась за обеденный стол, после обеда шила и очень рано ложилась спать; а на другой день все повторялось сначала, и никакие неожиданные события не нарушали этой монотонной жизни. Подагра Шанто все сильнее сковывала его, ноги распухли, пальцы были изуродованы в суставах. Когда боли прекращались, он целыми днями молчал, наслаждаясь блаженной передышкой. Вероника, казалось, совсем разучилась говорить и вечно ходила с угрюмым видом. Только субботние обеды нарушали эту тишину. Казэнов и аббат Ортер являлись в положенный час, и до десяти часов вечера в комнатах звучали их голоса. Затем аббат: уходил, стуча деревянными башмаками по мощеному двору, а за ним выезжал и кабриолет доктора, запряженный старой, разбитой клячей. Даже шумное веселье Полины, не покидавшее ее в самые мучительные минуты, стало спокойнее и тише. Звонкий смех ее не раздавался больше на лестнице и в комнатах, но она по-прежнему оставалась добрым гением дома и как будто хранила неисчерпаемый запас бодрости. К концу первого года сердечная боль ее утихла, и Полина надеялась, что теперь уснувшее горе не пробудится и дни пойдут спокойно и однообразно.

В первое время после отъезда Лазара каждое письмо от него волновало Полину. Она жила только этими письмами, с нетерпением ждала их, перечитывала по многу раз н старалась прочесть между строк то, чего не было сказано словами. Первые три месяца письма приходили регулярно каждые две недели; они были очень длинны, подробны и полны надежд. Лазар снова увлекся, погрузился в дела, мечтая в самое короткое время нажить огромное состояние. По его словам, страховое общество, где он служил, получало громадные доходы. Но он не ограничивался этим, а затеял еще ряд других дел. Теперь общество финансистов и промышленников восхищало его, он находил их очаровательными людьми и называл себя глупцом за то, что раньше, как неразумный поэт, слишком строго судил о них. Все помыслы о литературе были, видимо, оставлены. Лазар был также неистощим в описании своих семейных радостей, рассказывал о милых ребячествах влюбленной Луизы, об их поцелуях и проказах – словом, подробно рисовал свое счастье, чтобы отблагодарить ту, которую называл в письмах «своей дорогой сестрой». Но при чтении этих строк, этих подробностей из жизни новобрачных, руки Полины слегка дрожали. Ее словно дурманил исходивший от бумаги аромат любви – запах гелиотропа, любимых духов Луизы. Верно, листок этот лежал возле их белья; Полина закрывала глаза – и строки загорались, фразы дописывались до конца, перенося ее в интимную жизнь молодых супругов. Но мало-помалу письма становились короче, приходили все реже; Лазар не распространялся больше о своих делах и довольствовался сердечными приветами от имени жены. Причины такой перемены он не объяснял, а просто перестал сообщать подробности своей жизни. Что это, неужели Лазар недоволен своим положением и ему уже опротивел мир финансистов? Или его семейное счастье омрачено какими-нибудь размолвками? Полина не знала и могла только строить предположения. Она боялась, не овладели ли Лазаром прежняя скука и отчаяние, сквозившие в некоторых невольно сорвавшихся словах. В конце апреля, после шестинедельного молчания, пришла наконец записка в несколько строк: Лазар сообщал, что Луиза беременна уже третий месяц. Затем снова наступило молчание. Больше Полина не получала вестей.

Прошли май и июнь. Приливом разбило один из волнорезов. Это было чрезвычайное происшествие, о котором долго говорили; весь Бонвиль хохотал, и вскоре рыбаки растащили обломки разрушенного сооружения. Произошло еще одно событие: маленькая Гонен, которой еще не было четырнадцати лет, родила дочь, и никто не знал, был ли отцом ребенка младший Кюш или кто другой, – девчонку видали еще с каким-то стариком. Затем опять все затихло; селение ютилось у подножия скалы, словно цепкий прибрежный кустарник. В июне пришлось исправлять стену террасы и угол дома. Когда тачали чинить стену, при первом же ударе лома выяснилось, что скоро может обвалиться весь дом. Каменщики проработали целый месяц, и счет вырос почти до десяти тысяч франков.

Уплатила, как всегда, Полина. В ее состоянии образовалась новая брешь, оно уменьшилось теперь до сорока тысяч франков. На хозяйство ей вполне хватало трехсот франков ренты, но пришлось продать еще одну из акций, чтобы не перемещать дядиных денег. Шанто так же, как прежде его жена, повторял, что они когда-нибудь сочтутся. Полина могла бы все отдать: расчетллвость ее исчезала по мере того, как таяли деньги. Она хотела только выкроить небольшую сумму на милостыню: ее пугала мысль, что субботние раздачи, может быть, придется прекратить, – день этот был для нее самым отрадным за всю неделю. Последнюю зиму она принялась вязать чулки, и теперь у всех бонвильских сорванцов ноги были в тепле.

Как-то утром, в конце июля, когда Вероника выметала куски штукатурки, оставшиеся после ремонта, Полина получила письмо, и ее охватило волнение. Письмо было из Кана и содержало всего несколько слов: Лазар без всяких объяснений сообщал, что завтра вечером прибудет в Бонвиль; Полина побежала с этой новостью к дяде. Оба молча посмотрели друг на друга. В глазах Шанто мелькнул испуг: он боялся, что Полина покинет его, если молодые надолго приедут в Бонвиль. Он не смел спросить девушку, но в глазах ее прочел твердое решение уехать. После обеда она даже отправилась пересмотреть свое белье. Однако она вовсе не хотела, чтобы отъезд ее походил на бегство.

В чудесный летний вечер, часов около пяти, к дому подъехал экипаж, из которого выскочил Лазар. Полина вышла ему навстречу. Но не успев еще его обнять, удивленно спросила:

– Как? Ты один?

– Да! – просто ответил он и сердечно расцеловал Полину в обе щеки.

– А где же Луиза?

– В Клермоне, у невестки. Врач сказал, что ей полезен горный воздух… Беременность очень изнуряет ее.

Продолжая разговаривать, они направились к дверям. Лазар все оглядывался на двор, затем пристально посмотрел на кузину. Губы его дрожали от сдерживаемого волнения. Вдруг из кухни выбежала собака и с лаем кинулась ему под ноги.

– Это что еще? – спросил он.

– Это Лулу, – ответила Полина. – Он тебя не знает… Не смей кусать хозяина, Лулу!

Собака продолжала рычать.

– Какой отвратительный пес! Скажи на милость, где ты откопала такого урода?

В самом деле, Лулу был жалкий, нескладный ублюдок, паршивый и облезлый. К тому же у него был мерзкий нрав, он вечно рычал, чувствуя себя несчастным и обездоленным. Он был так безобразен, что его становилось жалко до слез.

– Что делать, мне его подарили щенком, уверяли, будто вырастет большая красивая собака, а вот какой получился… Это уже пятый у нас: другие все умирали, один Лулу живет да живет.

Лулу с угрюмым видом растянулся наконец на солнце, повернувшись к ним спиной. Мухи облепили его. Лазар вспомнил минувшие годы, подумал обо всем, чего больше нет, и о том, новом и гадком, что вошло в его жизнь. Он еще раз окинул взглядом двор.

– Бедный мой Матье! – еле слышно прошептал он.

На крыльце стояла Вероника. Она приветствовала Лазара кивком головы, не переставая чистить морковку. Но он, не ответив, прошел мимо в столовую, где ждал отец, взволнованный звуками голосов. Полина, не успев войти в комнату, закричала:

– Знаешь, он один! Луиза в Клермоне.

Шанто смотрел на сына прояснившимся взором и, прежде чем его обнять, спросил:

– Ты ждешь ее сюда? Когда же она приедет?

– Нет, нет, – ответил Лазар. – Я сам заеду за Луизой к ее родным, прежде чем вернуться в Париж. Я пробуду у вас недели две, а затем прощайте…

В глазах Шанто блеснула немая радость. И когда Лазар обнял его, он крепко расцеловал сына. Затем он решил, что надо для приличия выразить некоторое сожаление.

– Как жаль, что жена твоя не приехала, – мы были бы так рады ее повидать!.. В другой раз вы непременно должны приехать вместе.

Полина молчала, скрывая глубокое волнение под нежной, приветливой улыбкой… Значит, снова все переменилось: она уже не сможет уехать… Полина сама не знала, радует ли это ее или огорчает, настолько вся она принадлежала теперь другим. Но к радости ее примешивалась грусть: она нашла, что Лазар постарел; взор его потух, горькая складка легла у рта. Полина хорошо знала эти морщины на лбу и на щеках, но они стали глубже, и девушка догадывалась, что скука и страх смерти мучают его сильнее прежнего. Лазар тоже всматривался в нее. Он увидел, что она созрела, стала еще красивее и крепче. Улыбаясь в ответ на ее улыбку, он тихонько проговорил:

– Черт возьми! Видно, что вы не скучали в мое отсутствие! Вы все прямо разжирели… Папа помолодел, Полина цветет… И, право, смешно, самый дом как будто стал больше.

Лазар окинул столовую тем же удивленным, взволнованным взглядом, что и двор. Глаза его остановились на Минуш, клубочком свернувшейся на столе; она была так погружена в свое кошачье блаженство, что даже не шевельнулась.

– Минуш – и та не стареет! – продолжал он. – Ах ты, неблагодарная тварь, могла бы, кажется, меня узнать!

Он погладил кошку, и та замурлыкала, по-прежнему не шевелясь.

– О, Минуш только о себе и помнит! – весело сказала Полина. – Третьего дня у нее снова забрали пятерых котят. Как видишь, это ее нисколько не огорчает!

Обедали раньше, чем обычно, так как Лазар позавтракал очень рано. Несмотря на все старания Полины, вечер прошел невесело. Чувствовалось много недоговоренного, и это затрудняло беседу, вызывая долгие паузы. Видя смущение Лазара, домашние старались не расспрашивать его и не пытались узнать, как идут его дела в Париже и почему он написал о своем приезде только из Кана. Лазар уклонялся от некоторых вопросов, поставленных напрямик, и, видимо, хотел отложить этот разговор. Когда подали чай, он облегченно вздохнул. Как здесь хорошо! Как славно, должно быть, работается в такой тишине! Он вскользь упомянул о драме в стихах, которую пишет вот уже полгода. Полина удивилась, когда он прибавил, что думает закончить ее в Бонвиле. Ему осталось работы на неделю – другую.

В десять часов Вероника пришла сказать, что комната для Лазара готова. Но когда Лазар узнал, что она собирается поместить его в бывшей комнате для гостей, которую после свадьбы отвели для новобрачных, он рассердился.

– Вот выдумала, не пойду я туда спать!.. Я лягу у себя наверху, на своей железной кровати.

Вероника принялась ворчать. Что за капризы! Постель уже готова, очень нужно ее перестилать!

– Хорошо, – сказал он. – Тогда я буду спать в кресле.

И пока Вероника яростно срывала постельное белье и относила наверх, Полину охватила безотчетная радость: ей стало вдруг так весело, что она, как в далекую пору их детской дружбы, бросилась Лазару на шею и пожелала ему спокойной ночи. Опять он тут, в своей большой комнате, так близко от нее, что она долго еще слышала его шаги. Видно, ему не спалось, и, опьяненная воспоминаниями, Полина тоже долго не могла уснуть.

Только на другой день Лазар начал поверять Полине свою жизнь, но он не сразу открыл свою душу, а изредка вставлял в разговор отдельные фразы, из которых Полина кое-что узнавала. Но мало-помалу она насторожилась и уже сама стала задавать ему вопросы, полные тревоги и сочувствия: как он живет с Луизой? По-прежнему ли они счастливы? Лазар отвечал утвердительно, но жаловался на мелкие нелады: часто самые незначительные факты приводили их к ссорам. Они не доходили до полного разрыва, но между ними постоянно происходили трения, от которых оба страдали: и Лазар и Луиза отличались нервным характером и не умели сохранять равновесие ни в радости, ни в горе. Оба испытывали какое-то тайное озлобление; с удивлением и досадой они чувствовали, что разочаровались друг в друге и что за краткой порою страстной любви уже наступило пресыщение. Полина сначала думала, что их раздражали денежные неприятности. Но нет, она ошибалась, – их десять тысяч франков ренты оставались почти нетронутыми. Причина была не та: Лазару теперь опротивели дела, как раньше опротивела музыка, медицина и завод. По этому, поводу он разразился потоком негодующих фраз: никогда еще не видал он таких грубых, развращенных людей, как эти финансисты! Он готов терпеть все: скуку захолустья, жалкое, необеспеченное существование, – только не эту вечную погоню за деньгами, не эту размягчающую мозг бешеную пляску цифр. Выяснилось, между прочим, что Лазар уже оставил страховое общество и решил будущей зимой, по возвращении в Париж, испытать свои силы на поприще драматургии. Его пьеса отомстит за него; он покажет, что деньги – это язва, разъедающая современное общество.

Полину не особенно огорчало это очередное разочарование, – по последним письмам Лазара она уже догадывалась, в чем дело. Гораздо больше встревожил ее растущий разлад между Лазаром и его женой. Она старалась найти причину: как могло случиться, что оба они, такие молодые, имеющие возможность жить в свое удовольствие, думать только о своем счастье, так быстро почувствовали охлаждение друг к другу? Полина то и дело возвращалась к этому вопросу и перестала расспрашивать Лазара, только когда увидела, что его это явно смущает: он бормотал что-то невнятное, бледнел и опускал глаза. Полина узнавала в его смятенном, беспокойном взгляде прежний страх смерти, который Лазар. скрывал от других, как скрывают тайный порок. Неужели ужас небытия уже стоял между ними, неужели он прокрался даже в супружескую постель, еще теплую от ласк? Первое время Полина сомневалась. Затем, хотя Лазар ни в чем ей не признавался, она прочла истину в его глазах, когда он как-то вечером прибежал из своей еще не освещенной комнаты перепуганный, словно спасаясь от привидений.

В Париже, охваченный лихорадкой страсти, Лазар совсем не думал о смерти. Он забывался в объятиях Луизы, а потом, усталый и разбитый, засыпал, как ребенок. Она тоже любила его, как пылкая любовница, соблазняя его своей кошачьей грацией, и казалась созданной единственно для того, чтобы ее боготворил мужчина; если Лазар хоть на миг переставал заниматься ею, она уже чувствовала себя несчастной и покинутой. Их давняя страсть была наконец удовлетворена, и они забывали мир в объятиях друг у друга, считая, что никогда не увидят дна в чаше этих любовных радостей. Однако наступило пресыщение. Лазар удивлялся, что не испытывает опьянения первых дней; Луиза же, не зная ничего, кроме жажды наслаждений, не требуя и не возвращая ничего, кроме ласк, не могла служить ему опорой в жизни, не могла пробудить в нем мужество. Неужели радости плоти так кратковременны? Неужели нельзя погружаться в них без конца, открывая все новые и новые ощущения? Значит, они не властны доставить нам хоть иллюзию счастья? Однажды ночью Лазар вскочил, внезапно разбуженный тем страшным ледяным дыханием, от которого волосы вставали дыбом у него на голове. «Боже, боже! И я тоже умру!» – в ужасе простонал он, охваченный дрожью. Луиза спала рядом; в ее поцелуях он снова встретил смерть.

Затем наступили уже другие ночи; Лазар узнавал свои прежние муки. Случалось это во время бессонницы, то чаще, то реже, он никогда не мог ни предвидеть, ни отвратить приступа. Бывало, в часы спокойствия его вдруг охватывала дрожь, или, наоборот, после утомительного, неприятного дня он проводил ночь без всякого страха. Раньше это были просто внезапные встряски, теперь же нервное расстройство усиливалось, каждое новое потрясение расшатывало весь его организм. Темнота усугубляла страх. Лазар не мог спать без ночника, хотя всячески старался скрыть свой недуг от жены. В ее присутствии он мучился еще сильней: прежде, когда он спал один, ему не приходилось стыдиться своей трусости. Живое тело, теплоту которого Лазар ощущал возле себя, беспокоило его. Как только он в страхе поднимал с подушки голову, еще не успев очнуться от сна, он взглядывал на жену, боясь встретить в темноте ее широко раскрытые глаза. Но Луиза не шевелилась; при свете ночника он различал ее неподвижное лицо, набухшие губы, тонкие синеватые веки. Лазар уже перестал тревожиться, как вдруг однажды ночью увидел именно то, чего так долго боялся, – широко раскрытые глаза Луизы. Она ничего не говорила, а только смотрела, как он дрожит и бледнеет. Вероятно, Луиза также ощутила внезапное веяние смерти, она, наверно, тоже познала этот страх и бросилась к нему в объятия, по-женски ища помощи. Затем, обманывая друг друга, они притворились, будто услыхали шум чьих-то шагов; оба встали и пошли шарить под кроватью и за портьерами.

С этой ночи страх стал преследовать и Луизу. Но они молчали, то была позорная тайна, о которой не следовало говорить. Только ночью, очутившись в алькове, лежа на спине и часами не смыкая глаз, они читали мысли друг друга. Луиза была так же нервна, как и Лазар, и он заражал ее своим недугом, подобно тому, как двое влюбленных передают друг другу свою страсть. Когда он просыпался, а она спала, его пугал ее сон: дышит ли она? Он не слышал ее дыхания, и ему чудилось, будто Луиза внезапно умерла. Он разглядывал ее лицо, прикасался к руке. Но, даже успокоившись, он все-таки не засыпал. Мысль, что Луиза когда-нибудь умрет, погружала его в мрачное раздумье. Кто из них умрет первым? Он или она? Лазар подробно развивал обе возможности. Пред ним проносились яркие картины предстоящей смерти со всем ужасом агонии, последних прощаний и, наконец, жестокой разлуки навек. Все существо его возмущалось: как, никогда больше не увидеться, никогда, никогда! После такой тесной близости, после того, как тело сливалось с телом! Ему казалось, что он сходит с ума: сознание отказывалось примириться с таким ужасом. Страх придавал ему храбрости, Лазар хотел умереть первым. Тогда его охватывала нежная жалость к Луизе. Он представлял себе ее вдовой, вот она живет одна, ведет ту же привычную жизнь, какую они вели вдвоем, делает то, чего ему уже никогда не придется делать. Иногда, чтобы отогнать эту навязчивую мысль, Лазар осторожно обнимал Луизу, стараясь не разбудить; но он не мог долго лежать с ней: ощущение, что он держит в руках ее жизнь, ужасало его еще больше. Если он клал голову ей на грудь, он невольно прислушивался к биению ее сердца и не мог отделаться от болезненной мысли, что каждую минуту оно может разорваться. Ноги Луизы прижимались к его ногам, стан ее изгибался в его объятиях, он ощущал все ее стройное, обожаемое тело; но эта близость вскоре становилась для него невыносимой, ибо наполняла его тревожным ожиданием грядущей беды, и снова начинался кошмар небытия! И даже когда Луиза просыпалась, когда желание сплетало их еще теснее и губы искали губ, когда оба отдавались страстным ласкам в надежде забыть свою тоску, их тут же вновь охватывал страх; сна не было, они лежали на спине, дрожащие, безмолвные, чувствуя отвращение к радостям любви. В сумраке алькова их широко раскрытые глаза видели перед собою только смерть.

Около этого времени Лазару уже надоели дела. К нему вернулась прежняя лень. Он влачил дни в праздности, объясняя свое безделье презрением к денежным расчетам. Но дело было в том, что постоянные мысли о смерти отнимали у него всякий вкус к жизни и подтачивали его силы. Он снова задавал себе старый вопрос: к чему? Если конец может наступить когда угодно – завтра, сегодня, быть может, через час, – к чему хлопотать, увлекаться, отдавать чему-то предпочтение? Все разлетится в прах. Жизнь не что иное, как медленное, ежедневное умирание, и он прислушивался к ее пульсу, словно к маятнику, движения которого, казалось ему, все замедляются. Сердце бьется уже не так часто, другие органы постепенно слабеют, вскоре неизбежно все остановится. Он с трепетом следил, как с годами его жизненные силы все убывают. То были невозвратимые утраты, все в нем неуклонно разрушалось, – волосы выпадали, нескольких зубов недоставало, мускулы становились дряблыми, как будто начиная мертветь. Приближение сорока лет погружало Лазара в мрачную меланхолию, теперь старость уже близка, она скоро сведет его в могилу. Ему все чудились неведомые недуги: что-то в его организме не выдержит и откажется служить; дни его проходили в лихорадочном ожидании катастрофы. Лазар видел, что многие кругом умирают, весть о смерти кого-либо из товарищей всякий раз поражала его, как громом. Возможно ли, такой-то умер! Но ведь он был моложе его на три года и по сложению обещал прожить до ста лет. А этот, как мог он умереть так скоро, ведь он был настолько осторожен, что взвешивал порции перед едой! Два дня Лазар ни о чем не мог думать; пораженный катастрофой, он ощупывал себя, вспоминал все перенесенные болезни и в конце концов принимался ругать бедных покойников. Стараясь себя успокоить, он уверял, что они сами виноваты в своей смерти: первый был непростительно легкомыслен, а болезнь второго представляет собою крайне редкий случай, не понятый врачами. Но напрасно старался Лазар отогнать этот неотвязный призрак, он постоянно слышал, как внутри у него скрипят колесики непрочного механизма. Неудержимо скользил он по наклонному скату времени, в конце которого зияла черная пропасть, и при одной мысли о ней холодный пот выступал у него на лбу и волосы вставали дыбом.

Когда Лазар перестал ходить в контору, начались семейные нелады. Он стал крайне раздражителен и по малейшему поводу выходил из себя. Болезнь, которую он так заботливо скрывал, все росла и прорывалась в грубых выходках, в мрачном настроении и маниакальных поступках. Одно время он стал до того бояться пожара, что переселился с четвертого этажа на второй, чтобы успеть спастись, если загорится дом.

Вечный страх перед завтрашним днем отравлял ему каждый час. Лазар жил в постоянном ожидании несчастья, вскакивал от шума распахнутой двери; когда он получал письмо, у него начиналось сильнейшее сердцебиение. Затем появилась подозрительность ко всему и ко всем. Он стал прятать свои деньги небольшими суммами в разных потайных местах, самые простые планы держал в секрете. Кроме того, Лазар сердился на весь мир за то, что его не признают, и приписывал все свои неудачи какому-то обширному заговору, составленному против него людьми и обстоятельствами. Но над всем царила, все поглощала скука – безмерная скука неуравновешенного человека, которому вечная мысль о близкой смерти внушала отвращение к работе, обрекая его на безделье, под предлогом, будто жизнь ничтожна. К чему стараться? Наука бессильна, она ничего не может предотвратить и ничего не объясняет. Лазар был болен скептической скукой всего своего поколения. То не была романтическая разочарованность Вертера и Ренэ, оплакивавших старые верования, – то была скука новых героев сомнения, юных химиков, которые в раздражении объявляют весь мир нелепым оттого, что им не удалось в один присест отыскать в своих ретортах тайну жизни.

По какому-то логическому противоречию тайная боязнь смерти сочеталась у Лазара с постоянным восхвалением небытия. Именно этот страх, эта неуравновешенность его ипохондрической натуры порождали в нем пессимистические мысли и страстную ненависть к жизни. Он считал жизнь сплошным обманом, раз она не может длиться вечно. Разве первая половина жизни человека не проходит в мечтах о счастье, а вторая – в сожалениях и страхе? Теперь он еще выше оценил теории «старика», как Лазар называл Шопенгауера, и цитировал из него наизусть наиболее сильные места. Лазар утверждал, что следует уничтожить самое желание жить и прекратить дикую и бессмысленную комедию, называемую жизнью, которую заставляет нас разыгрывать высшая мировая сила, из каких-то неведомых эгоистических соображений. Лазар хотел уничтожить жизнь, чтобы уничтожить страх. Он постоянно возвращался к этой мысли об освобождении: ничего не желать из боязни худшего, избегать движения, которое несет в себе страдание, а затем всецело отдаться во власть смерти. Его занимало, возможно ли практически осуществить всеобщее самоубийство, достигнуть внезапного и полного прекращения жизни по предварительному добровольному согласию всех разумных существ. К этой мысли он возвращался постоянно и порой самую мирную беседу заканчивал резкой, грубой выходкой. При малейшей неприятности Лазар сожалел о том, что еще не издох, как он выражался. Простая головная боль вызывала у него яростные жалобы на свое состояние. Разговаривая с друзьями, Лазар тотчас же заводил речь о бессмысленности существования, о жалкой участи людей, которые созданы лишь затем, чтобы удобрять почву для кладбищенских лопухов. Мрачные мысли одолевали его. Однажды он прочитал фантастический очерк какого-то астронома, предсказывавшего появление кометы, которая своим хвостом сметет земной шар, словно песчинку. Быть может, это и есть та долгожданная космическая катастрофа, думал Лазар, тот колоссальный заряд, который взорвет мир, как старое, гнилое судно? Но эта жажда смерти, эти излюбленные им теории уничтожения были лишь отчаянной борьбой со своими страхами, праздным словоизвержением, за которым скрывалось мучительное ожидание собственной кончины.

Беременность жены была для Лазара новым потрясением. Он испытывал двойственное чувство: одновременно и сильную радость и гнетущую тоску. Наперекор всем умствованиям «старика» Лазар гордился при мысли, что будет отцом, что он дал начало новой жизни. Хотя он и любил говорить, что одни глупцы злоупотребляют правом иметь детей, однако испытывал тщеславное удивление, будто подобный случай был его личной привилегией. Но радость его вскоре была отравлена: Лазара стали томить предчувствия, что роды пройдут неблагополучно, он уже видел мертвую мать еще до того, как ребенок появится на свет. Как нарочно, Луиза первые месяцы чувствовала себя плохо, в доме не было порядка, обычный ход жизни нарушился, ссоры участились; Лазар считал себя несчастнейшим человеком на свете. Ребенок, который, казалось, должен был бы сблизить супругов, уже теперь увеличивал разлад между ними, а жизнь бок о бок вызывала все новые трения. Особенно раздражало Лазара, что молодая женщина с утра до вечера жаловалась на какие-то неопределенные боли. Поэтому, когда доктор посоветовал ей провести месяц в горах, Лазар с большим облегчением отвез ее к невестке, а сам вырвался на две недели в Бонвиль, под предлогом, что ему надо навестить отца. В глубине души Лазар стыдился этого бегства. Но он спорил с собственной совестью, – за эту краткую разлуку у них обоих успокоятся нервы, и вообще вполне достаточно, если он будет присутствовать при родах.

В тот вечер, когда Полина наконец узнала все, что произошло за эти полтора года, она сначала совсем не могла говорить, до того ошеломил ее рассказ Лазара. Они сидели в столовой. Полина уже уложила Шанто; Лазар только что кончил свою исповедь и облокотился на стол у остывшего чайника, под коптившей лампой.

После долгого молчания Полина проговорила:

– Боже мой, вы больше не любите друг друга!

Он уже поднялся, чтобы идти к себе наверх. В ответ на слова Полины он рассмеялся невеселым смехом.

– Мы любим друг друга, насколько вообще можно любить, дитя мое… Ты живешь в этой дыре и ничего не понимаешь… Почему с любовью на этом свете дело должно обстоять лучше, чем со всем остальным?

Как только Полина заперлась у себя в комнате, ее охватил один из тех приступов отчаяния, какие не раз терзали ее на этом самом месте в часы, когда весь дом спал. Неужели снова надвигается несчастье? А она-то думала, что все кончено для других и для нее, когда со страшной мукой в сердце решила отдать Лазара Луизе. И вдруг оказывается, что жертва ее бесполезна: они уже не любят друг друга! Напрасно она проливала слезы, истекала кровью, совершая свой мученический подвиг. Все это привело к самому жалкому результату – к новым страданиям и, наверно, к новой борьбе, и от этого предчувствия у Полины сжималось сердце. Значит, никогда не будет конца мучениям!

Уронив руки и устремив взор на пламя свечи, Полина думала о том, что она одна виновница нового горя, и эта мысль угнетала ее. Напрасно старалась она спорить против очевидности: сна сама устроила этот брак, не понимая, что Луиза не такая женщина, какая нужна ее кузену. Теперь Полина поняла, что такое Луиза: она слишком нервна, чтобы быть ему поддержкой, теряет голову из-за всякого пустяка и не ей успокоить Лазара; единственное, что у нее есть, это обаяние любовницы, но и оно приелось ему. Почему же Полина заметила все это только теперь? Разве не эти доводы заставили ее тогда уступить свое место Луизе? В то время Полине казалось, что Луиза более нежна, что именно эта женщина сумеет своими поцелуями спасти Лазара от его мрачных мыслей. Какое несчастье!.. Делать зло, желая сделать добро, не зная жизни, погубить людей, которых хотела спасти! В тот день, когда Полина горькими слезами заплатила за их радость, она думала, что создала им прочное счастье, считала, что совершила истинно доброе дело. А теперь она с презрением думала о своей доброте: оказывается, не всегда доброта творит добро.

Весь дом спал; в комнате стояла такая тишина, что Полина слышала шум крови, стучавшей в висках. В ней пробуждался протест, возмущение. Зачем она не вышла за Лазара? Он принадлежал ей, и она могла не отдавать его. Сперва он, может быть, и тосковал бы, но со временем Полина сумела бы передать ему свое мужество, защитить его от этих бессмысленных страхов. Она имела глупость вечно сомневаться в своих силах, – вот в чем причина их несчастья. И в ней властным голосом заговорило сознание своей силы, своего здоровья и своего права на любовь. Разве она не лучше той? Так не ценить себя – какая глупость! Теперь Полина не верила даже в чувство Луизы, хотя она и была страстной любовницей; ведь Полина познала другое чувство, более сильное, заставляющее жертвовать собою для счастья любимого человека. Она так любила Лазара, что готова была исчезнуть навсегда, если бы другая сделала его счастливым. Но раз та, другая, не знала, как сохранить великое счастье – обладание Лазаром, – Полина должна решительно расторгнуть этот злосчастный союз. В ней поднимался гнев: Полина сознавала, что она красивее, сильнее Луизы, и смотрела на свою грудь, на свое девственное чрево, испытывая внезапный прилив гордости при мысли о том, какой женой она могла бы стать для Лазара. И ее вдруг озарила страшная истина: это она, Полина, должна была выйти за него замуж.