Текст книги "Красный лёд"

***

Острые копья безумного снега выкалывали глаза, незащищенные маской. В глубокой проклятой черноте не видно ни зги, кроме тонкого луча фонарика. Этот крошечный источник света, разгоняющий беспроглядную темень, служил надеждой для альпинистов, борющихся с ночью за жизнь.

Сумасшедшая буря окутала гору, ветер не затихал ни на минуту. Воздух резало шрапнелью пурги. Плотный снег не пропускал солнечный свет, и уже вторые сутки день перемешался с кошмаром ночи – все поглотила мгла.

Проведя на корточках под скальным навесом шесть часов кряду, каждый чувствовал страшную ломоту. На дрожащих коленях они преодолевали расщелину в ледовом каркасе, спускались вниз по отлогому склону. Веревка с товарищами уходила в черное «молоко».

Глеб стоял у края расщелины, страхуя отряд.

Он отклонился чуть назад, распределяя нагрузку между руками. Расщеперенные ноги лучше удерживали равновесие. Метр за метром, веревка поедалась прожорливой бездной. Команда медленно спускалась вдоль обветренной стены, где их ждал узкий каменный выступ.

У левой ноги крепились замершие чужие перила. Возможно, их забыла в спешке убрать за собой одна из команд. Веревка спускалась до дна расщелины, но промерзла и могла подвести. Главный проводник принял решение поставить свою, проверенную.

Неожиданно веревочный трос завибрировал в руках страхующего, предупреждая: что-то случилось. Там, внизу.

– Срыв, – донеслось смазанным эхом до Глеба.

Бесконечно долгие несколько минут он варился в адском котле неведения. Инстинкты, выработанные годами работы с вершинами, требовали немедленных действий. Однако он продолжал сжимать резавшую ладони веревку. В его руках по-прежнему были жизни, хотя он и не знал, сколько осталось в живых.

– Шшшш… – заработала рация. – Это Андрей. Я стою на платформе. Как слышно? Прием…

Что-то радостно екнуло внутри проводника.

Друг жив. Он шел первым и первым стоял на своих двоих.

Значит, что-то с ребятами. Но Глеб не мог воспользоваться передатчиком – оба плеча и руки были оплетены затянувшимися перилами – до рации попросту не достать.

– Шшшш… Надеюсь, ты слышишь. Ромка сорвался. Вылетели три звена страховочной цепи. Двое висят на руках. Держись там! Ромка пытается закрепиться. Прием…

«Пусть укрепит веревку страховочной станцией! Затем продолжим ход», – решил для себя проводник. – «Главное не терять здравого рассудка! И все обойдется!»

Веревка снова залебезила в руках проводника.

– Шшшш… Этот герой закрепился одним ледобуром и сошел с перил. Прием…

«Какого черта?!»

– Шшшш… Он нарушил приказ. Не подчиняется. Что мне делать?! Этот идиот решил поиграть в солиста-виртуоза! Он собирается распределить нагрузку – хочет использовать оставленные перила в качестве репшнура!

«Нельзя позволить ему… Ромка, ты рискуешь жизнями! Если веревка успела пропитаться влагой и заледенела… она не выдержит рывка. Хрустнет, как сосулька. Нагрузка ляжет на основной шнур. Сила тяжести утянет их метров на пять. Учитывая вес, глубину падения и коэффициент жесткости веревки, сила рывка произведет скачок скорости с нуля до двухсот километров в час. Совокупная тяжесть шести тел разрежет меня пополам, как леска – мягкое масло. Промежуточные крепления выскочат одно за другим – их прочности не хватит, чтобы обеспечить силу торможения. Если репшнур не выдержит, все, кто сейчас крепится к главным перилам, умрут…»

– Ромка! Ты убьешь их! – заорал проводник что было сил.

«Ромка, она не хочет, чтобы ты рисковал!»

– Шшшш… Глеб, ты меня слышишь? Я не успею его остановить! Что мне делать?! Глеб, сделай что-нибудь! Он… закрепился на…

«Не смей! Цеплять остальных… на непроверенные перила!» – Глеб слегка пошатнулся от закипающей ртути в висках.

– Шшшш… Он… РОМКА, ДЕРЖИСЬ!!!

Сердце било в грудь, точно электрошоком. Горячий пот пропитал флисовый свитер. В неослепшем глазу – черный туман.

Как и прежде скрипел старческий голос метели. Ветер продолжал исполнять сумасшедший балет.

Белуха зазывала к себе душу нового жениха.

***

«…Иже еси на небеси… царствие… воля Твоя… Не отврати лица Твоего… Покажи ему дорогу… не дай оступиться!.. Возьми под защиту раба своего… Помилуй его, Господи, и не даждь погибнуть… Пусть вернется… ко мне… Я клянусь… Буду верной… Нет другого такого… Не отрини нас и не остави нас…».

Серафима не могла остановить поток слов неуклюжей молитвы. Иначе… ей останется только кричать, выть, царапать кожу, рвать волосы на себе… от страха, тревоги и бесконечного ожидания… чего-то…

В пальцах закололо от напряжения – она забыла, что сжимала в руках стальной ледобур, заветный талисман мужа.

Он вручил его ей перед самым восходом, тем утром… и просил хранить при себе, пока не вернется…

Пальцы затекли и онемели, но Серафима боялась разжать кулак – продолжала сильнее сдавливать шуруп и молилась в ладошку… на мужа и… за него. Или… свихнется… этой проклятой ночью, растянувшейся на миллиарды лет… где отчаяние – жизнь… где все в мире – бессонница…

***

Андрей установил режим «минимум» на ручном фонаре. Необходимо беречь батарейки.

Через узкую щель поддувало безжалостным ветром, но здесь, в небольшой пещере из льда, они смогут переждать ночь. Возможно, метель утихнет, и за ними придет спасательная группа.

– Как он?

– Плохо.

– Сделайте что-нибудь! Это же Ромка!!!

– Все очень плохо.

Пошатнулась земля. Стены припадочно задрожали. По неровному потолку врассыпную кинулись обрывки черных теней.

Белуха вся захрипела. Стадо разъяренных слонов покатилось по откосу смертоносной лавиной. В пещеру ворвался рой снежных мух.

Душа Ромки еще цеплялась за тело. Гора не находила того, кто уже принадлежал ей. Злясь и бунтуя, она продолжала искать.

Лавина остановилась, и снова послышалась одинокая песнь ветра.

Восемь истощенных тел продолжали оставаться отрезанными от мира. Каждая из восьми душ по-своему переживала ощущение покинутости и сиротства.

Шли вторые сутки без отдыха, но сегодня вряд ли кто из них сможет уснуть.

Луч скользнул по изломанному подобию тела.

Красно-синее месиво. Суставы рук и коленей вывернуло наизнанку. Наперстки взбухших ногтей обуглились от холода. Череп раскроен до мозгов. Лицо, как чужеродная маска, свернуто набок. Десятки костей нашпиговали мешок из человеческой кожи.

Он был найден двумястами метрами ниже точки падения. Неузнаваемый, чудом живой. Сломанная кукла в окровавленном комбинезоне потерянного товарища. Ромка слабо побулькивал раздробленной носоглоткой, когда главный проводник первым закончил краткий осмотр и переглянулся с Андреем.

Оба молчали. Глеб ушел в темноту противоположной стены. Помощник обреченно опустился на корточки.

Узкую пещеру переполнила гробовая свинцовая тишина.

Никто. Не решался. Задать. Главный вопрос.

За спиной Андрея раздалось хриплообразное чавканье. Тоненькое, печальное, безысходное. Кровь заливала носовой проход. По телу прошлась мелкая дрожь. Отверстие рта мерзко и отчаянно пузырилось.

Альпинисты приросли к своим местам. Точно никто из них не замечал внутреннего мучительного крика о помощи.

Безмолвие клокотало жижей густеющей крови.

Утробный звук заглушил внезапный раскатистый кашель – Сергей переживал острую вспышку удушающей тошноты. Он упал на колени. Горло обожгла горькая желчь.

– Почему… вы ничего… не делаете?! Он… там… задыхается! – его мучали новые приступы.

Ответа не последовало.

– Почему молчите?! Андрей! Вовка! Почему?! – его крик завис над узким ледяным потолком.

В ушах фотографа зазвенело.

– Мы ничего не можем сделать! – наконец, раздался подавленный голос. – Сломаны ребра… все до единого. Скорее всего, их раздробило на части. Задеты легкие, печень. Если мы попробуем его реанимировать… – первый помощник умолк.

– Любой из осколков запросто проткнет ему сердце, – закончил за него Игорь.

На Сергея смотрели опухшие пасмурные глаза.

– Но… но… Есть же препараты! Как же его там… Черт побери! «Дексаметазон»! Я видел в фильме…

– Ты же не понимаешь ничего.

Хмельной от возбуждения, фотограф поднялся с колен.

– Просто сделайте ему укол! – в его лице светилась лихая надежда.

– Не пори чушь! – тоже встал с корточек первый помощник.

– Сделайте!!!

– Замолчи! – раздраженно одернул Андрей.

Слишком тяжкой была для всех эта минута, чтобы еще оставались силы на бессмысленный спор.

Фотограф почувствовал предупреждение в лице Андрея и отступил.

– Сделайте хоть что-нибудь! – произнес он, почти умоляя.

– Мы не можем! – неожиданно донеслось из темного угла пещеры. – Дексаметаза – противовоспалительное. Используется в крайних случаях. Мы не имеем права держать в аптечке это лекарство, поскольку оно имеет ряд опасных побочных эффектов. Чем бы мы сейчас ни попытались ему помочь, это только усугубит его состояние…

И снова навалилась эта тяжесть безмолвия… эта траурная безвыходность…

– Но ведь он умрет… – рухнул на колени Сергей.

Его поразила очевидность собственных слов.

В маленьком ледяном кармане Белухи, где едва горел фитилек электрического фонаря, раздавались жалобные детские всхлипы.

Плач о жизни, о давних мечтах и возможностях, о смерти, преследующей по пятам; о том, что упущено и что уже не вернуть; о чужом и своем, обо всем человечестве и о матери, с которой не попрощался.

Плач признающегося. Плач раскаивающегося. Плач приговоренного к смерти.

– Я не могу это слушать!

– Андрей, не трогай его! – предупредил Глеб. – Это от усталости и перегрузки.

– Мы все не ели и не спали два дня, – вмешался Игорь.

– Его нервная система очищается, – объяснил кто-то из альпинистов.

– Зато моя уже на пределе!

– Так поплачь вместе с этим!

– Пошел ты!

– А ну-ка заткнулись все! – пресек ссору первый помощник. – Самое главное сейчас – это чувство плеча. Не желаю, чтобы вы перессорились. К утру нам предстоит тяжелый спуск.

Главный проводник тоже, кажется, о чем-то просил команду. Спортсмены постепенно разошлись по своим местам.

Сергей больше не слушал их.

«Спуск…»

Мертвая стылая тишина и зловещее клокотание крови наполнило его подсознание. Словно громкость раскрутили до максимума, и он различал безумные крики в сиплых выдохах умирающего.

«Они сказали, что веревка была перерезана», – вспомнил фотограф.

Крики становились отчаяннее и громче. Набитое переломанными костями тело Ромки извивалось и корчилось в агонии ужаса. Никто будто не замечал истошного рева. Пещера пропахла железным запахом крови. Стены пропитывались багровыми испарениями. Один альпинист сосал темно-красный снежок, медленно напиваясь чужой кровью. Вампир, людоед…

Они ждали, пока Ромка умрет, чтобы выпить его еще теплым…

Нет…

Это Глеб. Он ничего не сделал, хотя должен был! Это он жаждал смерти… из-за нее…

Моя Серафима… ведьма… Ее любовь – это пытка… Кровь мужчин на ее руках…

Спуск… Она что-то шептала о спуске… Спуск… Тяжелый спуск…

Зрачки Сергея воззрились на проводника.

Он стоял в темноте. Притаившийся, неподвижный, предвкушающий.

Убийца, оборотень, чудовище. Он выжидает момента.

«Мес-с-с-с-с-с-ть!» – змеей прошипело над ухом.

В следующий миг фотограф ринулся в сторону альпинистов. Выпучив глаза, как бешеная собака, он ухватился за грудки Володи, крича и умоляя поверить ему:

– На спуске… Она меня предупреждала. «Все случится на спуске»! Она говорила мне, а я не слушал. Ромка сорвался из-за нее! Все опять из-за нее…

Команда замерла от неожиданности.

Володя попытался оттолкнуть фотографа, но тот намертво вцепился в одежду.

– Я тоже здесь неслучайно…

Помощник первым оказался рядом с бледнеющим Володей.

– Это конец! Андрей, помоги мне! – мужчина упал в ноги Андрею. – Помогите мне кто-нибудь! Я не хочу умирать из-за этой девки!

– Ты бредишь! – сорвал с себя заискивающие руки первый помощник.

Поскуливая, не вставая с колен, фотограф начал метаться между спортсменами. Остальные только шарахались от него, как от чумного. Сергей на глазах терял схожесть с человеком.

– Он все знает… Я спал с Симой! Мы трахались в ее доме… – завывал он, встречая брюзгливые лица. – Он убьет меня, как убил того человека… как попытался разделаться с Ромкой! Я не хочу умирать!

– Заткнись! Чего ты мелишь? – шагнул на юродивого помощник.

– Веревка была подрезана. Ты сам говорил… – припал к ногам обезумевший.

– Что ты хочешь этим сказать?!

– Он стоял наверху! Это он… Он – убийца!

Это стало последней каплей. Раскаленная добела сковородка угрожающе зашипела. Голодные, изнуренные и раздраженные, люди сгрудились вокруг ополоумевшего мужчины.

В следующее мгновение Сергея подняли за шквар, как описавшегося щенка. Много рук готовы были его разорвать за еще одно неосторожное слово.

– Сейчас ты у меня ответишь..!

– Глеб не мог!

– За каждое гадкое слово!

– При чем тут вообще Глеб? Как он связан с вашей интрижкой?

– Вы не видите: этот дурак не в себе!

Пятеро альпинистов окружили беспомощного, как загнанную дворнягу. Пьяная ярость овладела спортсменами.

– Он ее муж! – отчаянно завизжало в толпе. – Я клянусь: эти двое женаты!

Кулак. Переносица. Кровь.

Раздался звук глухого удара тела об тело. Дрожащее туловище просело, ослепленное вспышкой дьявольской боли.

– Хватит! Оставьте его! – строгий приказ главного проводника отрезвил подчиненных. – Это правда.

Секунда. Вторая. Все застыло, загустело, иззябло. Кулаки, метившие в лицо, покрылись изморозью.

«Замужем?», «Спала с другими?», «Ромка влюбился в…», «Были любовниками!», «Женаты?».

Невидимая лавина из «как?» прокатилась по растерянным головам.

Взгляды, суждения, представления… Все истерлось, сметено, растворилось.

– Эта вертихвостка – твоя жена?

Андрей не узнал собственного голоса. Земля точно выскальзывала у него из-под ног. Его обманывали все это время. Лучший друг… врал ему.

– Почему ты не сказал… мне? – слова получались жалкими.

– Ты знаешь, почему, – бесстрастно произнес Глеб.

Помощник медленно вернулся туда, где лежали его вещи. Он словно больше не мог стоять.

– Твоя жена. В разговорах ты не упоминал ее имени, всегда избегал вопросов о ней, – Андрей не смотрел на товарищей. – Ты не пригласил меня на свадьбу. Полагал, что я стану болтать?

Прямой вопрос требовал прямого ответа. Но они оба знали ответ.

– Я всего лишь хотел оградить ее. Угрозы, звонки среди ночи, тени в подворотне, повестки в суд. Прошло много времени, но мне не дают забыть о Джомолунгме. Я не разрешил ей взять мою фамилию при замужестве. Никто не должен был знать. Я не могу позволить себе, чтобы с ней… что-то…

Андрей вскочил на ноги. Он не мог терпеть, не мог слушать оправдания человека, отступившего от принципов дружбы.

Поступки, взгляды, загадочный шепот… слезы, кровь… горы, люди, этот поход – все было лишь бутафорией для проводника и его неверной супруги…

Все из-за этой девки! Мир как будто сошел с ума!

Глеб, Ромка, фотограф… и он… да-да! и он сам… пали жертвой… перед бессовестной глупой бабенкой с… добрыми солнечными глазами…

«Серафима!»

– Она изменяла тебе! – заорал Андрей. – Она спала с другим мужиком… с этим… – он вцепился в куртку лучшего друга, нарываясь на драку.

Глеб не защищался. Его одежда пропиталась пятнами чужой крови.

– Да.

На нем снова была чья-то невинная кровь.

– А ты… не позволил ей подняться на вершину! Ты простил ее?! Простил?!!!

Швы испачканного воротника лопнули под варварскими пятернями.

– Да.

– Как ты мог?! – помощник свирепо приблизил к себе лицо главного проводника.

Они смотрели прямо в глаза друг другу.

– Потому что она когда-то сумела простить убийцу, – ответил Глеб.

Сдавливающие горло тиски внезапно разжались.

Андрей опустил руки. Он понял.

Свет едва забрезжил в узкой щели, однако ветер не прекращал усиливаться.

Большая часть аккумуляторов была утеряна или испорчена в первый день бури. Из оставшихся фонарей горели только четыре.

Ночью фотограф упал в обморок. Выяснилось, что он давно испытывал сильнейшую лихорадку, впадал в беспамятство, видел галлюцинации, однако не признавался – не хотел выглядеть слабым в глазах проводника и остальных.

Различные признаки недомогания наблюдались и у других альпинистов. Обезвоживание, усталость и холод подтачивали здоровье ребят. Все больше прогрессировали симптомы обморожения пальцев рук и ног. Стало ясно, что им не пережить следующей ночи.

– А Ромка?

– Он почти труп.

– Заткни пасть, ублюдок! – запальчиво произнес Игорь. – Я тебя сейчас похожим сделаю, если вякнешь еще что-нибудь! Не смотря на то, что ты в горячке. За Ромку, за Глеба и за твой длинный язык – за все отделаю!

Проводник с горечью смотрел на мужчин, теряющих выдержку и человеческое обличие. Голод и бессонница вынуждали их все чаще прибегать к животным инстинктам. Вскоре они перестанут соблюдать дисциплину и могут погибнуть, потянув за собой других.

– Мы не можем оставить Ромку! Он все еще жив! Будем тянуть жребий! Тот, кому выпадет короткая спичка, останется с ним здесь – ждать спасателей, – Володя предполагал, что остальные согласятся, однако никто не спешил выразить одобрение. Каждый понимал, что заветная спичка назначит одному из них верную смерть.

– Я останусь, – Глеб произнес это негромко, но все слышали.

– Что?! – испуганные глаза смотрели на него со всех сторон.

– Это моя вина. Я виноват, что допустил несчастный случай! Только я ответственен за все. Я останусь, а вы должны успеть добраться к лагерю до темноты.

Никто ему не возразил. Все знали: он прав.

Однако… в глубине души старались скрыть еще кое-что… гнилое, жалкое облегчение… Не им предстоит здесь… умереть…

Игорь предложил через него передать записку Серафиме, его жене.

Проводник покачал головой.

– Не надо. Она все понимает.

Андрей не оглянулся на бывшего друга. Они не попрощались, хотя и знали, что, возможно, их встреча была последней.

Глеб подстраховывал веревочные перила, теряя в «молоке» очертания товарищей. Но он по-прежнему оставался тверд в своем решении.

Кровь была на его руках…

***

Серафима всматривалась в святое беззвучие неба.

Падал снег – неторопливый, пушистый, светлый – опускался к ее ногам пухом крыльев блаженного ангела. Белый цвет – сплошная стена. Мир, что остался внизу, закрасило снежной гуашью. Все вокруг – чистота. Матовая, незыблемая.

Она давно стояла здесь. Одна. Безропотно. Терпеливо.

Она не думала, не молилась.

Она ждала. Час за часом. Как верная сука. Хозяина. У дверей.

Глаза внимали содрогающейся вершине. Черная буря роилась на пике. Ветер гнал вперед полчища снежных мух. Точно бес поселился на священной Белухе, точно мир приготовился кануть во тьму.

– Твой муж не смог заставить себя войти в ту маленькую церковь, верно? – вторгся в ее одиночество высокий мужской голос.

Заковыристый акцент выдавал говорившего.

Серафима вздрогнула, будто ее разбудили на этом самом месте. Она не замечала, что кто-то давно стоял прямо у нее за спиной.

– Вы говорите о часовне Михаила Архангела? – не сразу сообразила девушка. – Откуда вы знаете?

– Когда я встретил его в первый раз, уже тогда на нем лежала печать смерти, – мужчина собирался удостаивать ее безусловным ответом. – Его отец тоже носил в себе эту метку, за то, что обрек на смерть четверых.

– Его отец долго болел и умер дома. Он мучился несколько лет, под конец даже не поднимался с постели. Не может быть, что… – разум девушки отказывался принимать мистическую сторону происходящего.

– Он проклял себя. То же самое проклятие лежит и на твоем муже. Он так и не простил себе…

Сима отняла взгляд от горы, опутанной черным коконом непогоды. Слова, наполненные чудаковатыми суевериями, непостижимым образом заставили ее прислушаться и ощутить растерянность перед этим загадочным человеком.

– …трагедию на Эвересте? – неуверенно спросила девушка. – Но это было очень давно. Он уже достаточно натерпелся!

Кочевник лукаво сощурился, будто она озвучила вздор.

– Белуха очень чистая гора и, одновременно, непостоянная. В ней заключается особая сила… которая влияет на мужчин. Она напоминает мне тебя.

Серафима поежилась.

– Вы говорите о Белухе, словно о живой женщине…

Соят больше не поддерживал диалог, и оба вновь молча оглянулись на гору.

Осиным гнездом тьма густо облепила каменные откосы – ничего нельзя было разглядеть в этой аспидной чертопляске. Пленники блуждали сейчас где-то там, запертые в острогах метели.

– Стойте! – вскрикнула Сима, испугавшись, что кочевник уже исчез. – Все из-за меня! Я нарушила… клятву… Эта буря… потому что… я отреклась от… я назвала его убийцей. И теперь он сам считает себя… как при нашей первой встрече… – собственное открытие привело ее в крайнее возбуждение.

– Да, – кивнул Соят.

– Вы знали?! Но не остановили их, – в ее голосе сквозило упреком.

– Он тоже знал. Это был его выбор.

– Выбор?

– Спасти тебя, – без толики участия произнес Соят.

– Спасти?! От чего?!

Ей показалось, калмык снова ушел в себя и оставил ее наедине со множеством вопросов и догадками. Взволнованная, она с трудом подавляла желание завопить.

– Тебе снится один и тот же кошмар: ты сжимаешь кровавый комок мертвой дочери. Твое чрево извергло ее.

– Как…? – она невольно отпрянула в ужасе перед сновидцем.

– Свое материнское нутро… ты осквернила его чужой отравленной кармой. Оно гниет в тебе. Ты не сможешь выносить дитя.

– Боже мой!

– Ты ненавидишь себя…

– Прекратите! – завизжала она, падая на колени.

– Ты должна очиститься.

Серафима закрыла руками лицо – позор отобрал его последние краски. Она стояла на коленях, выпоротая ремнями неукрашенной истины. Даже слезы не спешили прийти ей на помощь и смягчить горькую скорбь.

– Я столько всего натворила! Разве можно очиститься от такого греха?

Соят безучастно рассматривал эпицентр взбесившегося циклона. Терзания девушки он, похоже, не замечал.

– Он хотел, чтоб ты избавилась от собственного проклятия, – кочевник медленно побрел назад к лагерю.

– О чем вы? – спохватилась девчонка. – Погодите! Я не понимаю! Не уходите, прошу вас!

– Я не могу тебе помочь, – он не остановился.

– Но…

– Ты и сама должна была это почувствовать.

– Вы способны предвидеть! – она бросилась за ним на коленях. – Скажите, они вернутся?

– Зависит от тебя, – сказал он через спину.

– Зависит… от…

– Ты знаешь о том, во что другим остается всего-навсего верить.

Вскоре худощавая фигура Соята растворилась в матовой пелене.

Она не замечала, как снег целовал ее губы, оплакивая тающими слезами обманутые мечты.

«Он жив», – это больше, чем вера, острее всякого знания, громче любых слов.

Ощущение. Терпкое, мощное, осязаемое.

Без сомнения – он все еще жив.