Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

Сюда присоединяется еще, что в уголовных делах судья вовсе не является хозяином преследования по суду. Судья только тогда может что-нибудь сделать, когда ему препроводит дело совершенно зависимый представитель политического управления – прокурор; этот произвольно сменяемый чиновник ведомства юстиции, который в особых случаях обязан даже прямо следовать указаниям своего министра насчет вмешательства или невмешательства в дело, в остальных же случаях может лично и совершенно произвольно решать, назначить или не назначить производство дознания. И совершенно не во власти судьи потребовать к своему столу виновного, которого пожелает вырвать из рук его политическая власть. Что же в таких случаях может сделать несменяемый судья или даже присяжный суд там, где оба они не в состоянии по собственной инициативе привлечь к суду преступника?

Как дурно выполняется юстиция, пришедшая в упадок в особенности со времени средневековья и поповского режима, об этом свидетельствуют попытки контроля, которыми думали помочь делу. Сюда относится замена тайного письменного производства устным гласным производством в главной части процесса. При этом формальное предварительное расследование, а также и все дальнейшие предварительные стадии до дачи публичных свидетельских показаний остаются еще инквизиторской тайной и отягощены стародавней, сверхмерной перепиской, тогда как в решающей части процесса письменное закрепление сведено к слишком малым размерам.

Во времена, когда народ еще почти не умел читать и писать, любили чисто актовую юстицию, принцип которой состоял в следующем: то, чего нет в актах, судья признает несуществующим. И вот теперь, когда чтение и письмо весьма широко распространены, а в наиболее образованных странах сделались даже совершенно общим явлением, культивируют странный смешанный режим с его почти вполне изустным заключением процесса, удобным для всяких неопределенностей и для затемнения сути дела, которую характеризуют лишь в беглых выражениях. Для чего же служат обширнейшие следственные акты, если они принципиально не должны служить руководством для постановляющего приговор судьи? Уже по одним этим противоречиям процесса, полного странностей и непримиримых вещей, видно, что даже введение устности и публичности в качестве контрольного средства было только полумерой. Где необходима была бы для контроля известная мера письменного производства, там её теперь большей частью не хватает; а где письменное производство, как, например, в предварительных стадиях, должно было бы служить лишь вспомогательным средством для подготовительных сношений между чиновниками и для достижения первых точек опоры, там им роскошествуют по старой актовой и протокольной манере.

Итак, принципиально отвергнутая старая инквизиция с её бесконтрольной таинственностью, еще налицо в весьма значительной мере и составляет сильный контраст с привитой к ней публичностью. Но и эта публичность теряет в силе контроля при современном состоянии печати, так как всеми её выгодами пользуются партии или иные категории. Запутанные жизненные отношения возбуждают в публике лишь малое участие, даже если дело идет о важнейших обстоятельствах. Партийные отчеты, замалчивание или искажающая окраска – вот в чем довольно часто оказывается весь итог прославленной публичности. Таким образом, и социально все содействует тому, чтобы даже незначительный контроль над юстицией, действительно существующий, сделался двусмысленным или случайным.

4. О частном праве и гражданском процессе, который уже по названию своему должен быть публичным, так называемое общественное мнение, по общему правилу, заботится весьма мало. Сама публика, которая в отдельных случаях, т. е. в каждой отдельной своей личности, является здесь действительно заинтересованной материально и на довольно продолжительное время, – эта публика оказывается практически и фактически еще в большем убытке, нежели в каких-либо уголовных делах, хотя в них она большей частью участвует только косвенно и может иметь к ним только общий интерес. В делах гражданского права и бесправия, за исключением пустяковых дел, она предоставлена не только монополии, но прямо принудительному и исключительному праву адвокатуры и её полной опеке. Адвокатское принуждение есть одно из наихудших зол. Если принять еще в расчет сильное оевреение адвокатского сословия, которое близко к тому, чтобы перейти почти в исключительное владение крещеного и некрещеного еврейства, то можно будет оценить, как охраняются частные интересы и интересы собственности и на какие приемы юридической защиты они могут рассчитывать. Но и без адвокатского принуждения всегда существовала бы необходимость в запутанных случаях приглашать социально образованных адвокатов. Сюда присоединяется еще, что эти адвокаты должны пройти государственный курс университетских занятий и судебной практики, а также сдать государственные экзамены. То, что неуместно называют свободой адвокатуры, есть не больше, как возможность где-нибудь, когда выполнены все необходимые условия, открыть, так сказать, адвокатскую лавочку.

Относительно врачебной профессии свободная конкуренция открыта, по крайней мере, постольку, поскольку каждый, даже не называющий себя врачом, может представить себя публике в качестве человека, умеющего лечить, без предварительных условий, поставленных ему здесь со стороны государства. Тем не менее медицинское принуждение тоже существует; например, таковым является принудительное оспопрививание. Поэтому контраст по сравнению с преимущественно частноправовым адвокатским принуждением не так велик, как кажется с первого взгляда. Было бы, следовательно, значительным успехом при господствующих обстоятельствах, если бы монополия адвокатуры была уничтожена вместе с монополией врачей. К счастью, чего-нибудь вроде так называемого предохранительного оспопрививания в судебных делах не имеется. Нотариат же как отрасль вольной юридической практики мог бы исчезнуть, причем его функции могли бы быть переданы, без всяких исключений, судам, доверие к которым публики было бы далеко лучше гарантировано.

Вообще, суды всегда являются сравнительно лучшим прибежищем для публики, чем привилегированный ремесленный класс вроде адвокатского. Даже при правительственном абсолютизме было относительным преимуществом, что, например, жалобы и дальнейшие процессуальные бумаги принимались прямо судами, т. е. могли направляться путем личной подачи в суд тяжущимися сторонами. В парламентскую эру адвокаты, само собой разумеется, настояли, чтобы этот ущерб их ремеслу был уничтожен. В противном случае, их принудительное и исключительное право, которое во всей полноте осуществилось также по вине конституционной эры, получило бы, в смысле выдержки принципа, сомнительную трещину. Без обязательства иметь адвоката сохранялась возможность, в случае необходимости, вести процесс самому, собственными личными усилиями, т. е. прямо в суде. Таким обстоятельством, между прочим, смог еще воспользоваться я сам в процессе с моей запиской, который я вел против Бисмарка; в то время полное адвокатское принуждение во всем его великолепии еще не было протиснуто адвокатами и евреями сквозь парламентские дебаты.

На адвокатское принуждение я потому указал здесь с такой особенной настойчивостью, что оно служит главным доказательством той вынужденно-рабской роли, которую публика играла и во многих других отношениях своих к сословию юристов. И потому при исследовании общих правосостояний в вопрос входят не только холопство, стоящее на высших ступенях, и соответственные ему учреждения или сословия, но и то обстоятельство, что народы и народ могли или должны были допустить самые унизительные принудительные учреждения. При обсуждении всего, что касается юристов и связанного с ними полуправа, указанное обстоятельство нужно принимать в расчет.

Вообще наша критика юриспруденции нимало не задается здесь целью быть общей; она имеет лишь специальную цель – коснуться социального холопства в существующем положении вещей в некоторых существенных его чертах и выставить его напоказ. Однако часть нынешнего состояния коренится в отдаленнейших фактах прошлого. В особенности холопство, поскольку оно действительно присуще сословию юристов, объясняется отчасти уже как наследие византизма в собственном, исторически-правовом смысле этого слова; а потому мы должны припомнить дальше некоторые исторические обстоятельства.

Относительно выводов из истории права, касающихся собственно теории и практики права, не нужно забывать, насколько это очень скудное полуправо всегда само собой напоминает о том, по чьей милости оно существует. Его слабое дыхание тотчас же прекращается, как только политика признает за лучшее, объявив чрезвычайную охрану, заменить обыкновенные суды, так сказать, инстанциями поля сражения и войны. Тогда под режимом самых суровых военно-полевых судов, оканчивающих процесс быстро, в течение нескольких часов, выясняется вполне, где прекращается наша прославленная культурная юрисдикция и в какой степени так называемое правовое состояние оказывается почти не чем иным, как вещью, допущенной в известных границах политикой насилия и хищничества; эта политика позволяет свободно играть в полуправо в тех областях, где она не ожидает каких-либо серьезных столкновений, и до тех только пор, пока её собственное существование не окажется под вопросом. В большом масштабе вновь осуществила это поучительное направление политики русская действительность 1906 года.

5. Если бы традиционный дух политики был и мог быть лучше, то и деятельность юриспруденции могла бы иметь более благотворный характер. Даже неблагоприятная традиция исторического права не помешала бы этому. Историческое право должно было увеличить зло потому, что на почве холопства возникшая юридическая ученость как нельзя лучше была прилажена к разбойничьей политике. Библия юристов, Кодекс Юстиниана есть византийское произведение шестого века – и это знаменательно. Юстиниан повелел сделать через своих чиновников извлечения из сочинений римских юристов, что и составило фрагменты так называемых пандект. Из очень поверхностного учебника Гая велел он выточить нечто еще более поверхностное: так называемые институции и собрание императорских указов вместе с новеллами византийского фасона образовали известные нам останки прославленного корпуса права.

Но этому «корпусу» не хватало только одного, и притом главного, – души! Ученые византийской эпохи были уже до такой степени неспособны и лишены суждения, что не в состоянии были понимать и оценить сравнительно лучшее в литературе римских юристов. В лучшем случае они были поэтому компиляторами, но их извлечения и отрывки, которые они сшивали для практических целей или портили изменениями и вставками, строго говоря, производят впечатление только похорон подлинной римской юридической литературы. Правда, эти компиляторы сохранили память о ней и даже бессвязные образчики её, но они же были и виновны в том, что оригинальные сочинения утерялись, при поверхностном византийско-холопском понимании дела думали, что можно удовольствоваться похожей на мозаику радакцией пандект, и отстранились, по легкомысленному невежеству, от первоначальных творений римских авторов, как от вещей, ставших излишними.

Если бы держались древнеримской юридической литературы, то развитие теории в новейшие времена, а именно, разумение римского способа понимания права и римской правовой логики получило бы значительный толчок вперед. Ведь могло же еще в XIX столетии простое издание в свет Гая, этого очень второстепенного учебника времен императоров, стать поводом для разных толкований и послужить существенной опорой для исторической школы права, основанной впервые Гуго и затем представленной в лице Савиньи. Однако, несмотря на все это, и об упомянутой подлинно-римской культуре права мы не можем быть слишком высокого мнения. Она принадлежала преимущественно к первым векам империи и дышала уже духом ограничения теории областью частного права, так как от публичного права, после того как установился цезаризм, в сущности, не осталось ничего, на место публичного права стало даже нечто похуже, чем ничего…

6. Что касается самого нового времени, в особенности перехода от XVIII к XIX веку и этого последнего, то должна быть отмечена историческая школа, начатая геттингенским профессором Гуго, затем основанная одновременно специальными исследованиями Савиньи и бывшая предметом совершенно особенных забот в Берлине. Эта школа сошла с дороги так называемой практики обычного права. Она наметила небесполезный боковой путь, на котором получилось кое-что для восстановления древнеримских правовых отношений и теорий права. С этим вместе было тотчас же разложено полученное от Средних веков смешение правовых понятий с национальными обычаями и правами тех позднейших народов, которые внешне и политически овладели ходом исторических дел. Для того времени и для будущих времен зла в этом не было. Наоборот, можно радоваться, что половинчатым формам был нанесен удар и что грубость и нескладность бедного теорией национального права стали вполне очевидными.

Савиньи, долгое время профессор права в Берлине, а затем прусский министр законодательства, много сделал для просеивания прежних, еще хаотически-нагроможденных материалов своими подробными специальными исследованиями, а именно своей историей римского права в Средние века, причем, кстати заметить, бросил немало света и на историю эгоистически-цеховой жизни университетов и юридических факультетов, начиная с болонского. Но, кроме того, Савиньи защищал все решительно-принципиальное и в особенности боролся против легковесности и дрянности новейшего способа изготовлять своды законов. Если даже его ближайшим главным мотивом был ясно выраженный консерватизм, – чтобы не сказать реакционность, – то все-таки по внутренним, чисто научным основаниям он был прав, когда утверждал, что нашему времени не хватает формальной способности к солидному законодательству. Другого смысла действительно не имело его знаменитое сочинение о недостатке профессионализма. В берлинском профессоре права восставало против скороспелых кодификаций и кодификационных проектов просто его формальное звание юриста, уже несколько возвышенное обновленным и более глубоким изучением остатков классической римской теории. И по нашему убеждению, дальнейшие факты, вплоть до нашего XX столетия, только оправдывали вполне такое отношение Савиньи к делу.

Новейшие дрянные кодификации еще хуже, чем прежние, подвергшиеся критике Савиньи; они обнаружили не только в форме, но и в содержании недостаток способности к гармоническому, консеквентному законодательству и даже вообще к основательной и абсолютной науке права. Но если Савиньи думал, что более долгое критическое изучение источников римского права в его духе ведет или может привести к появлению лучших способностей к законодательству, то в этом пункте ход вещей оказался против него. С тех пор как потеряла свои краски историческая школа и одновременно выступило на сцену оевреение юридических факультетов, поверхностность и легкомыслие выросли до невероятных размеров, так что теперь о какой-нибудь обработанной теории, даже в скромных рамках гражданского права, не может быть и речи. Теперь законодательство по содержанию и стилю, можно сказать, вполне вырядилось в салоп и вынуждено, все вновь и вновь переделывать наиболее изгаженные места своего собственного дрянного произведения, т. е. ставить на нем все новые нескладные заплаты и таким образом обезобразить его до конца.

Все не в пору, все не к месту; даже где об этом стараются, сам способ выражения оказывается неряшливым и неподходящим. Иногда парламентское коверканье законов не умеет даже сказать, что собственно оно само-то хотело бы постановить или выразить. Подобное же очень часто бывало даже с законами о налогах, так что на помощь должны были приходить, вовсе не по своему ведомству, исполнительные постановления административных учреждений, чтобы исправить наиболее неподходящие вещи и наиболее грубые промахи.

О таких чудовищных вещах Савиньи еще не мог думать; ибо его критика имела в виду только прусское право. В этой области можно было найти еще сравнительно гораздо большую солидность и больше доброй воли, нежели во введенном бисмарковской эрой гражданском своде законов для Германии, которому предшествовали наиболее дурные в деловом и формальном отношении порядки судопроизводства. Однако полная критика не является здесь нашей задачей. Наша тема – зависимость, даже холопство юстиции, и в этом смысле даже наиболее научно удавшаяся романская формальная юриспруденция оказывается вовсе не слишком благоприятной хотя бы только для теоретической свободы и самостоятельности.

К чему, в конце концов, пришел Савиньи в смысле системы? Несмотря на всю свою критику, он предпринял многотомную систему общего римского права, но не далеко ушел от общей части, лучше сказать, просто завяз в специальном облигационном праве. Впрочем, это не особенно и удивительно. Пандекты, которые по названию своему должны содержать все, оказываются фрагментами, т. е. осколками и большей частью не помогают именно там, где спрашивают о более глубоком исследовании древнеримских национальных отношений и принципов. И потому дело Савиньи осталось также отрывком, и вся фаза подъема, представленная им и исторической школой права, должна быть рассматриваема уже как явление прошлого; она оставила мало следов не только практических, но и теоретических. Да и как же можно было, опираясь просто на осколки римской юриспруденции, при полном почти подчинении её авторитету, т. е. с одним классическим пуризмом дойти до суверенной точки зрения, с которой можно было бы решать вопрос не о фрагментах, а о непосредственной правовой логике, о фактическом понимании ценности негодности теорий, обычаев и законов!

7. Только спустя полстолетия со времени моего первоначального изучения права, пришел я к мысли непосредственно и близко ознакомиться с геттингенцем Гуго по всем различным его сочинениям; меня побуждали к этому желание пополнить свое суждение об исторической школе и односторонность специальной школьной традиции, называвшей Гуго только мимоходом, но не выделявшей его. Немало было мое удивление, когда я нашел, что Гуго был, очевидно, несоразмерно отодвинут на задний план и принижен. Его различные учебники, охватывавшие даже естественное право, составляли вместе полный курс гражданского права. Наиболее известной, по крайней мере по заглавию, была его история римского права. В течение двенадцати изданий он продолжал дополнять ее; и вообще, его учебные руководства в различных изданиях можно было считать почти новыми работами, причем, однако, прежние издания сохраняли свое самостоятельное значение. Сам он, таким образом, считал за собой, не без права на то, сорок учебников, свидетельствовавших о его до глубокой старости живом и добросовестном рвении к делу.

Под конец он сам жаловался на пренебрежение, однако не указывал на его причину. Между тем именно Савиньи с его школой появился в то время в Берлине; и там, как я сам мог убедиться во время моего студенчества в средине пятидесятых годов, имя покойного геттингенского профессора при случае упоминалось, правда, как имя первого основателя исторической школы, но больше о нем ничем не проговаривались. Тогда это мне еще не бросалось в глаза. Но потом я научился лучше распознавать ученое соперничество и его приемы. Под конец я совершенно перестал сомневаться в том, что если здесь не играли роли личные свойства и самолюбие Савиньи, то, во всяком случае, отношение его ближайших, прямых и косвенных учеников и приверженцев привело к тому, что первый и главный основатель исторической школы права был устранен с горизонта новейшего поколения. Основатели совершенно новых направлений уже сами по себе не могут быть столь незначительными, чтобы, будучи однажды признанными, потом навсегда исчезнуть с горизонта к пользе ближайших продолжателей их дела. В случае с Гуго это тем более не так, что один только он и был представителем законченной системы, тогда как Савиньи в заключение просто увяз со своей манерой во фрагментах.

Солидными были обе натуры, каждая на свой лад. В сильной степени консервативный Савиньи был в своей сфере несколько более тверд в суждениях, так как работал в более тесной области; он был решительно антиреволюционного образа мыслей, следуя, по возможности, общей исторической традиции. Между тем Гуго, хотя и не очень сильно, но все-таки был под влиянием естественно-правового направления XVIII века. Быть может, последнее-то обстоятельство и было причиной, почему консервативно-историческое направление оставило его в стороне. Недавно я даже в специальных лексиконах мог видеть, как мало его знают или желают знать. Даже вещи внешнего характера, вроде точного списка его сочинений, пренебрегаются, и нужен труд, чтобы отыскать их следы и собрать их вместе, так как и большие библиотеки уделяют не слишком много пристального внимания этому юристу.

Все такие обстоятельства тем более интересны, что Гуго был профессором, конечно, в хорошем смысле слова. Он старался действительно о чем-то таком, чему можно было бы учить, о чем-то связном и широком в истории и в системе. Он верил в свое дело и посвящал ему в течение всей своей жизни все силы. Его критические способности были, конечно, не везде и не во всех направлениях достаточными; но он все-таки сумел в развитии древнеримских теорий отыскать различие в исходных пунктах и позициях, поскольку вообще здесь можно было установить что-нибудь твердо. Вообще, возврат к древнеримскому праву и его истории был достойным признательности шагом вперед по сравнению с прежней совершенно рабской манерой пользоваться византийской библией права.

К содержанию нашего сочинения о социальном спасении вполне относится взгляд на состояние юриспруденции; но мы ушли бы слишком далеко от темы, если бы захотели более подробно изложить преобладающую долю участия Гуго в установлении исторической точки зрения в учении о праве. Наоборот, одна из его слабых сторон вполне относится к нашей теме. При всей своей историчности, Гуго был не особенно тактичен по отношению к безусловному значению принципа собственности и даже по отношению к абсолютному значению брака. Из высказанного им по этому поводу можно заметить, что ему не хватало здесь, так сказать, математически твердого убеждения. Из естественного права, которое само было в этом пункте не твердо, такого убеждения он почерпнуть не мог; а исключительно положительная юриспруденция древнеримских юристов не была в состоянии дать в этом направлении чего-нибудь дедуктивно установленного. Институты вроде собственности и брака предполагались как бы данными, и уже из такого предположения выводились следствия. О причинах возникновения и первоосновах этих институтов римские юристы не заботились; даже просто в определениях того, что было дано, они оказывались довольно часто слабыми и неловкими. Как же мог тот, кто их уровень считал высоким, добраться до твердой логики вещей и до оснований!

8. Если у Савиньи нельзя отыскать подобной нетвердости, то причиной этого был его консерватизм, но не влияние анализа древнеримской юриспруденции. Последняя, как сказано, держалась нейтрально, так как она не занималась последними причинами правовых институтов, т. е. не занималась дедукциями собственности и брака из их первопричин. Даже в своих обобщениях она, в сущности, не вышла за пределы рецептивного отношения, принимающего вещи просто как они есть…

Сам Савиньи имел о праве только очень смутные, чтобы не сказать туманные представления. Он выражался о нем не прямо, с убеждением, но только с помощью сравнений. Любимым у него было сравнение с языком. Подобно языку, право, по его мнению, должно быть чем-то, возникшим путем положительного процесса, чем-то, обусловленным фактической принудительностью исторического хода вещей; и поэтому в праве можно делать изменения только постепенно и понемногу. Но ведь происхождение и развитие языка является не меньшей естественнонаучной и культурной проблемой, чем образование права. Итак, этой метафорой не достигается ничего серьезного. Римские же юристы своим естественным правом едва ли имели в виду выразить что-нибудь важное, кроме отношения двух полов; да и здесь ведь не должно было смешивать человечески-нравственной формы отношений с животной безразличностью.

Заблуждение состоит в том, что на определенно выраженные учреждения чем-либо выдающихся народов не смотрят как на более совершенное свидетельство подлинной и естественной человечности. В учреждениях могут, конечно, воплотиться крайние взгляды, но отсюда отнюдь нельзя было выводить то полное разложение, которое наступило под конец и нивелировало все. Савиньи нимало не обеспокоился таким ходом вещей, но держался по отношению к браку просто средневековой религиозной традиции, причем в области протестантского законодательства защищал необходимость затруднения разводов. В его собственной семье получило даже перевес, благодаря жене, католическое воспитание. При наличности подобных вещей, разумеется, нельзя было ожидать в указанном пункте сколько-нибудь естественной и глубокой критики. В сопоставлении с этим неуверенность Гуго, несколько скептическая по отношению ко всему институту, кажется даже скорее преимуществом. В общем итоге от обоих направлений остается только то, что как естественно-правовые, так и исторические традиции всякого рода до сих пор не помогали и вообще не принесли с собой ничего достаточно надежного; если они что и укрепили, так только разве ограниченное реакционерство.

Подобным же образом обстоит дело и с собственностью, если спрашивать там об абсолютных принципах. Формальная юриспруденция уже у римлян обходилась просто помощью давности владения. Такого рода юриспруденция остерегалась даже в теории задавать вопрос о первоначальном происхождении собственности. Она скорее направляла все усилия к тому, чтобы обойти этот вопрос. И действительно, среди продуктов хищнической политики, которые должны были считаться справедливой собственностью, для юристов, как послушных служителей того, что однажды было установлено, другого выхода не оставалось. Но здесь и завязывается узел, здесь и обнаруживается, в какой степени одна юриспруденция, в самом благоприятном случае, создает лишь полуправо, оставляя в покое другую половину права. А где, как у Савиньи, под правом понималось расширение господства (что было уже более римским, чем сами римляне и, во всяком случае, не особенно вязалось с любимым сравнением с языком), там специфическое понятие права было утрачено и оставалась одна только голая фактичность, пред которой должно было преклоняться!

9. Исторически-позитивное отношение к праву было хоть и недостаточным, но в тесной области своих специальных исследований и при солидности их – несомненно ценным. Поэтому Гуго и Савиньи в своем направлении работали недаром. Наоборот, философия, противополагавшая себя этому направлению в XIX веке, оказалась совершенно невменяемой. Уже то не было хорошо, что Гуго немного затронул кантовскую естественно-правовую премудрость и кое-где поневоле оказался под её влиянием. Философствующим, по большей части, не хватает положительных специальных знаний, которые они и стараются заменить необдуманным применением своих категорий; при этом, почти без исключений, они только искажают эти знания. Кант не имел даже ясного понятия о римском праве. Он играл многочисленными комбинациями словечек «лично» и «вещественно» прямо так, как будто бы дело шло об исчерпывании всех чисто внешних сопоставлений.

Совершенно худо, однако, дело стало в XIX веке, поскольку оно прикрывалось Гегелем. Там надо было за какую угодно цену выпустить что-нибудь наперекор исторической школе права. Сам Гегель сфабриковал бессодержательную книгу, которая должна была представлять приблизительно материал естественного права и философии права. Правда, мнимая диалектика, царившая там, не выставляла слишком уж наружу отдельных костей своего скелета, так как это было бы для неё слишком невыгодно – а она верила в себя еще слишком мало; однако под сурдинку эту антилогическую путаницу там пускали в дело. Это была приправа, над которой должен смеяться тот, кто однажды разглядел способ её приготовления. Тем не менее бессмыслица в более или менее измененном виде в течение всего столетия и до наших дней постоянно находила для себя любителей; эти любители жаждали как-нибудь, по университетской или не по университетской манере во что бы то ни стало создать философское направление в противоположность историческому.

Уже с самого начала к этому пекущемуся о философии противоположению примешался антинациональный еврейский интерес. Если даже теории Савиньи поддерживали исключительно римский национализм, то все-таки этот национализм не был национализмом, вылинявшим в общее место и потому подходящим только для самой низшей, самой плохой ступени человечности, так сказать, только для животной её формы; национализм последнего сорта нельзя было бы восхвалять с точки зрения классицизма. Евреям же нравился и нравится именно такой «национализм», ибо за ширмой самых обыденных, чтобы не сказать – самых низменных, человеческих прав евреи хотят спрятаться сами: они замышляют таким манером всюду контрабандой пролезть в мир со своими националистическими ухватками и барышничеством.

Лет пятьдесят тому назад я, по своему тогдашнему еще юношескому неведению, беспокоился и о таких литературных продуктах, о которых, если бы не это обстоятельство, я теперь бы даже не упомянул. Так, я изучал сочинения известного Ганса, который выпустил некоторое количество томов о мнимом всемирно-историческом праве наследования; при этом он так долго сервировал нелепую гегелевскую капусту, пока сам не задохнулся в попытках соорудить и огегельянить что-нибудь из средневековых кочерыжек. Тут уж он прямо признался, что гегелевская диалектика отказывается служить (крещеный еврей этот был между тем ординарным профессором на юридическом факультете в Берлине), а затем, по-еврейски обделывая гешефт, приспособился к необходимому течению со своими историческими, а не диалектическими учеными коллегами.

Как философ он уже достаточно скомпрометировал себя своим кривляньем, напустив диалектического тумана, например, в положение Савиньи о том, что владение, в противоположность собственности, есть просто факт, г. Ганс, наоборот, утверждал, что простое владение есть уже право. Подобная вещь была полнейшим смешением понятий, ибо римский интердикт не охранял ни от чего, кроме насилия, которым могло быть нарушено временное фактическое владение, каковое насилие оно и исключало.