Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

3. Нет необходимости исследовать так называемое международное право еще и в договорных уловках, благодаря которым открывается или сохраняется возможность косвенного ограбления. Сверх того, так называемая автономная таможенная и прочая хозяйственная политика тоже немало помогает международному угнетению и обману. Но эти таможенные фокусы образуют слишком специальную область, чтобы говорить о них здесь, где имеются в виду общие, наиболее характерные черты народного бесправия в его целом. Кроме того, на первом плане здесь всегда стоят социальные классовые интересы, так как сами по себе населения областей, в их совокупности, остереглись бы ставить препятствия взаимным заграничным сношениям, затруднять и удорожать выше естественной меры и без того трудное при больших расстояниях снабжение товарами.

Если не считать некоторых союзов по взаимным сношениям, вроде международных почтовых конвенций, то в так называемом международном праве окажется мало чего полезного; лучше сказать, там окажутся только обычаи и постановления, которые служат для загородок и для взаимного ограничения. То, что в противоположность праву войны называют правом мира, не только стояло всегда на втором плане, но содержит преимущественно лишь враждебные взаимные ограничения, а именно те, которые и без войны служат своекорыстным интересам наций. Сюда относится прежде всего взаимная конкуренции народов в торговле и если она гарантирует себе где-нибудь открытые двери и открытые порты, то делает это большей частью на счет кого-нибудь третьего, который и должен платить, как объект более слабый. Вообще, алчность к грабежу и разделу владений ослабевших народностей является характерным свойством государственной и национальной справедливости. Она выглядит в новейшие времена почти еще хуже, чем грабеж колоний и некоторое порабощение аборигенов колониальных областей.

Нападать на слабые народы, вырывать, так сказать, куски из их тела, частью теснить, частью уничтожать те племена, которые восстают против «чужестранных дьяволов», – вот отдельные черты, выдающие весь тот дух, который до сих пор жил главным образом в международном праве. Поэтому нужно соблюдать большую осторожность в признании кажущихся улучшений в этой области, по крайней мере что касается мотивов. Например, собственно выжигания и известные грабежи городов не принадлежат уже больше к обычаям международного права культурных стран. Однако ведь реквизиции и сравнительно урегулированные, на деньги переведенные контрибуции не только достаточно заменяют прежнее зло, но в некотором смысле являются даже более сильными средствами вымогательства. Итак, при ближайшем рассмотрении различия здесь оказываются лишь формальными.

В самом благоприятном случае отдельный солдат более держится в границах дисциплины; но за то, что он уходит с пустыми руками, получает военный фиск, ибо оплачивается каждая более или менее продолжительная остановка на месте. Да и здесь даже нельзя принимать вещи в буквальном их смысле и, например, предполагать, что и на деле все случается так, как должно было случиться по предписаниям или как предполагалось по конвенциональным объявлениям и положениям. Даже в самых дисциплинированных армиях бывает слишком много отдельных элементов, которые частным образом воруют и грабят, где только представится им удобный случай схватить что-нибудь и тайно утащить с собой. Война в понимании масс всегда остается войной.

4. В одном-единственном пункте имеется несомненное изменение к лучшему; но оно вышло не из права войны, а навязано этому праву общим состоянием нравственности и права. Указанное несомненно ясное улучшение состоит в том, что в противоположность древним, пленных уже не продают в рабство. Этот богатый источник дохода питал, например, и первого галльского Цезаря в весьма изобильном размере, отвечавшем его колоссальным личным долгам. Такой доход, наконец-то, совершенно иссяк. Но случилось это не потому, что война сама по себе гуманизировалась, но потому главным образом, что после уничтожения рабства уже не стало возможности, продажи в рабство.

Однако нельзя ставить в счет добровольному гуманному стремлению или религиозным влияниям даже и этой заслуги уничтожения настоящего полного рабства, при котором личность, как таковая, по произволу продавалась, наследовалась или как-нибудь иначе передавалась в собственность, подобно всякой вещи, а не только как в Средние века – вместе с землей. Экономические отношения уже в древности оформились так, что личные освобождения на волю, как выгодные, увеличивались в числе и были даже частыми. От самостоятельного распоряжения частью состояния, специально отделенной к формальному отпущению на волю был лишь один шаг. Довольно часто было в интересах самого господина, вместо того чтобы содержать раба, и без того ставшего самостоятельным, сделаться патроном вольноотпущенника. Таким путем господин мог еще больше обязать вольноотпущенника, сделав его смелее и надежнее в порученных ему делах.

Конечно, не одно указанное нами обстоятельство было причиной того, что рабство постепенно уменьшалось и, под конец, сведено было в романских странах к незначительным остаткам. Но мы излишне высоко оценили бы проявившуюся в истории человеческую природу, если бы стали придавать особенно большое значение прочим поводам и мотивам формального уничтожения рабства. Против подобной попытки говорит тот факт, что на место устраненного рабства античной формы средневековыми народами были установлены иные виды владения людьми и в особенности крепостная зависимость. Форма права или, точнее, бесправия была здесь менее выраженной, а потому и менее ясной; но этот смутный туман в области рабства с его формальной неопределенностью был в некоторых отношениях еще более живучим бременем для человечества, нежели отказ во всяких правах и юридическое уничтожение личности. Чем более институт жесток, чем более он противен праву, тем более можно, при естественном развитии других факторов, рассчитывать на его саморазложение. Стремление несвободных людей к свободе должно выходить тем интенсивнее, чем сильнее контраст между двумя состояниями несвободным и свободным.

Итак, пусть не подсовывают слишком поспешно гуманных мотивов. Даже новое время, несмотря на все афиширование свободы и все провозглашенные права человека, соорудило себе предательский памятник в штатах североамериканской республики. Позор, державшийся в течение ряда поколений, правда, под конец должен был очистить место режиму свободы, по крайней мере по форме; но и этот режим оказывается довольно неустойчивым. Он весьма естественно принимает форму все более обостряющейся расовой борьбы с взрывами, при случае, настоящих сражений и взаимной резни. Лучше всего здесь то, что вся эта проставленная свобода была введена гораздо менее под влиянием гуманных мотивов, чем под давлением эгоизма северных штатов. По чисто экономическим основаниям та область, где хозяйство велось с помощью свободного труда, не могла дальше терпеть конкуренции группы провинций рабовладельческих.

Если бы черных оставили в покое на их родине, вместо того чтобы ловить в Африке, как диких зверей на охоте, и увозить в американские хлопчатобумажные провинции, то отнюдь не возникла бы та неестественная племенная мешанина, которая теперь стала проклятием для обеих сторон, не существовало бы унаследованного необозримого зла. Но, по-видимому, собираются сделать еще кое-что побольше в том же роде, хоть и несколько иного фасона. Не делают рабов в своей собственной стране, зато, вступив в испанское наследство на Филиппинах, коренное население превращают в политических рабов. О европейских приемах в различных частях Африки едва ли стоит здесь отдельно упоминать. В конечном итоге они прямо свидетельствуют о том, что говорить в подобного рода вещах о действительной гуманности было бы не только скороспелостью, но и полнейшею ложью.

Уже во время североамериканской войны сецессионистов с унионистами европейские мировые державы, в особенности правительство Луи, были очень склонны помогать отделению южных штатов и сохранению рабства. Поэтому было бы суетным тщеславием, взирая на такое поведение и вообще на подобные опыты, говорить еще о какой-то гуманности. Если судьба раненых на войне, благодаря Женевской конвенции 1864 года, стала несколько лучше, то ведь державы, вошедшие в этот союз, не имели здесь никаких других мотивов, кроме собственной выгоды. А как вела себя и какую форму приняла при этом филантропия, это мы разъясним сейчас.

Гуманность вообще можно оставить в покое, если на первом месте приобретает силу действительное право. Но как же может иметь место подлинное право, раз в колониях остается принципиальным правилом косвенное порабощение цветных коренных жителей? В конце концов, это произведет такое же смешение племен и такие же ненормальные состояния, какие укоренились в североамериканских южных штатах. Различие только в том, что американцы пересадили цветных на свою собственную родину и таким образом внесли зло в свой собственный дом, а другие народы, наоборот, устраивают себе Эльдорадо вне своих стран, втираясь между цветными и пересаживая на их почву белых господ. Но должно наступить время, когда это смешение и это зло принесут свой плод, т. е. повлекут за собой войну рас в её полной серьезности. Итак, прочь лживую гуманность, которой будто бы дышит всюду наша культура, тогда как на деле её дыхание – ядовитое дыхание!

5. Филантропические старания создать для раненых в сражениях лучшую помощь, чем совершенно недостаточная забота о них правительств, были переоценены и фальшивый смысл их был оставлен во всей своей силе. Один женевский врач, по имени Дюнан, в битве при Сольферино был военно-полевым хирургом. Его сочинение было написано в таком технически утонченном сантиментальном духе, что слабонервному человеку стало бы от него дурно. Его умилительные картины были намалеваны самыми густыми красками; но он не ошибся в расчете на известный род публики, спекулируя на её самое непосредственное чувство сострадания. Его сочинением воспользовались, чтобы произвести шум в публике и побудить ее снабдить всякими средствами нарождающиеся общества помощи раненым и предоставить им материалы для лечения и ухода. В особенности последнее наилучшим образом принималось со стороны государств; ибо раз дочери и жены в семействах щипали корпию и доставляли все прочее для ухода за ранеными, то для государства это было ничего не стоящим ему прибавочным обложением, которое в ином случае обременило бы военный бюджет и которое добровольными приношениями создавало то, что нужно было бы взять из фонда общих принудительных налогов.

Упомянутый Дюнан не имел прямой связи с собственно Женевской конвенцией, которая, так сказать, устанавливала права раненых. Он в своем сочинении ограничился тем, что иллюстрировал недостаточность врачебной помощи во время сражения и особенно после сражения всякими пестрыми картинами, рассчитанными на чувствительность читателя. Возникновение позднее добровольных обществ помощи может отчасти быть отнесено на счет этого литературного толчка. Но что же получилось в итоге всей этой инициативы, если разумно посмотреть на дело? Если оставить в стороне искусственное возбуждение чувства, инициатива эта только установила, что убийственное действие технически усовершенствованного оружия давало столько раненых, что прежней мерой хирургической и иной помощи обойтись было уже нельзя. Желание помочь делу было весьма естественно у врача, который таким образом соблюдал интересы своего сословия. Но чего напрасно было бы искать у него, это – хоть одного слова против невежественного и бессовестного пренебрежения, которое прежде всего следовало поставить на счет правительствам и военным инстанциям. Еще менее выразил он хотя бы отдаленный, самый мягкий протест против причин ужасов, которые он переложил на свою чувствительную музыку. Скорее, вместо того чтобы выступить резко против войны, он, при всей своей сентиментальности, был её послушным слугой. Все его вмешательство в дело и его манера выдают только мастера по части чувствительности и сострадания, т. е. разновидность, которая вовсе не заслуживает того, чтобы её искусственное воодушевление принимали в серьез.

Раненые оставались три дня без помощи на поле сражения. Некоторые умирали в лихорадке и судорогах, между тем как своевременная помощь могла бы их спасти. Другим приходилось ампутировать члены, что не было бы неизбежным при своевременной помощи. Но кто же может удивляться таким вещам? Конечно, не тот, кто хоть сколько-нибудь знает дух войны! Тот, кто приносит в жертву столько жизней в самом сражении, не особенно станет заботиться о прибавочных косвенных потерях, вроде смерти раненых или ухудшения их здоровья. Все идет в один счет потерь, и считается второстепенным обстоятельством, произошла ли смерть прямо в сражении, или вследствие упущения. Конечно, считают более выгодным обойтись меньшими потерями в людях и ограничить инвалидность, нуждающуюся в пенсионах. Поэтому если тут делается что-нибудь для уменьшения и смягчения зла, то государства принимают подобные вещи наилучшим образом. Но еще долго такое отношение не будет гуманностью; оно долго еще будет простым выгодным расчетом.

6. Женевские филантропы были впоследствии теми, кто вместо дюнановских картин несчастия дали проект права, изымающего раненых от неприятельских действий, и нейтрализовали их, как гласит новосозданное, но юридически недостаточно правильное выражение. И госпитали, и амбулатории, и транспорты раненых были также подкреплены этим новым, несомненно весьма смутным понятием о нейтралитете раненых перед лицом неприятельских действий.

На основании упомянутого проекта и осуществилась в 1864 году конвенция правительств. Так как она, даже после крайне незначительных изменений 1906 года и после полного распространения и на морскую войну удержала почти всецело излюбленные филантропами неопределенности понятий, то нечего удивляться, что её практическое применение не отличается ни твердостью, ни надежностью. Что слово нейтралитет употреблено неуместно, это, конечно, немного значит для дела или, лучше сказать, для вреда делу. Достаточно, если только всегда известно, в чем состоит пощада или покровительство раненым и необходимому вспомогательному и врачебному материалу, и в чем выражается беспрепятственный безопасный пропуск врачей и больничного персонала.

О врачах позаботились даже отменно хорошо; им надлежащим образом должно выдаваться жалованье, когда бы и где бы они ни исполняли своей службы в неприятельской области. Но, за исключением этого делового фундаментального пункта, постановления Женевской конвенции оказываются поистине не слишком определенными, т. е. их нелегко понять, и потому при практическом применении они подвергаются всяким уклончивым толкованиям в еще большей степени, чем это бывает с законами, уже заранее несколько редижированными юридически. То, что думали устранить филантропы с их туманностью уже в самом проекте, осталось в силе, несмотря на всякие отступления. Нас здесь не столько касается содержание конвенции, сколько её общий характер, поскольку он связан с главной темой настоящего отдела. Прежде всего надо исследовать несколько так называемую филантропию насчет её подлинной сути или, если выбрать более сильное выражение, насчет её бестолковости и даже ее виновности.

Белый цвет невинности и красный цвет крови не особенно подходят друг к другу. А крест и совсем не является знаком, имеющим смысл и значение для всех народов. Мнимая филантропия выдала здесь, до чего она погружена в христианство и привержена к нему.

Чем вообще должно быть дружелюбие к людям? Такой вопрос здесь уместен, ибо притворство, исходит оно из Палестины или нет, не должно больше удовлетворять лучшей части человечества. Кроме естественно установившихся отношений, ограничивающихся семьей, и взаимностей, происходящих из товарищеских сношений при выполнении обязанностей, не существует вообще никаких иных симпатий между людьми. Естественное сострадание есть, в сущности, мгновенное побуждение; и только глубже проникающий разум является силой, конечно опирающейся на такое побуждение, но ставящей человека выше простого побуждения, – силой, которая может создать нечто высшее, более продолжительное и надежное в направлении того же самого чувства, но без его ограниченности и слабости. А у филантропов и живописцев чувствительных картин именно случайность и односторонность ощущения служат орудием, при помощи которого они могут меньше работать сами, но зато хорошо обрабатывать других. Итак, если проанализировать строго и не считаясь с условностями, то филантропия расплывается не только в ничто, – это было бы еще невинно, – но меньше, чем в ничто, т. е. в нечто отрицательное, так как она остается ниже уровня области разума и действительного права, вовсе не заботится об этих истинных помощниках рода человеческого, а при случае обращается даже против них.

Кроме того, и место возникновения конвенции здесь небезразлично. Женева в своей истории показала себя во многом весьма противной.

Так называемый реформатор Кальвин, убийца Сервета, своей темной низостью немало виноват в той лицемерной строгости, которая отпечатлелась, как характерная черта, на женевском населении. Религионизм в новое время, конечно, смешался с политически свободными аллюрами; но даже характер Руссо свидетельствовал о том, что из женевского наследия многое было на самом деле неприемлемо и даже несимпатично. Прикидывавшийся фанатиком, но лицемерный Кальвин был главным виновником того фасона религии и духовной жизни, который утвердился в Женеве; по крайней мере он дал ему особенно резкое выражение.

Этот Кальвин при всей своей мнимой святости, был, должно быть, еще и педерастом. Его ядовитая злоба против испанца Сервета, открывшего кровообращение, зашла так далеко, что он не только велел осудить на сожжение этого исследователя, бежавшего в Женеву от инквизиции, но еще особо позаботился, чтобы пытка на костре была увеличена тем, что костер был сложен из свежего, зеленого дерева. Последним зрелищем он, кроме того, должно быть, тайно любовался сам, наблюдая его собственными глазами.

Противно указывать, по необходимости, на подобные пошлые детали. Но не следует упускать из виду, на какой почве вырос женевский филантропический цветок. Бесспорная здесь примесь фальши и лицемерия слишком хорошо объясняется историческим прошлым и духовной атмосферой города. Однако и женевское лицемерие есть только особый тип более общей, христиански окрашенной лицемерности. Если последняя так модернизировала себя в новое время, что прикинулась гуманной, то ведь примешивание кажущейся гуманности, как и подсовывание слова филантропия, прямо относятся к составным частям всего этого орудия лжи и обмана.

Мы здесь, разумеется, анализируем только среду женевских филантропов, которые занимались подготовкой конвенции, но не факт самого договора государств. Этот последний, совершенно независимо от мотивов инициативы, которые в конечном счете значения не имеют, все же принес с собой несколько выгодных постановлений, хотя постановления эти, опять-таки, не нужно ни переоценивать, ни толковать в смысле гуманности. Взаимно согласились на некоторые исключения в области враждебных действий. Ввели пощаду раненых и мест их лечения, так же, как своего рода иммунитет врачей и всего связанного с их деятельностью. При всем том, однако, не сделали ничего больше, кроме того, что война стала несколько более удобной и была снабжена некоторым кажущимся смягчением её ужасов. Но в общем война осталась тем, что она есть, и несколько ограничений её неистовства в сравнении с массой остающихся ужасов имеют лишь ничтожное значение, граничащее с нулем. Объявлять это чем-то очень значительным, как будто бы наступила эра действительной гуманности, значило бы подделать существо дела и даже скомпрометировать ту небольшую полезность, которая тут имеется, филантропствующим святошеством.

7. Женевская конвенция создала некоторое полуправо в той области, которая по природе своей противна праву. Война не может быть не чем иным, кроме того, что Макиавелли называл зверским способом посчитаться друг с другом; мы еще более резко оттеняем это, напоминая, что человек по природе и вследствие культуры может играть роль не только зверя или сверхживотного, но и прямо роль сверхзверя. И потому если в такого рода поведении появляются отдельные небольшие, выгодные для обеих сторон, послабления, то надо остерегаться думать тотчас же, что сверхзверь переродился. Нет, он остается верен своему типу и только прибавляет к нему некоторую утонченность. Дуэль, очевидно, несравненно больше считается с уставами, но ведь ни один рационально мыслящий человек не станет ради этого утверждать, что дуэль из грубого и ограниченно-тупого средства посчитаться друг с другом превратилась в гуманный и филантропический институт. Небольшое количество полуправа, которое в ней воплощено, имеет значение только условного урегулирования насилия.

Обычаи же собственно войны остаются еще неизмеримо далекими от сравнительного приличия обычной обстановки дуэли. Рыцарства тут не найдешь и следа; наоборот, скорее имеет место противоположный принцип, а именно вместо равенства вооружения – использование всякого рода фактических преимуществ в смысле солнца и ветра, а также всякого выгодного местоположения и просто случая. Подобную форму ведения войны нужно, разумеется, признать в её области просто рациональной и не противоречащей дурному духу самого дела, тогда как в обычаях дуэли получается некоторый комизм: с одной стороны, твердо держатся зверского способа посчитаться друг с другом, а с другой – вводят до известной степени справедливое урегулирование и особенно большую заботу о быстрой помощи раненому, при этом то обстоятельство, что на дуэли противник, приведенный в неспособность к дальнейшей битве, перестает быть объектом дальнейшего нападения, немного похоже на принцип, на основании которого раненные на войне не должны быть объектом неприятельских действий.

Если филантропия не представляет собой ничего верного в области собственно конвенционного права, то в качестве вспомогательного аппарата, основанного на добровольности, она принимает, большей частью, еще менее хорошего обещающий характер. Если бы государства прямо сами позаботились о достаточной помощи, то не имели бы никакого смысла общества помощи, которые позволили пожаловать себя, в виде украшения, знаком Красного Креста. Они служат только затычками при недостатке государственной помощи. А где посылкой таких групп и снаряжений занимаются лица и общества из нейтральных государств, там все оказывается еще более проблематичным; ибо навязчивость лиц, стоящих вне воюющих сторон и прикидывающихся совершенно бескорыстными филантропами, если бы ей дать полную волю, привела бы к отменному хаосу. Ведь и без того всегда нужно глядеть, чтобы под маской добровольной помощи не прокрался шпионаж!

Однако же главную характерную черту, которую мы хотим здесь выдвинуть, нужно искать в другом месте. Несомненно, достойно уважения, если семьи и публика для массы сыновей, стоящих на поле битвы, и для других родственников готовы принести всякие добровольные жертвы, и государственная система призрения уже привыкла рассчитывать на такие экстренные добровольные приношения. Конечно, было бы лучшим порядком, если бы не добросердечие и способность на жертву давали источник и определяли меру таких добровольных приношений; лучше было бы, если бы это бремя было переложено иным порядком, равномерно и в виде обязательства, на все население, т. е. лежало бы на общем налоговом фонде. Но тогда получилось бы возрастание военных штатов, а ведь и без того уже необходимо умерить их все растущее распухание. Насчитанная поэтому на свойства некоторой части человечества, спекуляция на добровольное даяние будет средством, более легко достигающим цели.

Кроме указанной, весьма понятной государственной спекуляции, существует еще другая, идущая от профессионально заинтересованных элементов общества; она-то и пускает полным ходом всю добровольность, чтобы не сказать – принуждает к ней. Все, кто лично на продолжительное время пристраиваются к снаряжению врачебного персонала и к посылке средств для ухода за больными и ранеными или только желают зарекомендовать себя особыми услугами, заинтересованы в том, чтобы добрая воля публики проявилась как можно шире. В этом отношении можно было бы говорить о филантропии профессии и наживы, а у некоторых лиц, пожалуй, даже о филантропии тщеславия.

Всегда ли доходят до соответствующих войсковых частей и идут ли на пользу раненых все добровольные даяния в виде одежды и припасов, которые должны служить для особенного ухода за ними, об этом имеется несколько внушающих сомнение сведений из самых различных стран и с различных театров войны. Уже во время войны 1870 года было констатировано, что иногда некоторые элементы вспомогательного персонала жили явно роскошно и очевидно не забывали себя в поедании самых изысканных питательных и лакомых припасов. Но оставим в покое филантропические наслаждения рыцарей и дев Красного Креста; мы заботимся здесь о достаточном понимании того, что более или менее всегда происходит, когда публику хотят воодушевить или приманить для какой-нибудь цели к пожертвованиям.

Какие бы ни делались тут дела, хорошие или дурные, получают ли значение и распространяются ли в прессе пустые предлоги или достаточные причины для таких дел, – для знатока слишком часто ясны пружины мнимо-незаинтересованной деловитости, обнаруживаемой при этом: все дело в том, чтобы сквозь пальцы заправил таких прекрасных по цели учреждений проходило как можно больше ценностей и денег. Контроль, устанавливаемый для того, чтобы не слишком много из этих денег и ценностей прилипало к пальцам, слишком часто бывает недостаточным, даже прямо иллюзорным. Кто однажды разглядел это, тот будет остерегаться следовать побуждениям и призывам, афиширующим какие-нибудь благодетельные цели или иные бескорыстные вещи. В нашу еврейскую эпоху и ввиду совершенно оевреенной прессы в случаях подобного рода уместна особенная, даже, по моим личным впечатлениям, абсолютная сдержанность. Всякий грош, данный под влиянием таких побуждений, умеренно выражаясь, выброшен в такое место, где то, что потом случается с ним, или совершенно, или по большей части невозможно проконтролировать.

Я не имею намерения без всяких ограничений полностью приписывать указанное выше социальное зло добровольной филантропии на войне. Для меня важно только несколько умерить ореол, которым усиленно окружаются названные вещи. Кое-какая польза получается ведь даже от рук, которые сами по себе не слишком-то полезны. Механизм интересов, даже себялюбивых и несправедливых, бывает иногда полезен, и потому, при случае, даже самая неискренняя или ложными мотивами обставляемая филантропия может дать в результате кое-что хорошее.

Но смотря на дела не с внешней их стороны, мы должны остерегаться приписывать таким действиям особенно высокие и действительно гуманитарные свойства.

8. Если бы война возникала только вследствие таких споров, при которых добрая вера и предполагаемое право были бы действительно руководящими точками зрения, то прибегание к силе до некоторой степени все же и тогда оставалось бы уклонением от действительного права; но тогда не было бы недостатка в мере и ограничении неприятельских действий. Кто приходит к необходимости силой настоять на своем праве, тот не может иметь за пределами этого права никаких дальнейших притязаний, кроме разве возмещения какого-нибудь экстренного вреда, причиненного ему врагом, и некоторого удовлетворения за личную обиду. Но подобного рода естественные требования остаются далеко позади того, что обычно присваивает себе победитель. Если ему не мешает угрожающая вмешательством ревность других государств, победитель исчерпывает свои притязания во всей достижимой для него мере. Самое приятное для него, если противника можно совершенно ослабить, уничтожить, т. е. уничтожить по крайней мере в смысле продолжительного угнетения.

Отчего происходит эта безмерная тенденция к решению споров путем войны? Просто оттого, что мотивы войны, в принципе и по правилу, оказываются отнюдь не справедливыми, но, как мы объяснили выше, в основном своем типе определяются хищничеством и властолюбием. Для подобных вещей, разумеется, не существует других границ, кроме тех, которые определяются игрой сил. Расширение государства, династического или республиканского – все равно, следовательно, также и прямая алчность племен к взаимному угнетению, – вот что является главным побуждением к войне. Последнее представляет собой организованный коллективный грабеж. А чтобы видимость получилась иная, на передний план выдвигаются немногие правовые точки зрения, какие можно подыскать к случаю и то большей частью лишь искусственно. В новое время редко кто хочет прослыть виновником войны и потому старается наперед уже взвалить на другую сторону ненависть за инициативу, ставя ее в такое положение, что ей приходится объявить войну, т. е. первой выступить в роли нападающего или как-нибудь иначе, но в том же смысле. Конечно, этот новейший обычай говорит за то, что война уже много раз была обесславлена, и что она искренно надоела подлинным лучшим элементам народным, которым она менее всего выгодна, но которые должны больше всего внести в нее своей крови и имущества.

Тем более понятно, что война и почти на войне лишь основанное так называемое международное право стремятся окружить себя всяческой лицемерной видимостью, особенно же – ореолом культурной славы. Первоначально, в Средние века, напирали прежде всего на религиозную пропаганду, чтобы под своего рода покровом и под предлогом спасения души заниматься главным делом – грабежом и достижением господства. В новейшее время на первый план выдвигаются представления о культуре и гуманности, которые и должны помочь оправдать самые отвратительные мерзости. Конечно, подлинных понятий о гуманности и культуре тут не имеется; вместо них подсовываются двусмысленные половинчатые понятия, в которых внешности культуры сочетаются с внутренней низостью.

Ко всему этому недоставало только, чтобы война и её главное творение – так называемое международное право – принципиально приняты были под крыло филантропии. И без того все воители несут на устах своих мир. По их пониманию, война только средство, чтобы достигнуть мира, и до высшей степени возросшая готовность к войне имеет поэтому задачей, предупредительными или дополнительными мерами, охранять мир или приводить к нему войну. Подобным же образом и все дряхлые призывы к разоружению и мирные аллюры, исходящие со стороны отдельных государств вроде Англии и России, всегда грубейшим образом сами опровергали самих себя противоположным на самом деле поведением. Внешнее поведение, значит, здесь безразлично. Ни в коем случае не отказываются от принципа грабежа и господства. Если бы плодами этого принципа можно было воспользоваться без риска войны, тогда, конечно, мир был бы приемлем даже для тех, кто живет войной, ибо тогда, не пуская в ход оружия и не рискуя жизнью, можно было бы использовать иные методы грабежа, обогащения и достижения власти.