Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

ХIII. Антиколлективизм

1. В более тесном смысле слова коллективизм обозначает ныне не больше и не меньше, как социализм. Общий смысл слова, однако, говорит только о собраниях и объединениях, и в связи с ним должно держаться и наше политически более широкое понятие о всякой коллективности. Социализм – только одна из форм и проектов этого рода между прочими, весьма разнообразными, уже осуществленными и только еще мыслимыми, формами общения. История работала коллективистически в разнообразных формах. Общины и государство только отдельные продукты такого рода работы. Но современность, кроме того, роскошествует ферейнами и новыми корпорациями, которые или уже фактически превзошли, или еще только собираются превзойти в смысле несправедливости все средневековые цехи с их пригнетением людей, не принадлежащих к цехам, с их принудительными и исключительными правами.

У животного коллективизм начинается непроизвольным собиранием в стадо, что само по себе невинно, хотя и представляет собой очень низменную ступень совместной жизни. У человека к этой категории относится все, что есть больше, чем простая форма совместной жизни обоих полов. Поэтому мы имеем полное основание к нашим требованиям строго упорядоченного права полов присоединить непосредственно доводы против ложного коллективизма. Ложна та коллективность, т. е. тот общий союз индивидуумов, который стремится угнетать других индивидуумов или как-нибудь помешать достижению чего-либо дозволительного в сфере человеческих прав. Другая внутренняя и потому более интимная фальшь заключается в том, что коллективность обязывает своих собственных членов к тому, к чему в смысле человеческих прав нельзя обязывать никого. Бессознательно – или сознательно – эгоистически извращающие правду обязательства являются здесь несправедливостью, которая даже самые подвижные группы может заклеймить печатью общественной негодности и вредного ограничения индивидуальной свободы.

Что касается самой значительной исторически из всех коллективностей – государства, то его мы, как в малых, так и в больших размерах, можем понимать только как необходимое зло, даже в тех случаях, где вообще можно признать его роль рациональной. Однако и эта необходимость – лишь относительная и потому не может быть переносима абсолютно на все будущее и на все мыслимые отношения. Поскольку государство есть учреждение, коллективно охраняющее от преступления и наказующее его, оно является необходимым следствием неспособности индивидуума достигнуть той же цели без слишком больших затрат на самозащиту или даже вообще как-нибудь её достигнуть. Убитый не может отомстить за себя; поэтому другие должны за него вступиться. Но если и не считать этого крайнего случая, исключительно самостоятельная охрана своего права, как учит тому карикатура дуэли, – вещь трудная. Помощь других здесь, по большей части, желательна и упрощает дело.

Но надо остерегаться искать в этой помощи чего-либо большего, чем, в самом благоприятном случае, участия других к делу, по-видимому, обиженного человека. Вступятся ли здесь за правое или за неправое дело, этого из коллективности заступничества нимало не вытекает. Толпа или то, что органически заступает её место, в лучшем случае может только представлять собой общие интересы, и эти общие интересы могут иногда, но отнюдь не в каждом отдельном случае, включать в себя защиту права. Таким образом, в коллективности только обобщается индивидуальная самопомощь, но без всякой гарантии за то, что такая организованная или неорганизованная помощь сколько-нибудь хороша, т. е. осуществляет действительное право.

Наоборот, грубые качества сверхзверя, родящегося в виде человека, исторически были причиной того, что именно наиболее выдающиеся человеческие индивидуумы страдали от этого проклятия зверства. Никакой значительный прогресс не совершался никогда через коллективность. Как в знании, так и в практической жизни, если они действительно идут вперед, решают дело отдельные могучие личности. Волокита коллективных учреждений в самом благоприятном случае может сохранить существующее состояние; но творчество должно исходить от высокоодаренных индивидуумов. Революции, где они не оказываются простыми кризисами испорченности, руководятся направлениями, которые вовсе не исходят от самой толпы, а скорее просто навязываются ей и всяким вообще коллективностям. Это было так и в случае с французским переворотом. Произведенный главным образом в Париже, он тотчас же превратился в контрреволюцию и реакцию, как только пожелали провозглашенные им свободы обобщить так, чтобы они преобразовались в формальную свободу, создавшую для существовавшего народного невежества и общественной испорченности представительство путем выборов.

И английская революция XVII века также поучительна для понимания указанной выше сущности дела. Кромвель, обезглавивший короля, довел ее до конца. Он создал парламентское войско и выиграл сражения, которые было необходимо дать, чтобы разрушить дворянский режим. От его личности зависело так много, что с его смертью главное его завоевание, республика с протектором во главе, снова было утрачено; и до сих пор после того ничего не последовало и не осталось, кроме призрака династии и жалкого конституционализма. Кромвель не обладал никакой военной должностью или властью, но создал себе нечто подобное только в интересах революции, т. е. для противодействия королевским притязаниям.

Если английское царство эпигонов придает так много цены второй, так называемой, славной революций 1688 года, то этим оно доказывает только, что не умеет или не желает ценить дел, случившихся поколением раньше и получивших свои характерные черты от личности Кромвеля. Английский строй остался на полдороге, так как дело Кромвеля продолжалось недостаточно долго и очевидно не могло найти себе продолжателя. В этом-то и заключается недостаток всех коллективных режимов, что в них только при особых обстоятельствах отдельные индивидуумы могут достигать благотворно реформирующего влияния. Одной способности недостаточно; должны открыться и обстоятельства, которые обнаружили бы способность и через отовсюду видные заслуги положили основание её власти. Последняя же необходимость опять-таки служит доказательством вредности коллективных режимов; ибо именно благодаря им в политических делах вожди могут быть, так сказать, узаконены лишь путем насильственных действий. Насилие со стороны героя не приходится отделять здесь от обыденного насилия. Отсюда же объясняется и трудность, даже большей частью, невозможность для натур, способных к благотворной деятельности, достигнуть верхов. Коллективность, как бы она ни называлась, всегда готова идти, как стадо, за передовым бараном, но лишь в исключительных случаях она увлекается чем-либо действительно высшим.

2. Могучие личности, овладевающие коллективностью, обыкновенно не действуют согласно с правом. Скорее, обратное было историческим правилом, а исключения не всегда и не везде приобретали значение. Это происходит прежде всего от преобладающего хищнического характера всякой политики, который мы не только разъяснили в особом отделе, но с которым мы боролись и во всех наших прочих исследованиях. Именно необузданное себялюбие способных и сильных индивидуумов служит причиной того, что эти лица прежде всего добиваются личной власти, а право отодвигают на второй план. Новейший случай, где право не принималось в расчет, был случай первого Бонапарта, в дурных целях использовавшего революцию. Он отчасти вернулся к апсиеп гёдише’у и приспособился к нему путем конкордата с поповской коллективной властью. Хоть он и разрушил вне Франции многое пошатнувшееся и падал, подобно грому и молнии, среди старых династов, тем не менее эти наполеоновские грозы были скоропреходящи и вели к росту реакции, которая своей тяжестью давила все XIX столетие и держится до сих пор.

Презирающие право индивидуумы стремятся только к тому дурному, что в них самих содержится, и для этой цели охотно приспособляются к традиционной и господствующей испорченности существующих коллективностей. Таким путем они еще усиливают общее зло и в самом благоприятном случае разве лишь невольно и косвенно приносят немного добра тем, что в ходе своих операций и своими дурными средствами принуждены бывают уничтожать и кое-что действительно дурное. Действительное добро и власть крайне редко идут рука об руку, да и тогда – не вполне. Именно коллективность и была причиной того, что качества отдельных личностей были весьма смешанного характера. Поэтому если мы ожидаем, в конце концов, от личной инициативы чего-то решающего в смысле добра, то наше предположение имеет в виду ту возможность, что в сменяющихся образованиях когда-нибудь все-таки сочетается стремление к добру с обладанием орудиями власти. И если твердо установлена идея, что от формы коллективного устройства, – будет оно социалистическим или нет, все равно, – не надо ожидать никакой защиты добра, но скорее лишь усиления традиционного порабощения и испорченности, то стремление отдельной личности должно наперед уже намечать новые пути; в вопросе о потребных для неё новых направлениях личность должна заботиться более о том, что будет, нежели о второстепенном вопросе, как будет. Тогда только научатся судить о делах по всему тому, что они устраняют из мира дурного и что хорошего они в него вносят или в нем обосновывают.

Так называемые герои истории в политике отнюдь не были героями добра. Поэтому мы далеки от того, чтобы с нашими персоналистическими принципами в чем-нибудь оказать поддержку мнимому культу героев. Герои, которых исторически или теперь наиболее прославляет коллективность, – такого именно сорта. Против этих кумиров толпы мы всегда выступали; мы могли указать на случаи благотворной личной инициативы в духовной области, но не в области политической и социальной. Тем не менее частичные, второстепенные явления, обнаружившиеся в пестрой смеси личностей, указывают на то, что когда-нибудь и более полное соединение полновластия с правом осуществится всесторонне и продолжительно в одной и той же личности.

Почему же коллективность, как таковая, не может сама из себя и через себя создать чего-либо реформирующего в смысле добра? Потому, что она, как полипообразное существо, не имеет индивидуальности и потому, что род, как в добре, так и в зле, всегда стоит ниже индивидуума, который в обоих отношениях обладает более высокими, чем у коллективности, чеканом и резкостью черт! Всякая организация достигает вершины и осуществляется через индивидуальные типы. Это справедливо по отношению к организации как добра, так и зла. Коллективность же, лишенная вершины и головы, всегда бывает лишь на половину организована. Она старается только увековечить свои дурные привычки и свою старину, возводя в принцип свое тупое полипообразное сожительство. И социалистическое государство демагогов не сводится ни к чему другому. Оно – лишь реакция народного невежества и массовой испорченности против всего индивидуально-высшего, что когда-либо действительно могло бы помочь. Государственное чудовище будущего есть только преувеличенное распространение на все вредной и порабощающей государственной формы, которое имело уже место в истории. Такое сверхгосударство кастрировало бы всякую индивидуальную жизнь и оставило бы только импотентное множество, которое было бы хуже, чем животная стадность. Итак, чтобы покончить с социалистическим фарсом, нужно ближе познакомиться с невольным виновником всей этой стряпни – государством и научиться правильно оценивать его исторические поварские приемы.

3. Государство есть и остается насильственным учреждением. Единственно лишь по отношению к преступлению может быть оправдано его обороняющее или отмщающее противодействие насилию, да и то, если оно исходит прямо от обиженной личности или по её ясно выраженному или предполагаемому поручению. В остальных отношениях государство может быть невинным союзом, но тогда оно должно перестать быть насильственным учреждением. Последнее не может быть принимаемо за действительное право и не должно быть им. Как ни мало оснований ожидать, что во времена, которые можно предвидеть, мы освободимся хотя бы только от самого грубого насилия государства, все же мы не должны присоединять к этому, по крайней мере, идейного признания такого насилия.

Религиозное насилие не существует уже там, где отдельное лицо может выступить из так называемой церкви и где новорожденные не передаются ей насильственно. Однако нынешний мир весьма хорошо мыслится без церкви, но не столь хорошо – без государства. Исторические отношения стали причиной таких уклонений от первоначальной свободы и причиной настолько вкоренившихся рабских обычаев, что из этого запутанного клубка не выйдешь без переходных средств. Тем не менее можно говорить, до некоторой степени, и о выходе из государства, а именно поскольку возможна эмиграция. Подобный выход из государства мог бы стать полным, если бы он не имел последствием вступление в другое государство. К несчастью, наш земной шар всюду покрыт государствами, хотя часто лишь вследствие произвольнейших фикций так называемого международного права. Не превращенной в государство земли, которая была бы доступна и где отдельный человек мог бы жить самостоятельно, – такой земли больше не имеется. Поэтому если человек сбрасывает с себя одно государственное иго, он должен, поиепз ѵоиепз, взять на свои плечи другое. И потому выход из данного государства отнюдь не является освобождением от государства вообще. Даже как чужестранец и, так сказать, по праву чужестранца не может никто достигнуть чего-либо подобного; ибо какая-нибудь юрисдикция всегда висит над его головой.

Итак, в нынешнем мире нет убежища без господ. Поэтому практическим вопросом может быть только вопрос о возможно большем ограничении насилия; ибо стряхнуть с себя государство в его целом, со всей его сетью насилия, в тех его формах, какие можно предвидеть, еще нельзя. Но, конечно, можно поставить границы насильственной власти государства, и, кроме того, ей можно дать отрицательное направление, посредством которого она сама будет уничтожать другое, подчиненное ей, коллективное насилие.

Первое главное ограничение есть ограничение относительно частной области. В известной мере должна существовать подлинно суверенная собственность, к которой не может прикасаться никакое государственное принуждение. Как далеко это должно простираться, конечно, трудно определить в каждом отдельном случае. Но остается бесспорным тот общий принцип, что отдельная личность должна обладать частями природы, которыми она и пользуется для самостоятельного хозяйственного употребления и для свободного существования. Фикции о государственной земельной собственности и о торговле государства земельными угодьями представляют собой нечто весьма вредное. Этими фикциями увеличивается та ложная видимость, что будто бы личная собственность должна выводиться из государства и что будто бы существует двойственное право распоряжения землей и почвой. На самом же деле только суверенная личная собственность может мыслиться, как нечто первоначальное и непосредственное. Владение, которое не выходит за пределы потребления личности, должно уважаться во всем мире, и оно становится законной собственностью не только вследствие такого уважения.

Точно так же брак и семья с самого начала являются, в сущности, суверенными вещами, и вмешательство в них государства еще более противоестественно и недопустимо, чем вмешательство его в сферу собственности. Государство в форме разбойничьей банды рыцарей искусственно и противно всякому праву создало ту так называемую собственность, которую мы называем насильственной собственностью. Но по отношению к браку и семье государству еще нигде в мире не удалось сделать чего-либо аналогичного, ибо продукты религионизма, или, точнее говоря, утверждение и нормирование полигамии, не относятся к специфической области государства. Конечно, государство смогло пожаловать наследственные роды в самых различных странах правами управления и, таким образом, простые фамилии превратить в династии. Но подобные вещи относятся только к небольшому числу случаев, и общее семейное право этим не было извращено.

В новое время растет тенденция удостоить самого интимного государственного вмешательства в самые недра семьи, а именно воспитание и образование детей. Недостаточно того, что школьное принуждение все больше и больше возвеличивается в качестве культурного фактора; к нему должно присоединиться еще дополнительное принуждение семьи в смысле её воздействия на детей. Это воздействие должно быть совершенно подчинено школе, а в случае конфликта будет иметь место отнятие детей от родителей и исправительное воспитание их государством. Отсюда можно видеть, куда, в конце концов, ведет школьное принуждение и в какой степени оно еще более невыносимо, нежели милитаристское военное принуждение. Именно Пруссия ускорила здесь расцвет «культуры». Чтобы выйти из такого дурного положения, недостаточно уже просто устранить школьное принуждение. Преподавание и обучение должны быть решительно освобождены от всякой официальной компетенции, как со стороны государства, так и со стороны общин и, поскольку ими интересуются частные лица, предоставлены частным лицам. Разумеется, здесь надо позаботиться о том, чтобы после уничтожения государственного господства над школой она не подпала власти каких-либо других коллективностей, особенно коллективностей религиозного характера, или, если она где-нибудь уже находится во власти таких коллективностей, то чтобы они не удерживали за собой эту власть дальше. В противном случае мы попали бы из огня в полымя, и всякий антиколлективизм был бы злой шуткой, если бы он бил только по государственной коллективности, стремясь, в то же время, сохранить другие порабощающие коллективные влияния.

В пользу принудительной школьной дрессировки приводят тот довод, что без неё низшие слои, отягощенные экономической барщиной, станут пренебрегать обучением детей и останутся отчасти даже безграмотными. Однако при нашем предположении распролетаризации это возражение не попадает в цель. И без того зло не уметь прочитать всякую культурную дрянь не так уж велико. Точно так же ведь еще вопрос, действительно ли приватизация школы особенно сократит размеры обучения масс. Письмо и счет в настоящее время для большинства профессий столь необходимые вещи, что и без физического государственного принуждения не так-то часто без них обходятся. Нужно только энергичнее воспротивиться детскому труду на фабриках и, таким образом, устранить косвенное фабричное принуждение; тогда и для частных школ окажется у масс время и возможность позаботиться об элементарном образовании, притом о таком, в котором не будут преобладать гнетущие государственные цели. Последние в обязательной официальной дрессировке являются главным делом, так что государственная школа действует преимущественно как отрасль общего государства и как своего рода полицейская форма, посредством которой духовно и физически вливается, а иногда даже и просто вколачивается в учащихся добрая доля холопства.

4. Насчет всякой коллективности, будет ли она простым сообществом или будет снабжена особыми правами и орудиями власти, должно быть прежде всего принято во внимание, к чему и как она обязывает своих сочленов и что она предпринимает против людей, стоящих вне её. Устав или вообще смысл союза дадут об этом сведения, или, если подлинные цели скрыты и замаскированы, можно будет иным путем узнать, какие вредные цели преследует коллективность, или, по крайней мере, узнать, преследует ли она такие цели. Пока союз не обнаруживает никаких намерений или ничего не предпринимает против действительного права, как мы его понимаем, он может считаться общественно невинным. Противоположностью этому служит организация более или менее опасных банд, хотя слово банда до сих пор было в употреблении лишь для самых крайних форм, вроде разбойничьих шаек. Мы должны расширить смысл этого названия, так как степень опасности есть дело второстепенное, и всякое, не оправдываемое ничем хищение чужой свободы, относится ли оно к участникам союза или к публике, при точной квалификации кладет на союз клеймо вредной банды.

Уже простое исключение или затруднение конкуренции может носить указанный выше характер, так сказать, союзного бандитизма. Например, каковы были главные несправедливые стороны средневековых цехов? Во-первых, цехи подавляли общее человеческое право на занятие ремеслом, т. е. конфисковали его в пользу своих сочленов, так как вне своих корпораций не терпели ни мастеров, ни подмастерьев, а если последние пытались, несмотря на это, существовать, на них устраивали форменную охоту (так называемый Вбпеазеп). Во-вторых, цехи и тем, и другим способом мешали публике искать и выбирать себе по своему желанию ремесленников, которых она могла и желала иметь. Во многих отношениях с публикой обращались даже, как с источником наживы, который делили и разгораживали, сообразуясь со своими принудительными и исключительными правами. В данном округе надо было молоть именно на той, а не на другой мельнице; вообще потребители были в самых различных отношениях прямо прикреплены к предписанным им местам производства всяческих продуктов. Это деяние против потребляющей публики должно быть заботливо отличаемо от деяний против производителей и рабочих; старая цеховая несправедливость ныне возобновляется в колоссально увеличенном масштабе в так называемых рингах и вообще во всех формах банд, возникающих ради поднятия цен.

Если всмотреться ближе, то в современных приемах можно снова отыскать эгоистические основные принципы всех цеховых устройств. Только до сих пор обращали внимание преимущественно на очевидные вещи, а именно на прямой вред рингов для потребителей: между тем к организациям рабочих, в которых воплощается угнетение рабочего рабочим, не приступили даже теоретически, если не считать нашего направления. Конструируя формы несправедливости в их основных чертах, мы срываем маску с их безобразия и объединяем в одних и тех же схемах формирование средневековых цехов и нынешних банд. Если союз рабочих некоторой отрасли производства стремится монополизировать в свою пользу условия работы, т. е. исключить всякого, кто не принадлежит к союзу и желает действовать самостоятельно, то это уже – тяжкий случай лишения действительного человеческого права на труд.

Теперь то, что не принадлежит к цеху, подвергается преследованию как нечто, не входящее в организацию. Для лишения возможности работать существует несколько средств; но полностью система исключения осуществляется только тогда, когда привходит еще союз предпринимателем, преследующий для себя подобную же цель. Именно если последний стремится предоставить господство и существование лишь таким предпринимателям, которые принадлежат к союзу, то он будет по возможности мешать другим предпринимателям найти рабочих.

Обе милые цеховые тенденции, т. е. тенденции рабочих и предпринимательских организаций на самом деле, однако, не упускают случая в некоторых отраслях труда входить в так называемые тарифные договоры друг с другом, к невыгоде свободного труда и производства, и на счет потребляющей публики. Тогда, например, рабочие союза рабочих обязываются работать только у предпринимателей союза предпринимателей и наоборот, объединенные предприниматели соглашаются не нанимать на работу никаких иных рабочих, кроме членов рабочего союза. Таким образом, готов двойной ринг, и то, что не вошло в него, может себе искать, как и где продолжать свою жизнь при таких обстоятельствах. В известных отраслях занятий вроде печатания и набора существовать при таких условиях уже едва ли возможно. Таким путем исключаются и на новый манер выбрасываются из цеха именно менее значительные и более слабые предприятия и существования. Тариф заработной платы является только исходным пунктом, главное же дело – осуществляемая в них двойная монополия производителей. Это – просто старая, вечно возобновляемая тенденция всякого коллективного эгоизма, действующего в подобных союзах, и коллективный эгоизм представляет собой всегда усиление личного эгоизма, так как он стремится устранить единственную сдерживающую узду последнего – свободную конкуренцию.

5. В положительном смысле союз может делать, что ему угодно, если только он не нарушает права других и нигде не обращается против той доли личной свободы, которая должна оставаться неотчуждаемой. Это правило должно распространяться и на государство, и на религиозные союзы, т. е. на наиболее широкие из бывших до сих пор коллективностей. Эгоизм, а в частности и государственный эгоизм, начинается там, где прекращается уважение к праву личности. Уже всякое присвоение власти, включая и духовное господство, является нарушением права, если только само оно не есть следствие права реагирования, т. е. права отражать или отмщать преступление. Уже из анализа отношений двух лиц видно, что вовсе не будет подлинным и недопустимым присвоением власти, если на преступное деяние одного другой ответит его подчинением и лишением возможности вредить.

Но те, кто, стремясь к хаотическому анархизму, упирают на необходимость уничтожить господство тем способом, каким они вводят и желают поддерживать это безвластие без всякого внимания к праву, доказывают, что именно они сами вынуждены будут установить одно из самых худших господств и насилий, чтобы охранить свое царство. Царство, или, как ни странно это звучит, власть анархии, есть наиболее всеобъемлющее и наиболее беспутное из господств. Это – конфискация свободы всех всеми. Она ведет на всех перекрестках к большим и малым деспотиям, и для устранения последних потребуются, раз они только будут достигнуты, все новые и новые насилия. Анархия, будучи возведена в принцип, должна была бы потонуть в повсеместных преступлениях и явить собой, так сказать, всеобщее преступление.

Здесь мы лишь мимоходом напомнили о цели, которую имеют в виду приверженцы хаоса, чтобы наша критика всякого коллективизма, а в том числе и государственного коллективизма, не была ложно истолкована. Мы желаем уничтожить хищничество, включая сюда всякое хищение свободы, тогда как приверженцы хаоса – которым, как друзьям евреев, «тогувабогу» в области духа и вещей, конечно, сродни и удобно для плутней – стремятся обобщить хищничество и использовать его более старые и старейшие концепции благородного характера, имевшие в виду идеальных людей и идеальные состояния, так испорчены и опозорены на новейший манер по-еврейски оподленными якобы теориями, что получающееся в результате отсутствие господства выглядит хуже, чем та свобода, которую создает себе обыкновенный преступник. Поэтому здесь можно было бы говорить не о чем ином, как о политическом мошенничестве.

Итак, желая свести к минимуму отрицательные функции государства, мы приписываем ему в то же время роль тормоза, мешающего всем другим коллективностям, включенным в его рамки, налагать на отдельную личность ложные обязательства. Государство должно охранять личность не только против подлинного преступления, но и от менее видных стеснений её свободы. Поэтому оно должно держаться того правила, чтобы формирование союзов и корпораций не посмело в своей области практиковать открытую или тайную деспотию. Государство должно выступать не только против разбойничьих банд, но и против замаскированного бандитизма и против тех социально-экономических заговоров, которые под каким-нибудь, хозяйственно-невинным по-видимому, предлогом совершают бесспорные и доказуемые правонарушения.

Разумеется, такая охраняющая свободу функция не должна ограничиваться материальной областью, но еще с большей силой должна действовать в духовной области. Здесь, например, надлежит наложить узду на религионистический и вообще интеллектуальный коллективизм. Здесь недостаточно только формальной охраны свободы (например, свободы выхода); необходимо держаться того правила, чтобы никакой коллективный обман не распространялся и не оставался безнаказанным. Фактически существующее историческое государство поступает предпочтительно в противоположном смысле, но та доля государственной власти, на которую мы указали, как на оправдываемую при наших предпосылках, имеет еще и другую задачу. Она должна не только очистить старое государство от всякой дряни, но и помешать коллективностям специального характера пропагандировать заинтересованную ложь.

Чисто формальная свобода, которая допускает существование всякой обманной бессмыслицы, имела кажущийся смысл в качестве переходного состояния, но для истинной и окончательной системы не приносит пользы. Разумеется, в этом отношении можно вмешиваться в ход дел только там, где имеется налицо уверенность, совершенно подобная математической, и где налицо не какие-нибудь извинительные заблуждения, но доказуемые, подлинные обманы, т. е. обманы материально заинтересованные и инсценируемые на духовной или интеллектуальной почве. Однако эта специальная область не служит темой нашего изложения, и мы должны иметь в виду, как ни важна указанная область, прежде всего лишь те отношения, которые касаются социально-хозяйственной войны и ввиду которых государство, как мы его понимаем, не может оставаться пассивным зрителем.

6. При господствующих взглядах стачки образуют труднейший пункт для здорового понимания. В сочинении «Вооружение, капитал, труд» мы показали, что хозяйственно обоснованные забастовки, при предусмотрительном пользовании ими и при известных ограничениях, являются, по-видимому, справедливыми. Отдельный предприниматель, занимающий многих рабочих, по отношению к ним является волевой единицей. Поэтому, чтобы и со стороны рабочих противопоставить ему такую же единицу, необходимы коллективные действия. Этим устраняется часть неравенства. Конкуренция на стороне рабочих, таким образом, конечно, отпадает; отдельный же предприниматель как таковой сам себе также не делает конкуренции, наоборот, по отношению к совокупности своих рабочих является, так сказать, монополистом.

Но дело не остановилось на этом простом отношении и на соответствующих ему отдельных процессах. Объединились все отрасли труда и рабочие массы в стотысячные союзы, а против них выступили союзы предпринимателей с их локаутами. Таким образом, была начата более широкая социальная война. Она могла бы быть принята как переходная фаза, чтобы исправить вкоренившееся зло; но как продолжительное состояние она столь же, даже еще более неприемлема, чем настоящая война оружием. Ведь сюда привходит еще полное невнимание к интересам потребляющей публики, этого третьего, всегда внестоящего фактора, который, однако, с точки зрения разделения труда тоже имеет права. Производителем кто-нибудь обыкновенно бывает только в одном отношении. Потребителями же бывают во многих отношениях. Кроме того, против одного производителя в известной отрасли стоят сотни и тысячи потребителей.