Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

Евреи, сбегающиеся на вечные мирные конгрессы, прикидываются тоже филантропами. Они не только могут обойтись без войны, но имеют даже повод смотреть на нее, как на опасного конкурента их воюющего пронырничества и барышничества. Следовательно, мотив их кажущейся мирной филантропии в корне дурен. Должна остаться только одна единственная метода ограбления и порабощения народов, а именно их собственная. Прямое применение военного аппарата есть то, чего евреи никогда не умели делать, да и теперь не умеют. Поэтому они по возможности стремятся исключить вооруженное столкновение, чтобы заполучить для своего способа действий самую широкую монополию в национальном и интернациональном смысле.

Теперь видно, как нужно во всех направлениях бороться с филантропией и сроднившимся с ней лицемерием, о чем обыкновенно никто не думает. Интересующий же нас род военной филантропии имеет свойство, которое мы до сих пор не выдвигали, но которое в высшей степени характерно. Именно эти филантропы всегда служат только каким-нибудь носителям власти. Например, гвардия Красного Креста держится всегда если не официально, то, во всяком случае, официозно, и добровольные побуждения опасаются действовать в какой-либо иной области, кроме области, где имеет место обычная война государств. Филантропы стараются только шнырять между ногами власть имущих. Им даже и в голову не приходит, например, направить свое внимание также и на гражданскую войну. Это действительно значило бы уж слишком гуманничать! И в таком направлении весьма предусмотрительно еще не появилось никаких женевских затей. При кровавых уличных схватках, несравненно превосходящих по жестокости сражения на полях, отбрасывают всякую филантропию, не только что филантропию Креста. Если там иногда в исключительных случаях и работают добровольными приношениями созданные амбулатории, то такой род помощи раненым исходит из совершенно иных кругов, чем из тех, что обыкновенно, так сказать, делают филантропию. Тогда действуют элементы, которые из помощи раненым не делают никакого гешефта и ремесла, но побуждаются честными стремлениями.

Если подвести итог всему сказанному, то результат окажется далеко неутешительным. Где война и так называемое международное право соприкасаются или даже смешиваются с квазифилантропией, там эта связь только еще более показывает, каков дух обоих этих родов деятельности. Смертельная вражда, посягательство на жизнь и вообще все, что необходимо содержит в себе война, не мирится с искренней и рациональной гуманностью. Если же сюда присоединяется еще своего рода квазифилантропия, то такая мнимая инстанция сострадания должна оказываться двусмысленностью, не заслуживающей откровенного доверия. Напротив, нужно всегда остерегаться, чтобы лицемерие, которое и без того играет в области международного права значительную, если не преобладающую роль, не возросло еще при помощи мнимофилантропических затей. Война, так сказать, взятая полностью под материнскую опеку филантропии, вместе с соответствующим притворным полуправом, оказывается не только противоречием в себе самой, но возбуждала бы даже веселый комизм, если бы привходящее в нее страдание не представляло собой столько горькой серьезности.

IX. Действительное право

1. В новейшие столетия идея естественного права, которое противополагали положительному праву и в особенности обычному праву, влияла почти только как идея, сбивающая с верного пути. Представление это было, кроме того, крайне неопределенно и туманно. Некоторый смысл и значение его заключались не в том, чем оно было, но в том, что посредством него искалось и не было найдено. В фактически существовавшем, так называемом, праве видели много неудовлетворительных и извращенных положений и хотели противопоставить им нечто лучшее.

Природа и естественность казались наблюдающим опорным пунктом и верной квалификацией лучшего права, к которому стремились. Но именно в последнем направлении практически жестоко ошибались. Как раз именно обращение назад, к грубости природы и было ошибкой, которая насколько лишь возможно далеко отклоняла от подлинного права и от всего, что нужно было искать.

Природа и право так мало согласуются друг с другом, что их надо считать скорее прямыми противоположностями. Если бы первоначальная природа человека наперед уже была построена на основе права, то последнее не заставило бы ждать себя столько тысячелетий. Тогда нам не было бы нужды еще и ныне искать его. Естественные стремления в их грубости являются не творцами, но помехой и нарушителями действительного права. Только конфликт, а иногда и хаос, к которым ведут беспорядочные естественные побуждения, в полной мере указывают на необходимость чего-то противоположного, упорядоченного. Только действительное право в состоянии создать гармонию, которой не хватает существовавшей доселе природе и недостаточной культуре. И так как кроме непосредственных стремлений, существует, в качестве движущей силы, только идейно-мотивированная воля, то в последней и надо искать верного пути к подлинному, полному праву. Следовательно, нельзя предполагать, чтобы природа могла произвести непосредственно что-либо большее, чем простую смесь права и бесправия, т. е. больше, чем несовершенное полуправо. Она сама должна была быть до некоторой степени исправлена, чтобы дать место хотя бы только приближению к чему-либо более совершенному.

Какой из обоих элементов, без которых немыслимо действительное право, является его важнейшей составной частью? Воля или специальное воззрение? Даже ближайшего воззрения можно достигнуть, только имея волю, которая указывает путь к нему и делает его потребностью. Как ни важно техническое образование интеллекта, в нашем вопросе оно, с его специальностями, отходит все-таки на второй план и всегда остается второстепенным обстоятельством. Первоначальным исходным пунктом является справедливая воля; она-то именно и восстает при виде социальных обид и соответственного им хаоса. С полным сознанием эта воля делается реагирующим и вместе отрицающим фактором, который отвергает и исключает несправедливость. Тем не менее она основывается на положительном задатке, который располагает к добру, но в человечестве представлен лишь спорадически и скупо.

Мы употребляем выражение «действительное право», так как думаем не только твердо установить этим различие нашего представления от ошибочных представлений о естественном праве, но и потому, что наше понимание вообще наиболее просто из всех, какие здесь можно изобрести. Если бы мы сказали «истинное право», то, конечно, такое название также соответствовало бы мыслящейся под ним идее; но, во всяком случае, лучше вместо противоположности в смысле истинности и неистинности выдвинуть вперед более широкую и более практическую противоположность реальности и видимости. Согласно с указаниями, сделанными нами в предыдущих отделах, так называемое право, – в том виде, как оно существует теперь, – по нашему масштабу ценностей в лучшем случае оказывается лишь полуправом. Не считая многих естественных глупостей, которые оно включает и размножает, оно большей частью является прямым воплощением бесправия. Именно вследствие этой смеси полуправа и бесправия возникли великие трудности в социальном знании, из-за которых иные проблемы почти кажутся вообще неразрешимыми или, по крайней мере, требующими для своего разрешения длинных промежутков времени или особенно значительных сил.

Согласно со всем сказанным, то, чего мы добиваемся как действительного права, есть также и положительное право, и притом с весьма определенными чертами. Это– не абстракция и не фикция, подобно превратному, вводящему в заблуждение, измышленному естественному праву, но в каждом нерве своем – полная реальность. Действительное право должно, во-первых, наполнить лучшим содержанием более тесную область собственно юридического права, как его теперь понимают, и таким образом реформировать его. Во-вторых, оно должно вывести нас из этой тесной области и дать начало побуждениям, из которых должны возникнуть лояльные нравы и соответственное им законодательство. Оно должно распространиться и на собственно хозяйственную область, где до сих пор правотворящие и правом созданные точки зрения меньше всего и даже, строго говоря, вовсе не имели значения.

2. Первое, о чем нужно спросить, – это критерии и принципы, на основании которых можно отличить истинное право от неистинного. Здесь прежде всего нужно устранить общенаучный предрассудок, который утвердился в некоторых научных областях и был перенесен также в мораль и право, к вреду их. Этот предрассудок состоит в предположении, что для всей рассматриваемой каждый раз области, т. е. в нашем случае для области права или, по крайней мере, для его ветви – уголовного права должен существовать один единственный принцип, из которого можно вывести все отдельные положения, которому должны, значит, быть подчинены все специальные установления.

Но, скорее, имеет место как раз противоположное: всякая подлинная, до некоторой степени правильно конституированная наука, вроде математики или даже более тесной её области – геометрии, свидетельствует о том, что возможно хорошо выделить и особенно отметить, аксиомы и принципы, но ни в коем случае нельзя подвести все под один и тот же шаблон. Последнее было бы весьма невыгодно для многообразия форм. Наипростейшие исходные пункты имеются повсюду; но они многочисленны, и если даже между ними существует соподчинение в смысле общности, то все-таки лишь согласованное конкурирование различных элементов может помочь проникновению в сложное соотношение вещей. Чисто логические принципы, правда, общи для всех областей фактов, но они дают и обеспечивают что-либо определенное в смысле действительности только через посредство особенной, специализированной формы, которую они принимают в различных реальных случаях их применения. С отвлеченным принципом тождества, например, мало что можно было бы сделать, если бы не привходили к нему специализированные исключающие точки зрения, которые на деле и особо каждый раз показывают, какую форму в отдельных случаях принимают реальные отрицания и несовместимости.

В соответствии со сказанным и для права мы исходим из той мысли, что хотя и должны быть найдены принципы, но что главное дело не в принципах, а в специальных теоремах, которые прежде всего будут признаны правильными, а затем уже только могут быть снабжены дедуктивными доказательствами, т. е. сведением к простейшим отношениям вещей. Последние основания могут и не быть еще достигнуты, и, однако же, отношение вещей может быть вполне ясным и тем обусловить практическую необходимость того или иного поведения. Если бы пожелали для нравственности и права достигнуть наперед уже большего или даже всего в смысле последнего дедуктивного мотивирования, то помогли бы только своего рода правовому нигилизму и при нынешнем положении дела только в исключительных случаях достигли бы абсолютно-обязательных установлений.

Итак, если мы, несмотря на сказанное сейчас, имеем в виду некоторые высшие обобщения и ставим на передний план подлинно принципиальные теории, то этим мы вовсе не допускаем возможности, чтобы теперь уже для каждой практической правовой необходимости можно было бы найти аналогичный способ вывода. Задача, к которой мы приступаем, слишком нова, чтобы в скором времени и при наличности еще и теперь господствующего полухаоса возможно было ожидать хотя бы только приблизительно полного, определенного и твердого решения всех главных проблем.

Чтобы с нашей стороны установить прежде всего все понятия о собственно справедливости и праве между людьми, мы предположим, что человек существует на нашей планете в единственном числе или – что практически сводится к тому же – живет и действует в такой обширной области, что при своей деятельности не встречается ни с каким другим индивидуумом, будь это животное или человек. О таком изолированном человеке можно сказать, что даже при самой дурной воле он не может совершить такой подлинной несправедливости. Он может жить развратно, делать себе самому вред, разрушать свое здоровье – все это касается лишь его одного и даже косвенно не влияет на других. Конечно, такой случай – просто измышление, однако же отнюдь не бессмысленное. Он должен иметь значение математической схемы, и он выполняет свое назначение, показывая, что при правонарушениях всегда может идти дело только об отношениях между человеком или, если желают, понимать вопрос еще более абстрактно, – между ним и другим живым существом.

Самые простые понятия частного права не имеют никакого смысла, если человек мыслится вполне изолированным, как в нашей схеме. При таком предположении он может, в меру своих сил, фактически овладеть некоторой частью природы; но в этом факте не содержится ровно никакого подлинного присвоения, а еще того менее имеет место действительная собственность. Даже простое владение еще отнюдь не имеет смысла такого фактического господства, посредством которого другие исключались бы в качестве не владельцев. И остается также совершенно безразличным, насколько далеко этот отдельно мыслимый человек распространяет свое господство над природой. Нет никого, кто мог бы его остановить и заявить со своей стороны притязание на распоряжение некоторой частью природы и для себя. Итак, в каждом направлении обнаруживается, что о правовых понятиях может идти речь лишь постольку, поскольку два индивидуума пожелают создать что-нибудь совместно, в смысле добра или зла.

3. Второй основной схемой должна быть схема двух лиц, которые соприкасаются друг с другом в своей деятельности и вторгаются своими возможными правонарушениями в сферы деятельности друг друга. Поскольку эти два человека равны между собой, каждый из них может предъявить одни и те же притязания. Если один расширяет свое господство над природой, то и другой может пожелать того же, и дело здесь в том, чтобы эти стремления к расширению не скрещивались взаимно и не мешали друг другу. Соблюдение равенства в мере господства и соответственное взаимное ограничение будет здесь единственным средством предупредить конфликт. Каждый из двух желает полного и исключающего другого господства над некоторой частью природы. Он желает видеть сохраненным факт исключительного владения и на вторжение в его сферу должен смотреть, как на несправедливость, которая прежде всего направлена против его личности и его господствующей над вещами воли. Но если оба они признают, что их фактическое владение в порядке вещей и надолго должно уважаться, то этим самым они признают взаимно право собственности в подлинном смысле слова. Но не только через такое молчаливое или явно выраженное соглашение действительное, полное и исключительное господство превращается в право на это господство; уже одно то обстоятельство, что вторжение в чужую сферу было бы несправедливостью, обусловливает предварительную внутреннюю квалификацию этого отношения как права.

Истинная собственность – поэтому слишком фундаментальная вещь, чтобы какая бы то ни была конвенционалистическая теория её происхождения могла уменьшить её значение. Привходящее сюда соглашение не есть произвольная вещь, но вещь необходимая по существу дела. Можно было бы даже сказать, что она по природе необходима, если бы под природой понималась совокупность обстоятельств, ведущих к указанному соглашению. Я напоминаю здесь о том, что аналогичная теория денег удалась мне только потому, что я устранил обычное конвенционалистическое представление и его произвольность. Как никакой хозяйственный процесс, совершающийся при посредстве денег, не может быть правильно оценен, пока функция денег не понята в её абсолютном, так сказать, сверхконвенциональном значении, точно так же и все понятия о частном праве и особенно понятие о собственности остаются несовершенными, даже неустойчивыми, если не решаются свести эти понятия к вещественно-логической необходимости, стоящей выше всякого произвольного соглашения, которое могло быть или не быть.

Итак, не отдельная личность соглашается лишь признать за другою личностью нечто, ей исключительно принадлежащее; существует предварительная фактическая необходимость, только следствием которой является привходящее затем сюда признание собственности. Если теперь мы представим себе, что схема двух лиц распространена на множество лиц, то и тогда окажется, что конкуренция в обладании природой может причинить затруднения лишь постольку, поскольку не имеется налицо никакого принципа взаимного ограничения. Не мешать друг другу, приняв наперед за норму равенство в притязаниях, – такой максимой нельзя уже обойтись там, где имеются налицо исторически чрезмерно расширившиеся присвоения и где дело идет о том, чтобы следующим, так сказать, эпигонам, уже не находящим никаких бесхозяйных частей природы, несмотря на это, открыть доступ к какой-либо её части, в особенности же к необходимому участку пахотной земли. Если бы даже вначале, в момент более значительных присвоений, не имела места никакая несправедливость, но лишь одно в то время невинное расширение владения, то все-таки впоследствии отношение было бы изменено тем обстоятельством, что и другие являются соконкурентами в пользовании общими естественными угодьями.

В таких фундаментальных вещах не только одновременно живущие, но и позднейшие поколения должно рассматривать, как неудобных конкурентов. Чисто историческое изменение дела приобретает здесь вес. Правда, никто не должен быть ограничен в приобретенных им правах без эквивалента; но с точки зрения растущей конкуренции в обладании природой и её хозяйственными благами, нужно задать себе вопрос, в какой степени может отдельная личность удерживать эти блага в своем распоряжении? Должен ли, например, земледелец иметь во владении лишь столько земли и почвы, сколько он может обработать руками своей семьи и при некоторой посторонней помощи? Это очень сложный вопрос, ибо скот, и особенно лошади, необходимые для сколько-нибудь широкого ведения хозяйства, должны быть приняты в расчет и потому должны увеличить количество человеческих сил, при помощи которых может идти надлежащим образом и достаточно широко сельскохозяйственное производство. В этом смысле сельское хозяйство обладает весьма понятной тенденцией к некоторому расширению, и ограничение его простым семейным хозяйствованием, с правильной точки зрения, не может считаться абсолютно нормальным.

4. Решение проблемы, кратко охарактеризованной выше, при ближайшем рассмотрении кажется как бы тупиком, из которого нет выхода. Поэтому сама постановка задачи должна содержать ошибку, и эту ошибку, к счастью, можно отыскать. Ссылка на то, что природа, которую не произвел человек, должна быть доступна всем, имеет приемлемый смысл только для первоначальных состояний, следовательно, и позднее только там, где природа еще бесхозяйна. Совершенно не считаясь с тем, что однажды бывшая в хозяйстве почва не является уже только природой, но есть отчасти продукт улучшающей культуры, уже сама воля человека, отграничившего себе собственность, должна уважаться как таковая. Только там, где это отграничение само по себе наперед уже было несправедливостью, т. е. основывалось на насилии, – только там оно не может и впоследствии стать подлинным правом; самое большое, оно может иметь силу лишь внешнеюридического права на основании давности и ради порядка.

Получаются непреодолимые трудности, как только мы сколько-нибудь приблизимся к чудовищной мысли о практическом пересмотре неправильного исторического образования собственности. Именно, оказывается, что даже невинное, по нашему предположению, излишество в фактическом расширении землевладения не могло иметь места без иного рода побочных обстоятельств, на самом-то деле заслуживающих обвинения. Для земельного хозяйства нужны человеческие силы, и простого семейного хозяйствования не далеко хватает. И потому если нет налицо, по меньшей мере, косвенно зависимых работников, которые, как не владеющие землей, надолго вынуждены выполнять услуги за плату, то для отдельного собственника нет никакой возможности расширить свое земельное хозяйство дальше известных, весьма умеренных границ. Да и пользование оружием, при помощи которого данная область удерживается в исключительном владении, должно остаться крайне ограниченным, пока отдельная личность не располагает ничем, кроме своей собственной силы. Только когда ей повинуются другие, может она утвердить более широкое свое господство.

При рассмотрении всех этих обстоятельств обнаруживается с полнейшей ясностью, что историческое порабощение человека человеком предшествовало более или менее насильственному завладению почвой. В нашей указанной выше чисто дуалистической схеме предполагалась свобода, основанная на равенстве. Но если мы представим себе процесс противоположный, так чтобы один сделал другого рабом вполне или только отчасти, то в последствиях такого насилия тотчас обнаружится, как через господство над личностью может быть несправедливо и искусственно расширено господство над почвой. А почему многие порабощаются одним, или, по крайней мере, в смысле владения орудием становятся в зависимость от одного, это объясняется отчасти слабостью, отчасти тяготеющим к вожаку хищничеством примкнувших к нему элементов.

Итак, в то время как справедливая собственность есть образование, возникающее из индивидуально-свободной воли, которая не насилует свободной воли других, хищническая собственность наперед уже носит на себе печать насилия. Поэтому хищническая собственность и принимает обыкновенно форму вооруженного господства, что и доказало в особенности образование феодальной собственности.

Отягощенная такой исторической традицией с её непосредственными следствиями, наша современность не сможет, однако, выйти из хаоса несправедливости и полуправа, предприняв устранение старого насилия при помощи нового насилия. Законодательное раздробление больших владений, кроме того, еще укрепило бы население в том наперед уже нездоровом представлении, что государство или вообще публичный режим насилия может стать родоначальником и творцом нормальной собственности. Публичный порядок может хорошо укрепить и охранить фундаментальные права, но он не является сам последним основанием, на которое эти права опираются. И потому сделают лучше, если откажутся от новых насильственных приемов и поищут средств, которые, правда, будут косвенно и более медленно влиять на зло, но зато затронут самые корни его.

Так как всякая ложная форма собственности основывается на ненадлежащем распоряжении человеческими силами, то и нужно освободить эти человеческие силы, т. е. эмансипировать личности, – и тогда основанное на наемном труде крупное владение распадается само собой. Раз сельскохозяйственные рабочие находят себе иные занятия и частью уходят из сел, тогда как остающиеся повышают требования, финансовая сторона крупного хозяйства тотчас же затрудняется. При таких обстоятельствах дело, в конце концов, должно само собой прийти к тому, что крупные владельцы сами будут рады раздробить свои имения и отчудить части их в пользу крестьян. Когда хозяйственные шансы владетелей крупных имений ухудшаются, это служит к выгоде режима умеренного владения. Все остатки порабощения, которых в селах еще много, должны быть уничтожены. Кроме того, надо позаботиться еще о том, чтобы крупное владение не избегало при помощи искусственных пошлин, удорожающих его произведения, заслуженного им в течение тысячелетии разрушения и надлежащей Немезиды. Чем скорее добьются того, что порция крупных владельцев будет оставлена за невозможностью удержать ее и уступлена за умеренную цену, тем лучше для всего общества.

Такого рода решение проблемы – единственное, которое согласуется и с чисто формальным правом. Если бы пожелали идти путем законодательного принуждения, вместо того, чтобы дать возможность действовать косвенным хозяйственным следствиям, то этим открылась бы такая варварская эра отчуждения собственности, которой границ и крайней дикости совершенно нельзя ни предвидеть, ни изменить. Не только пострадали бы одновременно всякого рода крупные имения, но получила бы угрозу всякая, даже самая нормальная собственность. Суверенный произвол законодательства смешал бы в одну кучу все права, и ограбление всех всеми стало бы господствующим режимом.

5. Античные государства и общества подпали разложению и упадку в такой мере, что в них утвердились тирания масс и цезаризм. Коль скоро общество распадается на две враждующие друг с другом части, из коих одна по существу лишена владения, а другая главным образом отличается владением и имуществом, то должна потерпеть неудачу всякая попытка изобрести какое-либо разграничение прав и какую-либо систему учреждений, которая могла бы зарыть эту пропасть. Какую бы форму ни придали, например, избирательному праву – сделают ли его вполне общим, или ограниченным, или даже различным для различных компетенций и предметов законодательства и потому смешанным, – во всех случаях и та, и другая части общества будут стремиться увеличить свою собственную силу за счет сил противной стороны. Лишенные владения члены общества, как они воспитаны историческими традициями рабства, будут воровать и грабить путем законодательства, и прежде всего путем налогов, везде, где только достигнут достаточного влияния. Владельцы со своей стороны, и еще больше ввиду такого опасного положения, будут всеми силами стараться о том, чтобы, насколько возможно, снова обессилить противную сторону, т. е. заковать ее в старые или новые только по форме цепи. Таким образом, так называемое общество превратится в хаос, и в конце концов, внутри или вне его найдутся правители, которые в образе грубых диктаторов создадут некоторый внешний порядок, причем все былые остатки свободы пойдут к черту.

При таком ходе дел, как предположенный выше, очевидной причиной разрушения и развращения общества является недостаток законности. Качество масс, даже если не считать разъясненную выше гнилость их, есть главное обстоятельство, делающее всякий выход из положения иллюзорным. Социально это качество влияет гораздо более разрушительно, нежели себялюбие особенно богатых владениями классов и сословий. Всегда стараться только загребать и урывать куски, всегда жить только за счет тех, кто что-нибудь имеет, всегда стремиться к пропитанию и содержанию за счет государства – такая коммунистически-беспутная тенденция должна заразить преступностью и безнравственностью всякое учреждение, как бы хорошо оно само по себе ни было. Поэтому с пролетарством как таковым нельзя связать ничего здравомысленного, солидного и честного. Наоборот, пролетаризированию должен быть положен конец и его должно уничтожить, если вообще должны появиться какие-либо виды на лучший общественный строй. Нынешний строй негоден; он должен, если не измениться в противоположном смысле, превратиться под конец в кучу мусора.

На этом основании ревнующей о пролетариях лжеполитике, которая стремится снять с человека последнюю рубашку и превратить массы в нищих, я противопоставил не только мое выражение, но и ясное понятие о распролетаризации. Нужно строить на личности, обладающей умеренной имущественной самостоятельностью. У неё можно предположить наличность, в среднем, закономерного чувства порядка, так же как и наличность склонности к сбережению хозяйственных средств, т. е. к бережливому использованию имущества и к бережливости вообще. У неё прежде всего можно найти или образовать чувство ответственности за наиболее продуктивное всякий раз и наиболее полезное приложение сил и средств. В книге «Оружие, капитал, труд» я осветил в различных направлениях противоположность между стремящейся к захвату капитала демагогией и моей идеей распролетаризации. Особенной же задачей настоящего сочинения служит выяснение той помощи, какую может оказать действительно правовая мысль тому делу, которое мы назвали социальным спасением.

Отрицательно критические и до известной степени даже невольно окрашенные некоторым обоснованным социальным пессимизмом отделы нашего сочинения охарактеризовали жалкое состояние современного общества во всех так называемых культурных странах; это состояние, при дальнейшем развитии, ставит неразрешимые задачи, влечет за собой все большее и большее погружение в хаос и уничтожение всякого истинного права. Комично в этих дурных состояниях то, что они выдают себя за охранителей и попечителей будущих превосходнейших общественных образований, за что и прославляют сами себя. Меня же и прежде, когда я не рассмотрел еще окончательно их полной испорченности, они нисколько не привлекали. В конце концов, отвращение к ним было единственным побуждением, которое удержалось, возросло и определило оставшийся общий итог. Критическое исследование истории теоретического развития и практических опытов всего социализма давно уже доставило мне материал, дополнение и расширение которого в течение уже почти четырех десятилетий все более и более укрепляло меня в одном убеждении, а именно что без правовых, а потому индивидуалистических исходных точек зрения нельзя заложить никакого социального фундамента, а тем более нельзя построить надежного социального здания.

6. Правовое сознание несоединимо с холопством, и в этом заключается причина, почему увеличение настоящего, совершенно оголтелого пролетариата должно вредно влиять на все общество. Конечно, на другом конце социальной лестницы имеется иное большое зло в виде накопления колоссальных богатств, возникших на почве централистического накопления владения и капитала, и требуемая нами распролетаризация не может сделать значительных успехов, если рядом с ней не будет идти освобождение общества от разжиревших богачей. А так как класс богачей вырос под защитой вооруженного насилия и современного милитаризма и может держаться, только опираясь на грубую силу, то известная мера уменьшения милитаризма делается также социальной необходимостью. Сюда присоединяется еще требование, чтобы соблюдалась бережливость во всех публичных функциях, и преимущественно в военных, с целью удержать в общественном хозяйстве возможно больше избытков производства для себя и дать возможность пролетарию отложить значительные сбережения и таким образом, наконец, эмансипировать себя и свой класс в смысле персонализма.

Распространение непосредственного реального владения на всех не только невыполнимо, но было бы даже помехой целям разделения труда. Поэтому все и каждый не должны и не могут быть владельцами земли. Наоборот, ничто не мешает обобщению косвенного владения вещами в форме акций и прочих ценных бумаг, в особенности же орме денежных ценностей. Таким образом, каждый может иметь в распоряжении своем известную сумму ценностей, которая делает его лично самостоятельным, если даже в хозяйственной машине ему назначены будут подчиненные функции. Если кто-нибудь обеспечит себя указанным способом на более долгое время, то он не может уже более считаться пролетарием, если даже в течение этого времени не получит никакой работы. Скорее, он будет относиться к числу тех средних существований, которые и сами не являются несвободными, и других не делают такими. Над достижением такого идеала и должно работать общество, уничтожая, с одной стороны, централистическое, высасывающее соки общества насилие, а с другой – обнищание пролетаризированных слоев.