Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

В виде примера пусть взвесят только значение средств сообщения и перевозки. Должны ли здесь интересы одного или нескольких акционерных обществ, вступивших в конфликт с их служащими и рабочими, приводить к тому, чтобы весь транспортный аппарат, хотя бы лишь на время, был поврежден, т. е. к тому, чтобы дороги и рельсовые пути приостановили свою службу? Еще хуже, даже прямо социально глупо вышло бы отнятие воды и света. По отношению к государству и общинам рабочие могут рассматриваться так же, как чиновники, которым не приличествует приостановка их функций уже как таковым. Строго говоря, их отношение ко всей совокупности общества не особенно отличается от указанного отношения чиновников к государству. Кто живет и действует в известной системе разделения труда, тот должен уважать соответствующую связь функций между собой. Если он этого не делает, но существенно нарушает механизм дела стачками или локаутами, то он обижает неприкосновенных к распре лиц и поступает очевидно несправедливо.

Итак, надо иметь мужество смотреть на такие коллективные дикости как на то, что они есть. Нынешнее государство с его слабостью, имеющей свою причину не только в гнилости, но отчасти и в наличности ненужных функций, по всей видимости, не имеет моральной силы вмешаться в это дело. Оно способствует войне всех против всех, признавая просто право стачек, правда, за исключением области сельского труда. Право стачек имеет место даже у государств, вроде Пруссии, слывущих за самые строгие.

Но принцип возмездия, действующий против несправедливости, должен выполнять публичную функцию тормоза, сдерживающего как обычные насильственные действия, так и хозяйственную войну, ведомую путем забастовок. Поэтому запрещение насилия, интердикт, когда-то формулированный в римском владетельном праве в словах «ѵит йеги ѵеио», должен быть перенесен и на область забастовок и локаутов. Здесь насилие, которое должно быть прекращено, – не личное и не вооруженное; оно несомненно социальное и нарушает необходимо существующее в данный момент последовательное разделение труда и соответственный трудовой порядок.

Поэтому как для обычного права образовалась юстиция, которая не только препятствует, но в гражданских спорах и решает, точно так же и для социального права потребно нечто аналогичное. Вместо того крайне слабые в социальном отношении правительства находятся даже на пути к тому, чтобы не заслуживающие признания коллективности превратить в законом признаваемые корпорации, т. е. в юридические лица, и таким образом привилегировать простые сообщества. Подобная вещь дает начало подлинным рабочим цехам, а рядом с ними – предпринимательским цехам, даже двойным рингам, в которых рабочий порабощается рабочим и которыми обирается публика. И так как совокупность потребителей, которая платится за насильственные действия отдельной отрасли труда, сама большей частью состоит из рабочих и предпринимателей других отраслей, то все это кривлянье, если смотреть на него с точки зрения всей области труда, является просто глупостью. Куда, в конце концов, приведет взвинчивание заработной платы, причем ссылаются только на то (или главным образом на то), что издержки на содержание возросли? Ведь эти издержки, при общей мании стачек, взвинчиваются одинаково и повсеместным вздорожанием труда, т. е. растут и для самих рабочих, как потребителей, так что одно взвинчивание подобного рода может только мотивировать другое!

7. Если рабочий должен перестать быть пролетарием, ему нужно сберегать кое-что за вычетом издержек содержания. До сих пор, правда, коллективные союзы, состоящие из сотен тысяч членов, накапливали в своих кассах целые миллионы, но на каждого члена это составляет не слишком много. Было бы более рационально, если бы отдельный рабочий скопил боле значительную сумму, вместо того, чтобы самообложением увеличить могущество демагогической опеки. Он сам должен оставаться господином стачки и не ставить себя в такое положение, когда у него отнимается возможность самостоятельных решений. Естественно, мы предполагаем здесь ту фазу развития, когда при существенных качествах государства и правительства еще нельзя представить себе никакой высшей инстанции, которая делала бы совершенно излишними всякие стачки.

До сих пор можно, по большей мере, рассчитывать на то, что третий фактор, совокупность потребителей, которые не могут быть представлены иначе, как в государстве, достигнет достаточного влияния, чтобы исключить наиболее вредные и несправедливые нарушения. В остальном же рабочие и предприниматели могут сами решать, вести ли им стачечную войну или жить в мире. Только упомянутых выше двойных рингов против публики не должно получаться на этом пути; этим рингам, подобно всяким другим, должно противодействовать, не только объявляя отдельные договоры не имеющими силы, но и налагая за них наказания.

Все хозяйственные стачки, имеющие целью улучшить условия труда, являются еще мелочью, если сравнить их с той формой отказа от работы, которая претендует на всеобщность и имеет значение отказа от работы в нынешнем смысле, т. е. от работы у предпринимателей. Не только так называемые анархисты восхваляют этот род отказа от работы, но и социал-демократы после банкротства всех их теорий уже до некоторой степени обращаются к этому приему борьбы, как к новой приманке для рабочих. Правда, в этом пункте они не вполне объединены и еще того менее уверены в себе, но за недостачей средств для замены истершихся прелестей агитации приходится ухватиться и за спорт универсальных стачек, как за стимул для выхода из трудного положения.

Различие между обоими оттенками состоит уже только в том, что более бледный, т. е. социал-демократический, колер взывает преимущественно к будущему, тогда как анархистский оттенок прямо хватается за современность. А из последнего обстоятельства следует, что дело не остановится на простом отказе от работы. То, что анархисты зовут «прямым воздействием», есть немедленная мятежная оккупация фабрик и полей, отнятие машин и почвы. Социал-демократы же желают устроить то же самое лишь косвенно, т. е. законодательным путем. Поэтому оба милых способа действий относятся друг к другу, как прямой разбой и мошенничество – к косвенному. О праве тут нет и речи; скорее, считается за аксиому, что рабочий должен все взять себе, все отобрать.

Но как грабители устроятся между собой, будут ли они прямо вламываться в двери или косвенно разбойничать на основании закона, т. е. как поделят они добычу и коллективистически распределят между собой область, назначенную для обирания, – об этом, разумеется, ни звука не говорят великолепные проекты. Как в действительности будут жить тогда люди, на этот счет некоторые указания доставили уже русские приемы первых шагов еврейской еиази-революции. Если в преступлениях, обыденных или иных, с точки зрения отмеченной нами гнилости вообще существует еще какое-нибудь различие, то высшую степень такого различия можно найти в особенностях и в степени коллективности. Планомерные массовые преступления – вот ответ на загадку, которая ныне зовется социализмом, коммунизмом или анархизмом.

Если в области этих течений и были лучшие идейные побеги, то за последнее поколение эти побеги частью уничтожены еврейским натравливанием, частью так извращены, что вместо них впереди виднеется только хаос социальных преступлений. Подходящее название для этого хаоса и есть коллективизм, ибо такое название включает в себя все то, до чего мог дорасти в настоящее время эгоизм личности в сфере самого широкого формирования банд. И хаос этот угрожает не только одному какому-либо классу, но всему обществу, даже всему человечеству. Он – порождение сравнительно немногих, которые сели на шею массе и совершенно извращают самые различные партии.

Итак, время дать дорогу антиколлективизму, так же как антигебраизму. На такой антифункции будет основано социальное спасение, и вообще на нее будут опираться решения тех задач, которые можно предвидеть уже наперед. Должна быть уничтожена как естественная, так и культурная несправедливость, притом не только та, которая уже создана исторически, но и та еще худшая несправедливость, которую имеют в виду дикие, неверно направляемые коллективные стремления; только уничтожение той и другой несправедливости всесторонним и серьезным движением в сторону действительного права может создать способное к жизни общество и оберечь мир от погружения в варварство. И потому если прежде всех других учреждений, охраняющих и обеспечивающих человека против человека, необходим протекторат, то это должен быть протекторат серьезно понимаемого действительного права. Какую может принять форму в отдельных случаях такая охрана права, об этом мы, несмотря на новизну и трудность предмета, не преминем сделать несколько указаний; по крайней мере, мы укажем на некоторые основные черты.

XIV. Правовой протекторат и правомерная воля

1. Существуют два учреждения, фактически являющиеся помехой для нормального права и несовместимые с лучшей формой социальной жизни. Первое препятствие – представительная система и притом не только та, которая дает равное избирательное право массам. Другое зло состоит в не признающем различий союзничестве, через которое усиливаются всякие негодные и дрянные стороны жизни. В области того и другого зла мы уже указывали на страницах этого сочинения всевозможные факты и необходимые их последствия. Однако в заключение мы должны посмотреть что выходит, когда подобные вещи будут устранены.

Всякое представительство посредством выборов, введенное произвольно, является несовершенным, так как оно, более или менее, связано с опеканием. Наиболее разумным было бы личное самопредставительство; но оно может иметь место только при крайне незначительном объеме общинной жизни. Далее затем естественнейшим типом представительства будет передача мандатов с обязательными инструкциями, так как она до некоторой степени близка к самопредставительству. Но как только устраняется и этот тип – опека налицо. Не только в рамках большого государства, но и в таких даже государствах, которые почти тождественны с городскими общинами, нельзя уже и думать о самопредставительстве. Да и инструкций нельзя дать надлежащим образом там, где должна идти речь о законодательстве по всевозможным поводам. Для отдельных исключительных случаев общие плебисциты не лишены смысла; но при таких всенародных решениях, однако, опека может скрываться уже в выборе и постановке вопросов. Итак, каков бы ни был строй, в больших государствах от политических и социальных форм представительства неотделима опека масс, а вместе с ней, и опека всего мира, и особенно демагогическая опека. Если бы массы обладали пониманием права, тогда и не было бы собственно демагогии в неизменно дурном смысле этого слова. Но тогда не появилось бы и притязаний на всеобщность выборов без должных различений в этой сфере.

Хотя нынешнее состояние еще весьма смешанного характера, т. е. хотя избирательное право масс функционирует с большими уклонениями от демагогического идеала, однако довольно чудовищно уже то, что большие города не представлены никем, кроме депутатов демагогов. Пусть подумают, кто только ни живет в таких городах и кто ни является там избирателем; между тем этот избиратель настолько аннулируется и исчезает в общей безразличной массе, как если бы не имел совсем голоса, наравне с обыкновенным рабочим самого низшего слоя. Подобное состояние – верх чудовищности. Все выдающееся делается ничтожным, потому что нивелируется в общей массе. Демагоги же могут заполучить и закрепить за собой парламентские места, но только путем приманок и всяческих обманов. Если бы подобная система была введена уже в широких размерах или если бы только она могла дать в парламенте большинство, то её нелепость и шаткость стали бы очевидными. Но её практическая неприложимость остается еще скрытой; ибо даже во Франции эта система фактически умеряется весьма значительно противоположными влияниями. В особенности в деревне проявляют свою силу влияния различных сословий в противоположном направлении, и демагоги ведут более легкую игру только в фабричных округах и областях технического труда, вроде горного и каменноугольного дела.

Если предвосхитить самые отдаленные следствия, то при представительстве масс должно получиться распадение общества лишь на два сословия – водимого за нос и водящего за нос, на избирателей и избранных, на материал для демагогии и демагогов. Каждый из демагогов имеет универсальное назначение – кропать законы обо всем, чего он вовсе не понимает. По меньшей мере, ведь он со своей стороны ответствен за них и подает за них голос. Уже нынешняя практика, которая, однако, долго еще не достигнет формы чисто-демагогического парламентарного режима, должна прибегать к специально или наполовину понимающим дело комиссиям по избранию. Эти комиссии действуют непублично и решают главные дела в своем закрытом кругу, под интимнейшим и ближайшим влиянием правительства и его разнообразных комиссаров. В целом же и в группах парламент просто повинуется каким-нибудь режиссерам, дергающим пружины этого театра подачи голосов. Поэтому ответственное, якобы, участие в законодательстве и публичный контроль оказываются пустыми или крайне ограниченными вещами. Но чего бы только не вышло из них, если бы на самом деле стали функционировать полные демагогические парламенты!

2. Первоначальное деление избирательного права по ступеням сообразно с богатством, обновленное в нынешних категориях обложения, конечно, негодно. Вообще, партии владельцев, водимые на помочах, правда, не подлинными демагогами, но политиками по ремеслу, являются наследием, которое в настоящее время оказывается более жалким, чем когда-либо. Еврейство среди них представляет главный элемент парламентских дельцов. Где евреи по религии еще не допускаются, как например большей частью в консервативных партиях, там крещеное еврейство открыто или тайно пользуется главным влиянием, так же как и в правительственных камарильях. В целом же все партии, как бы они ни были различны в других отношениях, сходны в том, что каждая по-своему питает барышнические, если не прямо грабительские, стремления, прикрываемые в программах самыми красивыми фразами. Итак, всюду – общественная испорченность. Общий разбой, прогноз которого для послереволюционного времени сделал еще Руссо, во Франции, с режимов евреев и преступников, достиг своей кульминационной точки, выше которой могло бы подняться разве только еще хаотическое, массовое ограбление всех всеми. Другие стороны еще не столь высоко культивированы в смысле такого рода прогресса, но и они, по-видимому, приближаются к указанному идеалу лжи и мошенничества.

Теперь предположите случай демагогического парламента, существующего одновременно с демагогическим правительством, – форма, которая даже во Франции еще долго не осуществится полностью. В абсолютном смысле и продуманная до конца подобная вещь есть, конечно, нелепость; но одно уже представление о чем-то близком к ней, учит нас, какого хаоса и какого разложения следует опасаться. Например, вообразим себе, что массовое избирательное право превратилось бы в суверенный демагогический парламент, которому не пришлось бы считаться ни с какими другими инстанциями и который имел бы за себя силу толпы. Что же должно будет случиться тогда, на пороге государства будущего? Это, конечно, нелегкая политическая, а еще больше того, социальная загадка. Но правительство и верхи все-таки оказались бы налицо и тогда.

Должны ли будут еврейские элементы разыграть когда-нибудь роль прирожденной аристократии и предопределенных шефов нации? Такая прелесть, конечно, соответствовала бы началу и продолжению их аферы с государством будущего. Но в чем же тогда состояло бы решение социальной проблемы о массах? В порабощении масс и в обложении их данью в пользу еврейского режима, который принял бы характер еврейского империализма? При этом всякая игра в парламент должна будет прийти к концу, так как вообще в государстве будущего не может быть никакой оппозиции и контроля. В России это государство оказалось бы кнутом в руках евреев; у нас оно обозначало бы дрянную еврейскую карикатуру.

Итак, концом песни будущего при всяких обстоятельствах оказалась бы деспотия, основанная на обмане масс. О праве, в особенности о действительном праве, нигде не было бы и речи. В результате получился бы хаос преступлений, в котором можно было бы распознать какое-либо различие разве только в степени политического и социального разбоя. Еще живущие лучшие элементы народа не были бы представлены, но, скорее, растоптаны. Против них стояла бы обобщенная в государство вымогательская каморра, от которой они не смогли бы оборониться.

Зачем же, ввиду таких следствий и перспектив, даже на мгновение останавливаться на мысли о правовом протекторате, хотя бы и личном. На исторические династии ведь нельзя и не должно здесь рассчитывать. Династы получили свое имя от слова сила; но даже в России при указанных выше обстоятельствах они обозначали бы только бессилие, поскольку не были бы просто-напросто уничтожены. Тина, которая засосала бы их троны, была бы, где только возможно, еще хуже, чем та современная гниль, которая в нынешней еврейской и биржевой Франции растлевает государство и увеличивает общественную гнилость.

От коллективностей, как мы показали, спасение не придет. Поэтому надо думать о муже, который в наступающем хаосе приобретет для всех очевидные заслуги и обеспечит себе решающую силу оружия. Если он будет обладать чувством законности, то он сможет сделать больше, нежели только грубейшим образом связать хаос по правилам механики насилия. При наличности решительной закономерной воли, которой на помощь, конечно, пришла бы такая же воля избранных, он сможет создать настоящий порядок и стать посредствующим звеном для перехода к такому состоянию, где закономерная воля, укоренившись в народе и в обществе, сделает возможными лучшие учреждения, которые будут в состоянии функционировать далее самостоятельно и обойтись без исключительного протектората.

3. Только кризисы, притом революционного характера, т. е. такие, при которых имеет место насильственная борьба, в состоянии произвести действительного борца за подлинное право. При обыкновенном же состоянии вообще не появляется чего-либо подлинно хорошего, ибо последнее не находит случая показать и испытать себя пред всем народом. Исторически создавшаяся и вкоренившаяся испорченность слишком велика, чтобы терпеть среди себя человека, не платящего ей дань и на нее непохожего. Наступление полных деятельности кризисов, конечно, загадочно, но все же оно неминуемо. Эти кризисы не могут исходить от коллективной тупости; скорее, они будут плодом индивидуальных мыслей, умножающихся и реагирующих против гнилости. Как это вообще может осуществиться и какие элементарные силы при этом будут играть роль, мы исследовать не станем. Достаточно знать, что может образоваться круг избранных, которые решат не поддаваться искушению со стороны народного невежества и общественной испорченности и покончат с исторической гнилостью, хотя бы только в своей собственной области. Во всяком случае, нет ничего невозможного в том, что воля, направленная на защиту действительного права, укрепится в известном числе индивидуумов и будет влиять, как указатель дальнейшего пути. Таким образом, может быть подготовлено зерно общества, из которого вырастет соответствующая ему общественная форма. Если что-либо подобное не появится, то в окончательном итоге должны получиться варварство и грубейший деспотизм.

Если мы предположим временную помощь со стороны выдвинутого кризисами протектора права, то последний сможет, при достаточно долгой жизни, позаботиться о том, чтобы идея права пустила достаточно корней и действовала затем без его исключительной помощи, когда формальные учреждения наполнятся добрым содержанием. Получается громадное различие в шансах, предположим ли мы, что все падки лишь на злоупотребления и порчу существующих учреждений, или же есть люди, которые стремятся культивировать и совершенствовать их в смысле их истинной и доброй сущности. Например, большие государства, как показывает пример не одной только Азии (а именно Китая), являются причиной испорченности и слабости человечества. Но если мы теперь для Европы и Америки предположим распад их или принципиальное расчленение, то отсюда, при преобладании и существовании хищничества, в качестве принципа, не получится еще никакого улучшения. Напротив, старая историческая дрянность только начнется сначала и установится вновь; разделенные на части члены будут вести войну между собой, а некоторые части вновь попытаются поглотить другие. Поэтому было бы дурной шуткой стремиться повернуть историю вспять и притом не достигнуть ничего, кроме повторения работы, сделанной раньше дурно, и сделать ее, быть может, еще хуже.

Всякая перспектива даже и очень незначительного общежития на подобном пути должна считаться иллюзорной, и притом не потому, что существование и долговечность общежития были бы сами по себе невозможны, но потому, что всюду живучая еще хищническая тенденция неминуемо его уничтожит. Но если представим себе, что эта тенденция во всех направлениях прямо задавлена антиэгоистической закономерной волей, то даже самые малые общественные группы могут удержаться во всей их целостности. Вообще, при таком новом, в корне измененном условии не имеют уже силы различные политические трудности. Например, где не будет иметь места самопредставительство, там и представительные учреждения могут не быть непременно злом, так как и на них, на их дух и практику будет влиять действительное право.

То, что теперь почти все подвергает порче, есть уже, так сказать, целлюлярная испорченность элементарных и индивидуальных форм, из коих слагается все прочее. В среднем индивидууме, не говоря уже о преступных вырождениях, не скрывается ничего или плачевно мало такого, что может обеспечить право и добрые нравы. Итак, нужно искать опоры в настроении, и не существует строя и учреждения, которое могло бы возместить недостаток доброй воли, если этот недостаток является почти общим правилом. На этом основании никакого строя нельзя создать произвольно; он должен непроизвольно возникнуть, подобно лучшему, действительному праву, из соответствующих стремлений, исходящих от настроения.

Следовательно, ясно, какое нужно взять направление. Распадающаяся религия должна прежде всего быть заменена истинным культом права. Среди нынешних отношений уже отдельные идеи являются для этого важной, в идейном смысле, подготовкой. Если эти идеальные направления привьются даже только к избранным и если испорченная общая масса сможет позаимствоваться от них, в лучшем случае, хотя бы только пассивно, то все-таки и подобное умеренное влияние достаточно, чтобы сделать возможным в будущем лучшее здание права. Насколько широкое распространение и обобщение может получить правомерная воля, это для главного дела посторонний вопрос. Важно уже вступление на этот обещающий добро путь. И такое вступление должно быть одновременно и идеальным и полным силы в смысле действия. Право, за которым не стоит силы, которое, следовательно, не может рассчитывать ни на чью руку, охраняющую его от посягательств, есть просто призрак, просто тень. Но тень режима не может служить с пользой никакому истинному и способному к действию убеждению. Должно быть налицо не только знамя, на котором написано право; у знамени должны быть еще могучие защитники, создающие ему физическое и материальное значение.

4. Во всей общественности и государственности должен пульсировать дух иной жизни. О классовой борьбе не должно быть речи, а еще того менее – о прямом или косвенном классовом убийстве. Обе крайности общественной лестницы были бы тогда примирены; рука об руку с распролетаризацией общества пошло бы его освобождение от раздувшегося богатства. В более мелких количествах скопились бы на одном конце сбереженные средства к существованию, тогда как на другом конце социальной лестницы были бы устранены слишком большие накопления и колоссальные богатства, вместе с государственными синекурами.

Гниение масс было бы остановлено укреплением простой семейной жизни, презрением к кабацкому беспутству, а также ограничением роскошествующей индустрии. Господство канальи, отмеченное нами, как, по меньшей мере, частично существующее явление, при таких обстоятельствах прекратилось бы само собой; ибо оно прививается только на почве сделавшей уже успехи развращенности массы. На почти принципиальный преступный режим, какой мы в наиболее развитой форме отметили во Франции, не было бы даже и самого слабого намека; ибо не только сознание абсолютной силы карающего уголовного права вновь стало бы твердым и было бы обеспечено, но и идея и практика пошли бы еще дальше, нормируя отношения, недоступные прежде для обращения к совести и праву.

Еврейский же режим, стоящий всего ближе к культу преступления и еще усиливающий его, уничтожился бы вместе с отстранением евреев. Вместо того чтобы сионизировать евреев и таким образом делать их еще более опасными для мира, пришлось бы их прежде всего интернировать, сообразно с условиями данной страны. Как мы изложили в № 174 «Персоналиста», Россия должна была бы назвать этот еврейский пароль не Сионом, а Северной Сибирью. Для Франции стало бы обязательным водворение евреев в Алжире, а о дальнейшей их судьбе позаботились бы, в конце концов, арабы. Наконец, и в других странах также пришлось бы найти выход, так как действительное право не мирится с вросшей в его тело еврейской несправедливостью. Чем больше не хватает этого действительного права, тем больше укрепляются в зараженной среде общества и государства эти гнилостные паразиты. Где преобладает подлинная идея права, там для них нет возможности оставаться, и раз будут достигнуты и укреплены солидные социальные отношения, эти паразиты не смогут держаться уже по внутренним основаниям, а внешние меры против них будут только само собой разумеющимся следствием новых отношений. Что с ними в конце концов будет, исчезнут ли они совсем или нет, за это не ответствен никто, кроме их самих. Зачем в бытие проникло нечто такое, что по своим физическим и духовным качествам должно было остаться в вечном, непримиримом разладе с человеческим правом и человеческим порядком? Всякому роду существ должны быть вменяемы его качества, и если бы другие народности поступали, как аналогичная евреям человеконенавистническая раса, чего, однако, в равной степени не существует, то и они заслуживали бы той же участи и не имели бы права на продолжительное существование.

Не только настоящие хищные животные являются естественной несправедливостью, но при более глубоком понимании несправедливостью является и хищничество вообще, если даже оно, как у человека, только примешано к другим качествам и действует вместе с ними. Историческая связь хищничества и политики должна быть уничтожена, раз начнется режим действительного права. Колониальный разбой и грабеж, должны быть уничтожены; по крайней мере вместо угнетения должна приобрести некоторое правовое значение федеративная связь. Человеческие права цветных рас на неприкосновенность должны быть провозглашены без всяких урезок. Колоссальным жертвам торгового хищничества нужно будет прийти на помощь (я говорю об Индии), причем придется уничтожить английскую деспотию. Если история вступит на этот путь действительного права, то нынешнее международное право с его лицемерием и преступлениями исчезнет с лица земного шара и даст место истинной международной справедливости.

5. Во внутренних отношениях равным образом должны исчезнуть всякое хищничество и барышничество, всюду – от государства до пролетариев и пролетарских блоков. Положительным же принципом, который нужно поставить во главе всего, будет во всех отношениях свободная конкуренция. Уже естественно – логически свободная конкуренция является действительным обузданием эгоизма одного через эгоизм другого. Она создает, независимо от воли отдельной личности, важное право, которое должно повсюду остаться неотчуждаемым, т. е. оно не должно быть устраняемо никакими взаимными обязательствами. Союзы здесь наиболее опасны; и самые большие союзы, т. е. государства и союзы государств должны здесь прежде всего проявить инициативу в искоренении несправедливых, так называемых, покровительственных и запретительных мер. Например, единственным оправданием индустриальных пошлин, рассчитанных на затруднение конкуренции, является враждебная инициатива других государств, т. е. необходимость со своей стороны репрессалий против чужеземной враждебности.

Эту сущность дела – чтобы напомнить здесь об одном важном сочинении – подробно изложил, сообразно с нашим понятием о справедливости, Эмиль Дэль, преимущественно в своей II тетради «Руководства к изучению торговли». Таким образом, он косвенно исправил отношение к этому вопросу Фридриха Листа, которое было, собственно, просто продиктовано влиянием английской истории и, кстати заметить, обладало отвратительной основной ошибкой: здесь восхвалялись колониальные завоевания и насилия над цветными или иными аборигенами колоний. Весьма важно, чтобы именно в торговых кругах экономическая справедливость была дедуцирована из её последних оснований, неослабно защищалась и распространялась повсюду.

Что касается совершенно общего понимания принципа свободной, т. е. не затрудненной искусственно, конкуренции, то мы именно в настоящем сочинении так его изложили, что теперь он говорит гораздо больше, чем это было во всех его прежних формулировках. Последние ограничиваются внутренней свободой профессий и внешними торговыми сношениями. Мы же принимаем в расчет и все те нарушения принципа, которые исходят от союзов и коллективностей. Французская революция отменила ремесленные цехи. Это было важной вещью и должно быть признано такой без всяких ограничений. Дело это нашло для себя полные и частичные подражания, но само по себе было еще недостаточно. Во-первых, не все корпоративные учреждения подверглись падению, и академии, например, по справедливости кассированные революцией, были вновь восстановлены реакцией, поддержанной Бонапартом. Во-вторых, только ремесленная заскорузлость была меркой при этом уничтожении цехов, и не было никакой более глубокой правовой идеи, которая влияла бы принципиально и дальше и закрепила бы на будущее время антицеховой строй.