Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

Централистическое накопление силы и капитала соответствует обиранию и обнищанию масс. То и другое причинно связано и основывается на аналогичной несправедливости. Лишенная владения масса образует пьедестал для воздвигания безмерной власти, и наоборот, однажды созданное насилие имеет тенденцию расти за счет общей свободы и путем расширения всеобщей барщины. Без несправедливости и насилий отнюдь не могли бы возникнуть государственные и хозяйственные централизации, царства индустрии и колоссальные города, как мы имеем их пред собой теперь. Они на самом деле объяснимы только как сопринадлежность той хищнической политики и хищнической истории, благодаря которым большая часть богатства одних была основана на обеднении других.

Раз будет иметь место общественный режим, где главный центр тяжести влияния перейдет в область экономически умеренной индивидуальной силы, то даже самое широкое обобщение политических прав, основанное на равенстве, как, например, самое крайнее расширение избирательного права, не будет уже опасно для порядка в сфере собственности. Так как у всякого будет что охранять и защищать, то он не станет пользоваться законодательной властью во зло и во вред тому принципу, которому он обязан своей собственной самостоятельностью. Наоборот, он сам будет думать, как бы помочь точнейшему проведению в жизнь и применению истинной законности. Социальные проблемы, которые иначе были бы неразрешимы, при таком предположении разрешаются совершенно просто. В частности, были бы устранены фривольность обложения налогами и налоговая инквизиция. Разумеется, государственный и общинный бюджеты были бы подчинены совершенно иному, несравненно более действительному контролю, чем это было возможно при режиме обирания и хищничества. Каждый представитель серьезно считался бы с тем обстоятельством, что в приходах и расходах участвуют его деньги и деньги его поручителей и что общественное хозяйство должно быть устроено на началах и по масштабу частного хозяйства и держаться в скромных границах. Роскошь государства и общин рядом с простыми и солидными частными хозяйствами стала бы правовой и фактической невозможностью. Главное же было бы в том, что все члены общества были бы связаны подлинно законными интересами, а не стремились бы обосновать свое собственное существование и свою силу на стеснении и уничтожении чужих существований.

7. Уже учению о народном хозяйстве XVIII века не чужда была мысль, что при свободном общении и при правильной оценке отношений благосостояние одной части может только помочь благосостоянию другой, т. е. что на появление чужого достатка и силы не придется смотреть как на нашествие опасного врага. Наоборот, обе части могли бы тем больше сделать друг для друга, чем успешнее была бы каждая в своих собственных хозяйственных усилиях. Нельзя оспаривать указанного отношения вещей, но оно требует предварительного условия, истинная сущность которого еще не была раскрыта и формулирована. Именно с обеих сторон должна быть налицо добрая воля – пользоваться достигнутой экономической или иной властью лишь в положительном смысле, т. е. только для подлинного преуспеяния, а не в отрицательном – к вреду и угнетению другой части. На нашем точном языке и по нашему пониманию это значит, что с той и с другой стороны должна быть обнаружена правомерная воля, а потому не должно привходить никакой жажды хищения или жажды господства. Тогда каждая часть может смотреть на рост другой части не только без опасения перед враждебным перевесом силы, но прямо с удовлетворением, и ожидать к тому же, что общение с элементами, более способными к выполнению общественных функций, будет более плодотворно, нежели общение с элементами, слабыми в экономическом или ином отношении.

При противоположных же тенденциях все получается в обратном виде; предназначенная к пожиранию слабость побуждает тогда к насильственным действиям; каждый должен остерегаться в чем-нибудь оказаться слабейшим; он должен смотреть на возрастание силы другого как на свою собственную гибель, и таким образом враждебное, вредоносное поведение должно становиться тогда нормой, притом не только в политических, но и в частных взаимоотношениях. Как видно, пропасть, зияющая между обеими формами отношений, отнюдь не ничтожна. Это – пропасть прямо между правом и бесправием. Дело идет о волевом стремлении. По отношению к природе и в рамках справедливости личные интересы могут проявляться свободно; только несправедливое нанесение вреда интересам других всегда исключается. Эта чисто позитивная деятельность интересов не есть эгоизм; последний скорее единственно и исключительно направлен на несправедливое. Отдельно, сама для себя, никакая часть не может оказаться эгоистичной: только при вторжении в чужую сферу уместна такая квалификация. На этом основании наше понятие об антиэгоизме не имеет аскетического смысла; оно значит только, что игре интересов должны быть указаны истинно-законные границы.

Слово и понятие «законность» должны быть понимаемы не просто юридически; они не должны быть понимаемы так ограниченно даже тогда, когда на место недостаточной и бесполезной традиционной юриспруденции будет введена правильная система. Внешнеохранительное право всегда может относиться только к вещам и отношениям, к которым применяется принуждение исполнительной власти, и там, где возможны достаточно убедительные доказательства. Корни всякой законности заложены глубже, и простая боязнь перед юридическими следствиями поведения мало имеет значения для наших социальных целей. Ведь как разнообразна и широка область тех общественных отношений, которые, по существу, лежат вне области юридического возмездия или практически лишь малодоступны для него там, где их имеют в виду! В последнем отношении поучительным примером служит не только крайне распространенная подделка питательных средств, коих составление трудно или вовсе нельзя контролировать; почти все функции в общей системе разделения труда доступны какой-нибудь подделке, против которой действительно предохранить могли бы только совесть и достоинство производителей.

Итак, если нет морально-закономерного настроения, все прочее нисколько не поможет. Дело идет о свободной доброй воле, и так как до сих пор стремление к стяжанию обнаружилось гораздо сильнее, чем совесть, то дальнейшего улучшения надо ожидать только от морального углубления и укоренения правового сознания. Но вовсе не пустяк – создать такое сознание. Как учат история и современность, скорее могут получить место религиозные системы с их глупостями и предписаниями, нежели проникнет куда-нибудь чистая, простая мораль, которая не имеет никакого другого принципа, кроме добросовестного и законного отношения человека к человеку. Это происходит потому, что религии всегда обращались к себялюбию или страху человека, притом даже там, где к ним кажущимся образом или случайно примешивалось некоторое количество антиэгоизма. Себялюбивые загробные интересы всегда ведь оставались преобладающими, приводились ли они в движение посредством приманки, или посредством устрашения.

Если совесть должна стать ручательством справедливого поведения, то идейные побуждения должны будут достигнуть большего влияния, чем имели его где-либо религии. Должно укорениться убеждение, что все благополучие отдельной личности и её потомства зависит на первом плане от правосознания и от его не только внешне, но и внутренне добросовестной работы. Конечно, справедливо поступать – не все, что нужно в социальном смысле. В этом заключается только отрицательная сторона отношений; но именно она-то и имеет наибольшую важность. Воздерживаться от несправедливости, т. е. от обид, еще не значит положительно кому-либо помогать. Но воздержание от обид делает возможным положительное, к правильному обмену услуг приводящее общение, вне рамок которого может быть вопрос об иной помощи еще таким только лицам, которые по слабости не могут помочь себе сами. Значение правовой идеи этим не уменьшается, ибо такая дополнительная помощь больным и слабым не является чем-то нормальным, она имеет смысл лишь второстепенной случайности, смысл исключения. Если все идет правильно, то соответствующие элементы должны уже сами принять меры предосторожности, чтобы не прибегать к чужой поддержке в случаях неспособности выполнять профессию. Следовательно, в принципе, останутся только отдельные хозяйственные случаи, которыми нельзя распорядиться наперед или которые не бывали прежде, и при распространении солидных жизненных привычек, претензии на социальную помощь, обеспечиваемую более тесными или более широкими кругами, могут сделаться уже не слишком значительными.

8. Существенно отрицательным понятием является и то, что ясно мыслится, без дальнейших разъяснений, под именем прав человека. Всякий человек, к какому бы полу, расе и классу он ни принадлежал, должен быть уважаем в своей личной свободе и неприкосновенности; эта необходимость именно и получается при посредстве нашей, приведенной выше дуалистической схемы двух лиц, которые рассматриваются лишь с точки зрения того, в чем они равны. Различие полов влечет за собой связи, при которых неравенство получает больший вес, нежели равенство; но и здесь требование воздерживаться от несправедливости, т. е. от нанесения ущерба свободе и неприкосновенности, остается в полной силе. Особые установления и обязательства, которые обусловливает специальный правовой институт вроде брака, являются отчасти положительными следствиями неравенства; но общих притязаний на соблюдение прав человека это касается столь же мало, как мало привхождение какого-нибудь специального обязательства касается свободы экономических отношений.

Какого бы низменного рода ни была раса, её индивидуумы имеют совершенно то же право на уважение своего общечеловеческого права, как если бы она принадлежала к числу рас, наиболее высокоодаренных. Свобода и жизнь личности – фундаментальные права; т. е. было бы при всяких обстоятельствах несправедливым даже только уменьшить абсолютную свободу личности или предпринять что-либо против её жизни, если она сама не провинилась вторжением в чужую область. Личность никоим образом не должна терпеть обиды. И потому с ней не должно случаться чего-либо подобного, пока она сама держится в границах своей собственной области, т. е. сама не начинает несправедливого дела. Здесь всегда важно отсутствие преступной инициативы.

Если же некоторый род людей – благодаря ли своему естественному свойству, или благодаря приобретенным привычкам – походит по своим задаткам на хищное животное, причем следствия этого свойства можно рассчитать наперед, тогда этот род употребляет во зло свое человеческое право. Он сам не уважает права и потому не может ожидать, чтобы ему было воздано иначе, чем любому преступнику, который на том именно основании, что стоит под властью права, совершенно справедливо лишается своей свободы, если посягает на свободу других Барышнические расы вроде еврейской не могут поэтому заявлять притязания на общее равное человеческое право без самого непримиримого противоречия. Допустить такую вещь значит то же, что провозгласить общее право на обирание, короче, право на несправедливость и окрестить еще это комическое право на преступление именем человеческого права. Такого гуманного фасона и оказываются, между тем, общие и, по большей части, также личные притязания евреев, которыми они обременяют все народы, приготовляя им гибель.

Кто решается вредить или даже уничтожать другого, тот должен ожидать, что этот другой будет надлежащим образом реагировать на подобное поведение. То, что верно для двух лиц, применимо по аналогии к расам и национальностям, так же, как к сословиям, классам и вообще к коллективностям. Следовательно (чтобы привести здесь только главный пример), поскольку еврейский народ работает над уничтожением других народов, постольку другие народы имеют полнейшее право охранять свою целость путем устранения евреев. На тенденции к уничтожению следует, разумеется, отвечать тенденциями к уничтожению же. Отдельный же еврей во всех, юридических и неюридических своих отношениях имеет еще против себя подозрение в желании несправедливо вредить другим, в употреблении дурных средств, особенно обмана и лжи. Конечно, отдельная личность, где и пока она терпима, может быть наказываема только в меру её поступков. Но такой принцип не исключает того, чтобы лицо, подозрительное уже по всей расе, наперед было предупреждено так же, как всякое другое лицо, подозрительное по известным своим качествам. Его руководству или его свидетельству будут давать мало или вовсе не будут давать веры; кратко выражаясь, не станут верить его личному уверению, а иногда даже и его клятвенному уверению, ни в каких делах, где он не может подтвердить такого уверения на деле.

Скорее, чтобы иметь возможность принять что-либо с некоторой надежностью, должны будут держаться главным образом объективно устанавливаемых обстоятельств и подтверждений. Доверять личности как таковой всегда вредно, раз личность имеет против себя уже общий расовый задаток ненадежности и обманного поведения. Отдельная же личность, представляющая в некоторой мере исключение, должна в каждом отдельном случае подумать, как ей добиться признания этих исключительных качеств путем объективных доказательств. Предубеждение против неё вообще имеет для себя оправдание. Уступкой является уже и то, что общество вообще связывается с подозрительными элементами,

9. Если взять дело в целом, т. е. если понять его как общее и коллективное обстоятельство, то единственным выходом, посредством которого можно устранить как следует губящую народ и народы несправедливость со стороны какой-нибудь расы, окажется полное удаление самой этой расы. Но так как мы на нашей планете терпим вред не только вследствие примеси хищных элементов внутри наций, но и извне, интернационально, то следует позаботиться еще о том, чтобы расовый враг не организовался вне нас и на место внутреннего вреда для народов не появилось какой-нибудь вредной инородной инициативы.

Например, так называемый сионизм стремится создать евреям в старой Палестине новую Палестину. Через это у змеи, с которой народы борются у себя самих, выросла бы еще голова в виде собственного государства. Кроме того, так как большая часть рассеянных по всему миру евреев останется там, где она есть или где они совьют себе гнездо, то подарок земному шару получился бы от этого вдвойне неприятный. Евреи приобрели бы для своих операций против рода человеческого еще одним убежищем больше, а именно свою собственную землю и область исключительного господства, т. е. к прочим союзам и центрам их деятельности прибавился бы еще один еврейско-шовинистский главный центр со своей собственной землей. Гнездо, разоренное римлянами, было бы вновь построено, и как после римского разорения евреи расселились по всему миру, так и после восстановления гнезда они тотчас позаботились бы о том, чтобы больше еще, чем раньше, осчастливить весь земной шар своим отродьем.

Итак, нечего обманывать себя, думая, что евреи захотят все вместе и надолго водвориться в границах какого-нибудь еврейского отечества. Если бы что-либо подобное и могло осуществиться в умеренной дозе, хотя бы только на время (как ни мало вероятно даже что-либо приблизительно похожее на это), то искусственно созданный центр номадов опять-таки стал бы рассыпать доброе количество своих людей по всему миру, и мир отнюдь не был бы таким образом спасен от несправедливости, которая в образе еврейской расы проникла во все его пазы. И потому если в этом главном пункте должно быть осуществлено действительное право, то остается лишь единственное, упомянутое уже нами средство, а именно ответить уничтожением на уничтожение, разрушением на разрушение. Какую форму примет применение указанного средства, косвенно ли хозяйственную или иную, вроде, например, постепенного отбора негодного населения, – этот вопрос мы, в нашем настоящем изложении, оставляем открытым. Настоящее изложение не требует от нас ничего, кроме доказательства и иллюстрирования в пользу права лучших народов бороться против паразитической расы, живущей высасыванием их соков.

Общие человеческие права устранением рас, одаренных преступными задатками, будут оскорблены так мало, что скорее именно таким только путем эти права и могут быть как следует защищены. Но права человека понимались еще в другом, положительном, т. е. более притязательном смысле. Не встречать помех для деятельности своих сил и в приобретении собственности есть требование, которое нужно считать, конечно, вообще справедливым, так как оно подтверждает только особую составную часть индивидуальной свободы. Однако отсюда не следует, что вся территория должна быть доступна для всякого рода элементов населения. Останется ли публичное право исключения и изгнания надолго общим атрибутом государства и может ли оно стать совместимым с расширением прав человека – это безразлично для специального случая, где приходится отражать выпады преступных элементов. Эти элементы при всех обстоятельствах надо держать на почтительном расстоянии, все равно, будет ли иметь место государственное отграничение от них, т. е. изгнание их, или нет.

Поскольку государство можно рассматривать, как особую отграниченную от других подобных союзов ассоциацию, постольку никакой чужак не имеет права быть принятым в члены такого объединения. Вообще, там, где дело идет об особенных, положительных связях, допущение к ним новых лиц будет всегда зависеть от прямого решения прежних участников и органов. Здесь ясно обнаруживается, как велика пропасть между простым воздержанием от обид и вступлением в особые обязательства. На последние общее человеческое право не распространяется нимало; скорее, здесь имеют место специальные формы, носящие характер приобретенных прав и считающиеся с различиями человеческой натуры.

Еще большим источником сомнений и ошибок является пользование выражением «общие права человека», когда это понятие расплывается в туманное и смутное представление о притязаниях человека на все и вся. То простое обстоятельство, что кто-либо где-либо стал существовать, вовсе не включает гарантии, что для него имеются налицо и дальнейшие условия существования или что такие условия должны быть созданы для него другими. Если минимум жизненной солидарности в случаях недостатка создает полную участия помощь, то это – вовсе не вследствие какого-то права на помощь; это вовсе не моральный акт справедливости, но свободный акт; этот акт, в последнем счете, имеет причиной то, что принимается к сердцу общий человеческий жребий. Сделать из подобной вещи помощь, требуемую по праву, – значит забыть о границах различных областей. Кроме того, в таких случаях поднимается еще вопрос, действительно ли заслуживают помощи, по качествам своим, данные элементы общества. Вне области права существует так много обстоятельств, от которых зависит благополучие как общества, так и отдельной личности, что было бы глупо думать, что можно овладеть этой широкой внеправовой областью при помощи одной только юстиции. Но, разумеется, в глубоком моральном и юридическом смысле проведение правовых границ является предпосылкой того, что и все прочее будет чего-нибудь стоить.

10. На основании того, что сейчас нами отмечено, мы придаем особенный вес самым первым исходным пунктам для обоснования всякого права, даже если дело идет только об отрицательном обстоятельстве, т. е. о воздержании от несправедливости; но на первом плане мы имеем в виду, конечно, область собственно уголовного права. Наша старая теория реагирования, т. е. теория мести, основанной на разумном убеждении, нуждается в особом разъяснении в связи с изложением настоящего отдела. Эта теория имеет два приложения и как бы две функции. Прежде всего она имеет отношение к историческим фактам, смешанную и грубо-насильственную природу которых она достаточно хорошо разъясняет. Она служит средством конструировать действительное право для современности и для будущего. В этой второй её роли простое и непосредственное естественное побуждение к отмщению должно все больше и больше отступать перед руководящим воззрением; таким образом, в качестве правового критерия будет признана только интеллектуальная, так сказать, форма мести, т. е. рациональная потребность возмездия.

Выражение «естественный принцип» всегда двусмысленно и в особенности может ввести в обман в уголовно-правовой теории мести. Кровавая месть – старый исторический институт; но и она имела своим предметом с самого начала всегда определенные случаи несправедливости и обиды, так что реагирующее в ней возбуждение чувства также должно быть рассматриваемо, как результат размышления. Здесь лежало в основе что-то общее, чего нельзя квалифицировать как простое ощущение. Если на убийство или на смертельный удар отвечали также убийством, то такое убийство не принадлежало уже к области тупой и безыдейной мести, которая реагирует на всякий нанесенный вред, не заботясь о том, не было ли такое нанесение вреда само уже по себе правильно мотивированным реагированием.

Итак, исключение голой, лишенной всякой мотивировки мести вполне понятно. Даже в аналогичных движениях животных их ограниченность в отношении слепой мести не абсолютна. И животные различают, хоть и очень умеренно. А сверхживотное – человек становится иногда не только подлинным животным, но даже ниже животного. Когда его злобная воля приведена в движение, он довольна часто обращает ее, не разбирая, против всякого предмета, принятого им за причину обиды, не говоря уже о том, что такие безобразные выпады слепо направляются иногда во все стороны, если отсутствует определенный предмет для мести. Тогда это – физиологические, чтобы не сказать прямо, физические процессы с единственной характерной прибавкой элемента злобы. На подобной вещи не может быть основано какое-либо право, но несомненно из неё выходит много бесправия, особенно исторического.

Задаток к реагированию не ограничивается только первыми обидами, но в своих следствиях и в борьбе простирается на все причиненные неприятности. При этом жажда мести может делаться все более и более безрассудной, так что лишается под конец всякого смысла и рассудка. И потому если мы в нашей теории уголовного права кладем в основу принцип мести, то мы понимаем реагирование всегда в смысле чего-то, сообразованного с разумом. Так как простые воззрения соответствуют только простым фактам и комбинациям, то общий принцип может научить чему-либо определенному только в его приложениях. Если будут правильно пользоваться этой методологической необходимостью, которая, впрочем, имеет силу при всяком применении принципов, то и аксиома о том, что всякое преследование несправедливости имеет в основе своей мстительную тенденцию, не будет использована для вывода ложных следствий. Не все, что называют местью, может индивидуально стать уголовным правом; но несомненно, что анализ всякого такого права в его мотивах дает, как составную часть, мстительное чувство в виде решающего побуждения; и это чувство столь существенно, что без него уголовное право теряет всю свою определенность

На самом деле кажется странным, что один и тот же принцип, с одной стороны, ведет к самому разнузданному бесправию, а с другой – является условием осуществления действительного права. Этот редкостно противоречивый дуализм, даже кажущееся прямое противоречие, тем не менее разъясняется, когда мы при ближайшем рассмотрении найдем, что вообще возможность двойственного результата является везде правилом. Даже самый отвлеченный разум, как он действует в наиболее общем мышлении, т. е. в чисто логических и математических его приложениях, является не только способностью к истине, но и задатком к неправде, как бы странно это ни звучало, ибо разум не избавлен от заблуждения. Способность схватывать включает в себя и способность промахнуться. Поэтому неправильные понятия объясняются по аналогии с ошибками. Значит, нечего удивляться, что мстительное реагирование обладает той же двусторонностью, и притом в высокой степени!

Вообще, не существует никакого общего принципа, который мог бы служить критерием для исключения всяких теоретических заблуждений и практических ошибок. Скорее всегда приходится прибегать здесь к специальному исследованию. И теория уголовного права также составляется из отдельных истин. И конечно, для нее это – только выгода и преимущество, что свои правовые понятия она радикальным анализом последних оснований может свести к простейшим требованиям и побуждениям. Известная мера интеллектуальности должна быть здесь предположена; ибо без неё вообще получаются только слепые физические процессы, но отнюдь не правовые понятия. Без идеи, без мыслительного аппарата отнюдь не может быть концепции права. Поэтому вполне свободное представление об отношении лица к лицу, которое мы положили в основу схемы, всюду служит основным предположением, и реагирование также получает в этой схеме определенный смысл. Реакция всегда следует за инициативой обиды и потому является внешним признаком того, что предшествует ей в глубине, внутри, в виде интеллектуального стремления к отмщению.