Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

Как возникли все мировые царства? Конечно, только при помощи грабежа со стороны завоевателей, путем ограбления свободы, источников существования и имущества других народов! Этой темой, исчерпанной нами уже почти до тривиальности, мы не станем опять заниматься подробно, но, конечно, при всяком удобном случае будем настойчиво напоминать об истине, связанной с этой темой. Слишком привыкли все жить среди всё расширяющихся мировых царств и колоссальных государств, чтобы не являлось повода вновь и вновь проанализировать то безобразие, которое прямо лезет в глаза в сотнях и тысячах примеров, и поучиться оценивать это безобразие во всех его отвратительных чертах.

Что представляют собой подобные колоссальные царства, как не признак слабости угнетенной ими части мира? Человечество кажется невыразимо ничтожным и обиженным природой, когда взвесишь, что оно повсюду было добычей таких политических плезиозавров. Его единственная надежда должна состоять в том, что оно, пережив так называемых допотопных чудовищ, так же оставит за собой и государственных монстров, и погребет их под их же развалинами, а остатки от разрушения превратить когда-нибудь в плодородную почву. Мы уже и теперь можем найти нравственное утешение в чудовищной и слабой конституции этих монстров, которая уже довольно часто трещит по всем швам и сама невольно возвещает о своем будущем распаде.

7. Схема гоббсовского Левиафана пока еще, однако, охватывает всех и вся. Нельзя привести ни одной отдельной политической уродливости, чтобы не вспомнить об этом вредном чудовище. Наипростейшие с виду стороны и противоположности хозяйственной политики остаются непонятными, если не принять в расчет указанного колоссального уродства, хищно простирающего свое тлетворное влияние на весь мир. Ведь какой невинной, например, представляется в некоторых доктринах и системах так называемая покровительственная система с её протекционистскими и мнимо-национальными пошлинами! Слишком благодушные учения думали даже найти в системе пошлин орудие национальной ассоциации и сближения человека с человеком во взаимном общении. Под факты подводились принципы, с которыми истинные причины того что было, в действительности не имеют ничего общего. Подати в прямом смысле относятся к обычному фискализму; но запретительные и покровительственные пошлины имеют не столько податные цели, сколько, скорее, цель устранить конкуренцию. Они должны помешать конкуренции индустрий других стран, для того чтобы представители промышленности своей страны могли назначить для публики более высокие цены и хозяйничать более выгодно для наполнения своих карманов. Взращивание, или, лучше сказать, искусственное вскармливание национальной индустрии, – нарочно придуманный предлог, чтобы обелить грабительство в области пошлин. А где, кроме представителей индустрии, еще и землевладельцы (преимущественно магнаты) стремятся охранить себя от иностранной конкуренции пошлинами на хлеб и на скот, там грабительская политика таможен очевидна.

Оглядываясь на историю, можно сказать вообще, что вмешательство политики в хозяйственные дела, как на практике, так и в теории, всегда вносило порчу. Сам Адам Смит, столь отрицательно относившийся вообще к политике, в некоторых случаях тоже впадал в заблуждение. С точки зрения политики хотел он, например, оставить в силе монопольные билли Кромвеля о мореплавании, тогда как из чисто хозяйственных соображений он не мог бы оправдать их с точки зрения своей собственной системы.

На дверях истинного учения о народном хозяйстве следовало бы сделать надпись: сюда не допускается политика! Естественно, это нужно понимать только в положительном смысле: чтобы очистить учение о народном хозяйстве от политического извращения, прежде всего нужно указать на то, что по большей части оно было именно замаскированной политикой, но не теоретической истиной. Мне было довольно трудно, и для отдельных частей понадобился ряд лет, чтобы справиться с грудой политических софизмов, сделавших эту отрасль знания сомнительной и неузнаваемой почти до полного исчезновения её истинной сущности. Политическая или, лучше сказать, антиполитическая критика, с которой я давно уже выступил (хотя вначале не в полной мере), оказала мне решительные услуги: она позволила мне, наконец, распознать всюду хозяйственное хищничество в самых различных его одеяниях и сорвать с него маску. У теоретиков можно найти иногда добрую веру в то, что на практике ни на волос такой веры не внушает. Против такой веры и нужно быть больше всего настороже. Она опаснее каких бы то ни было коварных доктрин, по повадкам и аллюрам которых все-таки легче узнать, откуда они родом.

8. Если хозяйственная политика является областью господствующего грабежа, лжи и обмана, то что же можно сказать о финансовой политике в тесном смысле слова, т. е. попросту о государственных финансах? Имеют ли финансы этимологическую связь с тонким обманом – этот вопрос можно оставить в покое. Исторические факты и без того вышли достаточно знаменательными. В некоторых особенно уродливых формах все взимание податей имело даже вид форменного систематического грабежа. Хищничество здесь несомненно имело место в многочисленных и многообразных видах. Но чего не знали или, по крайней мере, не признавали, – это неизбежной примеси такого милого качества во все политические дела, в особенно же сильной степени – во все специфически-финансовые дела.

Стоит только произнести слово «деньги» и противопоставить ему натуральные ценности, чтобы тотчас же схватить нерв всего дурного хозяйничанья. В сочинении «Оружие, капитал, труд» я уже указал на следствия из той формы теории денег, которая создана мной. Это – теория антиконвенционализма и вместе с тем теория антигосударственная; эта теория более, чем какая-либо другая, раскрывает в действиях исторического государства действия фальшивого монетчика. Но, кроме того, нужно взвесить еще одно обстоятельство, а именно что натуральное владение, в противоположность владению деньгами, не только преобладало прежде, но и ныне образует широкую основу всех хозяйственных дел. Привнесение чисто-денежных отношений, правда, стало более значительным, но деньги отнюдь не могут заменить всего. Податное обложение уже и теперь, даже в самых отсталых странах вроде России, все ценности трактует так, как если бы это были деньги; оно выжимает деньги из тех, кто обладает только натуральными ценностями, производя расчеты по их измышленной денежной ценности и не заботясь о том, из чего такие люди должны создавать деньги или откуда их брать. Именно такое поведение-то и примечательно.

Этим, конечно, не сказано, что прежние обложения натуральными повинностями уже потому только, что не требовали денег, были справедливыми или хорошими. Хищничество равным образом принимало там свое участие; но нынешнее исключительное выжимание денег все-таки гораздо более безобразно. Сила преимущественно денежных классов стала в еще более благоприятные условия и решительным образом возросла. Натуральное владение вынуждено одолжаться у профессионально-денежных сословий, часто для того только, чтобы уплатить налоги. Примером наиболее уродливого из всех налогов служит налог на наследства; он ложится на натуральные ценности, причем не ограничивается даже текущими годовыми доходами, но распространяется и на основные ценности. Этот налог устроен так, как будто бы землевладение заключалось в деньгах или могло быть перечеканено в деньги. Его жадность по своей бессмысленности смахивает на желание обеспечить бумажные деньги землей и почвой. Государство и общины всегда приступают со своими требованиями денег даже там, где в действительности не имеется никакой денежной подкладки; они облагают даже основные ценности, имеющие значение более, чем только для одной человеческой жизни, где в самом благоприятном случае только часть текущих годовых доходов с этих ценностей может быть обращена в деньги путем продажи.

Денежный фиск нужно считать поэтому новым увеличением государственных притязаний. Именно на этой форме обложения ясно видно, какое значение имел и имеет вообще фиск. Исторически обложение почти нигде не основывалось на добровольной инициативе, путем которой сам народ упорядочивал бы сборы на общественные надобности; наложение и выколачивание податей являются односторонним принуждением, т. е. присвоением, которое в известных случаях и формах принимало характер прямого грабежа. Прикрашивающие государственные теории не изменили тут ничего, а игрушечное конституционное одеяние не внесло в это принуждение никаких важных и существенных изменений. Налоговая политика была и остается совокупностью самых утонченных приемов обирания, благодаря которым одна часть населения взваливает на другую издержки на свое содержание, часто даже самые произвольные роскошные свои траты. Если бы не существовало хищничества в политике и если бы оно вместе с помогающим ему неразумием не господствовало над большинством, то отношения и положение дел в смысле взносов отдельных лиц на общественные надобности, конечно, устроились бы иначе и в главных частях своих были бы лучше. Но финансовая политика превратилась в универсальный мировой бич; финансовый грабеж сделал возможными разбойнические предприятия в большом стиле, т. е. прежде всего войны и колониальные экспедиции с целью вымогательства.

Хищничество проявляется также и в податной инквизиции. Где должны быть исследованы доходы или платежные силы, там инквизиторский характер выступает наиболее ясно. Одна теория, стремившаяся, по-видимому, к правильному и справедливому обложению и распределению налогов, относилась благосклонно к подоходному налогу. Некоторые из её защитников действительно верили, что такой способ обложения, при замене им всех других, мог бы принести подлинное уравнение. Государство наилучшим образом приняло в расчет эту рекомендацию, но только в том смысле, что ко всем прочим налогам прибавило еще подоходный! Таким образом, хорошо задуманное теоретически, направление это принесло дурные плоды.

Однако указанное направление не было вполне надежным. Лучше было бы на издержки брать с издержек же, т. е. на общественные потребности брать с частных потребностей. Личность потребляет и государство потребляет; то и другое – родственные и, кроме того, соизмеримые вещи. Кто много тратит на себя, тот может и должен соответственно много платить и на общественные потребности. Образ жизни, и притом не только роскошный, виден снаружи и может быть констатирован без всякой инквизиции. И потому если бы было уничтожено хищничество, тогда стоило бы этот принцип потребления положить в основу измерения доходов и таким путем заменить подоходный налог чем-нибудь более правильным. Конечно, во всей области современных отношений нигде нельзя рассчитывать на что-нибудь правильное. Сначала политика должна быть заменена чем-нибудь, не имеющим хищных задатков, а потом уже может быть достигнуто искоренение хотя бы самых крупных зол.

9. Еще хуже почти, чем с государственной политикой, обстоит дело с политикой партий, что и обнаруживается прежде всего при выборах. Общество распадается при этом на активную и пассивную части. Одни занимаются выборной работой, другие оказываются «обработанными». Как показала уже английская традиция, выборная работа требует денег, немало денег! Дороговизна так называемых выборов, аналогии которым существуют и в других странах, выдает весь характер дела или, лучше сказать, обрабатывания. Кружки дельцов различных партий враждуют друг с другом, и притом не только вне своей партии, но и по самому близкому соседству, следуя личному самолюбию и личной алчности.

Эта так называемая выборная кампания является вместе с тем школой самого неприкрытого бесстыдства, если не прямо еврейской наглости. Самые ограниченные, узколичные интересы помогают друг другу в клевете и опорочении. Самое замечательное здесь то, что различие между партиями в этом отношении едва ощутимо. Незначительное различие в ту или другую сторону, при всюду господствующем неприличии и неестественности, конечно, не составляет важной разницы. При этом мы еще не касаемся тех областей, где выборы вовсе не являются собственно выборами, а только полем действия унаследованных влияний, как часто бывает это в деревне, или укоренившегося господства партий, когда, можно сказать, отдается просто только приказ, кого выбирать. Такое устранение конкуренции, превращающее выборное дело в иронию над собой, особенно обнаруживается у партий капитал-демагогии, т. е. у партии социал-демократической и у подобных ей уродцев. Когда еще эти круги были более наивными, в собственных рядах партии родилась идея о том, что массы должны быть обучены так, чтобы они послушно подавали бюллетени даже за человека, снятого с виселицы! И это должно было послужить к славе превосходной партийной дисциплины, по которой хор следует команде партийных вождей.

Выборные маневры и происки служат зеркалом прочей общественной и политической испорченности. Иногда, при случае, основываются даже газеты для временных чисто-выборных целей и поддерживаются, пока не кончится дело. Конечно, несмотря на такую единственную скрытую цель, все это кривлянье лицемерно прикидывается так, как будто бы дело шло о постоянной печатной работе на общую пользу или даже о принципах. Заполучить так называемый мандат, т. е. роль в парламентском театре, и притом, большей частью, только роль статиста, – вот здесь единственная действительная цель, единственная не ложь.

О парламентарной политике едва ли стоит здесь особенно говорить. По нашему мнению, она служит на первом плане частным интересам. Её специальное хищничество проявляется в навязывании или защите бюджетных позиций, которые позволяют располагать деньгами для частных целей. Не только классы и сословия действуют в этом смысле; и отдельные частные дельцы или сами, или через заинтересованных товарищей прибегают к тому же под всякими предлогами, например под предлогом какого-нибудь ничтожнейшего и нелепейшего исследования, ради вспомоществования от государства, денег на путевые расходы и т. п. Таким образом, и государство, и общество в политическом отношении артистически надуваются. Все же орудование бюджетом в комиссиях и в общих собраниях можно здесь оставить без дальнейшего рассмотрения, как вещь подразумеваемую, тривиальную: мы говорим именно о податном грабительстве, чтобы не сказать, о реквизициях, с помощью которых одна партия прислуживается к другой. По крайней мере, в рамках нашего анализа это является как бы общим местом, чем-то твердо установленным, простым следствием из преобладающего характера всей прочей политики.

Такой дурной характер всей традиционной политики отличает не только обычные традиции консерватизма, но и революционные движения и начинания. И если бы где-нибудь дело дошло до действительной, полной революции, то и там указанный характер выступил бы ясно, даже, быть может, в чертах более грубых, чем где-либо. Этот характер коренится в естественных культурных качествах народов, отдельных людей и государств. Раз элементы и атомы ничего не стоят, перестали соответствовать своей цели и стали даже противными жизни, то и сложенные из них политические формы не могут иметь никакой ценности. Национальная и государственная традиция оказывалась до сих пор столь могущественной, что умела овладеть даже своей собственной противоположностью – революцией, хотя бы последняя была одарена самыми идеальными задатками (или только казалась такой). Франция 1793 года со своим могучим революционным подъемом только подтвердила указанную сущность дела, а Россия с 1905 года собирается снова подтвердить ее. Беспутства политики только сменились соответствующими беспутствами революции. В обеих формах политики – в наследственно-реакционной и в революционной – действовали и действуют те же дурные побуждения и аналогичные формы хищничества.

Точно так же можно сказать, что если отдельная личность ведет в своих интересах частную политику, то такое поведение отвечает дурному характеру всей вообще политики. Индивидуум встречает при этом только больше препятствий, чем абсолютная коллективная власть, не ограниченная никакой формальной юстицией, т. е. даже полуправом, а наоборот, еще усиленная ей в отдельных своих органах. Такая власть может бояться только противодействия со стороны других подобных же коллективных сил, тогда как отдельная личность должна считаться, кроме частной мести и вообще частных противодействий, с такими вещами, как общая юстиция, и сообразовать свои поступки с этой формальной юстицией. Какими средствами личность это сделает, уклонится ли она от юстиции и обойдет законы или будет действовать путем закупленного адвокатского, а то и прямо судейского влияния – это зависит от более или менее дурного характера личности и от обстоятельств. И лицемерные ссылки на господствующую мораль также относятся к числу орудий такой индивидуальной частной политики.

Могут возразить, что государства ведь связаны между собой еще так называемым международным правом, т. е. как бы некоторой обычной международной моралью. Верно; но международное право есть главным образом осадок от насильственных действий, которые постольку и до тех пор уважают друг друга, пока не бывают заменены новыми международными насилиями. А тогда эти последние насилия и плоды их получают силу нового международного права для дальнейшей истории.

Насчет внутреннего, так называемого государственного права дело обстоит так же. Увенчавшиеся успехом и достигнутые происками или вынужденные изменения, как реакционные, так и революционные, всегда получают силу права, но равным образом только до следующего момента, т. е. до наступления других соотношений сил. Механика насилия до сих пор была исходным пунктом для всего остального. Она почти исключительно одна закладывала фундамент, а надстроенное здание выходило затем такого же сорта, как она сама. Если там и сям отдельные идеи, соприкасавшиеся с действительным правом, были в состоянии получить некоторое значение, так это были лишь исключения, еще сильнее освещавшие контраст, в котором находилось с ними общее правило. Тем не менее эти незначительные порывы к лучшему, эти примеси лучшего указывают путь, следуя которому мир выйдет из дурной политической всеобщей традиции и добьется действительного права. Так называемое международное право и внутренняя формальная юриспруденция имеют для такой цели лишь отрицательное значение. Они учат тому, что ни в каком случае помочь не может.

VII. Холопство и юстиция

1. Хищничество есть нечто первоначальное и положительное уже потому, что связано с определенным направлением эгоизма. Оно также – нечто активное, тогда как холопство, по крайней мере при своем возникновении, должно быть сначала еще создано господством. Тем не менее и холопство может быть связано с хищничеством, но только не прямо. Где выступает на сцену холоп, чтобы добиться выгод через посредство представителей власти, там он и сам может быть отравлен хищнической алчностью. Однако мы не имеем никакого повода заниматься здесь отдельным анализом холопства в смысле различных причин его возникновения. Мы должны позаботиться лишь о том, чтобы подчеркнутая в заглавиях наших отделов параллель стала достаточно понятной. Как хищничество относится к политике, так холопство относится к юстиции.

Политика при этом – нечто активное, тогда как юстиция, по крайней мере исторически, была преимущественно чем-то пассивным, состояла на службе у власти и большею частью такой осталась и теперь. Разумеется, мы не берем в расчет исключительных явлений, будут ли это более значительные области явлений или только индивидуальные явления.

Так именно, как мы понимаем указанную здесь зависимость, она – бесспорный факт. Никакая юрисдикция никогда не была независимой от господствующей власти, которой она была введена и от которой она получает силу, потребную для своего осуществления. Даже там, где эта власть была до некоторой степени народной волей, или только казалась такой, как в лучшие первые времена Рима, – все-таки еще многого не хватало, чтобы юридическая практика получила силу, опирающуюся по существу на общее правосознание. Претор представлял собой главенствующую власть государства даже в частном праве и должен был во всяком отдельном случае правонарушения вперед назначать гражданского судью; в течение собственно формального процесса претор даже наперед предписывал кратко руководящую нить приговора, так что судье оставалось почти одно только подтверждение фактов.

Если бы политический строй был более свободным и было больше общественного равенства, то указанные формы юридической практики не вызывали бы против себя никаких возражений; ибо ведь каким-нибудь образом должна же быть организована и введена в силу суверенная, руководящаяся правом, воля, если бы даже она исходила от самого общества. Выходит некоторая разница, возвышается ли над отдельной личностью толпа и навязывает установленную ей самой юрисдикцию только потому, что она толпа и обладает, значит, большей силой, или же притязание на судебную власть заявляется во имя и ради общеобязательного общего права. Родовое, т. е. для всего рода обязательное, есть не то, чем является голая численность и чистая коллективность. Ссылка на такую обязательность, стоящую выше индивидуума, и есть последнее основание всякого подлинно-правового действия, исходит ли это действие из самопомощи отдельной личности или совершается через посредство органов, общественно-согласованных, так сказать, в интересах каждого индивидуума.

В исторической действительности, как показали протекшие тысячелетия, имело силу нечто прямо противоположное указанной глубоко заложенной сущности дела; и это значит, что действительное, свободно рожденное право еще нигде не появлялось. В крайнем случае, только в самопомощи индивидуумов может встречаться приближение к такому праву. В остальном же так называемое осуществление права исходило всегда от политической власти и притом, по большей части, от власти хищно-политической. Историческая форма почти всей юстиции отвечает указанной сути дела. Где политическая исполнительная власть была до известной степени нейтральной и не имела повода вмешиваться и командовать, там выборные и назначенные судьи еще имели свободу. Плохо только, что эта не затронутая господствующей властью функция могла сбиваться с дороги истинной справедливости по иным соображениям и в иных интересах; она и должна была так поступать, поскольку вкоренившиеся чиновничьи привычки политического оппортунизма притупили её чуткость к отклонениям от справедливости. Мы здесь не говорим еще собственно о послаблениях в области права, но вообще о широко распространенном извращении и порче правового чутья, неизбежных при подобных обстоятельствах. Где механика насилия решает все и устройство юстиции в частности, там не может быть и речи о фундаментальной, абсолютной справедливости.

2. В отдельных направлениях были созданы своего рода защита и полуправо, а именно остаток института присяжных судей стали понимать, как корректив к чиновничьей юстиции и возобновили этот институт в таком именно его качестве. Но тут-то и было признано, что за дела творила в уголовном праве чиновничья юстиция! Полуисключение, таким образом, только подтвердило правило. Впрочем, реакционные стремления власть имущих заметно направлены уже к тому, чтобы вновь устранить и этот частичный отголосок полунезависимой юстиции и заменить его судом, смешанным из чиновников и из так называемых присяжных, причем перевес получает, естественно, юридический интеллектуализм.

Но еще другое, более значительное обстоятельство грозит ослабить возобновленный суд присяжных уже по чисто хозяйственным основаниям. Неоплачиваемое отягощение в течение месяца функциями присяжного судьи при нынешней хозяйственной жизни будет становиться все более и более тяжелым. Быть оторванным, без возмещения убытков, от своей профессиональной деятельности, чтобы безвозмездно выполнять обязанности судьи совместно с получающими жалованье государственными чиновниками, – это всегда будет ощущаться как жертва несправедливому притязанию. И потому, если здесь не появятся помощь и возмещение, то дни этой, в виде исключения не вполне от власти зависящей, юстиции сочтены; и будет ли отпрыск лучших старых учреждений устранен косвенно, вследствие хозяйственного упущения, или прямо в интересах политического насилия, это безразлично. В утешение себе можно сказать, что суд присяжных не имел слишком большого веса: он всегда оставался крайне ограниченным в своих правах; кроме того, он был лишен очень важного, часто решающего права определять меру наказания; он даже был принципиально стеснен и урезан в том смысле, что инициатива постановки вопросов принадлежала коронному судье.

Если представить себе принцип суда присяжных обобщенным, то даже при введении платы за эту функцию, еще вовсе нельзя будет угадать, как следует провести здесь границу квалификации. Распространение принципа на народную массу при надвигающейся гнилости масс было бы подлинной смертью всякой действительной справедливости. Партийная юстиция, примененная на практике, например, присяжными из рабочих, была бы наихудшим родом классовой юстиции. На этом пути нет выхода, а наоборот, имеются только неверные пути. В лице социал-демократической, так называемой, юстиции достигнуто было бы наивысшее из мыслимых зол, и зло вмешательства исторической государственной несправедливости в судоговорение было бы превзойдено в сотни раз. Дикости, которые получились бы от такой партийной, классовой и демагогической юстиции, оставили бы далеко за собой и качественно, и количественно все, что бывало низменного в истории.

Масса и без того была пьедесталом для холопства, стоявшего ступенью выше. Что же вышло бы, если бы она в том виде и с той подготовкой, какие дала ей история, стала играть еще активную роль в виде своры судей, состоящих на жалованье! Состояние Афин во времена Сократа было бы далеко превзойдено в смысле испорченности и фривольности; ибо тогдашняя судейская чернь была гражданской; кроме неё, существовала еще масса рабов, работавших без всяких частных или публичных прав, тогда как теперь для судебных функций пришлось бы считаться со всей пролетарской массой. Без согласования с принципом распролетаризации, т. е. без предпосылки личной самостоятельности, нельзя обобщать функцию присяжных, если не хотят накликать опасности и внести в юстицию совершенно безвыходный хаос.

Вообще, в настоящее время уместен вопрос, нельзя ли вновь уравновесить следствия разделения труда и функций, поскольку они заключаются в образовании особенного класса ученых юристов. Всякое образование и выделение специальных функций имеет, конечно, ту выгоду, что создает или концентрирует в распоряжении немногих особенные познания и умения; но оно имеет вместе с тем и тот фактический недостаток, что отучает, чтобы не сказать – освобождает остальную массу почти от всякого разумения такого рода вопросов. В первоначальных, более простых состояниях было шире распространено нечто такое, что, во всяком случае, можно было бы назвать правовым сознанием; только усложнение жизни и сношении и конституирование сословного господства привели к тому, что выделилась особая профессия, которая стала притязать на монополию юридических знаний. В Древнем Риме патрицианские элементы приумножали в своих семьях знание юридических обычаев и как некоторую тайну, и к тому же претендовали на роль авторитетных лиц, дающих обязательные ответы, т. е. компетентные юридические справки.

Если уже при обычном разделении труда ослабление или исчезновение прежде бывших общими умений иногда, при особых обстоятельствах, ощущается как несчастье, то несравненно больше чувствуется то же самое в сфере существенных функций, которые, строго говоря, должны быть неотчуждаемы. Как только образовалась специальность булочников, семьям, по крайней мере в городах, не стало выгодным печь хлеб дома, и даже в деревне исчезают в семьях слабые остатки этого знания. Но вот происходит стачка булочников, и недостаток обнаруживается! Даже плохое знание ремесла дает иногда возможность отдельной личности вернуться, до известной степени, к первоначальному состоянию и уметь самой позаботиться о себе. И что при обыкновенном техническом разделении труда по правилу необходимо, а при нормальных обстоятельствах – вполне сносно, то может стать совершенно несносным, если вообразить, что оно распространяется на существенные атрибуты полного человека. Сюда относится прежде всего вооруженная оборона, которая никогда не может быть вполне перенесена на другого без сохранения за собой возможности личной самозащиты; в противном случае, здесь всегда получается состояние раба, как неизбежное следствие. Но сюда же относится и попечение о собственном и общественном праве; следовательно, необходима та мера разумения и познаний, которая требуется для осуществления своих притязаний или для самозащиты от чужих притязаний.

Усложнившиеся сношения, по-видимому, делают невозможным такое вооружение знанием отдельной личности; однако сложности касаются только особых областей права; но даже и внутри этих областей всякая личность может освоиться с технической стороной дела по меньшей мере так же хорошо, а часто даже лучше, чем ученый и занимающий чиновную должность юрист. То преимущество, которым обладает последний, относится вовсе не к техническим разнообразиям, для которых он сам всегда берет себе в помощь так называемых сведущих в деле людей; оно относится лишь к традиции учения о праве, которое стало чуждо общему сознанию и выродилось в часто совершенно запутанную, крючкотворную систему, бедную действительно солидным материалом. Несмотря на это, до сих пор еще нельзя угадать, как будет перейдена вредная пропасть, вырытая с течением времени между ученой юриспруденцией, с одной стороны, и искусственно созданным невежеством публики, с другой – без предварительных глубоких изменений в обществе и в его духовном состоянии.

3. Поэтому если смотреть на ученое юридическое сословие как на предварительную социальную необходимость, то является лишь вопрос, насколько хорошо отвечают главной цели те коррективы, которые созданы против его политической зависимости и против его неправильных поступков. Где существует несменяемость судей, т. е. исключен против воли судьи осуществляемый перевод с места на место, там как будто бы существует и некоторое ручательство за известную меру независимости. Однако ведь пока не исключены еще повышения на лучшие места, а также перемещения на высшие лучше оплачиваемые посты; исключение всего этого представило бы свои практические трудности и вовсе не отвечает намерениям политических властей. И теперь неперемещаемость против воли и несменяемость, конечно, служит защитой правомерно настроенного судьи только против косвенного давления правительства, причем, конечно, остается в силе возможность дисциплинарного устранения должностных лиц, а оно должно применяться по отношению к чиновникам; но указанная несменяемость вовсе не спасает публику против таких судей которые сами склонны угождать желаниям правительства или партии.