Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

Претор предписывал мир, т. е. предписывал удерживаться от насильственных действий и таким образом устранял всякое нарушение бывшего налицо факта владения. Этим он официально, со стороны правительства, отмечал такое нарушение как криминал, все равно был ли здесь прав или не прав тот, кто к тому времени, например, фактически владел вещью, т. е. участком земли.

Конечно, и Савиньи в своем отдельном обширном исследовании о владении не смог вполне устранить, со своей точки зрения, того хаоса понятий о естественном и о гражданском владении, который царствовал в этой области у римских юристов, не смог потому, что стремился просто только восстановить старую теорию, т. е. очистить ее от искажений позднейших и новейших веков. Тем не менее его работа стоит несравнимо высоко над невежественной поверхностностью, которая противополагалась ей как некая Гансова (т. е. гусиная) мудрость. Вообще, с тех пор становилось все более и более ясным, – и я из всего исследования истории самых различных литератур мог вполне в этом убедиться, – что вмешательство так называемой философии в положительное специальное знание, да и во всякое солидное установление фактов, всегда приносило вред. Причина здесь может быть только в том, что совершенно не было настоящего мышления; вместо мышления было только коверкание и затемнение фактов добросовестного исследования. Наоборот, настоящее мышление старается, чтобы заблуждениям фантазии были поставлены еще большие препятствия, чем это могут сделать голые факты специального знания сами по себе без общего логического ориентирования.

10. Философы не одни вредили исторической фактичности. Другого рода ученые гады были еще более зловредны, так как их назначение заключалось прямо в том, чтобы, прикидываясь последователями исторического направления, извратить саму сущность этого направления. Наиболее слабый пункт у Савиньи послужил им точкой опоры. Скоро отыскался делец-еврей, который стал спекулировать новым направлением и под его флагом обделывать по-еврейски так называемую философию права.

Он был сделан впоследствии – притом не без вины самого Савиньи, профессором на юридическом факультете в Берлине. Сначала он назывался Шлезингером, а при крещении получил фамилию Шталя. Выразительность его восточной физиономии позволила бы отличить его среди миллионов. Не менее выразительным и, кроме того, отвратительным по неряшливости стиля было внесение им религиозного еврейско-христовского элемента в так называемую философию права, где он и скомпилировал право для консервативных рыцарей креста. А эти последние сделали его своим главным политическим вожаком.

Отец упомянутого Шлезингера – Шталя был торговец скотом и торговал своим товаром среди консервативных жителей южной Германии. Сын орудовал другими товарами среди прусских консерваторов. Сын был, так сказать, представителем господ по-христиански кривляющегося еврейского типа; эти господа отлично проникают туда, куда прочему еврейству двери закрыты. Шлезингер-сын усердствовал, кстати, еще и против смешанных браков – удивительно комичная вещь у того, кто был обязан своим профессорским положением снисходительности Савиньи, который сам жил в смешанном браке!

Чтобы привести здесь на пробу принцип из шлезингер-шталевской философии права, можно указать, что новый, полный еврейского бога, христианин, в противоположность Гегелю, особенно напирал на фразу: не философия – цель Бога, а Бог – цель философии, разумеется, – его, шлезингеровской философии. Вот какая вещь стала суррогатом действительного мышления и последовала в берлинском университете за гегельянством для вящего извращения науки. Итак, здание исторической школы права в духе Савиньи открыло, так сказать, лазейку евреям; это обстоятельство не в очень-то хорошем свете показало вообще историческую школу. Правда, шлезингеровщина, с течением научных дел, довольно скоро прошла, и теперь даже в консервативных кругах можно найти разве только слабые её отголоски. Однако в свое время она в некоторой степени загрязнила историческую школу; и было бы много лучше, если бы школа эта осталась не затронутой подобными последователями, совершенно не подходящими к её духу. Но именно тут-то и было её слабое незащищенное место, причем этой слабостью отличалась личность самого Савиньи. К такому человеку, как Гуго, конечно, не пристало бы что-нибудь вроде шлезингеровскаго иудохристовства.

11. Если теперь мы посмотрим, как обезобразилась юридическая ученость, противополагая себя историческому направлению или, подчас, подмешивая к себе его обрывки, то натолкнемся на внеуниверситетские, но испорченные университетской выучкой персоны и на их уродливые литературные произведения. Позднее, например, за эту ложную область очень неловко ухватился еврей Лассаль. Целые тома исписывает он о так называемых приобретенных правах, везде гегельянствует, хотя еще скудно и слабо, и не добирается ни до единой мысли, которая была бы действительно корректной с точки зрения юриста или, хотя бы, только выделялась своей новизной. Во всяком случае, нельзя же ведь считать за новость ту тривиальную мысль, что не должно быть никакого права на обирание личности и её рабочей силы. Это социалистическое общее место вовсе не вязалось даже с лассалевской дедукцией, претендовавшей на юридичность. Так называемые приобретенные права имеют свой смысл только в противоположении простым возможностям, которые не сделались еще чем-то действительным и данным, не сделались непосредственными атрибутами и вооружением отдельной личности и потому как бы не воплотились еще в её собственность, в составные части того, что находится в её распоряжении.

Когда задумываются изменения в законодательстве, на первом плане должны быть поставлены приобретенные права отдельной личности. Иметь в виду общие правовые учреждения, как, например, действующее право наследования, обыкновенно здесь не следует, так как иначе изменения в законодательстве раздвинулись бы слишком широко. Во времена, когда там и сям еще верили в социалистические сильно действующие средства, конечно, естественно было со стороны юриспруденции заняться с точки зрения общественных вопросов темой о приобретенных правах, которой обыкновенно занимались юристы-государственники. Упомянутый же Лассаль собирал преимущественно всякие лоскутки романской юриспруденции, которые он извлек во время своих занятий ею от первых встречных, еще бывших в ходу профессоров. Так воображал он парадировать, но ничего такого из его широковещательного книгописания не вышло. Подходил или нет к предмету набранный им хлам – все равно его надо было выставить на показ, ибо он должен был свидетельствовать о том, что и еврей разодет в надлежащую ученость. Мы с нашей стороны, конечно, сразу же увидели здесь только пример вывороченного наизнанку и сбившегося с пути юридического лжеобразования. Если даже оставить в стороне примешанную сюда гегелевщину, то уже одни исторические рефлексы выглядят редкостным образом. Это были просто кривлянья.

И здесь Лассаль не обнаружил ни малейшего понимания неискаженной фактичности и подлинного исторического метода.

То аляповатое гегельянство Лассаля, которое знакомо публике большей частью по его демагогическим агитационным сочинениям, сопровождалось все-таки некоторой оригинальностью, так как он пытался отмежевать для себя в экономической области популярные направления и дать общедоступное их изложение. Но в книгах с претензиями на юридическое содержание нельзя найти следов даже и такого, все же характерного отпечатка. Гегельянство и грубость стиля отнюдь не могли здесь найти такого широкого применения, как в памфлетах, касавшихся учения о народном хозяйстве. Все это мертворожденное предприятие с объемистым и неуклюжим сочинением, которое вовсе не излагало своей темы о приобретенных правах, а целило мимо неё, приведено здесь только для примера и доказательства: оно показывает, какие незваные и уродливые примеси угрожают, в особенности с еврейской стороны, такой сравнительно недурной традиции, как историческая школа права.

Кого удивит, что мы назвали здесь Лассаля, а не Маркса, тот пусть вспомнит, что именно Лассаль мог указать у себя на некоторое, хоть и плохое, юридическое образование, тогда как Маркс в течение всей своей жизни оставался без всякого следа такого образования и все время жевал одну только экономию и капитал. Оба были по существу (хоть и в очень разной степени) евреями и гегельянцами и сходились несколько только в этом; но такое обстоятельство еще не делает их как бы парой неразделимых близнецов. Наоборот, со стороны Маркса имелась налицо злобная ревность и вражда к более молодому и более практичному демагогу – вражда, продолжавшаяся и после смерти Лассаля. В Лассале, который был расовым евреем, гораздо менее проявлялся еврей; даже наоборот, Лассаль сам, при случае, обращался против слишком сильно выступающего еврейского характера деятельности. А Маркс хоть был и крещен, но вел свои дела и агитации с замаскированным паролем: евреи всех стран, соединяйтесь! – ибо ведь это и есть собственно настоящий смысл фразы манифеста 1848 года: «рабочие всех стран, соединяйтесь!»

Этот истинный смысл фразы, интересной повсюду только для большинства еврейства, в течение более чем полустолетия, раскрывался все больше и больше. Хотя Лассаль лично был, по меньшей мере, столь же тщеславен, как и Маркс, все же он только невольно и отнюдь не принципиально агитировал в интересах еврейства. И докторальный тон тоже не шел к нему, тогда как, наоборот, Маркс в профессорской роскоши цитат самого дурного тона и в ссылках на университетские авторитеты искал свою силу и свою опору. Второй из названных был несколько старше возрастом, но пережил первого. По первым, совершенно неуклюжим произведениям Маркса Лассаль мог, конечно, усвоить себе и тоньше обработать то ложное положение, что капитал есть, будто бы, историческая категория, т. е. когда-нибудь должен исчезнуть. Такие абсурдные выводы, возможные в области новогегелевской диалектики, однако, еще не заставляют обратить внимание на какую-нибудь существенную общность идей у обоих или поднять сколько-нибудь серьезный вопрос о плагиате.

Лассаль с его ложной манерой является поэтому менее ограниченным конкурентом, но не подражателем Маркса. Совершенно осуждая его юридическое убожество, мы по справедливости должны были указать на относительное, преимущество его перед Марксом, который был исключительно только капитал-демагогом. Если развитие социал-демократической партии шло почти исключительно в духе пережившего своего соперника Маркса, так это понятно: не было еще одного еврея, который был бы противоречив и работал наперекор другому еврею. Берлин и прусская социал-демократия отнюдь не попали бы в руки марксистов, если бы Лассаль, более ловкий демагог, не кончил своих дней так позорно и преждевременно на легкомысленно затеянной дуэли. Впрочем, здесь мы заняты не этими второстепенными обстоятельствами, но той границей, где юридическая область на самом деле соприкасается с фундаментальными социальными вопросами.

12. В этой главе мы почти исключительно сосредоточили наше внимание на частном праве. Два основания побуждают к такому концентрированию внимания. Во-первых, теория частного права есть единственная теория, которая в области юриспруденции может, до известной степени, считаться научной: по сравнению с частным правом другие ветви права теоретически всегда были оформлены весьма несовершенно. Римская традиция в этом последнем отношении не сделала ровно ничего такого, что имело бы какое-нибудь полезное применение у новых народов. Второе основание, по которому мы имели в виду преимущественно частное право, – это фундаментальное значение его главных институтов, т. е. собственности и брака, для общественного строя.

Семь веков изучения посвящены были романской традиции, со времени её начала в Болонье, самыми разнообразными культурными народами, в особенности итальянцами, французами и не меньшей степени – немцами.

Что же, в конце концов, вышло из этого, если даже смотреть с точки зрения новейшего немецкого обновления штудий и исследования? Немножко больше филологического и антикварного знания древнеримских источников права и области их приложения. Это маловато для слишком долгого путешествия от Болоньи до Берлина, от глоссаторов до настоящих историков – комментаторов и пуристов – восстановителей неподдельно-римских элементов права.

Как объяснить такую, сравнительно большую бесплодность? Мы имеем для этого только одно объяснение, приведенное уже в заглавии нашего настоящего отдела. Слово холопство, конечно, слишком сильно для только теоретической зависимости; в развитии нашей темы оно и принимается в ином значении. Оно должно было подчеркнуть физиономию того характерного рода зависимости, который с необходимостью следует из подчинения юстиции политике, и притом дурной, даже разбойничьей политике. И надо помнить, что один род зависимости способствует другому при помощи образующихся от него привычек. Вот почему и зависимость от авторитета римских доктрин произошла, в некоторой степени, от внешней, так называемой рецепции римского права и от общественно-обязательной силы, приданной буквальному смыслу правовой библии. Представление, что всякое более тонкое понимание права воплощается в правовых кодексах, несмотря на явное преувеличение, несомненно содержало в себе долю истины, если взвесить контраст римского права с неуклюжим по форме и варварским по содержанию правовым мышлением более неразвитых народов; и хотя византийская стряпня, конечно, никуда не годилась, и она не могла все-таки опустошить в пандектах всего, так чтобы не осталось и следа отголосков лучшего духа.

Эти отголоски приобрели бы большее влияние, если бы их восприняли независимые умы, обладателями которых были бы мыслители в более тесном смысле этого слова. Но в той форме, какую действительно приняла теория, она до конца не вышла из рамок простой передачи по авторитету указанных отголосков. Мы не без умысла указали на этапы исторического изучения права и соответственного ему исследования. Эти литературные памятники и особенно наше критическое понимание их должны были установить, чего не достает этим памятникам, в чем состоит их двойной недостаток. Первый недостаток их тот, что укоренившаяся и в течение ряда столетий не исчезнувшая зависимость помешала серьезно занять точку зрения, стоящую выше римской правовой традиции, т. е. помешала сделать методы и понятия древнеримских юристов, считаемых классическими, предметом независимого исследования, свободного от всяких ссылок на авторитеты. Второй недостаток – тот, что было упущено занятие сколько-нибудь решительной позиции по отношению к основным социальным вопросам. Что же можно было сделать при таком положении вещей? С простым авторитетом положительного учения о праве, которое не доказывало правомочности важнейших правовых институтов, но просто предполагало их данными, ровно ничего нельзя было начать в указанном направлении. Таким образом, в юридической области все должно было остаться, в сущности, по старому, и даже лучшие юристы не могли в своем мышлении подняться выше простого примыкания к традиции. Между тем именно в области частного права в высшей степени необходимо было решительное, абсолютно радикальное движение против нелепости, воображающей, что можно на скорую руку покончить с фундаментальными учреждениями всякого более высокоразвитого общества, рассчитывая на скотскую нивелировку в будущем общественном варварстве и угождая самым беспутным вожделениям.

Со своей стороны я положил начало эмансипаторскому направлению, исследуя, в противоположность традиции по авторитету, главнейшие римские правовые институты в тех составных частях их, которые даже не доходили до полного сознания древних классических юристов. Последние до такой степени привыкли к своей традиции, восходившей к самым древним временам, что не ощущали в себе никакого противоречия этой традиции и потому не находили повода особенно оттенять характерные черты старого римского права. Мы же, люди нового времени, имеем все поводы сопоставить первоначальные формы, исходившие от сравнительно хорошо одаренных народов, с нашими стремлениями и посмотреть, в какие формы отливалась высшая человечность и в каких формах она еще лучше может вылиться в будущем. Брак еще больше, чем собственность, может послужить особенно поучительным примером для решения подобного рода вопросов. Брак у древних римлян менее всего был институтом, имевшим в виду равенство в правах полов. Мужчины разграничивали сферы действия только между собой; женщина была первоначально и оставалась большей частью и после того, в сущности, пассивной: по крайней мере, это было так, пока специфически римская семья стояла твердо и сохраняла свое значение, хоть женщина и была там вооружена разными частными правами и защищена добрыми нравами. В сравнении с этим понимание брака, проникшее в современное право, является до известной степени противоположным; при строгом исследовании оно оказывается даже неестественным, а потому полным всяческой неуверенности, чтобы не сказать, – прямо несостоятельным.

Если бы Савиньи, вместо того чтобы ходить на помочах средневекового понимания брака, лучше понял дух древнеримского института, он не стал бы стараться затруднить развод. Да и в своем отношении к собственности мог бы он поглубже вникнуть в причины её возникновения, если бы, разумеется, критика его сумела подняться выше древнеримского анализа. Древнеримские юристы были связаны тем, что им надо было оставить в силе собственность на рабов, а также и многое другое. Вообще, хищничество, обнаруженное в завоевании мира и в разном лихоимстве, было помехой действительной свободе в формулировании теории. Но потому-то и приобретает некоторое значение тот факт, что римляне вначале достигли относительно хороших правовых институтов, а кроме такого чисто делового успеха, создали еще теории права, выдающиеся по форме. Мы, стремясь ныне выйти из царства механики насилия, характеризовавшей до сих пор историю, имеем все поводы взвесить зараз и преимущества, и недостатки римского права.

Уже одна юриспруденция, если она возродится, может сделать в своей более тесной области кое-что для истинного социального уравнения и социальной гармонизации. Во всяком случае, она должна так эмансипировать себя, чтобы отпала всякая традиционная зависимость; она должна позаботиться о том, чтобы со своей стороны помочь созиданию действительного права. Такая помощь, разумеется, мыслима в том лишь случае, если наперед уже будет принята высшая точка зрения, т. е. если будут иметь в виду право, стоящее выше законодательства, и даже не только это право, но и право, стоящее выше исторических фактов. Прежде чем, однако, мы подойдем ближе к этой перспективе и к нашим собственным выводам, мы должны еще рассмотреть более общие состояния и отношения, которых смысл весьма важен не только сам по себе, но и по своей интимной связи с индивидуальными частными отношениями, с их верховным значением.

VIII. Лицемерие и международное право

1. Понятие право уже в римские времена имело слишком нейтральный смысл; под ним часто без дальнейших разговоров можно разуметь и бесправие. И потому, если при обычном употреблении слова называют кратко правом объективные состояния, относящиеся и к праву, и к бесправию, то тут упускается из виду необходимое противоположение. Конечно, противоположность праву принадлежит к той же области знания, как и само право. Но если бы все уже не привыкли так к одностороннему способу выражения, и если бы не притупилось так значительно чутье к различиям, то производил бы комическое впечатление весь обычай говорить только о праве там, где сильный перевес имеется именно на стороне бесправия.

Нужно не только остерегаться обмана со стороны поневоле слишком абстрактного способа понимания и обозначения понятия; в указанном употреблении слова и понятия скрывается еще иногда значительная доля вредного лицемерия. Это случилось в особенности с так называемым международным правом, понимая под ним правовые отношения новейших народов. К древним противоречиям прибавились здесь еще религиозные противоречия из времен Средних веков и, в особенности, христианские противоречия. Лицемерная игра в филантропию дополнила собой в недавнее время это политическое лицемерие. Так называемое гуманизирование права войны стало сбивающим с толку лозунгом, в особенности со времени Женевской конвенции 1864 года. Отсюда именно произошла та ложная видимость, по которой выходит, что можно, будто бы, затронуть основное зло парой-другой ограничений второстепенных зол. Несколько большее урегулирование некоторых последствий военных ужасов – вот что только и получилось; но никакого иного эффекта не вышло из всех этих условий насчет пощады раненых и больных. В свое время, вскоре после первых серьезных испытаний на войне этого нового квазиправа, я исследовал подробно, как специалист дела, не только Женевскую конвенцию с ее предшествовавшей историей и влиянием, но параллельно также и вспомогательные к ней добровольные общества и их отношение к делу; притом я исследовал критически, т. е. подробнейшим образом, как мотивы, так и характер той и других.

В те времена, во всяком случае, еще можно было верить и предполагать, что уже если не государства вообще, то хоть те элементы и личности, что особенно старались выдвинуться при конституировании упомянутых прав на пощаду и вспомогательных учреждений, хоть эти-то элементы, говорю я, руководились мотивами истинной гуманности, достойными такого имени. Несколько осмотревшись в общем состоянии так называемого международного права и права войны, я увидел, что такое предположение сразу получило у меня несколько пробоин во многих местах, так что позднее, после ряда дальнейших опытов, я пришел в главном к противоположным выводам.

Эгоистические интересы, как, например, экстраординарные выгоды врачей и тому подобного персонала, уже в доктринах гуманности у женевцев оказывались преобладающими реальными побуждениями. И такой итог моих исторических и систематических правовых исследований не мог меня особенно удивить. Ведь и все-то международное право и право войны не было собственно не чем иным, как такой формулировкой права насилия, в которой преобладало влияние бесправия, как в обычаях, так и в заключениях мира, и в иных договорах! Какую же, сколько-нибудь значительную помощь могло оказать при таких обстоятельствах немножко меньшее пренебрежение к раненым, посредством которого хотели бороться с жестокостями войны, возросшими с развитием новейшей техники вооружений? В главном пункте дела остались такими, какими были раньше; единственная польза, которую принесло констатирование дурного положения вещей, состоит в следующем: стали решать специально, на основании особых опытов, то, что не могло быть принято без усилий или, по крайней мере, не могло быть принято с полной уверенностью.

Филантропия знатоку человеческой натуры всегда должна была казаться подозрительной; но при таких новейших особых обстоятельствах дело было уже не в подозрении, а в том, чтобы заменить подозрение уверенностью в том или ином смысле. Как мы подробно покажем далее, лживость мотивов, прикрывающихся словом «гуманность», может быть не только обнаружена, но и понята с полнейшей ясностью. Должно сделать ясно видным все, что отклоняется от действительного права и подсовывает на его место плохо мотивированный суррогат; все подобное должно быть надлежащим образом заклеймено, чтобы ложная видимость не мешала проведению серьезных и решительных мер.

Политическое лицемерие широко распространено и принимает много различных форм. Один из его главных приемов состоит в том, чтобы ссылкой на что-нибудь общее, например на отечество или человечество, прикрыть эгоистические, вовсе не общие мотивы. Если ссылаются на гуманность или международность, то отсюда еще нимало не следует, что такие точки зрения действительно положены в основу. В делах так называемого международного права надо всегда принимать в расчет, что верный метод должен принципиально не отделять поведения народов от поведения отдельных личностей. Обсуждение поступков в обоих случаях должно следовать одним и тем же принципам. Коллективности суть только в совокупности отдельных личностей и, кроме того, бывают и представлены отдельными лицами, а потому не может быть никакого сомнения насчет чисто личной ответственности за каждое дело. На основании подобного же принципа и вообще должно быть оцениваемо и обсуждаемо моральное достоинство совокупностей и групп.

Итак, если так называемое международное право по большей части оказывается международным бесправием, то уже отсюда видно, каков был до сих пор, в среднем, дух человеческой природы. Где не было налицо юридического принуждения и где поэтому природа человека могла действовать так же, как в нецивилизованном состоянии, – т. е. считаться только с силой врага, но не с каким-либо действительным правом, – там эта природа показала, выше какого уровня она не могла до сей поры подняться. Именно в международном праве человеческая натура больше всего обнаружила сверхживотное, которое мы и неоднократно отмечали в ней.

2. Политическая география, особенно если ее рассмотреть и сравнить по различным эпохам, является свидетельством наличности указанной существенной составной части в так называемом международном праве. Откуда и как возникли все границы стран, которые под конец образовали нынешний конгломерат различных владений и царств? Из частью прямого, частью унаследованного насилия! Накопление насильственных деяний, как учит вся история, дало начало большим централизациям, которыми думает гордиться наша культура, не понимающая саму себя! Племена насильственно присоединялись друг к другу, и провинции по частям пристегивались к провинциям. Самые разнородные элементы вынуждены были жить рядом, и все это было плодом многоразличных войн, результаты которых все снова и снова приводили к новым вооруженным ссорам и к разрешениям их с помощью оружия.

Порабощения народов рано или поздно несомненно отмщаются. Своего рода мировая революционная эра столетие тому назад сделала общими тенденции к распадению и оживила порывы к восстанию до некоторой степени даже во внеевропейских и колониальных странах. Но международное право от этого не улучшилось. Одна форма варварства часто только уступает здесь место другой, иногда худшей, форме. К прежним беспутствам прибавляются еще беспутства восстаний, а где восстания подавляются, там выступают на сцену репрессалии и обострение рабства. Плод первоначальной несправедливости не может быть хорошим; расположение рабов создает такие состояния и такие свойства населения, из которых выход к свободе делается все более трудным и, в свою очередь, ведет к самым грубым зверствам.

Если династические вожделения и войны были уже большим злом, то зло может стать еще более интенсивным, если сами народы действительно и активно будут нападать друг на друга с их национальной взаимной ненавистью и скрывающейся под ней жаждой господства и грабежа. Вообще, войны, уже по самой сущности их, нельзя гуманизировать. Они являются наперед уже чем-то антигуманным, если только слово гуманный понимать в смысле более благородного выражения человечности. Если же, взглянуть на звериную подоплеку человеческой природы, то худшими из всех окажутся собственно народные войны, т. е. такие, в которых активно заинтересовано само население, а не преимущественно его господа. Итак, чтобы отметить только важнейший пункт, нужно сказать: раз целью служит заполучение возможности увеличить и расширить жизненные удобства, т. е. раз дело идет о порабощении или истреблении других народностей в пользу собственного национального племени, это варварство возрастает в высочайшей степени и превосходит жестокостью старые, просто династические войны.

Конечно, национальные стремления такого дурного рода редко бывают всеобщими, так чтобы ими были охвачены все слои и элементы. Обыкновенно здесь участвуют особые классы и сословия, непосредственно и преимущественно заинтересованные в обирании. А от этих слоев дурная социальная тенденция переносится дальше и под девизом патриотизма может даже искусственно вызвать значительное сочувствие в массах. Тогда получаются самые отвратительные, сами себе наперекор действующие грубейшие движения. Уже и без того толпа носит в себе склонности к грубости. А на почве, а отчасти и из почвы масс вырастают все классы и сословия, которые несколько отличаются от своей подосновы только родом специфических интересов и соответствующей утонченностью.

Итак, если торговые и индустриальные вожделения (о милитаристских сословных интересах с их само собой понятной тенденцией мы вновь говорить не будем), т. е. если хозяйственно-себялюбивые стремления стараются паразитически и насильственно сесть на шею другим народам и завоевать рынки, то войны, возникающие отсюда, выходят самыми отвратительными из всех войн. Но на такой путь и становится все больше и больше современный культурный ход вещей. К традициям и остаткам прежнего зла присоединяется еще грабеж нового, на своей циничной наглости осмеливается еще ставить штемпель патриотической доблести! В таком-то экономически-преступном направлении мы обретаем чудесные надежды на исправление и расширение нынешнего международного права в нечто еще более прекрасное, в еще более приятные состояния!

Где частное владение сочетается с порабощением народов, там наиболее ясно обнаруживается глубоко заложенная общая причина дурного состояния права, обнимающего обе области. Я здесь только мимоходом напомню тему о насильственной и хищнической собственности, много раз трактованную в моих сочинениях и ставшую почти тривиальной. Где, как в главных исторических случаях, феодально-династическое завоевание было в то же время и частным присвоением земли и людей со стороны рыцарей, там можно воочию убедиться, до какой степени так называемое международное право и право, которое должно было действовать внутри государства, оказываются не чем иным, как коллективным дележом награбленной разбоем добычи.

Не только норманны, т. е. не только вожаки рыцарских банд типа Вильгельма Завоевателя, но и другие племена в указанном пункте насаждения международного права совершили исторически примечательнейшие вещи. Немецкие рыцари должны быть, к сожалению, вновь здесь упомянуты: они воздвигли себе памятники, которые и теперь еще, после ряда веков, вызывают Немезиду, как, например, в балтийских провинциях. И вся эта борьба за области, где пограничные области, прежде занятые другими народностями, постепенно занимались рыцарями креста и присваивались частными лицами в виде земельной собственности вместе с закрепощенным населением, – вся эта борьба является красноречивым примером того, как возникало одновременно и международное, и частное право. Прусские остзейские провинции были не единственным случаем и ареной, где оружием был основан социальный строй подобного рода; это только ближайшее напоминание общих типичных исторических процессов, продолжающихся до сегодняшних дней. Самым близким примером могла бы служить собственно почва под нашими ногами, но в Бранденбургской области образование большого города парализовало много из прежнего рыцарского и христианского влияния, так что социальные следствия немецко-феодальной государственной и частной оккупации здесь были позднее ослаблены.