Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

Несмотря на такие дурные стороны, легко объяснимые в отмеченных промежуточных формациях прежней социальной традицией, имеет большую самостоятельную ценность стремление создать в сфере услуг отношения, менее подчиненные и более отвечающие единению, основанному на равенстве. И в иных направлениях, кроме направления, специально отмеченного выше, результат должен получиться подобного же рода. Общественное уравнение возможно только на почве более простого и здорового образа жизни, и приближение к нему может, разумеется, иметь место только там, где различия в привычках образа жизни и в образовании не слишком велики. Поэтому ни при самых незначительных с виду, ни при очевидно крупных вопросах мы не должны забывать нашу характеристику социального целого. Наша характеристика всюду основывается на соблюдении здоровой умеренности. Она отвергает крайности социального неравенства, не только как вредные вещи, но и как следствия несправедливости, которые нужно уничтожить и заменить правомерными отношениями.

8. Всюду, где заключаются соглашения и договоры, должна иметься в виду, наряду с природным неравенством, благодаря которому вообще возникает нужда друг в друге, также и всеобщая свобода с соответствующим ей возможным социальным равенством. Конечно, невозможно поступать здесь по шаблону, и, например, в государственно-финансовой области не во всех договорах возможно провести на практике принцип равенства при объявлении о прекращении договора. Если бы в ипотечных делах должник получил меньший срок для расторжения договора, чем заимодавец, то на такое постановление взглянули бы как на несправедливое неравенство. На то, что государство и корпорации одни только могут объявлять о прекращении договора о займе, тогда как публика не имеет никакого права объявлять договор расторгнутым, на это до сих пор не обращалось достаточного внимания, а еще того менее такая вещь кем-либо оспаривалась.

Публика сама по себе не бывает в договорах представлена органически и при своей разъединенности слишком неспособна к действиям, чтобы выступать подобно отдельному заимодавцу и уметь, например, использовать конъюнктуру в свою пользу для повышения процента. Если бы даже имелось формальное право объявлять о прекращении договора, т. е. если бы даже каждый имущий мог делать такие объявления, сообразуясь с установленными сроками, то действительное осуществление этого права натолкнулось бы на затруднения. Именно пришлось бы здесь создать широкие союзы, ибо только массовое скопление заявленных бумаг и сумм могло бы что-нибудь сделать и иногда принудить государство или иных должников к повышению процента. Наоборот, государству, с его односторонним правом объявления о прекращении договора, на самом деле легко вести игру, и оно легко может использовать всякую благоприятную для себя конъюнктуру, чтобы понизить процент при помощи так называемых конверсий. Вся эта система есть очевидное неравенство; это есть противоречащая действительной справедливости возможность искусственно влиять на высоту процента. Можно было бы даже попытаться объяснить указанным обстоятельством сильную тенденцию к понижению процента в значительной её части: от этого равенство конкуренции на займовом рынке оказывается сильно нарушенным в смысле одностороннего предложения, так как требования о возвращении ссуд, которые должны здесь иметь место, искусственно исключаются октроированным со стороны государства договором о займе.

Если уже в таких публичных договорах точный смысл права слишком урезается и нарушается равенство, которое можно было бы установить иным путем, например путем исключения всякого права объявлять о прекращении договора и путем назначения совершенно определенных, абсолютно обязательных сроков платежей, то нечего удивляться, если в частных отношениях условия нередко оказываются для договаривающихся сторон неравными и противоречащими праву в нашем смысле этого слова. Не всегда при договоре только перевес силы на стороне одного причиняет ущерб другому; существуют разнообразные реальные обстоятельства, затрудняющие иногда практически справедливое регулирование условий.

Однако вместо того чтобы еще более подробно углубляться в эту область, овладеть которой формально вообще трудно, а с голыми схемами в руках и вовсе нельзя, обратим лучше наше внимание на вопрос о вознаграждении. Поскольку дело идет об измерении одной работы другой, т. е. вообще о ценности работ, в нашем распоряжении имеются довольно разработанные хозяйственные понятия. И на этом внешне весьма резко очерченном главном пункте сосредоточено непосредственное внимание обычных интересов. Какую цену надо поставить за данную работу или за данный товар, иными словами, что должен заплатить тот, кому работа или товар нужны? Вот в двух видах важнейший вопрос как на практике, так и в теории.

Области, где взаимность услуг и их квалитативные и квантитативные отношения находятся под вопросом, весьма разнообразны и крайне разнородны. Они простираются на все правовые интересы и правовые институты, до некоторой степени даже на те, которые касаются совместной жизни обоих полов. И если даже в последнем случае меньше привыкли экономически оценивать хозяйственные задачи каждой стороны, то все же само фактическое отношение удерживает здесь свое полное значение. Именно когда мы отвлечемся от брака и семьи и примем во внимание только возможные общественные функции и работу обоих полов в отдельности и сравним их относительный вес, то тотчас же обнаружится социально-экономическое неравенство, коренящееся в естественных свойствах полов. Это неравенство еще существенно усилено культурой, хотя в некоторых отношениях, как, например, вследствие общей доступности образования, оно несколько уменьшено, а там и сям даже искусственно сглажено той же культурой.

Мы напомнили здесь о наисложнейшей области, именно о праве полов во всей его широте, для того только, чтобы указать на важность, свойственную более глубокому социальному пониманию ценности. Указанный сейчас предмет мы будем подробно разъяснять в особом отделе. Сейчас же посмотрим, как правовая экономическая систематика позволяет в общем учении о ценности достигнуть новой, высшей точки зрения, которая делает возможными иные воззрения, более совершенные, нежели те, что могли считаться удовлетворительными в наиболее разработанных теориях народного хозяйства, включая и нашу теорию. Только принципиальное и полное признание понятия о закономерной социальности может указать направление, благодаря которому вся хозяйственная картина заключается в рамки справедливости и таким образом открывает виды на лучшие практические и теоретические результаты и разъяснения.

XI. Справедливая ценность

1. Уже само выражение справедливая ценность говорит об отказе от традиционного учения о народном хозяйстве. В первой половине XIX века теоретики, особенно британские, уже остерегались прилагать эпитет «естественный» к слову «ценность». Думали, что таким образом получилось бы неосновательное разграничение. По их мнению, спрос и предложение и иные содействующие им причины вполне определяют виды ценностей и цен, и в этих видах нечего порицать. Но как далеко понятие о справедливой ценности от понятия о естественной ценности! Еще дальше, чем наша идея о действительном праве от так называемого естественного права; ибо естественная ценность понималась только как противоположность искусственной и случайной. И хотя представление о естественной ценности было еще весьма неопределенно, оно все-таки обнаруживало тенденцию изобрести что-нибудь такое, чего можно было бы держаться, как масштаба. В выражении «естественное право», по крайней мере, слово «право» нашло себе место; но допущение естественной ценности не включало ни малейшего следа какой-либо правовой идеи, которую собственно и имели в виду, квалифицируя понятие словом «естественный». При этом несомненно думали только о тех общих основаниях, которые признаны достаточными в учении о хозяйстве, но ни о чем таком, что лежало бы вне сферы чисто материальных интересов и побуждений.

Так как мы не боимся понятие справедливости прямо связать с основным экономическим понятием, то мы не только приведем в теснейшее соприкосновение две области, остававшиеся до сих пор чуждыми друг другу, но даже сольем в единое учение их аксиомы и фундаментальные положения. Ценность считалась до сих пор руководящим, даже важнейшим основным понятием всей экономики, по крайней мере, в её наиболее научно выраженных формах. И в самом деле, теория ценности всюду была фундаментальной теорией, хотя она и не могла проявить всего своего значения, пока не было нашей антиконвенционалистической теории, трактующей о происхождении хозяйственной функции денег.

В своих наиболее универсальных концепциях теория ценности, конечно, не зависит от углубленного воззрения на причины значения денег. Однако же такие самые общие схемы не помогают в специальных и практических вопросах, как ни достойно было благодарности изложение их в развитии теории и для различных эпох её истории. В действительном общении и вообще во всякой хозяйственной жизни всякая черта, всякая нить имеет свое положительное специальное назначение и должна быть понята до самых последних подробностей. Поэтому ценности получают свой определенный смысл, в конце концов, лишь в качестве реальных цен, т. е. в качестве результатов подсчета или оценок, выраженных в деньгах. Кроме того, в особых деловых сношениях и в отдельных договорах отражается влияние права, и притом в том более широком, не только юридическом, смысле, в каком понимаем право мы. В какой мере это влияние доходит до сознания участников договора это пока для нас не важно. Для нас достаточен общепризнанный факт, чтобы признать необходимым привести с ним в соответствие теоретические принципы.

2. В исторической картине развития теории, которую я нарисовал в особом сочинении по истории учения о хозяйстве, показано, в какой мере важнейшие различия в общем понимании этой области зависели от господствовавших в разное время представлений о хозяйственной ценности и о причинах её происхождения. В этом отношении для понимания дальнейшего нужно напомнить здесь о некоторых главных исторических обстоятельствах, имеющих значение в вещественно-логическом развитии всего этого вопроса. При совершенно абстрактном понимании, т. е. даже во всех нехозяйственных случаях, ценность имеет совершенно общий смысл, как результат некоторой оценки. При оценке хозяйственных предметов и функций проще всего было принять в расчет потребности потребления. Например, пищевые вещества надо было оценить по их питательной силе, удобоваримости, вкусовым свойствам и т. п. Вообще, полезность и степень полезности должны были стать решающими при оценке. Во всяком случае, должна была иметь место нужда, т. е. действительная или хотя бы только воображаемая потребность. Без такого предполагаемого позыва или желания иметь вещь не могло бы получиться никакой ценности.

Итак, неизбежным предварительным условием ценности, объективно и субъективно, является некоторый род и некоторая мера годности или, как еще можно сказать, некоторая мера полезности. Чем и для чего служат человеку вещи и его спрос на них – вот что важно при такого рода оценке. Чем настоятельнее и чем сильнее потребность, чем больше один род спроса превосходит другой по интенсивности или по необходимости, тем больше субъективной разницы выйдет в оценке силы, удовлетворяющей данной потребности. Поэтому не только вещь сама по себе с её объективными свойствами приобретает вес при определении ценностей. Абсолютно необходимые потребности, разумеется, прежде всего проявляют свою силу; если бы при данных обстоятельствах прямо не хватало самой необходимой пищи, то алмаз не имел бы ни малейшей непосредственной ценности, раз его нельзя было бы обменять на пищу. Поэтому если выражения годность и полезность должны получить научно-технический смысл и всюду оказаться правильными, то под ними надо разуметь не только свойства объектов, но прежде всего скорее свойства и положение нуждающегося и спрашивающего их субъекта. Старое, в столь многих отношениях служащее основой народно-хозяйственное учение шотландца Смита для прямо полезных свойств вещей ввело в обиход выражение потребительная ценность; но то же учение не вполне подходящим, даже отчасти ложным образом противопоставило потребительной ценности меновую ценность.

Конечно, если принимают другую точку зрения, а именно, точку зрения продавца и покупателя, то ничто так не свойственно ей, как второй способ оценки, т. е. оценка по масштабу существующей цены или, где не имеются еще в виду собственно деньги, вообще по степени возможности обмена. Но такая точка зрения не так проста и ясна, как та, при которой принимается в расчет только полезность. В последнем случае нужно считаться только с потребностями и соответственными им свойствами вещей. Даже отдельный, изолированный человек может служить здесь по отношению к вещам своего рода схемой, которой можно держаться. Гораздо сложнее получается дело, когда нужно оценить и определить, чего стоит или должна стоить данная вещь или работа. Здесь нужно уже считаться не только с отношением человека к человеку, но с множеством всевозможных обстоятельств.

3. Поэтому счастливой была мысль Кэри совершенно исключить мену из общего рассмотрения вопроса. Последнее основание так называемой меновой ценности можно достаточно хорошо установить и без всякого отношения к обмену; это можно сделать даже с точки зрения отдельного человека, который мыслится изолированным по отношению к природе. Трудность получения – вот ответ на загадку, и это понятие в случае отдельной личности, которая должна заботиться об удовлетворении своих потребностей, более ясно и фундаментально, чем когда сюда примешивают ненужное множество, т. е. рассматривают, по меньшей мере, двух меняющихся лиц. При таком новом способе оценки, принимающем в расчет шансы получения ценности, уже вовсе не нужно считаться с силой, с которой вещи удовлетворяют потребности, и со свойствами вещей. Свойства эти имеют вообще только смысл привлекательности, которая сама по себе есть нечто самостоятельное и которая только побуждает к усилиям получить ценность или рассчитать шансы на такое получение. Решающими являются все-таки естественные шансы и усилия. Если требуемый предмет сравнительно редок, то по сравнению с менее редкими вещами он имеет большую ценность. Если же для получения чего-нибудь нужно приложить еще усилия, то мера этих усилий делается также фактором ценности. Поэтому если бы, как у животных, надо было принимать в расчет только поиски пищи и большую или меньшую редкость нахождения пищевых веществ, то этим уже одним была бы разъяснена настоящая причина ценности.

Если средства к удовлетворению потребностей имеются в избытке в прямом распоряжении, так что не нужно прилагать усилий к их получению, то по смыслу сказанного выше они имеют ценность, равную нулю.

Это нормальный случай для потребности дыхания воздухом, если отбросить редкие исключительные положения. Для засыпанных же землей или в иных случаях, где начинает ощущаться недостаток в воздухе, годном для дыхания, и воздух получает ценность, притом такую, за которую большей частью рассчитываются жизнью или смертью, здесь ясно обнаруживается, что значит трудность получения; эта трудность может дойти до невозможности, когда препятствия к необходимому и своевременному доступу воздуха станут непреодолимыми.

Ясно, что в обоих определениях ценности приходится иметь дело с двумя отношениями, которые должны рассматриваться, как прямые противоположности. Чем шире удовлетворяется потребность сама по себе, без дальнейших условий (имеет ли это место от природы или от других обстоятельств), тем меньше трудности получения и тем меньше потребны личная забота и расчет шансов. Поэтому два противоположных обстоятельства должны быть здесь приняты во внимание: во-первых, нужно обсудить, что дают человеку природа и вещи, во-вторых, что со своей стороны должен выполнить и внести сам человек. Следовательно, новое, просвещающее, даже делающее эпоху воззрение на важнейший в хозяйственном смысле способ определения ценности вещей состоит в том, что экономическое значение вещи определяется отнюдь не прямо простой её годностью, но всегда лишь косвенно, неблагоприятными шансами для её получения.

Итак, если Кэри своим новым приемом оценки вывел из употребления выражение «потребительная ценность», как вводящее в обман, и признавал правильным только противоположение полезности и просто ценности, то в главном пункте он был по существу прав. Особенно большой заслугой было здесь то, что мена, которую Адам Смит превратил в признак ценности, была оставлена в стороне, как вещь второстепенная и несущественная. В обмене и в торговле получает значение только более общая причина ценностей, и эта причина получила бы свое значение даже без посредства обращения, т. е. сама по себе, в совершенно абстрактном смысле.

Бастиа, плагиатор Кэри, снова перевел все на торговый язык и таким образом лишил первоначальное лучшее обоснование его главного преимущества. Следует идти вплоть до обмена и торговых отношений, но не следует исходить из них, если желают в теории ценности поступать научно и искать последних оснований.

И противоположность пользы и издержек, в популярном смысле легче понимаемая, тоже легко ведет к ложным толкованиям. Именно здесь издержки нужно понимать не так, как понимают денежные траты, но совершенно обще, как естественную затрату усилий, мыслимую для изолированного индивидуума, если не хотят подменить смысл противоположности пользы и издержек и затемнить его сложностями обращения. То, чем предмет полезен, и то, чего он стоит, суть два, по новой теории далеко стоящие друг от друга, понятия. Только ценность издержек есть собственно ценность и вместе с тем то, чем наиболее обще и главным образом определяется значение вещи в обращении, т. е. её меновая ценность или просто цена. Хотя существует не один фактор ценности, все-таки преодолевание препятствий является при оценке связующим общим понятием; это понятие в то же время исключает то заблуждение относительно полезных свойств вещей, которое распространялось раньше вследствие некритического взгляда.

4. Раз препятствия, т. е. раз обратное отношение шансов получения, определяют ценность в смысле её экономического значения, то прежде всего и нужно спрашивать о различных родах препятствий. Более или менее широкие естественные шансы вроде богатства или скудости природных материалов и сил образуют самостоятельную область, к которой наиболее близко стоят трудности производства, зависящие от человеческих способностей. Но открывается совершенно иная точка зрения, коль скоро мы вводим схему двух лиц, из которых каждое имеет в своем распоряжении нечто такое, что желает иметь и другое лицо. От соглашений, которые заключат оба при обмене, будут зависеть качество и количество вещей, которые они дадут друг другу, или услуг, которыми они обменяются. Здесь весьма возможно несправедливое поведение, а именно злоупотребление имеющейся на одной стороне властью распоряжаться вещью. Один может принудить другого к самым крайним уступкам, так как сам не испытывает нужды в равной мере. Во всяком случае, здесь не имеется уже налицо простого естественного и производственного отношения, но дело заключается еще и в социальных отношениях. На этом основании я ввел категорию социальных препятствий к получению ценностей, т. е. дополнил теорию Кэри особым социальным фактором ценности.

Где свобода и возможность распоряжения вещами у одной личности становится причиной того, что для другой личности шансы получения делаются менее благоприятными, там уже точка зрения простых взаимных трений недостаточна для полной оценки явлений. В этих, по-видимому, добровольных соглашениях необходимо тогда оттенить социальную или, лучше сказать, антисоциальную сторону. Кроме того, надо обратить внимание на то, что естественные и производственные шансы как внешние основания, конечно, играют свою роль в этих личных договорах, но что человеческий произвол старается по возможности избавиться от таких влияний, если только они не служат ему в пользу; он часто думает только о беспощадном использовании личных особенно выгодных обстоятельств.

Отсюда возникают социальные подделки ценностей, в основе которых не лежит никакой правильной оценки, но лишь косвенное принуждение, если не прямо – обман.

Раньше еще я квалифицировал все эти мнимые факторы ценностей и цен, как факторы специфически-социальные. Единственное, что, казалось, могло помочь здесь, было преобразование самого общества путем уничтожения дурных средств и путем устранения положений, с одной стороны, слишком сильных, с другой стороны, слишком слабых. Для более определенного ответа на вопрос, как преобразовать, не было более специальных указаний, по крайней мере, их не было для прямой цели – держать в надлежащих границах установление ценностей и цен.

Ныне же понятие о социальной ценности, которое со своей стороны основывается на понятии о социальных предприятиях, может быть дополнено еще более определенными идеями об антиправомерной и правомерной социальных ценностях. Этим наносится удар всему, что в косвенно экономических отношениях стремится рассчитывать только на голую силу или даже стремится предоставить простор всяким обманным уловкам. Поскольку и где, вообще или в отдельных случаях, может быть строго соблюдена и проведена на практике социальная справедливость, там примут надлежащий вид и эквиваленты взаимных услуг. При таком предположении понятие о справедливой ценности должно стать чем-то вполне самостоятельным; оно не будет уже подвергаться унизительному упреку в том, что имеет в виду какую-то химеру, а именно вечно неуловимую связь между правильным хозяйством и действительным правом.

Если бы даже подобная связь была действительно химерой, то рыбьим хвостом этого чудовища оказалось бы само народное хозяйство; ибо верхней частью, имеющей вид человека или красивой женщины, осталась бы, во всяком случае, справедливость, от которой люди не захотят отказаться ни при каких отношениях. И потому вину за невозможность соединиться в одно тело со справедливостью народное хозяйство, с его рыбьей натурой, должно было бы взять на себя. Будет ли рыба хищной или ручной, это все равно: в рыбьем царстве проглотить или быть проглоченным – основной закон и древний обычай. Поэтому с моим требованием принципиального расширения справедливости не я являюсь лицом, сколько-нибудь ответственным за дисгармонию, еще господствующую фактически в обеих областях мысли. Слияние может быть лишь делом будущего, и нужно будет позаботиться о том, чтобы не только народное хозяйство сделать справедливым, но и справедливость сделать народно-хозяйственной.

5. Если вдуматься в схему только двух лиц, то окажется, что конкуренция на каждой стороне исключена и что каждая из сторон может вести себя так, как если бы она была монополистом. В этом смысле обе роли одинаковы; каждая сторона представляет собой как спрос, так и предложение. Конечно, это обстоятельство лишь немного ограничивает эгоизм и связанную с ним несправедливость. Уже гораздо более влиятельной будет увеличившаяся на обеих сторонах конкуренция, если предположить большое число предлагающих и спрашивающих. В этом случае один другому мешает своей конкуренцией заявлять слишком немудреные требования. Справедливой воли может здесь и не оказаться налицо, но все-таки будут возможны ограничения в смысле хозяйственного права.

Но конкуренция должна быть свободной и, кроме того, по возможности равной. Таким образом, мы встречаемся здесь с фундаментальным принципом общения. Всякое затруднение свободной и равной конкурренции является одновременно ущербом и для правильных соотношений между ценностями и ценами.

Если вспомнить о широкой области, где свобода, а еще того больше, равенство конкуренции весьма значительно ограничены исторически уже возникшими или вновь возникающими перегородками, то можно будет составить себе представление о том, что значит уже одна подобного рода несправедливость. Именно если смотреть только на факт конкуренции, то каждый конкурент, рассматриваемый отдельно сам по себе, конечно, должен считаться положительно только со своими интересами. Если он сам лично поступает закономерно и применяет только хорошие средства к осуществлению своих интересов, то это вещь особая, происходящая только от его настроения. Но и без этого всякий конкурент оказывает ограничивающее влияние на непосредственные притязания соседа по рынку уже простым своим конкурированием, т. е. он невольно обуздывает своего соседа. Своим более дешевым предложением он, насколько это от него зависит, понижает высокие цены. Если же дело идет о конкуренции в спросе, то претензии купить слишком дешево будут обузданы или предложением высших цен или тем, что в противоположном ряду будут в состоянии потребовать высшей платы и настоять на ней.

Можно сказать, конечно, что все это – голая механика конкурирующих сил и не имеет прямой связи с идеей права. Совершенно верно; но ведь косвенно, при свободном своем действии, этот механизм конкуренции и является отрицательной силой, которая действует постольку антиэгоистично, поскольку она, до известной степени, ставит меру и предел индивидуальному эгоизму через посредство подобного же ему эгоизма. Таким образом без всякого даже намерения соблюдать законность получается некоторое фактическое упорядочение в области бесправия, которая, в противном случае, была бы безграничной. Но кто путем законодательства или как-нибудь иначе понижает подобную благотворную конкуренцию или делает ее неравной, тот поступает прямо несправедливо: он нарушает действительное право, которое заложено, хотя бы и несовершенно, в факте многочисленности взаимно умеряющих друг друга интересов.

Итак, если свободная и равная конкуренция сама по себе с точки зрения индивидуума есть нечто нейтральное, не имеющее отношения к сознанному праву, тем не менее нарушение этой конкуренции является, по большей части, сознательной несправедливостью и должно быть квалифицировано как хозяйственный проступок или даже преступление. Не только хищнические пошлины, введенные профессиональными классами и сословиями, но вообще всякие грабительства и пронырнические завоевания иностранных или внутренних рынков принадлежат именно к этой хозяйственно-криминальной категории.

Где отдельная личность вводится в норму другой личностью, там организованная коллективность, особенно в государственной её форме, стремится искусственно усилить эгоизм и сделать его по возможности суверенным. Каким же путем могли бы при таком выродившемся в бесправие состоянии образоваться справедливые ценности и цены! Все в основных взаимоотношениях оказывается неладным и взвинченным; как же стало бы возможным на таком ложном принудительном пути какое-либо движение в сторону действительной законности! К тому же еще примеры эгоистических дел в их совокупности развращают сам образ мыслей отдельной личности! Где отсутствует справедливость в общих юридических или обычаем установленных формах общения, там она и у индивидуума не может пустить достаточно корней, и даже если это, в виде исключения, случается, то мало помогает общему дурному ходу дел.

6. Где не хватает достаточной на обеих сторонах конкуренции, т. е. где, как в нашей основной схеме, лишь один стоит против одного, там только взаимные потребности с их принудительной силой могут привести к ограничению произвольных притязаний. За исключением же последнего обстоятельства, уже простой факт возможности распоряжаться товарами или какими-либо иными полезностями достаточен, для того чтобы создать фактическую власть, способную ставить произвольное требование за отказ от такого распоряжения, т. е. за предоставление права распоряжаться вещью другому лицу. Разумеется, такого рода форма отношений есть самый дикий произвол, строго говоря, подобный покушению на грабеж. Косвенность какого-либо притеснения, в сущности, не составляет здесь никакой разницы. Возможность присвоения бывает использована настолько, насколько позволяют обстоятельства, и этот род барышничества лишь по форме отличается от настоящего хищничества. Но не надо забывать, что указанный произвол возможен на обеих сторонах и что только исключительные обстоятельства могут создавать в отдельном случае для одной части решительный перевес в смысле возможности извлекать барыши.

Кто настроен справедливо, тот будет удручен фактом отмеченного выше произвола. Он будет желать, чтобы кроме возможности распоряжаться вещами, имелось для обеих сторон еще и кое-что обязывающее, в виде принципа и меры, с которыми, при доброй воле могли бы сообразоваться представители голой силы. Здесь мы и натыкаемся на затруднение. Прежде всего имеются налицо прямо в природе существующие трудности получения ценности. Кто лишь с трудом может добыть что-либо, например, сравнительно редкое, тот, располагая при случае такой вещью, совершенно справедливо уступит ее только за такое вознаграждение, в котором приняты в расчет эти естественные, для каждого существующие препятствия. Значит, эта точка зрения дает совершенно реальный фактор ценности, т. е. такой, который не имеет началом злоупотребление личной произвольной властью.

Далее, на втором месте сюда присоединяются активные трудности производства. Но как же должны оценивать друг друга различные формы деятельности, производящие ценности? Давно уже я обращал внимание на то, что для различных родов работы так же мало существует какая-либо общая мера, как и для различных родов потребностей. Абстракция общей работы расплывается в сливающее все различия понятие о наполнении времени любым родом деятельности. Возящий тачку рабочий и архитектор, оба в этом смысле одинаково – рабочие; и если оценить здесь трату времени, необходимую для простого существования, и кроме того еще, возвести в принцип только квантитативное, но не квалитативное равенство потребления и наслаждения, то получается самый крайний парадокс. Такого вывода, однако, мы нимало не испугались бы и теперь, после сорокалетней работы над проблемой, если бы только он был примирим с правильным пониманием справедливости. Принцип равенства только там может иметь смысл и приложение, где действительно имеется налицо человеческое равенство и где самые качества не различны уже по природным и культурным причинам, т. е. где не различны функции и их разделения.