Текст книги "Футуризм и безумие (сборник)"

Навязчивые идеи и различные фазы их развития. – Признаки первичных и вторичных навязчивых идей. – Причины происхождения навязчивых идей.

Душевное состояние, известное под именем навязчивых идей, в психиатрии в различное время было известно под многими другими названиями. Так, напр., последователи Эскироля называли навязчивые идеи мономаниями и фобиями, Морель называл их эмотивным бредом, Маньян и Легрэн рассматривали их, как навязчивые и импульсивные состояния, Вестфаль – как навязчивые представления, Штерринг, помимо навязчивых идей, допускал еще и навязчивые чувствования.

Все вышеназванные определения навязчивых идей не противоречат одно другому, и представляя собою плод наблюдений одних и тех же психических явлений, отличаются друг от друга только своими названиями.

Какова же истинная природа навязчивых идей, какими признаками и причинами обусловлено их возникновение и что служит их содержанием – вопросы, на которые я постараюсь дать ответ, предварительно определив то, что разумеется мною под именем навязчивых идей.

Навязчивыми идеями я называю идеи с явно парадоксальным содержанием, возникающие внезапно, с силой, превышающей силу воли, и при совершенно ясном сознании влекущие за собою нарушение душевного равновесия у одержимых такими идеями.

Навязчивые идеи имеют две фазы развития. В начальной, первичной фазе своего развития, навязчивые идеи – мимолетны, неожиданны, на время подавляются нашей волей, затем вновь так же неожиданно появляются в виде бесцельных вопросов, сомнений, образов, нелепых предположений и т. п. В этой форме навязчивые идеи свойственны очень многим, занимающимся умственным трудом до утомления.

«Физиологические состояния навязчивости и импульсивности, – говорят Маньян и Легрэн, – суть лишь неважные случайности в умственной жизни. Они являются как бы временным испытанием; периодическое повторение состояний навязчивости может быть утомительно, но воля долгое время сохраняется ненарушенной».

Вот несколько примеров такой навязчивости:

Многим в своей жизни приходилось напевать совершенно механически какую-нибудь случайно прослушанную мелодию. Помимо вашей воли такая мелодия навязывается иногда в течение нескольких дней и избавиться от неё стоит немалого труда. Часто, в тех случаях, когда мы привыкаем закрывать на ночь двери своего жилища, мы, зная, что уже закрыли их, нередко всё-таки сомневаемся в этом и проверяем навязывающиеся нам сомнения. Штеринг отмечает, что навязчивые сомнения часто бывают в медицинской практике.

«Нам психиатрам, – пишет он, – часто приходится впрыскивать гиосцин и морфий. Прописывают обыкновенно такие растворы, чтобы максимальной дозе гиосцина соответствовало два деления Провацовского шприца, максимальной же дозе морфия – десять. Даже и в том случае, если предварительно посмотрел на этикетку склянки, то иногда после впрыскивания чаще всего спустя некоторое время, – является тягостная мысль: “не впрыснул ли я вместо морфия – гиосцин”. (Гиосцин, введенный в такой дозе, убивает человека)».

Типичным примером того, что навязчивые идеи ассоциированы, может служить следующее наблюдение публициста В. Розанова.

«…Почти двадцать лет назад, – пишет В. Розанов, – один молоденький учитель с претензиями на упрощенность, при словах моих за чаем “…Иоанн III, Иван III”, сказал, мотнув носом книзу: “да, Иван. Так нас учил В. О. Ключевский”, и нос его так сморщился, что я навсегда запомнил и теперь, где бы не услышал и не прочел “Иоанн III, IV” и т. д. мысленно поправляю: “да, Иван”, и вспомню характерный кивок головой этого учителя, и всю его фигуру, и весь его характер»…[133]133
  Розанов В. «Люди лунного света. Метафизика христианства.»


[Закрыть]

Вторая фаза развития навязчивых идей выражена значительно сильнее. При этой фазе развития поражается прежде всего воля. Обыкновенно вторичные навязчивые идеи сопровождаются аффектами страха, тоски и ужаса. Не подлежит сомнению, что вторичными навязчивыми идеями будут такие идеи, которые сопровождаются реакцией со стороны какого-нибудь интенсивного чувства, доходя до аффекта. Импульсивность таких навязчивых идей только и возможна при этом условии. Нравственное состояние всех одержимых вторичными навязчивыми идеями в высшей степени мучительно. Волевые усилия не могут предотвратить наступление навязчивых идей, как не могут избавить и от их последствий. Случаи убийства и самоубийства под влиянием навязчивых идей происходят сплошь и рядом.

Приведу несколько примеров из своих наблюдений. Многие, я думаю, встречали в своей жизни застенчивых людей, постоянно краснеющих, невольно, без всякого к тому повода, обращающих на себя внимание других своим смущением и неловкими манерами. Внешний вид подобных людей многих вводит в заблуждение. Их беспокойный взгляд, пылающие щеки и при этом замешательство, доходящее нередко до потери речи, заставляет вас подозревать, что вы имеете дело с очень стыдливым и застенчивым человеком.

На самом же деле, причины такого стыда кроются только в том, что человек одержим навязчивой идеей. Навязчивость идеи у такого человека выражается в том, что у него, в то время, когда он обращает на себя чье-либо внимание, вдруг мелькает мысль, что он сейчас покраснеет. И хотя нет никаких поводов к тому чтобы покраснеть, одержимый такой идеей начинает мучительно краснеть, как только его идея вызвала реакцию со стороны его интенсивного чувства, доходящего у других до степени аффекта. Обыкновенно такую идею сопровождает чувство страха. У одержимых такой идеей страх покраснеть не имея к тому никаких поводов и тем самым вызвать подозрение к себе со стороны других, настолько силен, что одержимый, сознавая свое бессилие, старается как-нибудь замаскировать свое поведение, чаще всего он старается уйти от взглядов других.

Автор этой книги, одно время, неоднократно сам подвергался навязчивым идеям как первичным, так и вторичным. В виде примеров приведу из них те, о которых я в силах рассказать. Замечу, что вторичные навязчивые идеи вызваны были нравственными потрясениями, после которых, с некоторым промежутком, навязчивые идеи стали овладевать мною в самых разнообразных формах.

Так, одно время по ночам, когда я оставался совершенно один, мною овладевало неотступное чувство тоски. Эта тоска всегда предшествовала тому ужасу, который как мне казалось, должен был мною овладеть. Ожидание этого ужаса было для меня невыносимо мучительно. Мне казалось, что если этот ужас овладеет мною, то я погибну.

Я делал невероятные усилия воли, чтобы побороть приближающая ужас. Я пробовал читать, делать гимнастику, отгонял от себя упорно навязывающуюся мысль об ужасе; старался убедить себя, что мой ужас – следствие нервного расстройства, что стоит только укрепить свое здоровье и все мучительное исчезнет. Я утешал себя всяким научным вздором, хотел обмануть себя и не мог. Тотчас же я сознавался себе, что я лгу, лгу как трус, желающий избавиться от ужаса. Так проходили бессонные ночи и только рассвет снимал с меня тоску и неотступную мысль об ужасе.

С каждым днем мысль об ужасе ослабляла мою волю. Однажды, я, «успокоив» себя, разделся и лег мысленно твердя, что ужаса не должно быть. Но не успел я еще сказать себе и других слов в утешение, как вдруг вздрогнул и насторожился, приподнимаясь на локте. Холодный пот покрыл все тело, сердце сразу заколотилось и волосы на голове зашевелились. В предчувствии наступающего ужаса, я вскочил с кровати, чиркнул спичку, дрожащими руками зажег лампу и стал быстро одеваться. Но бороться с ужасом уже не было сил.

Казалось, что снизу, от сердца, надвигался безобразный, смертный ужас. Когда он хлынул в мой мозг, я беспомощно забегал по комнате, и помню, как дрожали губы, открывался рот и хотелось выть. Я выскочил на улицу, и только тогда, когда увидел ругающихся между собою извозчиков, ужас покинул меня. В этом примере навязчивым покажется собственно не идея, а чувство, именно, чувство ужаса, которое и дало мысль Штеррингу рассматривать это не как навязчивую идею, а как навязчивое чувствование. Соображения Штерринга исходили из следующего примера:

«У больного была странная идея, что он не может пройти мимо одного дома, находившегося по соседству с его конторою; из-за этого он, при возвращении домой, должен был обходить целый квартал. Дом этот не заключал в себе ничего особенного; но, однажды, проходя мимо него, больной почувствовал какую-то тоску. После этого вид дома постоянно ассоциировался у него с воспоминанием о чувстве тоски; к величайшему его отчаянию, чувство тоски возвращалось, как только в поле его зрения попадал этот дом. Те средства, которые мы применяем обыкновенно для того, чтобы занять внимание более приятными мыслями, у нашего больного не приводили ни к чему. Данное представление сделалось, как говорят, навязчивым, т. е. его нельзя было вытеснить из сознания».

Отрицать за этим примером навязчивую идею, как это делает Штерринг и рассматривать состояние навязчивой тоски, как навязчивое чувствование, не совсем удачно. В приведенных примерах навязывается как будто чувство, но при анализе их, мы видим навязчивую идею отвлеченного характера, идею, которая порождает чувство тоски. Содержание такой отвлеченной идеи может быть темно и неясно, но несомненно одно, что в обоих приведенных примерах, навязчивая, отвлеченная идея беды вызывала в первом случае тоску и ужас, а во втором – одну тоску, которая также сменилась бы ужасом, если бы больной Штерринга не обходил дом, наводящий на него тоску.

Приведу еще один пример, который поможет мне доказать, что навязчивая идея и навязчивое чувствование – одно и то же явление.

Однажды вечером, охваченный тоскливым настроением, я в сопровождении жены и брата поехал прокатиться на пароходе. Когда я сидел на палубе, меня вдруг охватила навязчивая идея броситься в воду. Это принуждение было настолько сильно, что сразу обезволило меня. Самочувствие мое было точно такое же, как и в первом примере. Зная, что я не в силах удержаться, чтобы не броситься в воду, я попросил жену и брата держать меня. К счастью вскоре пароход подъехал к пристани и радость моя не имела границ, когда я вышел на берег. Подвергая анализу различные случаи навязчивых идей, как первичных, так и вторичных, я прихожу к следующему выводу:

Предрасположенность к навязчивым идеям обусловлена прежде всего впечатлительностью человека, его наибольшей восприимчивостью и повышенным чувствованием. Внезапное появление навязчивых идей происходит изредка в состоянии умственного утомления, но чаще в состоянии душевной праздности, в месте наименьшего сопротивления со стороны воли, которая при рассеянном внимании теряет свою обычную силу.

Содержание навязчивых идей всегда ассоциировано как по сходству, так и по контрасту. Что же касается чувства страха, сопровождающего вторичные навязчивые идеи, то оно, вопреки мнению психиатров, в своем возникновении признается мною всегда мотивированным теми нравственными потрясениями или неудачами, которые и служат благодарной почвой для возникновения навязчивых идей.

Что такое бред. Определение бреда с психиатрической точки зрения. Бред маниакально-возбужденных безумцев. Сознание и нелепость бреда. Объяснение нелепости бреда и возможность расшифровать его неясность.

На общежитейском наречии под именем бреда люди, обыкновенно подразумевают совокупность идей, лишенных логической связи и выраженных без определенной цели, по преимуществу в такой период душевной жизни, когда сознание не владеет человеком.

Многим известно о существовании бреда во сне, в состоянии безумия, лихорадки и отравления, но вопросы – что такое бред, где его границы, какое основное различие между бредом и, вообще, способом выражать свой душевный мир посредством речи или письма – эти вопросы не получили точных ответов, и психологическая сущность бреда остается невыясненной.

Разница в самочувствии, в мироощущении и в миросозерцании безумца и здорового, и зависящая от этой разницы способность выражать свой душевный мир – заставила психиатров создать учение о бреде.

С психиатрической точки зрения, бред есть по преимуществу продукт душевной болезни, признаками которого являются,

1) ошибки в логическом образовании умозаключений, обусловленные патологическими факторами,

2) неисправимость бреда, т. е. невозможность убедить всякого бредящего в ошибках его суждений,

3) несостоятельность и бесцельность самих идей и т. д.

Но все перечисленные признаки характеризующие бред, не убеждают меня в том, что бред есть способность, присущая только безумцам и людям, находящимся в болезненном состоянии.

Точно такие же явления, служащие признаком бреда у безумцев, замечаются и у здоровых, но тем не менее, с психиатрической точки зрения, привилегия бредового состояния почему то принадлежит исключительно безумцам.

Считать например бред во сне за патологическое явление, значит признавать и самый сон за такое же явление. Что же касается ошибок в логическом образовании умозаключений, то для кого же не ясно, что эти ошибки свойственны всему человечеству. Ведь никто же не считает бредом какое-либо заблуждение, основанное на невежестве и на неспособности правильно судить; не считают также бредом утверждение ограниченного и невежественного человека, что земля стоит на трех китах, что гром гремит в момент проезда по небу колесницы Ильи пророка; не считают бредом и всю совокупность идей, рожденных под влиянием ревности, страха, неожиданной радости или страсти, идей, в которых обманы суждения ничем не отличаются от обманов суждения безумцев, высказывающих, так называемый, бред преследования, бред величия и т. д.

Ниже, проведя параллель между безумцем и здоровым, я постараюсь доказать, что по существу между бредовой идеей и идеей вообще, выраженной под влиянием какого-нибудь чувства, нет никакой разницы.

Прежде всего, обращаю внимание на бред тех безумцев, душевное состояние которых я уже сравнивал с состоянием сновидений. Бред безумцев этой категории, независимо от его содержания, протекает в большинстве случаев в состоянии сильнейшего возбуждения, известного в психиатрии под именем маниакального состояния.

В период маниакального возбуждения, человек производит впечатление чего-то страшного и нелепого. Прилив крови к голове, выражающийся в заметном покраснении лица, расширенные зрачки, быстрая речь, резкие движения, калейдоскопическая смена представлений, непоследовательность – все это с первого взгляда кажется каким-то хаосом.

Для всякого наблюдательного человека не секрет, что под влиянием прилива крови к голове и повышения температуры, все психические процессы протекают с поразительной быстротой. Увеличивается скорость течения представлений и умозаключений, ассоциации возникают и развиваются легко и быстро, a воображение обостряется до степени галлюцинаций и псевдогаллюцинаций.

Душевный процесс человека, находящегося в таком состоянии, можно сравнить с течением реки, прорвавшей плотину. Как течение реки, не сдерживаемое плотиной, стихийно смывает и уносит с собою все, что попадается на пути, так и у человека, лишенного волевой задержки, способности контроля и внутренней самооценки, все скрытые до того запасы идей и образов, как бы вырываются из темных недр на поверхность мозга, и ничем не сдерживаемые, образуют картину безумия, известную под именем маниакального состояния.

Подобное маниакальному состоянию испытывают все, кому знакомо состояние религиозного и пророческого экстаза и творческого вдохновения. Тот же прилив крови к голове, ускоренное течение процессов представлений и ассоциаций, приятное лихорадочное состояние во весь период таких состояний, доходящее до забвения себя и всего окружающего. Одержимый таким состоянием, будет ли это пророк, поэт, музыкант, художник, не отдает себе отчета в своих действиях и всецело находится во власти творческого импульса. В такие минуты одержимый творческим вдохновением или экстазом никогда не может заранее знать, что он скажет или напишет. Процесс творчества происходит стихийно; на самом произведении лежит печать какой-то случайности и неожиданности для самого творца. Только после того, как пройдет этот стихийный порыв, человек в состоянии просмотреть, исправить, дополнить, словом привести в порядок свое творчество, благодаря сохранившейся привычке самостоятельно оценивать и контролировать себя, чего не может сделать, лишенный этой привычки, маниакально возбужденный.

Вопрос о том, существует ли сознание в маниакальном возбуждении, решается мною в положительном смысле. Тот факт, что люди находящиеся в маниакальном состоянии не узнают иногда близких, не могут ориентироваться и не осознают всей окружающей обстановки, не свидетельствует о том, что у них нет сознания. Невозможность осознать окружающее свойственна и многим здоровым людям. Так, например, все очень часто имеют возможность наблюдать, как вполне здоровый человек, отвлечённый каким-нибудь занятием, не слышит и не видит того, что ему говорят или показывают; только после того, как он отрывается от увлекавшего его дела, он вспоминает, что к нему обращались. То же самое происходит и с находящимися в бредовом состоянии или в состоянии экстаза и вдохновения. Сознание, увлеченное вихрем идей и образов, хотя и замечает то, что находится вне этих идей и образом, но не имеет сил обратить на это свое внимание, будучи только немым свидетелем всего происходящего перед ним. По миновании этого состояния, люди как бы вспоминают все, на что раньше не могли обратить внимание[134]134
  Физическое ощущение страдания и удовольствия такими людьми так же чувствуется, как и здоровыми. – Примеч. автора.


[Закрыть]. При отсутствии сознания, вряд ли возможно было бы воспроизвести в своей памяти все переживаемое в бредовом состоянии, а между тем исповеди и записки всех, одержимых таким состоянием, говорят лишь о наличности сознания в этом периоде.

Несвязность, спутанность и кажущаяся нелепость бреда в маниакальном состоянии, как я уже заметил, объясняется;

1) ускоренными душевными процессами, при отсутствии над ними контроля, задержки и внутренней самооценки,

2) понижением внимания или, как утверждает Штерринг, отсутствием цели мышления.

Истинность подобного мнения не подлежит сомнению, о чем может свидетельствовать следующий пример:

Гимназистка X. 16 лет, после сильных нравственных потрясений, впала в состояние, определенное психиатрами как dementia praecox (раннее слабоумие). Общая картина ее душевного состояния такова:

X. беспокойна, раздражительна, эротична, гримасничает, поет, смеется, обнажается, временами неопрятна; решительно ничем не интересуется, за исключением своей наружности и молодых людей. После бурных и возбужденных состояний у X. наступает улучшение: она становится тихой, но по-прежнему смешливой, пробует возобновить свои учебные занятия, охотно шьет, вышивает, убирает комнаты, выполняет различные поручения, гулять ходит одна; на улице так же, как и дома часто говорит сама с собой, жестикулирует, но в окружающем ориентируется хорошо.

Наблюдая её в домашней обстановке около 2-х лет, я не раз бывал свидетелем её маниакального возбуждения, вызванного всегда сильными впечатлениями, нарушавшими её душевное равновесие. Несколько раз я находил её записки, которые красноречиво говорили, что её душевные процессы были обусловлены теми причинами, о которых я упоминал выше. Желая проверить правильность моих выводов, я попросил ее однажды написать о своем душевном состоянии в моем присутствии. После долгих упрашиваний, она наконец согласилась написать. Темой для писания я выбрал изложение того, что больше всего ее занимаем. За все время её писания, я не переставал следить за ней, настойчиво понуждал её, когда она бросала писать, и не переставал напоминать ей о заданной теме. Однако, вскоре ей надоело писать и она встала, с намерением разорвать написанное. Мне удалось вовремя отнять ее записки, которые и привожу дословно с сохранением её орфографии:

«Я не понимаю слова любовь, уж несколько раз мне говорили что я вас люблю, но как понять это слово или как ответить, потому что человека трудно понять, может он совсем не любим, или же хочет, насмехаться, или же хочет узнать, понять женщину, как она отнесётся к мужчине, чтобы потом критиковать её, или описать её черты, но вовсе не желаю этого и это меня мучает. Говорили мне что я нравлюсь, но я опять таки спрашивала что это значить люблю вас или нравитесь мне, провожая меня сколько раз говорили мне хочу чтоб вы были моей».

Минуть через 15 после этой записки, X. легла на диван, взяла бумагу и карандаш и быстро стала писать. Лицо ее при этом было вполне осмысленно; иногда она останавливалась, как будто думала и вновь продолжала писать. Думая, что она продолжает писать на ту же тему, я подошел к ней, отвлек ее внимание вопросом и, совершенно свободно, незаметно для неё, взял из её рук написанные её записки. Привожу их:

«Милая тётя Зина. С-р-а-з-у Молодец 20 его здесь (неразборчиво) посмотрела на руку и думаю что умру как мама я знаю что Зина это пора знать Как лучше выразить знаками или словами я всё сказала мне кажется что вижу перед собой сама себя, Ну скажи начинай Гриша, Люба, Бетти, Марк она поняла в чём (зачеркнутое слово) Пушкина, Кольцова. Нет не я вы, больна в припадке душевной болезни напрасно. Воровать нельзя Радоваться есть чего. Спаситель, не показывала никогда в чём жизнь во мне самом чья рука, моя, писала не знала для кого, но сердце мне сказало для друга своего. Но разве сама я (Бог)[135]135
  Курсив её. – Примеч. автора.


[Закрыть] Поняли животные которые, но я превращусь в мальчика. Но как полюбить её когда она все, все все. Но хочу доказать что я выше ему Ева я вас обожаю люблю обожемеха, менять убьёт меня, т. е. мой ум он умён собачий т. к. я сама в себя влюбилась (фраза зачеркнута) Философия Марфа, профессор А б в г д е ж з и к м м и о п э р с доктор Бог нетрудно вам поправиться» и т. д.

Вторая записка была написана очень быстро, буквы налезают одна на другую, почерк изменчивый, но не дрожащий.

Разницу между первой и второй запиской я объясняю так:

Первую записку X. писала под непосредственным моим наблюдением. Всё содержание записки обусловлено целью мышления (заданная тема). Внимание не рассеивалось, благодаря моему ежеминутному напоминанию и руководящей идее письма. Внутренняя самооценка у X. существовала в силу контроля над ней с моей стороны, что и дало ей возможность привести в порядок те мысли, которые владели ею.

Вторая записка писалась самостоятельно. X. всецело отдалась живости тех представлений, которые захватили ее своим потоком. Лишённая волевой задержки, контроля, внимания, цели мышления, она, при скорости всех душевных процессов, стремительно старалась описать всё ею переживаемое, находясь во власти своего «творческого» импульса.

Подвергая анализу содержание 2-й записки, я замечу, что все ею высказанные идеи не только имели отношение к её жизни, но и высказывались ранее в логически связной речи. Хаотичность речи является результатом бесцельности мышления, a бесцельность способствует возникновению случайных ассоциаций, как и в сновидениях. Подобное несвязное словоизвержение очень напоминает детский лепет и бесцельную болтовню ограниченных людей. Скудость впечатлений и бесцельность мышления – главные причины хаотического возникновения идей.

Точно в таком же маниакально возбужденном состоянии находятся люди в опьяненном состоянии (при условии, если само опьянение не вызывает в организме реакцию угнетения). Почти в таких же условиях протекает религиозный экстаз хлыстов.

Д. Г. Коновалов в своей книге[136]136
  Д. Г. Коновалов: «Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве».


[Закрыть] отметил у хлыстов на их радениях возбуждение кровеносной системы и функции речи, вазомоторные изменения, проявление сильных эмоций, смех, прыганье, наклонность к обнажению, приступы умиления, чувство лёгкости и радости – словом те же самые явления, что замечаются и у всех маниакально возбужденных.

Что касается способа выражения своего душевного мира, то и в этом случае, охваченные экстазом хлысты, ничем не отличаются от маниакально возбужденных. Нередко на радениях хлысты издают нечленораздельные звуки, напоминающие голоса различных животных; речь их во время экстаза быстра, спутана и оснащена неологизмами и символами.

Вот, напр., «иностранная речь» московского хлыста Варлаама Шишкова, сказанная им в состоянии религиозного экстаза:

«Носоктос лесонтос футр лис натруфунтру натнисинфур,

кресерефире, кресентреферт чересантро улмири умилисантру».

Последователь Татариновой, полковник Дубовицкий в своем религиозном экстазе выкрикивал следующее:

«Савиршан само

Кагииласта гандра

Дараната шантра

Сункура пурума

Маля дива луча».

Подобное непонятное словоизвержение, как у маниакально возбужденных, так и у экстатически настроенных хлыстов, нередко является результатом дурашливости и желания произвести впечатление. Но в большинстве случаев такие явления, как отрывистая, быстрая речь, неологизмы, символы, нечленораздельные звуки и незаконченные слова, суть ничто иное, как неизбежное следствие, вытекающее из их своеобразного психофизического состояния.

Весь этот бред – лишь средство для выражения своего душевного мира и своих ощущений, не могущих быть выраженными понятным нам языком уже по той причине, что механизм нашей речи не приспособлен к скорости всех совершающихся душевных процессов в период маниакального возбуждения и религиозного экстаза.

Речь и тех и других – своего рода стенограмма, передающая язык их души, стенограмма, которую люди ещё не научились читать. Расшифровать подобный бред, прочесть стенограмму всякого, находящегося в таком состоянии, возможно психоаналитическим путем, но при условии доверия со стороны такого человека, знания его интимной жизни, условий воспитания, окружающей среды и всех внешних впечатлений, доходящих до него.

В наше время такие попытки расшифровать бред и сновидения были уже сделаны со стороны венского психиатра Фрейда, автора психоаналитического метода в психиатрии.