Текст книги "Кронштадт"

– Еще бы! – сквозь смех проговорил Караваев. – Убедил ты ее своим внешним видом.

– Ах-ха-ха-ха-а-а… – покатывался центральный.

Прошла неделя, началась другая. Лодка утюжила район позиции, «висела» на перископе, осматривая море внимательными глазами и выслушивая шумопеленгатором. Жизнь шла однообразно. Сменялись каждые четыре часа боевые смены. Если б не верстовые столбы чередования вахт, могло бы показаться, что время остановилось. Где-то оно, может, и шло, но не тут, в стальной коробке, всегда залитой желтым электрическим светом, висящей в зеленом мраке под зыбкой поверхностью моря.

– Куда фриц, подлая его душа, задевался? – Толоконников ожесточенно поскреб отросшую соломенную бородку. – Сколько можно ждать?

– Терпение, Федор Семеныч, – сказал Чулков. – В подводном деле главное – терпение. Мы с помощником шахматный турнир затеваем – записать тебя?

– Думаю, Борис Петрович, дать РДО о смене позиции.

– Да ты что, командир? Смена позиции у нас не раньше первого июля. Да и вылезать лишний раз в эфир? Решительно возражаю.

Они стояли на мостике. Над ними в ночном небе плыли с запада облака, рваными дымными краями выметая с неба звездную россыпь. Внизу привычно молотили дизеля, один из них работал на зарядку. Пустое пространство, наполненное грохотом дизелей, простиралось будто по другую сторону войны.

– Ну, раз военком возражает… – Толоконников невесело усмехнулся.

– Так будешь в турнире участвовать? Ты ведь прилично в шахматы играешь.

– Да какие шахматы? Мы пришли сюда немцев топить, а не турниры устраивать.

– Одно другому не мешает, Федор Семенович.

– Мешает! – отрубил Толоконников. – Об одном пусть думают – о выполнении боевой задачи.

– Невозможно думать только об одном, – помолчав, сказал Чулков. – Мы пришли топить противника, при шли как мстители, но мы не угрюмые фанатики. Нормальному человеку надо и почитать, и потравить о всякой всячине, и в шахматы сыграть. Это даже необходимо для хорошей боевой готовности.

– Давайте, – кивнул командир. – Травите, играйте. Художественный свист организуй.

– Художественный свист? – удивился Чулков.

– Был у нас курсант в училище – хорошо свистел. В самодеятельности выступал. Арию Тореадора высвистывал. Марш Черномора.

– Свистеть на корабле нельзя, – сказал Чулков, улыбаясь. – Морской шкипер услышит.

Ранним утром Малько доложил, что слышит шум винтов. Шел крупный конвой. Малько различил стук винтов трех транспортов и шести или семи кораблей охранения. Когда конвой приблизился, Толоконников, подняв перископ, убедился, что гидроакустик хорошо слушает море. Все было так, как он доложил. Командир начал маневрирование, выходя в атаку на головной транспорт. Прорвал линию охранения, лег на боевой курс. Увлеченный атакой, не заметил, что…

– Шум винтов сторожевика справа десять! – крикнул Малько.

Полным ходом, вскинув пенные буруны, на лодку шел сторожевик, – наверно, заметил перископ и шел на таран… или хотя бы сбить с боевого курса…

– Товсь!

Уже слышали в отсеках: чух-чух-чух-чух… будто паровоз приближался… Пеленг не меняется (докладывал Малько), – значит, столкновение неминуемо, если… если Толоконников хоть на какие-то секунды запоздает…

– Пли!

Резкий удар сжатого воздуха, торпеда вышла. Теперь ныряй, боцман! Медленно, страшно медленно ползла стрелка глубомера. А сторожевик – уже почти над головой, корпус лодки содрогается от тяжкой работы его винтов. Неужели протаранит?..

Десять метров… двенадцать… пятнадцать…

Успели нырнуть!

Теперь сторожевик пусть хоть пляшет над головой, плевать!

Как долго идет торпеда. Или мимо?.. Нет, угол встречи рассчитан верно (думал командир, начав маневр уклонения). Разве что цель успела отвернуть…

Взрыв! Раскатистый, убедительный…

Корабли охранения весь день преследовали лодку. Меняя глубины, маневрируя под водой, Толоконников уходил, пока не смолкли – уже ночью – далеко за кормой разрывы глубинных бомб.

А спустя четверо суток отправили к морскому шкиперу еще один транспортишко – Толоконников наблюдал взрыв и видел, как судно переломилось пополам. Опустив перископ, недовольно брюзжал: транспорт жидковат, тысячи на две всего тянет. Он жаждал крупной добычи – по десять тысяч тонн, не меньше. Но комиссар прикинул: три потопленных транспорта – примерно пятнадцать тысяч тонн долой из гитлеровского флота.

– Это неплохо, – сказал он. – А если уже развернут весь эшелон, все одиннадцать лодок, и если каждая, как мы, потопит по три штуки, то сколько получается? Сто шестьдесят пять тысяч получается. Совсем неплохо!

Перед сменой позиции Семиохин отстучал краткое донесение о потопленных транспортах. На переходе, когда лодка ночью пересекала Балтийское море с запада на восток, разыгрался шторм. Лодку подбрасывало, клало с борта на борт. Пришлось Семиохину пустить в ход свою баночку. Бледный, с запавшими глазами, он сидел в радиорубке, прослушивал эфир, грыз черные сухари, но они ему плохо помогали. Ругался в четвертом отсеке кок Ломов, у которого посуда разъезжала по электроплите. От супа пришлось отказаться, но сварить макароны с мясными консервами Ломову никакой шторм не смог бы помешать. И компот, конечно. Какой может быть обед без военно-морского компота?

Утром, когда рассвело и рассеялся туман, сигнальщик различил прямо по курсу слабый штришок – то был маяк Акменрагс на латвийском берегу. Точнехонько в нужную точку вышли. Командир посмотрел в бинокль и коротко бросил Шляхову, стоявшему у пеленгатора:

– Хорошо, штурман.

Новая позиция от широты этого маяка простиралась на юг до Мемеля. И снова началось ожидание, хождение под водой, «висение» на перископе. Шторм перемешал воду, слышимость в подводном мире улучшилась. Стали отчетливей в наушниках Малько извечные звуки моря – вольный плеск волн, шорохи и вздохи воды, добежавшей до берега и откатывающейся назад. Из этого нестройного хора на пределе слышимости Малько выделил упорядоченно-ритмичные звуки работающих винтов. Толоконников поворотил лодку и пошел на сближение. Со стороны заходящего солнца он увидел в перископ крупный – не менее десяти тысяч тонн – транспорт, шедший в сопровождении сторожевых кораблей и катеров. Конвой прижимался к берегу.

– Взять глубину, – бросил командир.

Шляхов включил эхолот. Раздался мерный гул, на черном диске указателя глубин между цифрами 10 и 20 замигал красный огонек. Посланная звуковая волна, оттолкнувшись от грунта, вернулась.

– Пятнадцать метров? – Толоконников, морщась, поскреб бороду. – Мелководьем хотят укрыться… – Он взглянул на Чулкова, спросил негромко: – Что думает военком?

– А что тут думать, – ответил тот. – На брюхе вылезать в атаку.

– Принято, – проворчал командир.

Атака была мучительная. Толоконников маневрировал на малой глубине, рискуя высунуть рубку на поверхность, постепенно приводя транспорт за корму, стрелять предстояло кормовыми аппаратами. Хорошо, что солнце, плавившееся над горизонтом, слепило немцам глаза, мешало разглядеть перископ. И уже штурман предупредил, что прошли десятиметровую изобату – линию глубины в десять метров, которую подводным лодкам пересекать не полагалось. Опасно! Словно в подтверждение слов штурмана, лодка коснулась килем грунта.

– Как бы не сорвать обтекатель, – тихо сказал Чулков.

– Боцман, подвсплыть, – сказал командир.

Нажав кнопку, он приспустил перископ и присел на корточки, не отрываясь от окуляров. Глаза его были залиты голубым светом, прошедшим сверху по трубе перископа. Он маневрировал, стараясь выйти на выгодный курсовой угол, и лодка снова коснулась грунта.

– Еще подвсплыть!

А перископ опустил еще ниже, но смотреть стало неудобно, и тогда командир, ругнувшись, лег на палубу и так, лежа, руководил атакой. Наконец он скомандовал «Товсь!» и спустя несколько минут дал с предельной дистанции двухторпедный залп из кормовых аппаратов. Тут же поворотил лодку мористее. Малько услышал удаляющееся осиное пение винтов торпед. Они шли невероятно долго. Вдруг командир приник к перископу, обняв его стальное тело. Он увидел взрыв, прежде чем его услышали в лодке.

Два удара слились в протяжный громовой раскат.

– Взгляни-ка, комиссар!

Чулков с жадностью приник к окулярам. Плеснула зеленоватая волна, потом он увидел черную тучу, оседающую над тонущим судном. Транспорт уходил в воду носом, задрав черную круглую корму с вращающимися винтами. С кормы зелеными горошинами сыпались в бурлящую воду крошечные фигурки. Освещенная красноватым закатным светом, картина поражала кинематографической отчетливостью.

– Купание фрицев! – восхищенно выдохнул Чулков. – Надо бы всем посмотреть… на свою работу…

– Давайте, быстро! – сказал командир.

Так все, кто был в центральном, кроме боцмана и рулевого-вертикальщика, увидели, на миг посмотрев в перископ, гибель фашистского транспорта, набитого солдатней. Малько чуть не силой отодрали от окуляров.

Опять потянулись однообразные дни ожидания, отмеряемые, как верстовыми столбами, ночными обедами и зарядками батареи. По ночам, когда лодка всплывала, Семиохин настраивал приемник на волну, на которой диктовали сводки Информбюро для периферийных газет. Чулков записывал, а потом обходил отсеки, сообщал невеселые новости с фронтов, подолгу разговаривал с командой. Он видел, как утомлены люди, как посерели их лица, отвыкшие от дневного света. Многие не брились, обросли бородами. Чулков этого не одобрял.

– Что это вы, электрики, как сговорились, у всех бородищи пиратские, – говорил он в шестом отсеке. – Неужто красиво?

– Так некогда бриться, товарищ комиссар, – ответил Калмыков, скуластый малый с хитрыми глазками и синими от наколок руками. – Днем вахта, ночью зарядка.

– Да вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы не опустились, – сказал электрик Озолинь, доброжелательно улыбаясь. – Мы руки перед едой моем.

– Ой ли? – усомнился Чулков.

– Ну, по возможности, конечно, – не стал спорить Озолинь. – Мы и литературу читаем. Вот я что, товарищ комиссар, хотел спросить: верно это, что Земля внутри пустотелая, как в «Плутонии» написано?

В библиотечке, что взял в поход Чулков, почему-то особым спросом пользовалась эта книга – она уже все отсеки обошла, ее страницы были изрядно захватаны и пропахли машинным маслом.

– Да нет, – сказал Чулков, – сам же Обручев пишет, что никакой внутренней полости в земном шаре нет, а придумал он это, чтоб рассказать о древних животных и растениях.

– Ящеры! – выпалил Калмыков. Он вытянул шею, оскалил желтые от табака зубы и схватил маленького Озолиня пальцами за уши: – Ам! Съем с ботинками!

– Пусти, Калмык! – Озолинь замотал головой, высвобождаясь. – А что, товарищ комиссар, разве не может быть, чтоб метеорит пробил кору нашего шарика и теперь болтается внутри вроде ядра?

– Нет, не может быть.

– Почему? Бывают же крупные метеориты? Вон я читал про Тунгусский…

– С Тунгусским дело темное. Вы мне, ребята, зубы не заговаривайте. Вот я пришлю к вам Кошелькова с большими ножницами.

– Това-арищ комиссар! – взмолились электрики. – Не надо Кошелькова! У него ножницы тупые… Да мы сами малость подстрижемся… И зубы вычистим!.. Пожале-ейте, товарищ комиссар!

Посмеиваясь, Чулков прошел через грохочущий дизелем пятый отсек, через четвертый, где была вскрыта аккумуляторная яма и один из электриков, лежа на подвижной тележке, снимал замеры. Прошел через центральный и во втором отсеке сел на свое место в кают-компании. Налил себе остывшего горохового супу с волокнами мясных консервов, принялся за еду. За столом между тем шел раз говор.

– Да какой там выбор, – говорил Толоконников механику, подцепляя вилкой длинные серые макароны. – Ты считаешь, Иван Ильич, что выбрал сам, а на самом-то деле обстоятельства продиктовали.

– Никто мне не диктовал, – пробасил Чумовицкий, повернув к командиру широкое, давно не бритое лицо. – Я с детства знал, что пойду в моряки.

– С детства знал! Да потому и знал, что родился в Архангельске, в моряцкой семье. Вот тебе первое обстоятельство. А второе – комсомольский набор.

– Это верно, но все-таки…

– А третье – общие обстоятельства. Положение страны, капиталистическое окружение, оборонная пропаганда. Тебе кажется, что политика не определила твой выбор, – ан нет, очень даже определила. Больше, чем ты думаешь.

– Ну, ясно, что политика на нашу жизнь сильно влияет. Но выбор какой-то есть. Один идет в летчики, другой – в инженеры, а мы с тобой, Федор Семеныч, в моряки…

– Я для твоего примера не типичен. Не собирался я на флот идти. У меня отец был красным конником, и я хотел в кавалерию. Только так и представлял свое будущее – на скачущем коне, с шашкой в руке. А мне сказали: надо на флот. И я пошел, хоть моря отродясь не видал и даже боялся его, потому что не умел плавать. Мы не то делаем, что хотим, а то, что надо. И это правильно. Государство лучше знает, чем зеленый юнец, где в данный момент ты нужен.

Чумовицкий залпом выпил компот и поднялся.

– А все-таки я как хотел, так и сделал, – сказал он. – Прошу разрешения.

Он вышел из отсека.

– А все-таки она вертится, – засмеялся Скарбов. – Ай да Ильич! А у меня проще. Я был чемпионом Ленинграда по плаванию среди юношей. Потому, наверно, и оказался на флоте. Водная дорожка привела.

– Обстоятельства конечно же сильнее нас, – сказал Чулков. – Вот я после рабфака хотел в пединститут, на исторический факультет. А меня направили в политучилище имени Энгельса. Прав командир: надо сильнее, чем хочу.

– Вас послушаешь, Борис Петрович, – поднял штурман Шляхов лохматую голову, – так все мы – оловянные солдатики.

– Да нет же! – Чулков с досадой сдвинул черные треугольнички бровей. – Никакие не солдатики, не винтики… Я хочу сказать, – спохватился он, – что свой выбор мы делаем в пределах государственной необходимости.

– Значит, выбор все-таки возможен?

– Ну конечно. Что значит сделать выбор? Найти себя в данных обстоятельствах. Вон как Малько – прекрасно нашел себя в гидроакустике.

– А по-моему, – сказал штурман, – тут больше случайности, чем понимания обстоятельств. Призвали бы, например, Малько не на флот, а в пехоту – и все, не состоялся бы он как гидроакустик. Даже не узнал бы, что носит в себе такой… ну, дар.

– Фактор случайности, конечно, есть, – сказал Чулков. – И вообще жизнь всегда…

Он не договорил. В эту минуту он будто услышал, как Маринка его позвала. В его сознании ясно прозвучал ее зов.

– Что – всегда? – спросил штурман.

А у Чулкова перед глазами – тесная восьмиметровая комната в огромной вымершей и промерзшей коммуналке. Лариса прижимает к себе двухлетнюю Маринку, глаза у Ларисы безумные, она бормочет: «Не умирай… не умирай…» А Маринка чуть жива. У нее даже сил нет, чтоб заплакать. Она поникла, глаза закрыты, и только парок от дыхания показывает, что еще жива. Он, Чулков, всю зиму не доедал на лодке свой скудный паек, тащил домой. Лариса отчаялась спасти ребенка. Шептала серыми губами: «Вместе умереть…» А он, Чулков, не давал им умереть. Вливал им ложечкой в рот горячий суп. Кипятил воду и заставлял пить с кусочком сахару. Выжили. И теперь вот – Маринкин отчетливый зов в ушах: «Папа…»

– Каждый должен делать свое дело, вот и все, – сказал Толоконников, будто отрубил. – С чувством удовлетворения делать то, что тяжело и опасно, если это нужно.

Тут помощник Мытарев вызвал командира на мостик:

– Звук мотора, Федор Семеныч. Со стороны берега. Прислушайтесь.

Небо было чистое, усыпанное звездами. Редкостное для Балтики небо. Заштилевшее море уснуло под мерцающим звездным сводом – ни огонька, ни вздоха ветра, ни шороха волн. Да, был в небе чуть слышный, но как будто нараставший звук – такое назойливое «з-з-з-з-з…». Где-то шел над морем невидимый самолет. Толоконников представил себе лодку, с точки зрения ночного летчика. При таком ясном звездном небе летчик, пожалуй, различит силуэт лодки на воде…

– Ваше мнение, Николай Николаич? – спросил он помощника.

– Это может быть разведчик, – сказал тот, подумав немного. – А раз такая вероятность есть, надо погружаться.

Гм, ночной разведчик (подумал Толоконников). А что ж… Идет конвой с важным грузом, погода ясная, вперед выслан самолет-разведчик… Вполне вероятно. О том, что в районе действует подводная лодка, конвой, безусловно, оповещен.

– В центральном! – крикнул он, наклонясь над окружностью люка. – Доложить плотность батареи.

Вскоре механик доложил, плотность была достаточная, и Толоконников приказал остановить дизель, закончить зарядку. В резко павшую тишину отчетливо ворвался приближающийся звук моторов.

– Все вниз! – скомандовал Толоконников. – Срочное погружение!

Прерывисто заверещал внизу ревун. Ударили в уши грубые хлопки открывающихся кингстонов. Уже закрывая над собой крышку рубочного люка, Толоконников заметил – будто черная тень мелькнула вдали на фоне пылающих звезд. Лети, лети, подумал он, быстро спускаясь по отвесному трапу в центральный. Нас уже не увидишь.

Было два часа двадцать минут. А в три пятьдесят крикнул Малько, что слышит шум винтов. Далекие барабаны били, затухая и усиливаясь, слышимость была неважная, но Малько, весь уйдя в слух, не терял контакта. Толоконников поднял перископ скорее по привычке, чем в надежде что-то увидеть, – еще было далеко до рассвета, ночной конвой терялся во мгле. Опустив перископ, Толоконников стал у окошка акустической рубки:

– Ну что, Малько? Дашь мне цель?

– Что? – Акустик сдвинул наушник с уха.

– Ничего, ничего. – Командир поправил ему наушник. – Слушай. Хорошенько слушай, родной.

Малько слушал хорошо. Из слитного шума он выделил ухающий натужный стук винтов одного транспорта, потом другого. Различил деловитую стукотню двух миноносцев, настырное татаканье сторожевых катеров. Он перенумеровал цели, чтоб не запутаться, и беспрерывно давал пеленги – направления на них.

Все яснее становился Толоконникову рисунок конвоя. По количеству оборотов винтов, подсчитанному акустиком, он определил скорость движения транспортов. И снова атака. Помощник с таблицами торпедной стрельбы и штурман, набрасывающий на карте схему конвоя, помогают командиру выработать тэту (этой буквой греческого алфавита обозначается угол встречи). И так, не поднимая перископа, вслепую, он прорывает охранение и посылает в невидимую цель две последние торпеды.

Прочертив одну из сторон угла, торпеды ставят гремящую точку взрыва.

На несколько секунд подняв перископ, командир видит: пылает предрассветное небо. Нет, не солнце, еще прячущееся за горизонтом, его подожгло. Это гигантским алым факелом горит транспорт. И кажется, горит вода. Да это не транспорт, а крупный танкер! Пылает бензин, разлившийся из взорванных торпедами танков.

– Геенна огненная, – пробормотал Толоконников.

Опустил перископ, начал маневр уклонения. А словечко это – «геенна» – облетело отсеки, правда, видоизменясь в «гиену».

Глубинные бомбы вспахали море. Взрывы били Малько по ушам. Он снял наушники – все равно в этом грохоте ни черта не услышишь, только барабанные перепонки порвешь.

Толоконников шагнул в тесноту акустической рубки.

– Ну, Малек, ну артист, – сказал он и, притянув к себе Малько, поцеловал в сухие, – пересохшие губы.

Близкий взрыв швырнул лодку. Командир приказал боцману подвсплыть и держаться на двенадцатиметровой глубине. Это был новый тактический прием: немцы ставили углубление не меньше чем на двадцать метров, полагая, что лодка будет искать спасения на большой глубине, – а мы тут…

Взрывы утихали и возобновлялись. К концу нескончаемого этого дня появились признаки кислородного голодания. Торпедисту Трофимову, который оправился после ранения и нормально работал на боевом посту, готовил торпеды к выстрелу, опять стало худо. Рана-то у него затянулась за сорок с лишним дней похода, а вот контузия давала знать о себе. Таблетки, коими пичкал его фельдшер, помогали плохо. Жаловался Трофимов, что голова разрывается.

Оторваться от противника и дать ход дизелями удалось только после полуночи. Теперь, израсходовав все торпеды, лодка возвращалась домой, в Кронштадт. Но долог еще и опасен был путь до дома.

Чулков вошел в первый отсек – Трофимова проведать. Опустевшие стеллажи для запасных торпед безмолвно, но веско подтверждали, что дело сделано, пора домой. От них несло холодом. Торпедисты поставили Чулкову разножку, он сел спиной к синим крышкам торпедных аппаратов, у изголовья подвесной койки, на которой лежал Трофимов.

– Что, ребята, отвоевались? – сказал, обведя взглядом осунувшиеся лица торпедистов, их замасленные, давно не стиранные робы. – Молодцы. Хорошо стреляли.

– Да мы еще, товарищ комиссар, из пушек, может, постреляем, а? – спросил кто-то.

– Вполне может быть. Торпед у нас не осталось, но снаряды есть. Ну, как ты, Дим Димыч? – обратился Чулков к Трофимову. – Не легче тебе?

– Голову рвет, – прошептал тот. Он лежал, укрытый поверх одеяла бушлатами.

– Надо потерпеть, Дим Димыч. Домой идем. В Кронштадте для нас уже баньку затопили.

– Ба-аня! – заговорили торпедисты. – Ох, в баньку бы… Сразу за сорок суток отмоемся… И все кино сразу за сорок дней…

– Сразу, – подтвердил Чулков. – Верно, ребята. Мы с вами и живем сразу. Свою жизнь на годы не размазываем.

– Небритые, пропахшие соляром, в тельняшках, что за раз не отстирать, – сказал старший лейтенант Скарбов.

– А дальше? – спросил Чулков.

– Мы твердо знали, что врагам задаром не удалось в морях у нас гулять.

– Это ваши стихи?

– Нет, Борис Петрович. Я не умею. Это Леша Лебедев, мой друг, написал как раз перед последним своим по ходом.

– А-а, Лебедев. Штурман с Л-2. Знал я его мало, но слышал, что он стихи писал всерьез.

– Он был настоящий поэт, – сказал Скарбов. И повторил: – Настоящий.

Чулков знал, что Л-2, подводный минзаг, в ноябре прошлого года подорвался на минах в Финском заливе, близ маяка Кери, по пути на позицию. Но вспоминать об этом сейчас не стоило. Ведь им по пути домой, в Кронштадт, еще предстояло форсировать Финский залив.

Утром погрузились и весь день шли под водой на север. На закате всплыли в позиционное положение и увидели справа, милях в десяти, красную башню маяка. Это была Ристна на западной оконечности эстонского острова Даго. Шляхов взял пеленг на маяк, выбрал невязку – ошибка в счислении была небольшая, в пределах нормы. Тут поворотили на северо-восток и за полночь вошли в устье Финского залива.

До-мой-до-мой-до-мой, с железным усердием выстукивали дизеля. Боцман Жук на мостике курил третью папиросу подряд – чтоб всласть накуриться перед скорым погружением под воду. А когда погрузились, вкрадчиво зашелестели электромоторы: ти-ше-едешь – даль-ше-бу-дешь…

И снова, как в начале похода, приумолкли в отсеках люди, когда вошли в полосу минных заграждений. Несколько раз проскрежетали о корпус лодки минрепы. Потом часа два шли без помех. И уж думали, что пронесло, повезло, подфартило. Потому, наверное, и показался взрыв таким ошеломительным, страшным, раздирающим уши. Лодку подбросило, как мяч, люди не устояли на ногах, попадали, ударяясь о сплетения магистралей, о маховики и клапаны. Погас свет. Что-то протяжно проскрежетало в корме – будто корпус простонал от боли.

Тревожно забегали лучи ручных фонариков. Потом дали аварийный свет, командир приказал осмотреться в отсеках. У некоторых лица были разбиты в кровь, многие получили ушибы. По переговорным трубам в центральный полетели доклады: вышли из строя такие-то приборы… повыбивало плавкие вставки на подстанциях осветительной системы… Но все это было терпимо и устранимо. Главное – прочный корпус нигде не дал течи. Ни в один отсек не поступала забортная вода. («Наша лодочка прочно скроена, крепко сшита».) Боцман с трудом выровнял лодку. Вскоре, однако, начал расти дифферент на корму. Механик велел откачать часть воды из кормовых цистерн. Но что-то было неладно – лодка то клевала носом, поднимая корму, то, наоборот, задирала нос.

– Похоже, на антенную мину напоролись, – сказал командир. – Хорошо, что не на гальваноударную.

– Да уж, – кивнул военком. – Надо радоваться, что антенну задели, а не ударили по колпаку.

Радоваться, впрочем, было преждевременно. При первой же перекладке руля оказалось, что вертикальный руль бездействует. Ни в электрическую, ни вручную он не повиновался усилиям рулевого. Некоторое время лодка шла экономходом, без руля, управляясь электромоторами. Потом, выйдя из полосы минных заграждений, легли на грунт, чтобы дождаться темноты.

– Кто пойдет в кормовую надстройку – привод руля осмотреть? – спросил командир.

– Да кому ж идти, – сказал мичман Жук, – мне идти надо.

– И я пойду, – сказал главстаршина Караваев.

– Добро, – сказал командир. – Вы подводники опытные, условия знаете…

– Знаем, товарищ командир.

– Но я обязан предупредить: в случае появления противника буду вынужден срочно погрузиться.

Это означало, что не будет времени дождаться возвращения работающих наверху в рубку и они, следовательно, при срочном погружении погибнут. Двое погибнут, но уцелеет остальной экипаж.

Лодка лежала на грунте где-то севернее маяка Кери. Текли томительные часы, в отсеках работали, устраняли повреждения, с которыми можно управиться внутри прочного корпуса. И уже было ясно, что в точку рандеву лодка к условленному по радио сроку никак не поспеет.

А когда стемнело, лодка всплыла. Жук и Караваев, натянув легководолазные костюмы, без масок, спустились с мостика и пошли по верхней палубе в корму. Волна была баллов на пять, и пришлось им обвязаться длинными штертами, чтоб не смыло. В ночном небе сияла полная луна, на нее беспорядочной толпой лезли облака, но она будто прожигала их насквозь. Не нравилось Толоконникову это лунное сияние. Он курил папиросы подряд и смотрел, как двое лазали поочередно в кормовую надстройку, захлестываемую волнами. Представлял, как они там шарят на ощупь, в темноте, по приводу руля и как их окатывает через прорези надстройки холодной водой.

– Товарищ командир, – сказал Шляхов, – нас дрейфом сносит к Кери.

А Чулков не то спросил, не то сам себе ответил на вопрос:

– Можно и дальше идти, управляясь машинами.

– Полтораста миль идти без руля? – взглянул на него командир. – Без руля прорывать еще одну полосу заграждений?

– Ну что ж, – поднял брови Чулков. – Надо быть ко всему готовыми. За электриков, во всяком случае, я могу поручиться.

Толоконников хмыкнул и отвернулся. Желтый лунный свет погонами лежал на плечах его реглана. Не ко времени распылалась (с тревожным чувством подумал он о луне).

– Прямо по носу два силуэта! – крикнул сигнальщик.

Толоконников вскинул бинокль. Увидел две легкие тени, прыгающие на волнах, заорал:

– Жук, Караваев! Немедленно на мостик!

Человек на корме взмахнул рукой – дескать, слышу – и нагнулся к надстройке, но второй выбирался из надстройки долго, невозможно долго… Катера между тем быстро приближались, за ними обозначился и третий силуэт…

Проклятая ночь. Выбрался наконец из кормовой надстройки второй – кажется, это Жук, – но поздно, поздно… Они были предупреждены: при появлении противника – срочное погружение. Двое погибнут, но уцелеет лодка с остальным экипажем…

– Все вниз, – сказал Толоконников.

Еще миг – и будет произнесена команда, после которой – хлопки открывающихся кингстонов, клекот воды, врывающейся в цистерны… и двое обреченных на бурлящей поверхности…

Чулков схватил Толоконникова за руку выше локтя.

– В чем дело? – Командир метнул на него злой взгляд. – Я сказал: все вниз!

Они были вдвоем на мостике. Чулков медлил, не спускался вниз, только еще крепче сжал руку командира. А те двое уже шли к рубке…

На головном катере вдруг замигал прожектор.

– Видишь? – выдохнул Чулков. – Они что-то запрашивают!

Толоконников с силой вырвал руку, крикнул в люк:

– Сигнальщика на мостик! Быстро!

Пулей выскочил наверх сигнальщик Кошельков. Командир ему:

– К прожектору! Пиши им: идите к… матери.

Кошельков был парень сообразительный, ему повторять приказание не надо, он мигом вооружил прожектор и застучал заслонкой, посылая на катер короткие и длинные броски света.

А те двое подошли к рубке – они шли с трудом – и полезли по скоб-трапу на мостик.

На катере не поняли сигнала, снова там замигал прожектор, посылая новый запрос. Но уже было выиграно время – Караваев и Жук, неуклюжие в водолазных костюмах, юркнули в люк, следом за ними скатились Кошельков и Чулков, и Толоконников скомандовал, закрывая над собой крышку люка:

– Срочное погружение!

В центральном Жук и Караваев выпростались из прорезиненных комбинезонов. Они тяжело дышали. Мокрые волосы лезли Караваеву в глаза, он откидывал их нервным жестом. Гремели разрывы глубинных бомб. Командир маневрировал.

– Они, наверно, подумали, что лодка своя, финская, – сказал Чулков. Он сидел на разножке, прислонясь к радиорубке. Маленькая его голова была остро увенчана пилоткой. – Мы-то стояли к ним носом, а то бы они по силуэту узнали, кто мы есть. – На комиссара, похоже, говорун напал после пережитого там, наверху. – Вот они и запросили позывные. Пока запрашивали да пока мы отвечали… Ох, и медленно вы шли, братцы!

– Ноги, бенть, одеревенели, – сказал Жук, – вот и медленно. А поломку мы нашли, товарищ командир. Срезало палец шарнира Гука. Потому и болтается руль.

– Шарнир Гука? – Командир посмотрел на механика. – Что можно сделать, Иван Ильич?

Близким разрывом лодку бросило вниз. Рулевой, стоявший у станции горизонтальных рулей, не успел выровнять лодку, и она ударилась форштевнем о неровность грунта – о подводную скалу, должно быть. Легли на грунт, остановили моторы.

Уже который раз они ложились, затаясь и выжидая. Который уже раз их упорно преследовали, забрасывали бомбами, пытались разрушить силой взрывов оба корпуса – легкий и прочный, – чтоб хлынула в пробоины вода, чтоб превратить лодку в железный гроб для ее экипажа…

Жук выглядел, как обычно, невозмутимым. Переоделся в сухое, выпил спирту для согрева, покрутил пальцами длинный нос. А Караваев от недавней близости смерти сделался суетливым, возбужденным. За пятым номером, доложил он командиру, сорваны два листа легкого корпуса, и похоже, что протекает топливная цистерна – на воде были коричневые пятна.

– Когда я шюцкоров увидел, – рассказывал он, жестикулируя обеими руками, – ну, все, думаю, прощай, дорогая… Счас пых-пых-пых – уйдет лодочка под воду, а мы с Евтропычем поплыве-е-м в гости к морскому шкиперу… Потом смотрю – оттуда семафорят и Кошельков заслонкой застучал, ну, думаю, может, успеем… может, поживет еще Караваев на белом свете…

Чумовицкий говорил:

– Палец шарнира Гука – вещь немудреная, можно опилить кусок железа, подогнать… С подгонкой, конечно, придется повозиться…

– Нет уж, хватит, – сказал Чулков. – Больше посылать людей наверх не будем. Ты, конечно, понимаешь, Федор Семеныч, что времени для ремонта нам не дадут.