Текст книги "Кронштадт"

Глава шестая
Слюсарь

«Гюйс» поставили в док одновременно с подводной лодкой «Щ-372» – той самой «щукой», которой командовал Федор Толоконников. Так уж выходило, что переплетались военные судьбы этих двух кораблей.

Полностью обнажив израненные, обросшие ракушкой корпуса и как бы стыдясь своей наготы, тральщик и лодка притаились в сырой глубине дока Трех эсминцев. Вдоль одной из его гранитных стен тянулся огромный, выцветший за лето кумач: «Убей фашиста выработкой!»

Корабли стали обрастать лесами. Приняли кабели – чтобы не бить свои моторесурсы, а получать электричество с берега, от заводского энергохозяйства.

Прошло несколько дней. На лодке началось шевеление – там появились, затопали по лесам, окружавшим округлое, бокастое ее тело, мастера из корпусного и механического цехов. А на «Гюйс» пока никто не приходил.

– Если гора не идет к Магомету, – сказал Иноземцев на четвертый день за обедом, – то что делает Магомет?

– Верно, верно, Юрий Михайлыч, – поддержал Козырев, поднеся ко рту ложку перлового супа. – Идите к начцеха, помахайте у него под носом дефектной ведомостью. А то что ж это – на лодке густо, а у нас пусто.

– Не удивительно, – заметил Балыкин, – подводникам теперь – главное внимание.

– Так-то так, но все равно ведь лодка не выйдет из дока раньше, чем мы. Выпускать-то нас вместе будут. Ступайте, механик. Бейте челом. Качайте права.

Идти в корпусный цех было недалеко: взошел по сходне, перекинутой с палубы на стенку дока, и вот они перед тобой – ворота приземистого одноэтажного цеха. Иноземцев остановился, окинул взглядом заводской пейзаж – темно-красные корпуса, трубы, мачты, краны над доками и южной стенкой Военной гавани и низкое небо над суровым этим берегом, одетым в гранит и кирпич, – серенькое небо, набухшее дождями. Еще одно военное лето уходит, снова подступает к Кронштадту осень. А войне не видно ни конца ни краю, весной еще была надежда на крутой поворот к победе, а теперь… Теперь бои под Клетской и у Минвод, вчера пал Майкоп, немцы рвутся к Волге и Каспию…

Ты уехала в глубокий тыл, в Саратов (подумал он), а война грохочет тебе вслед, катит горячей, пыльной степью к Волге… Кто бы мог подумать, что враг прорвется в такую глубь страны… И этот приказ, который нам недавно читали: «Родина переживает тяжелые дни… отступать дальше нельзя… ни шагу назад!..» – каждое слово приказа отдавало набатным звоном… Сколько нас уже легло – на земле и на море… сколько людей и кораблей… А все мало, мало, мало!

В корпусном цехе прерывисто громыхали вальцы, обкатывая раскаленное докрасна железо. Иноземцев прошел к чугунной лестнице, что вела к конторке начальника цеха, и тут встретился ему один из здешних мастеров – меднолицый, скуластый парень с рябью вокруг носа, в мичманке, надвинутой на выгоревшие брови. Он зимой на «Гюйсе» делал сварочные работы в тральном трюме… как же его звали… Речкин?.. Речистый?..

– Начальник у себя, не знаете? – спросил Иноземцев.

– Нету, – разжал тот твердые губы. – Обедает. – И прошел было мимо, но вдруг остановился, оглядел Иноземцева быстрым взглядом. – Вы с «Гюйса» механик?

– Да. Когда вы у нас работу начнете?

– Скоро начнем.

– А точнее? «Скоро» – понятие растяжимое.

– Не растянем, – сузил мастер захолодавшие глаза. – Уж постараемся вас поскорее в море вытолкнуть.

Иноземцев вспомнил: Речкалов его фамилия. Что-то неприязненное почувствовал он в прищуре этого Речкалова. И слова его показались странными – «в море вытолкнуть»! Впрочем, смысл тут может быть простой: надо быстрее освободить док для других кораблей. Доков мало, а кораблей, нуждающихся в ремонте, много.

А вот и начальник цеха идет.

– Здравствуйте, товарищ инженер-капитан второго ранга! – сказал Иноземцев, руку бросив к козырьку.

– Здрасьте, – буркнул Киселев и, не глядя, прошел мимо.

Иноземцев поднялся вслед за ним и вошел в кабинет. Киселев недовольно посмотрел на него.

– А, это вы, лейтенант. – Сел за стол, на котором лежали разграфленные листы бумаги. – Очень приятно. Что у вас?

– Мы стоим четвертый день в доке, товарищ начальник, и до сих пор…

– Знаю, знаю. Строитель занят на другом объекте. Как только освободится, займется вашим тральщиком. – Киселев, наморщив высокий лоб, переходящий в лысину, задумчиво посмотрел на Иноземцева: – Вы, кажется, по образованию кораблестроитель, лейтенант?

– Да, но на последнем курсе…

– Вас перевели в Дзержинку. Помню наш разговор. – Киселев закурил, протянул и Иноземцеву серебряный портсигар, набитый «беломоринами». – Курите. А что, лейтенант, если я вам сделаю одно предложение?.. Да вы сядьте.

– Какое предложение? – Иноземцев сел на стул под черной тарелкой репродуктора, в которой пощелкивал метроном.

– Как вас зовут? Юрий Михайлович? Понимаете, Юрий Михайлович, у нас нехватка инженеров. Строителей. Просто позарез… А вы – с кораблестроительным образованием…

– Не выйдет, товарищ начальник, – улыбнулся Иноземцев. – Кто ж отпустит механика с плавающего корабля в разгар кампании?

– Кампания подходит к концу. А насчет того, кто отпустит… Я бы переговорил с Гордей Ивановичем.

– С Гордей Ивановичем?

– Ну да, с Левченко, – назвал Киселев фамилию командира Кронштадтской базы. – Мы хорошо знакомы, плавали вместе. И если вы согласитесь…

Призадумался Иноземцев. За год с лишним он освоился с корабельной техникой, стал приличным эксплуатационником. Дизеля, топливные насосы, вспомогательные механизмы требуют от него постоянных забот. Постоянных и однообразных… А тут – судоремонт!

– …Немного в окладе потеряете, – говорил меж тем Киселев. – Но зато у нас…

Судоремонт во всем своем многообразии… В каждом случае ищи новое техническое решение…

– Похлопочу насчет квартиры, – продолжал соблазнять Киселев. – Корабельная каюта – жилье неплохое, но квартира на берегу…

Да, но как же я буду без своих мотористов (думал Иноземцев), без прекрасного ощущения движения в море, рожденного моей волей… без трепа в кают-компании?..

Он ткнул окурок в пепельницу – спиленное донышко снарядной гильзы – и поднял взгляд на Киселева.

– Спасибо, товарищ капитан второго ранга, но видите ли… Хочу еще поплавать.

Стучал, отмеряя уходящие секунды, метроном. Приглушенно доносилось снизу громыхание вальцов.

– Ну, как хотите, лейтенант. – Киселев согнал со лба морщины и уткнулся в свои разграфленные листы. – Я, собственно, и не полагал, что вы… Все же прошу подумать.

Спустя два дня на стенке дока появились судоремонтники. Это была бригада Толи Мешкова. Не спеша шли под моросящим дождем, на плечах несли, как ружья, тяжелые серебристые конусы пневматических молотков.

Было темноватое утро конца августа. Только-только отбили четыре полные склянки – восемь часов. Боцман Кобыльский покуривал у кормового среза, косился на рукава собственного кителя с тремя нашитыми новенькими лычками, – на днях вышло боцману повышение в звании, был он теперь главный старшина.

Увидев прибывшую бригаду корпусников, боцман гаркнул:

– Привет рабочему классу! – И, присмотревшись, добавил: – Только чего это вы такие мелкие?

– Здорово, траленыш, – дерзко ответил Федотов по кличке Стропило, обжигая губы последними затяжками филичевой самокрутки. – Что это ты весь корпус помял? С гармошкой, может, спутал?

– Смотри-ка, языкастый! – изумился боцман. – Сам-то родом откуда?

– Ну, с Бердянска.

– Друг, да мы ж земляки с тобой! Я ж с Мариуполя! – расцвел улыбкой боцман.

– Мы мариупольским юшку из носу пускали, – хладнокровно ответил Федотов. – Где ваш механик? Дрыхнет, что ли, так его так? Гони его сюда! Чего мы будем под дождем тут…

Кобыльский, покачав головой на нахального земляка, пошел звать механика.

Поднялся из машины Иноземцев, подошел к сходне:

– Кто меня спрашивал? Я механик.

– Здрасьте, – Мешков сбежал к нему на верхнюю палубу. – Пока мастер не пришел, давайте с вами посмотрим объем работ.

– Я, мальчик, не люблю, когда так неуклюже пытаются меня разыграть, – сказал Иноземцев сердито.

– Ну, как хотите. – Мешков повернулся уходить, но вдруг озорно сверкнул глазами, сказал вычитанную из книжки фразу: – Извините, что привел вас в дурное расположение духа.

Иноземцев опешил. Тут мастер Речкалов подошел с дефектной ведомостью, и они заговорили о ремонте и о сроках.

– Корпусные работы быстро сделаем. Чего? Да какой там месяц! – Речкалов глубже нахлобучил мичманку на брови. – За две недели управимся. У нас и не такие корабли стояли.

– Ну что ж, ладно, – с сомнением произнес Иноземцев. – По правде, мастер, я бы предпочел, чтоб поставили бригаду посолиднее…

– Какую еще посолидней – самую хорошую вам дали бригаду. Чего смотрите? Не верите? Толя! – окликнул Речкалов. – Мешков! Который месяц ты вымпел «Лучшая бригада мстителей» держишь?

– Четвертый, – сказал Мешков, шмыгнув носом.

В седьмом часу вечера Козырев сошел с корабля и, обогнув док Трех эсминцев и следующий за ним док Митрофанова, направился к заводской проходной. После дождя на Третьей дистанции (так по старинке называли заводскую улицу, что тянулась вдоль Шлюпочного канала и за мастерской для строительства стальных катеров выводила к воротам) было множество луж. Лавируя между ними, Козырев шел и думал – как-то встретит его Надя? Какое у нее настроение сегодня? Много, ох много зависит у женщин от настроения – минутного, изменчивого, непредсказуемого…

Вдруг он ее увидел. В черно-белом полосатом жакете и черной юбке, с большой матерчатой сумкой в руке, Надя вышла с группкой рабочих из заводской столовой и повернула направо. Козырев ускорил было шаг, чтобы догнать ее, но тут же и попридержал себя. С Надей вместе вышел и зашагал рядом меднолицый малый в низко надвинутой мичманке и бушлате. Брюки его были заправлены в сапоги. Козырев узнал в нем мастера, который руководил корпусными работами на «Гюйсе».

Они шли впереди, Надя быстро перебирала стройными ножками, мастер топал сапожищами по лужам, вот Надя повернула к нему голову и что-то сказала. Он ответил, Надя засмеялась.

Ну что ж, мало ли знакомых у нее на заводе. Сейчас пройдут через будочку проходной – и повернут в разные стороны, и тогда он, Козырев, догонит Надю. Но, выйдя из проходной, он увидел, что те двое продолжают идти вместе – пересекли Октябрьскую, повернули на Аммермана.

Козырев остановился, закурил. Он не школьник, чтобы красться тайком, пылая ревностью, за соперником, уводящим девушку. Вспомнилось вдруг: на похоронах Александры Ивановны этот малый – ну да, точно, этот самый – стоял напротив и глядел на него, Козырева, ненавидящим взглядом. И еще вспомнил: Иноземцев на днях рассказал о своем разговоре с этим мастером… как же его звать?.. На «Ч» как-то… Рассказал, что мастер обещал «поскорее вытолкнуть в море». Теперь эти слова вроде бы наполнились иным смыслом. Дескать, нечего тебе, капитан-лейтенант Козырев, околачиваться на берегу…

Между тем Речкалов и Надя, не заметив Козырева, шли по улице Аммермана, мирно беседуя. Уже не первый раз у них так было, что встречались в столовой за ужином, а потом Речкалов шел ее провожать и заходил в дом – всегда находилась там какая-никакая работа, что-то починить, подмазать, покрасить. А то и просто посидеть без работы, чаю попить. Надя ничего против не имела. Спокойно ей было с Речкаловым.

Они шли по выщербленным неровным плитам тротуара, вечер был тихий, без стрельбы. Надя про Олю Земляницыну рассказывала – как прибежала к ней Олечка, дай, говорит, Маяковского, ее в самодеятельность записали и велели к праздникам выучить «Стихи о советском паспорте». Она, Надя, стала искать, была ведь до войны у нее книжка Маяковского, но не нашла. Так вспомнила по памяти, а Олечка записала.

А Речкалов невпопад сказал про Кузьму, соседа по квартире, как он совсем почти что свихнулся, выйдет в коридор и давай мочиться на дверь.

– Ой, что ты? – удивилась Надя.

– Мочится и блажит, ругается… тетка его подкурятина…

– Тетка подкурятина! – улыбается Надя. – Что это – подкурятина?

– Ну, так говорят… Ты «Князя Серебряного» читала?

– Нет. А что?

– Хорошая книжка. У меня есть, могу тебе дать.

– Принеси, Коля. Давно я ничего не читала, – говорит Надя, помолчав. – Раньше много читала, в библиотеку бегала, а теперь…

Теперь, думает она, я обматываю якоря электромоторов, а по вечерам слушаю тети-Лизину болтовню. И ничего не жду больше… И не читаю… Жизнь ведь совсем не такая, как в книжках. В книжках – красивые чувства, любовь… А на самом-то деле ничего нет, кроме работы и вот этой улицы, по которой каждый день, каждый день…

Она встрепенулась, услышав произнесенное Речкаловым слово «Гюйс».

– Что ты сказал?

– Я про Кузьму этого, Перфильева, – повторяет Речкалов. – Сосед, мичман с «Гюйса», поймал Кузьму, как он на его дверь, значит…

– А «Гюйс»… не в море разве? – тихо спрашивает Надя.

Зря я это, с досадой думает Речкалов. Зря «Гюйс» упомянул. Тоже, распустил язык… болтун…

– Пришел на днях, в доке стоит.

Вот и Надин подъезд. Они останавливаются. Каждый раз, когда он ее провожает, вот такая получается небольшая заминка.

– Зайдешь? – приходит Надя ему на помощь.

– Если разрешишь.

Лиза в это время обычно уже дома. Обычно они пьют втроем чай, беседуют, Лиза шитьем занимается. Чего-то она Речкалова невзлюбила. «Каменный какой-то», – говорит, когда Речкалов уходит. «Будто из чугуна его отлили, – говорит. – Зачем он тебе, Надюша?» – «Хороший он», – отвечает Надя. «Хороший! Вон кочерга стоит, она тоже хорошая. Разве человек только для пользы нужен? Надо, чтоб легко с ним было… интересно… чтоб тебя к нему так тянуло, что спасу никакого…»

А сегодня Лизы не было дома. То ли задержалась на работе в ОВСГ, то ли к Нюрке, подруге своей, ушла, – мечтает пошить себе бурки для зимы, а Нюрка в военторговском промкомбинате работает и обещает помочь. Лиза и ей, Наде, хочет схлопотать бурки. Некоторые женщины в городе носят такие – верх фетровый, белый, низ кожаный, желтый… Хорошо бы, конечно…

Немного смущена Надя тем, что Лизы нет дома. Ну, ничего.

– Садись, – говорит, – я чай вскипячу.

Сел было Речкалов за стол, поводил пальцем по полустершемуся узору на клеенке, но не сиделось ему что-то. Вышел в коридор, поглядел на прибранную горку битых кирпичей возле двери в чернышевскую комнату. Перевел взгляд на Надю, разжигавшую в кухне плиту. Как это у людей просто получается – подойти, обнять (думает он), а на мне будто кандалы…

Шагнул в кухню – будто самого себя за шиворот взял и втащил силком. Оказавшись рядом с Надей, нагнувшейся к плите, остановился в нерешительности.

– Надя, – сказал, разжав твердые губы.

Та мигом повернулась к нему, и что-то мелькнуло в ее серых глазах, будто тень от пролетевшей птицы. Что-то она уловила, должно быть, в речкаловской растерянности и насторожилась.

А он уж и на попятный.

– Я, знаешь, что хочу? Пролом, – мотнул головой на чернышевскую комнату, – досками зашить. А то ведь зима скоро.

– Ой, Коля, хорошо бы как! – воскликнула она.

С этим проломом от крупного снаряда ужасная была морока. Писала Надя в райисполком – приходили оттуда, смотрели, соглашались, что надо ремонтировать. Да и как не согласиться, если дыра во какая и через нее в квартиру и дождь хлещет, и скоро снег понесет. Но вот беда: нехватка стройматериалов в Кронштадте. Израсходовали то, что было, на срочные аварийные нужды, а подвоза новых материалов давно уж нет. Да и рабочих рук не хватает… Блокада…

– Коленька, сделай! – обрадовалась Надя. – А то ведь все погниет в квартире от сырости, от снега.

Следом за Надей Речкалов входит в комнату. Тихо тут, в окно глядит синий вечер, свет еще не зажжен. Вот бы и хорошо в полутьме этой подойти, обнять осторожно… шепнуть слова какие-то… Ну, какие они бывают, слова?..

Он шагнул неудачно, налетел на угол дивана, коленом ударился – как раз на ту ногу пришлось, на которой прошлой зимой было растяжение жил.

А Надя быстрой тенью скользнула к окну, дернула шнур, и черный рулон плотной светомаскировочной бумаги пошел, разматываясь и шурша, книзу. Щелкнул выключатель. Оранжевый матерчатый абажур наполнил комнату неярким светом.

– Садись, Коля, – сказала Надя. – Скоро чай вскипит.

Но сесть Речкалов не успел. Коротко и резко прозвенел звонок. Лиза, наверно (подумал Речкалов), эх, не вовремя пришла, теперь жди другого случая… Но, взглянув на Надю, он вдруг понял: не Лиза звонит. Да и чего ей звонить – у нее, ясное дело, имеется свой ключ…

Надя стояла бледная, глаза потемнели и расширились, руки вцепились в спинку стула. Будто гром грянул у нее над головой.

– Я открою, – сказал Речкалов, и тут опять раздался звонок.

– Нет! – Надя встрепенулась. – Я сама.

Побежала открывать. Речкалов тоже вышел в коридор, освещенный голой подслеповатой лампочкой. Он уже знал, кого сейчас увидит…

Капитан-лейтенант Козырев, потоптавшись у проходной Морзавода, решил было возвратиться на корабль. Однако что-то ему мешало повернуть назад. Не хотелось признаваться самому себе, что душу жгла ревность. Да нет, чепуха… не может быть, чтоб эта девочка… Да это ж друг ее отца (вспомнил он вдруг)! Ну, точно, в Таллине был он с Чернышевым в прошлом году, в августе… Как раз год тому назад, когда мы принимали на борт части прикрытия. Эти двое, Чернышев и… как же его… тоже на «Ч» как-то… лезли напролом сквозь строй бойцов. Друг отца, друг семьи – ага, Речкалов, вот как! Надо же, а казалось, что на «Ч».

Из проходной высыпала бригада Мешкова, что меняла на «Гюйсе» издырявленные, помятые листы наружной обшивки. Один из них, прыщавый, с дерзкой улыбочкой, вытянулся, проходя мимо Козырева, и дурашливо отдал честь, растопырив пятерню у виска. Дружки его засмеялись. Вот же мелочь пузатая – ну, не пузатая, конечно, а отощавшая. В сущности, пацаны, не доигравшие в детские свои игры…

Перекликаясь голосами, часто дающими «петуха», потопали в Северные казармы, в общежитие.

Тут-то и решил Козырев: пойду.

Заставляя себя не спешить, шел по темнеющей улице – главной своей улице в славном городе Кронштадте. Миновал баню. Подходя к хорошо знакомому подъезду, увидел: на втором этаже в окне Лизиной комнаты опустилась светомаскировка и пробилась в левом ее боку узенькая полоска света. Непорядок это. Надо будет сейчас…

Не спеша поднялся наверх, позвонил. Тихо за дверью. Что это… почему Надя не идет открывать? Опять ожгло Козырева. Нетерпеливо снова ткнул в желтую пуговку звонка.

Быстрые шаги в коридоре. Надя отворила, ему в глаза бросилась ее растерянность. Она стискивала на груди отвороты жакетика, ежась от ударившего из двери сквозняка. В коридоре Козырев увидел Речкалова. Медные его скулы (такое было мгновенное впечатление) блестели победно.

Все, все, к чертям, пронеслось у Козырева в голове.

Он сказал, холодно осклабясь:

– Шел мимо, вижу – маскировка у вас пропускает свет, исправьте.

И вышел твердыми шагами, захлопнув за собою дверь.

Три недели не утихали в доке лязг железа, пулеметный стук пневматических молотков, сухой треск электросварки. Пока корпусники ставили новые листы обшивки, слесаря из механического цеха выправили, отцентровали правую линию вала, отремонтировали рулевое устройство. В конце сентября «Гюйс» вывели из дока и поставили у заводской южной стенки. Оставалось привести в порядок двигатели.

За это время на корабле произошло два события. Первым был уход Уманского. Еще перед началом войны рекомендовал Балыкин переаттестовать Уманского из медиков в политработники, и соответствующие бумаги пошли в политуправление флота. Движение бумаг, однако, застопорилось – не потому, что недостоин был Уманский такой чести, а потому, что не до Уманского было в первые военные месяцы. В мае о нем вспомнили – вызвали его кадровики, а потом и начальник Пубалта. И уж решена была переаттестация, но – после того, как он, Уманский, отплавает кампанию.

И вот теперь пришел приказ: Уманского из военфельдшеров произвели в политруки и назначили военкомом на базовый тральщик «Шпиль» – однотипный корабль из другого дивизиона. Перед его уходом провели партийное собрание, Уманский отчитался за истекший период. Маленький, с тонкой шеей, торчащей из широковатого воротника кителя, с новыми нашивками – золотыми с красным просветом – на рукавах, он говорил, строго оглядывая собрание:

– Вся работа была нацелена на воспитание ненависти к врагу…

Он говорил:

– Последний бой показал, что экипаж подготовлен к выполнению боевых задач любой сложности. Все коммунисты и комсомольцы действовали грамотно и храбро на боевых постах…

Он упомянул комсомольца Плахоткина, павшего в бою смертью храбрых. (Ах, Плахоткин Костя, смешливый маленький сигнальщик с большим биноклем на груди, недолго ты прожил на свете, лег в каменистую землю острова Лавенсари, и грянул над ранней твоей могилой винтовочный залп, и полетело в тихий город Муром, что на высоком берегу Оки, письмо, на которое прольются слезы твоей матери и сестер…)

Он говорил:

– Мы приняли в члены партии товарищей Козырева и Фарафонова, а в кандидаты – Толоконникова, Кобыльского и Ржанникова. Но база роста у нас еще большая. Считаю на очереди дня вовлечение в ряды партии товарищей Слюсаря, Иноземцева, Галкина, Тюрикова…

Парторгом вместо Уманского избрали мичмана Анастасьева. А спустя несколько дней появился на корабле новый военфельдшер – двадцатилетний мальчик по фамилии Толстоухов, только что прошедший стажировку в Кронштадтском военно-морском госпитале. Был он стеснительный, с круглыми и румяными, вопреки блокаде, щеками. Козырев из беседы с новым фельдшером вынес впечатление, что он недалек, но старателен. Очень нажимал командир на содержание корабля в чистоте («Ваш предшественник, – говорил он, – много для этого сделал, и я хотел бы, чтобы вы…»). Балыкин тоже беседовал с Толстоуховым и, выяснив, что тот на кораблях ранее не служил, велел хорошенько изучить устройство корабля.

За ужином Слюсарь присматривался к румяному мальчику-фельдшеру, не поднимавшему глаз от тарелки, а потом обратился к нему.

– Тебя как зовут, медикус?

– Григорий, – ответил тот, робея, но не переставая есть.

– О! Тезка мой, значит. Это хорошо, – одобрил Слюсарь. – А на камбузе ты уже был? Нет? Вот это хуже, – покачал он озабоченно головой.

– А что такое? – спросил Толстоухов, искоса взглянув на Слюсаря.

– Да понимаешь, Григорий, твой предшественник не успел выписать для камбуза чурок. И теперь нечем плиту топить.

– Чурок? – неуверенно переспросил фельдшер.

– Березовых чурок, – кивнул Слюсарь. – Ты сразу после ужина выпиши требование. Проси побольше, кубометров шесть, а то их уходит много, не напасешься.

Толстоухов с хорошим аппетитом ел омлет из яичного порошка, не поднимая ресниц и не замечая усмешечек на лицах командиров. Он знал, конечно, что камбуз входит в круг его обязанностей, но не имел представления, как там топится плита. Может, и верно чурками? Только почему именно березовыми?

– А кому надо требование писать? – спросил он.

– Штурман шутит, товарищ Толстоухов, – прервал Слюсареву потеху Балыкин. – Плита на камбузе электрическая. А вы, штурман, чем смешочки разводить, помогли бы лучше новому товарищу ознакомиться с устройством корабля.

Со штурманом и случилось второе происшествие на «Гюйсе».

Уже был подготовлен приказ о назначении старшего лейтенанта Слюсаря дивизионным штурманом – ждали только на «Гюйсе» его преемника. Практически же Слюсарь уже исполнял, по указанию Волкова, обязанности дивштурмана. Мотался по тральщикам дивизиона, проверял боевую подготовку, состояние электронавигационных приборов, корректуру карт. Стал частенько навещать на бригаде торпедных катеров своих дружков по выпуску, и не обходились эти визиты без глотка-другого спирту. Однажды, выпив там, на базе Литке, отправился Слюсарь с двумя друзьями-катерниками в Дом флота, где в тот вечер имел быть концерт артистов Ленинградской музкомедии. Как-то получилось, что в Доме флота в толкучке Слюсарь отбился от приятелей. Сходил в гальюн, а потом встал на втором этаже, у лестницы, и громко, строго объявил: «Приготовьте документы для проверки!»

Поначалу поднимавшиеся по лестнице командиры и краснофлотцы приняли это всерьез – совали Слюсарю удостоверения, краснофлотские книжки. Тот, начальственно насупясь, заглядывал в них, кивком разрешал проходить. «Ваши документы!» – протянул он руку к следующему и тут же, подняв глаза, отдернул руку как от горячего: перед ним стоял худощавый капитан первого ранга, в котором Слюсарь узнал командира своего соединения – Охраны Водного района. Было бы лучше быстренько ретироваться, смешаться с толпой. Но не таков был Слюсарь. «Проходите без проверки», – сурово сказал он командиру ОВРа, а у самого, между прочим, похолодело в животе. «А кто вас тут поставил?» – спросил командир ОВРа, уловив в Слюсаревом дыхании отчетливый дух плохо очищенного спирта. И уже бежал сюда старший политрук из штата Дома флота, а за ним поспешал и сам начальник Дома – маленький, пожилой, с голым черепом, полковой комиссар. Тут и дружки-катерники подоспели, пытались увести Слюсаря – какое там! В него вцепилось начальство, полковой комиссар нервно выкрикивал – почему? кто такой? как посмел? – и теперь у Слюсаря потребовали удостоверение личности, и командир ОВРа был неприятно удивлен, обнаружив в самозваном проверяльщике штурмана одного из подчиненных ему дивизионов.

На следующее утро командир ОВРа вызвал комдива Волкова и, брезгливо морщась, рассказал о вчерашней пьяной выходке старшего лейтенанта Слюсаря.

– Это тот самый, которого вы берете штурманом к себе на дивизион? – спросил он. – Ничего себе штурманец! Хорошо, что я еще не подписал приказа. Как вы своих офицеров воспитываете, товарищ Волков?

Он употребил слово «офицер» – еще непривычное и царапающее слух, но понемногу входящее в употребление.

Разъяренный Волков немедля отправился на Морзавод, где у южной стенки стоял «Гюйс». Тут в командирской – бывшей своей – каюте дал выход гневу, клокотавшему в горле.

– В море вас держать без передыху! – кричал он, вышагивая по каюте, в то время как Козырев выжидательно помалкивал. – Разучились прилично вести себя на берегу! Мальчишки, грубияны! Что будем делать со Слюсарем, я вас спрашиваю?! Под суд отдать, едри его кочерыжку! Ну, что молчите? – накинулся на Козырева.

– Жду, когда кончите говорить, товарищ комдив, – твердо сказал тот. – Слюсаря вы сами знаете. В море безупречен, а на берегу чудит. Его на корабле надо держать. Сами же взяли его на дивизион…

– Ишь, как повернул! Выходит, я виноват, так?

– Я этого не сказал…

– Еще бы ты сказал! А я считаю, командир, что ты воспитанием своих офицеров не занимаешься! Им прямо-таки море по колено! Что у тебя сейчас запланировано?

– Командирская учеба. Изучение немецкого минного оружия.

– Передвинь на полчаса. Созвать совещание офицерского состава. Мое сообщение о Слюсаре. Сам будь готов выступить. А сейчас – давай его сюда! И Балыкина позови.

Спустя несколько минут, постучавшись, в командирскую каюту вошел Слюсарь. Странно перекосив брови – так, что одна опустилась, а другая взлетела почти до края черной и блестящей, как кузбасс-лак, шевелюры, – он вытянул руки по швам и отчеканил, уставясь на Волкова:

– Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант Слюсарь прибыл по вашему приказанию!

В жаркое августовское утро 1927 года в сарай к Тимофею Слюсарю забрался беспризорный и унес связку вяленой рыбы. Тимофей как раз вышел на крыльцо своей хибары и увидел, как из сарая выскочил и дал деру босоногий пацан в картузе и серых обносках. Тимофей припустил по пыльной дороге, что шла по-над обрывом, и догнал вора. Матом Тимофей не ругался – такое было у него правило. Он только дал беспризорному хорошего подзатыльника и, отобрав связку, поволок его в участок милиции.

– Ой, дяденька, пусти! – взмолился пацан, задрав голову и жалобно всхлипывая. – Дяденька, я больше не буду!

На Слюсаря смотрела из-под здоровенного козырька немытая худенькая мордочка с черными глазами, и, что заинтересовало Тимофея, не заметно было в этих черносливинах никакого страху. Пацан словно бы изучал Слюсаря, не переставая при этом канючить:

– Пусти, дяденька, будь добренький…

Тимофей крепкой рукой держал его за рваный ворот клифта и вел в участок, а путь был, надо сказать, не близкий, и солнце припекало вовсю. Короткие тени плыли перед Тимофеем и пацаном по колдобистой единственной улице рыбацкого поселка. Беспризорный вдруг перестал всхлипывать и вертеть головой под жесткой Тимофеевой хваткой. Сказал с недетской рассудительностью:

– Ты меня в милицию ведешь?

– Ага.

– А какая тебе с этого польза? Вон ты уже весь вспотел.

Тимофей медленно удивился, помигал белыми ресницами. Свободной рукой утер с лица пот и спросил:

– Тебе сколько лет?

– Ну, десять, может, одиннадцать.

– Перед тобой светлая жызня, – с назиданием сказал Тимофей, – а ты тут околачиваешься.

– Светлая жызня! – передразнил пацан. – Сам жрешь от пуза, а другим не надо, да? Рыбку пожалел!

Тимофей еще больше удивился. Но хватка его руки не ослабела.

– Не в рыбке суть, – сказал он, – а в прынципе. Умолкни.

Он сдал беспризорного дежурному милиционеру, изнывавшему от жары.

– Уличное дите, – сказал Тимофей, сняв кепку и обмахивая ею раннюю плешь. – В детдом его надо.

Про воровство ничего не сказал.

– Без тебя знаем, куда надо, – проворчал дежурный и оглядел беспризорного. – Как твое фамилие, хлопчик?

Тот молчал, глядя в окошко на пыльную акацию.

– Та-ак. Имя тоже не скажешь?

Пацан молчал. Слюсарь вдруг цепко схватил его за правую руку:

– От же имя напысано. – И прочел синюю свежую наколку, идущую по пальцам от большого к мизинцу: – Г-р-и-ш-а…

Беспризорный вырвал руку и зло сказал Тимофею:

– Привел – и давай чеши отсюда!

Тимофей надел кепку, протянул связку вяленых рыбцов:

– На, Грыша. Кушай.

Недели через две Слюсарь привез в Ростов на базар свежую рыбу и, распродав ее, пустился разыскивать того Гришу. Чем-то зацепил его черноглазый хлопчик – то ли рассудительностью, то ли бесстрашием, а может, дерзостью языка. В детдоме № 2 – бывшем богатом купеческом доме – разыскал он Гришу и, хоть день был не для свиданий, добился-таки разрешения. Уж если Слюсарь что задумал – непременно до конца доводил.

– Как ты тут живешь? – спросил он хлопца, приведенного в вестибюль с мраморными колоннами. – Харч дают хороший?

Гриша, умытый, обутый, наголо постриженный, стоял в серой рубахе и серых же брюках и смотрел, не мигая, на Слюсаря.

– Чё тебе надо? Чё привязался?

Тимофей протянул ему розового леденцового петуха на палочке:

– Бери, бери. – И, помахивая кепкой над плешью, смотрел, как Гриша с недоверчивым видом лизнул петушиный хвост. – Кто у тебя родытели, га?

– Нету у меня родителей, – сказал Гриша. И добавил, жмурясь от сладости петуха: – Меня на улице забыли.