Текст книги "Кронштадт"

Положим (трезво осадил он себя), никто бы не назначил меня после окончания училища – с подмоченной-то анкетой! – на подплав. Куда там… Не угодно ли на тральщики, товарищ лейтенант За-Кормой-Не-Чисто? Но теперь-то, когда неприятности позади… теперь можно бы проситься на подплав… Фантазия, фантазия! Командира надводного корабля не отпустят в разгар войны переучиваться на подводника. Нечего тешить себя несбыточной мечтой…

После сводки пошла классическая музыка. Теперь стали по радио больше классики передавать. Стук метронома, заполняющий пустые часы, и классика. И тревожные сводки…

«Средь шумного бала, случайно», – начал чей-то (не Козловского ли?) мягкий тенор – и тут же этот голос оторвал капитан-лейтенанта Козырева от земли, а вернее, от металлической корабельной палубы и унес в горние выси, в туманные сферы, где, строго говоря, нечего было ему делать.

 
…В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты…
 

Поистине твои черты покрывает тайна, непостижимая для меня (думал Козырев). Ты моя загадка, мое мучение… не хочу больше вспоминать о тебе, сгинь!

– Тут битая ничья, – сказал Козырев, поднимаясь из-за стола.

Он вышел из кают-компании и взялся было за ручку двери своей каюты. Помедлил однако. В пустом освещенном коридорчике будто таилось нечто недосказанное. Козырев прошел в глубь коридора, приотворил дверь Слюсаревой каюты, спросил в темноту:

– Спишь, Гриша?

– Нет, – ответил Слюсарь. – Заходи.

Козырев нащупал выключатель, зажег свет. Слюсарь, жмурясь, сел на койке. Он был в сером свитере, в шерстяных носках. Черная грива волос стояла дыбом, он стал приглаживать ее ладонями.

– О чем задумался, друг заклятый?

– Ты, наверно, хотел, чтоб я переживал взыскание? – сказал Слюсарь с усмешечкой. – Не-ет, мне это ни к чему. Бабу одну вспоминаю. Как мы с ней в Ростове, понимаешь… Хорошая была баба. Вот такой формации, – показал он руками.

Козырев задумчиво смотрел на него:

– Не пойму, почему ты любишь себя выставлять хуже, чем ты есть?

– Я разве нехорошее сказал? Ты за баб разве не думаешь?

– Ладно. – Козырев шагнул к двери. – Не буду тебе мешать. Вспоминай дальше.

– Погоди, Андрей! Сядь. Поговорить надо.

Козырев сел на стул. Осенний дождь вкрадчиво шуршал за иллюминатором, задраенным броняшкой. Снизу, из носового кубрика, доносились невнятные голоса и смех, стук доминошных костей.

– Говоришь, я выставляюсь хуже, чем я есть, – сказал Слюсарь. – Как это понимать?

– А так и понимать. Поступки у тебя такие, будто нарочно хочешь напороться на неприятность.

– Поступки, значит. А на самом деле я хороший?

– Ну, не знаю. – Козырев усмехнулся. – Штурман ты хороший.

– Штурман я хороший, – кивнул Слюсарь. – А человек плохой.

– Брось, Гриша.

– Плохой, – настойчиво повторил тот. – Завистливый. Тебе в училище завидовал. Я ведь огородным пугалом выглядел рядом с тобой – красивым, умным, удачливым…

– Хреновину несешь, – с досадой сказал Козырев, поднимаясь.

– Нет, дай уж мне сказать. Сиди! Я, если хочешь знать, за тобой тянулся… Ну, за такими, как ты… Недолюбливал, но тянулся. Заседание комитета помнишь? Ты тогда сидел пришибленный, гордый нос опустил – мне это было приятно. Хороший человек посочувствовал бы, а? Верно? А мне приятно было. Я и проголосовал тогда – сам помнишь… А на другой день – помнишь? – пришел к тебе, сам себя силком приволок, можно сказать… Ты что мне ответил? Таким презрением облил, что ни в какой бане не отмыться…

– Ты прав. Я не должен был так… – Козырев подошел к столу, постучал по нему пальцами. – Но и ты мог бы понять мое состояние. Только об одном я думал тогда: за что? За что они меня долбают, ведь я не виноват ни в чем…

– Вот-вот. Это мне и не давало покоя. Я-то был виноват перед тобой.

Они помолчали. То, что прежде раздражало Козырева в Слюсаре – вот это странное, не вяжущееся с бывшим ростовским беспризорным чувство вины, – теперь заставило задуматься. Пожалуй, это не пустые слова, как казалось раньше. Когда от тебя зависит судьба не судьба, но многое в жизни другого человека… твоего ближнего, как говорили когда-то… и ты своим поступком, пусть даже невольно, ему подгадил, значит, ты виноват. Ты должен ощутить свою вину, если ты человек, а не скотина. Это – именно человеческое… Гриша живет с чувством давней вины – надо это понять… А я? Почему меня не покидает ощущение, будто я виноват перед Надей? Что-то недоглядел, в чем-то ее не понял… Не понял вот что (впервые пришло ему в голову): как потрясла Надю смерть матери. Мать умерла, не простив ее. А я, вместо того чтоб помочь, понять… ударился в амбицию, оборвал отношения… олух царя небесного…

– Послушай, Гриша, – сказал он. – Мы были жестоки, мы плохо друг друга понимали… Но вот уже два года вместе плаваем. Больше года воюем. Мы уже не заносчивые сопляки, какими были в училище. Мы теперь стреляные, битые. Научились ценить друг друга. Разве не так?

– Так.

– Значит, пора забыть ту историю. Подвести черту. Давай простим друг другу старые обиды. Я – тебе, ты – мне. Полное взаимное отпущение грехов. Устраивает?

Слюсарь смотрел на него исподлобья:

– Снисходишь?

– Да нет же! – воскликнул Козырев. – Я же от чистого сердца…

– Ладно, Андрей. Пусть так… Подведем черту…

– Вот и хорошо. Вот и поговорили по-мужски.

– Поговорили, – кивнул Слюсарь. – А с «Гюйса» я уйду.

– Куда уйдешь? – удивился Козырев. – Да ты что? Не горячись, Гриша. Сам же виноват, что сорвалось назначение дивштурманом.

– Сам. Я и не виню никого.

– Поплаваем до ледостава, а там – начальство смягчится, и снова можно будет тебя на продвижение…

– Поплаваем до ледостава, а там – уйду на катера, – сказал Слюсарь.

На гауптвахте он отсидел вместо десяти суток всего двое с половиной: «Гюйсу» было приказано приготовиться к выходу в море. На подготовку оставалось меньше суток, а работы на корабле, только-только покончившем с ремонтом, было невпроворот. Слюсаря срочно освободили, он пришел заспанный, недовольный, ворчал: «Одно спокойное место в Кракове – губа, а уже и там покоя не дают…» Съел за ужином две тарелки пшенки, заправленной мясными консервами, съел банку рыбных консервов из своего доппайка (хоть и спокойно было на гауптвахте, да не сытно) и отправился устранять девиацию магнитного компаса. На исходе ночи поспал часика два и сел корректировать карты. Потом со штурманским электриком занялся проверкой лага…

Тральщик был от киля до срезанной мачты наполнен звоном, стуками, воем запускаемых, прогреваемых, проверяемых механизмов. Иноземцев не вылезал из машинного отделения, ему и обед туда притащил заботливый вестовой Помилуйко. Боцман Кобыльский носился по верхней палубе, готовил к походу свое хозяйство, ругался с минерами, схлопотал выговор от Балыкина за употребление нехороших слов.

Перед обедом старшина группы радистов позвал Балыкина в радиорубку, и Балыкин, несколько обомлев, слушал передаваемый из Москвы указ «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров в Красной Армии». Дослушав до конца, в задумчивости вышел из радиорубки. Шквалистый ветер бил в лицо, трепал поднятый на фале красный флаг «наш», означающий приемку боезапаса. Балыкин прошел на ют, понаблюдал за разгрузкой машины-полуторки, стоявшей на причале у самой сходни. Галкин распоряжался, покрикивал, артиллеристы споро таскали ящики со снарядами.

Пришел Козырев. Он уходил в ОВР на инструктаж и вот вернулся с курткой-канадкой, перекинутой через руку. Взбежал по сходне, козырнул кормовому флагу, позвал Балыкина к себе в каюту.

– Вот, выбил! – Козырев, радостно-возбужденный, развернул и показал Балыкину новенькую канадку, подбитую мехом каштаново-золотисгого цвета. – Выцарапал у вещевиков! Ни за что не хотели выписывать, стервецы! Говорят, срок у той еще не вышел. Да какие могут быть сроки в боевой обстановке, говорю им. Осколком, поймите, порезало ту канадку. Ничего не знаем, говорят, есть сроки, а срок еще не вышел. Ну, я им выдал! Ну, выдал! Так вот, Николай Иванович, – сказал, приостыв немного от страстей вещевого снабжения. – Выход в двадцать два. Проводим лодку Щ-372 – опять толоконниковскую! Видно, господь бог через штаб КБФ связал нас одной веревочкой.

Балыкин поморщился при упоминании бога.

– У меня тут тоже новость, – сказал он.

И коротко изложил содержание указа и последовавшего за ним приказа наркома обороны.

– Так что, товарищ командир, – заключил он, – я теперь не военком, а твой заместитель по политчасти.

– Изрядная новость, – сказал Козырев. – Ты расстроен, Николай Иваныч?

– С чего мне расстраиваться? – сухо ответил Балыкин. – Я солдат партии и любое ее решение принимаю к исполнению. Если хочешь знать, это новость хорошая. Она вот что означает: командиры наши научились воевать. Созрели не только в военном отношении, но и в политическом. Могут принять на себя всю полноту ответственности. Полное единоначалие – в бою нельзя иначе.

– Нельзя, – кивнул Козырев.

Он пристально посмотрел на своего комиссара, теперь уже замполита. Каждый день он его видит, но только сейчас заметил, как изменился Балыкин. Он потемнел и будто омертвел, а глаза, такие уверенные и властные, приобрели не свойственное им прежде выражение печальной задумчивости. Никому не жаловался Балыкин, никогда не позволял себе расслабляться, но Козырев знал, как переживал комиссар отсутствие вестей от семьи. У Балыкина в каюте под стеклом, покрывавшим стол, лежали фотокарточки жены – полной белокурой женщины – и двух большеглазых дочек. Пропала, сгинула женская команда. С июля – ни одного письма…

Непривычное и странное это было чувство – жалость к Балыкину с его омертвевшим лицом.

– Ничего, ничего, Николай Иваныч, – сказал Козырев, не зная, как его утешить. – Ничего…

Балыкин коротко взглянул на него, молча вышел из каюты.

И снова закачала тральщик избитая штормами и войною водичка Финского залива. «Гюйс» шел во главе небольшого каравана. За его тралом шла толоконниковская «щука», за ней пыхтел пароходик «Ижорец», тащивший на буксире громадную баржу. К зиме завозили на Лавенсари продовольствие и обмундирование и, конечно, боеприпасы. Еще шло в конвое звено вездесущих морских охотников.

Под утро ошвартовались у родного лавенсарского причала. Когда тяжелые петли швартовов легли на причальные палы и погасли прожектора, корабли обступила ночная мгла. Где-то в глубине острова тарахтел движок.

Козырев курил на мостике. Смотрел на тонкие силуэты сосен в лесочке за гаванью. Их кроны раскачивал ветер, и от этого беспокойного движения, от посвиста ветра, от холодного прикосновения тумана, ползущего над водой, подступала ночная тоска.

– Серафим Петрович, – окликнул Козырев вахтенного командира Галкина, – вы как считаете – рассветет сегодня?

– Непременно рассветет, товарищ командир, – ответил Галкин сырым голосом. – А что?

– А то, что после такой глухой ночи рассвета не бывает.

– Скажете, Андрей Константиныч…

– Прошлогодние осенние ночи помните? Когда мы на Ханко ходили? Вот они такие же были… бесконечные… Впрочем, вы помнить не можете.

– Как это, товарищ командир?

– Вы тогда еще были… в эмбриональном состоянии…

– Совсем непонятно. – Галкин, судя по голосу, обиделся.

– Не обижайтесь, Серафим Петрович. Самая длинная ночь, если пожелаете знать, была в прошлом декабре.

– Само собой. Двадцать второго декабря. Зимнее солнцестояние.

– Подите вы со своим солнцестоянием. Ночь на третье декабря! Когда мы снимали людей с подорвавшегося транспорта.

– А-а…

– Хуже ночи не было никогда. Они прыгали на перегруженный тральщик. Опасно перегруженный. И там осталось еще много народу… Ладно, – оборвал Козырев сам себя. – Воспоминания окончены. Правьте службу, а я пойду сосну.

Рассветало медленно, трудно. Утром Козырев поднялся на мостик. Уже шла разгрузка баржи. С «Ижорца», стоявшего по корме у «Гюйса», хрипло покрикивал, вмешивался в ход разгрузки капитан буксира. Голос его и внешность, мохнатые брови показались Козыреву знакомыми. Кажется, это бывший муж Лизы, Надиной тетки (подумал он). А может, и нет – тот на барже плавал, а не на буксире.

Но это был он, Петр Маврикиевич Шумихин.

События в личной жизни на людей влияют по-разному. После ухода Лизы Шумихин по складу своей натуры должен был бы впасть в жуткий запой. К тому же взывала и четверть спирта, имевшаяся у него на барже, – спирт был дрянной, плохо очищенный, но, надо сказать, ректификатом Шумихин не был избалован. Так вот, Лизин уход, как ни странно, подействовал на Петра Маврикиевича отрезвляюще. «Поимей в виду, не ты от меня уходишь, а я тебе отставку даю, – сказал он ей, насупив лихие брови. – А ты еще пожалеешь, дура». И такая в нем вспыхнула идея – чтоб она и вправду пожалела и захотела к нему вернуться для продолжения семейной жизни. Доказать ей, дуре, захотелось, что рано ставить на нем, на Шумихине, крест. Примерно с месяц, когда началась кампания, он плавал на одном чае. Ни капли спиртного не принимал в тоскующий организм. Весь ОВСГ на него удивлялся. А он однажды на стоянке в Кронштадте прихватил ту четверть спирта и – прямиком к начальнику ОВСГ, заявил ему, что полностью осознал свое прошлое поведение и порицает его окончательно и потому готов забыть старые обиды и вернуться на буксир капитаном. Начальник к этим словам отнесся сочувственно, но с вполне понятным недоверием, потому что не мог себе представить Шумихина в продолжительной трезвости. Тут произошло вот что. Шумихин вынул из сумки четверть, вытащил пробку, от чего в кабинете распространился сильный запах, и, подойдя к открытому окну, опрокинул бутыль кверху дном. Это произвело на начальника куда более сильное впечатление, чем предыдущие слова. «Хочу тебе поверить, Петр Маврикич, – сказал он. – Даю испытательный месяц. Не сорвешься – будешь капитаном».

Испытательный срок Шумихин выдержал. В конце августа на одном буксирном пароходе освободилась капитанская должность – тут и начальник ОВСГ сдержал свое слово. Шумихин принял пароход под командование и на радостях срочно сшил у знакомого портного огромную фуражку.

Теперь Шумихин, в этой фуражке диаметром почти в полметра, в ватнике поверх кителя, стоял на мостике своего «Ижорца», громким голосом давал советы главстаршине, руководившему на причале разгрузкой баржи. По своему обыкновению советы высказывал в зарифмованном виде. Главстаршина сперва посмеивался, а потом, рассердившись, крикнул Шумихину:

– Ты, батя, пошел бы соснул минуток шестьсот!

– Ишь ты, сынок нашелся! – закричал Шумихин, перегнувшись через поручень мостика. – Тебе метлой махать, а не баржу разгружать! Главный старшина, а не смыслишь ни хрена!

По причалу прокатился смех. Козыреву почудилось вдруг, что за спиной у него сейчас прыснет и зальется мелким колокольчиком смешливый сигнальщик Костя Плахоткин. Невольно обернувшись на миг, Козырев увидел замкнутое лицо сигнальщика Ржанникова. Этот не прыснет, не зальется…

Обедать его и помощника позвал к себе на лодку Федор Толоконников.

В назначенный час пришли, спустились в центральный пост. Впервые Козырев был на подводном корабле. Он осмотрелся быстрым внимательным взглядом. Плафоны лили желтый свет на переплетения синих, зеленых, коричневых труб, на красные и голубые штурвальчики клапанов – они, как грибы, росли из стен и по углам из палубы. Техника поблескивала, сияла свежей краской, она оставляла для людей совсем немного места, и в этой тесноте люди в черных пилотках были заняты своими делами.

Федор Толоконников разговаривал со штурманом. Он кивнул Козыреву и брату и, сделав им знак подождать, снова склонился над штурманским столом. Широколицый чернявый капитан-лейтенант пробасил в переговорную трубу:

– В пятом! Пустить вытяжную вентиляцию на вакуум!

Где-то в корме зашумел вентилятор, переходя с неторопливых низких нот на высокий вой.

– Задр-раить переборки! Слушать в отсеках.

Ударили и оборвались звонки. В отсеках создавалось разрежение, там прислушивались, должно быть, не травит ли где-нибудь воздух. Потом по переговорным трубам пошли в центральный пост доклады: осмотрено, замечаний нет. Получив доклады из всех отсеков, инженер-механик распорядился:

– Отдраить переборки, сровнять давление! – И Федору Толоконникову: – Товарищ командир, прочный корпус испытан на герметичность.

– Добро, – сказал тот, поднимаясь из-за штурманского стола. – Команде обедать.

И позвал брата и Козырева в кают-компанию. Тут-то и выяснилось главное, ради чего состоялось приглашение на обед. Утром пришла радиограмма: военный совет флота поздравлял капитана третьего ранга Толоконникова с награждением лодки орденом Красного Знамени. Сам Толоконников, а также военком Чулков, боцман Жук, старшина группы трюмных Караваев и гидроакустик Малько награждены орденами Ленина. Остальные члены экипажа – орденами Красного Знамени и Красной Звезды.

На столе, на чистой скатерти стояли супник, стаканы, бутылки красного вина из подводного автономного рациона. Чулков встал, поздравил Федора. Федор Толоконников сдержанно улыбался. Долговязый, с соломенными волосами, стриженными в скобку, он чокнулся с каждым, сказал:

– Спасибо, товарищи. И вас поздравляю с наградами. Они обязывают нас воевать еще лучше. Так?

Залпом выпил вино.

– Молодцы вы, подводники, – сказал Козырев, тоже выпив. – Здорово воюете. В сущности, вы прорвали блокаду.

– Андрей Козырев – мой друг по училищу, – пояснил Федор лодочным командирам. – Или не друг? – прищурился он на Козырева вызывающе.

Ох и язва (с невольным восхищением подумал Козырев)! Ну, погоди… хоть ты и герой…

– Заботливее тебя у меня друга не было, – принял он вызов.

– Вот! – Федор коротко рассмеялся. – Золотые слова.

– И вовремя сказанные, – подсказал, улыбаясь, Чулков.

– Ну, может, не совсем вовремя. Может, с опозданием. Заботу, бывает, не сразу поймешь, так?

– Бывает, – не сдавался Козырев, – что ее и не разглядишь даже.

– Надо смотреть в корень, тогда разглядишь, – сказал Федор. – Ладно, давайте еще по полстакана. – Он налил себе. – Предлагаю за моего друга Козырева и его экипаж. Вы нас хорошо прикрываете.

– Точно, – подтвердил Чулков, довольный, что Федор прекратил не совсем понятный ему разговор. – Вы, гюйсовцы, тоже молодцы. За наше боевое содружество.

После обеда Федор вышел проводить гостей. Сошли с лодки, покурили на пирсе. День был серенький, с порывами западного ветра. В такие дни (подумал Козырев) подводникам, должно быть, легче уходить в долгое плавание: при блеске солнца было бы труднее…

Он спросил об этом Федора.

– Солнце или дождь – для меня значения не имеет, – ответил тот, глядя на гнущиеся под ветром тонкие сосны. – Я человек суеверный, – усмехнулся он. – Для меня важнее – кто выводит. – И, помолчав, добавил: – Если хочешь знать, я просил в штабе, чтобы твой тралец нас выводил.

Прав был капитан-лейтенант Козырев: в сущности, подвод ники в 1942 году прорвали – со стороны моря – блокаду.

Германское командование было убеждено, что Балтфлот наглухо заперт в восточном углу Финского залива, и объявило, что корабли и транспортные суда под немецким флагом могут спокойно, без помех, плавать по Балтийскому морю.

Но директивой военного совета КБФ бригаде подводных лодок была поставлена боевая задача – уничтожать корабли противника в Балтийском море, ограничить его судоходство постановками мин.

Иначе говоря – предписывалось навязать врагу беспощадную подводную войну.

В июне – июле, скрытно форсировав противолодочные заграждения в Финском заливе, одна за другой появились в открытом море лодки первого эшелона. Первые обнаруженные на коммуникациях противника транспорты шли с включенными ходовыми огнями и освещенными иллюминаторами – настолько уверены они были в безопасности. Но вот прогремели первые удары торпед, взметнулись в небо рваные горячие обломки судового железа, и транспорты, груженные танками и прочей боевой техникой, живой силой – подкреплениями для группы армий «Север», горючим, продовольствием, железной рудой, вывозимой из нейтральной Швеции, – стали погружаться, охваченные огнем и паникой, на морское дно. Больше освещенных иллюминаторов не наблюдалось. Немецкие транспорты теперь не выходили в море без сильного охранения.

По всему морю – у шведских, эстонских, латвийских берегов и даже вблизи побережья самой Германии – занимали боевые позиции субмарины Балтфлота. Тут и там поднималось над водой недреманное око перископов. Шумы моря – звуковые колебания – обрушивались на коробку обтекателя под килем лодки, там помещалась база приемников шумопеленгаторной станции. Это была лавина звуков, из которых срезывающие фильтры оставляли только единственно необходимые – шумы винтов кораблей. Эти-то шумы и достигали чуткого слуха гидроакустиков, несущих круглосуточную вахту. Слух, зрение, все душевные силы экипажей лодок были нацелены на поиск врага. Искать, найти и уничтожить!

Искали активно. От позиционной тактики, применявшейся в 1941 году, подводники в новой кампании перешли к позиционной маневренной тактике: каждая лодка, достигнув позиции, начинала крейсерство в ограниченном – но достаточно обширном – районе моря. Не ждать, а искать противника!

Искать, найти и уничтожить!

Одиннадцать лодок были развернуты в составе первого эшелона, большинство из них добились боевого успеха. Был потоплен двадцать один транспорт противника. В начале августа началось развертывание второго эшелона, а в середине сентября – третьего в составе шестнадцати лодок. Боевые действия охватили весь морской театр – от Ботнического залива до проливной зоны. Торпедами, арт огнем и на минных банках, выставленных подводным минзагом Л-3, в сорок втором году было потоплено более полусотни немецких транспортных судов общим тоннажем около 140 тысяч тонн (едва ли не целое пароходство!) и несколько боевых кораблей. И ведь суда, отправленные «к морскому шкиперу», шли, как правило, груженные. Это был серьезный вклад в оборону Ленинграда.

Подводники были главными героями кампании сорок второго. В Кронштадте каждую лодку, возвращающуюся из похода, встречали в гавани с духовым оркестром. Измученные, обросшие, счастливые, сходили подводники под бодрящие звуки марша на причал. Они пошатывались: ноги, отвыкшие от земной тверди, ступали нетвердо. Комбриг, выслушав краткий рапорт командира лодки, заключал его в объятия. Командир береговой базы преподносил поросят – трех, четырех, а то и пять – по количеству потопленных судов. Такая была заведена традиция.

Но не всем удавалось возвратиться, ступить на кронштадтскую землю. Двенадцать подводных лодок не вернулись в сорок втором из боевых походов. Почти всем им удалось форсировать Финский залив – тщательно охраняемые, постоянно наращиваемые проклятые минные заграждения – и прорваться на просторы Балтики. Но вот по пути обратно… мины гальваноударные, антенные, якорные неконтактные, донные неконтактные… противолодочные сети, погибельно наматывающиеся на винты…

Но никто не знает, как гибнут подводники.