Электронная библиотека » Евгения Марлитт » » онлайн чтение - страница 12


  • Текст добавлен: 9 августа 2014, 21:07


Автор книги: Евгения Марлитт


Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава 22

Солнце ослепительно сияло на безоблачном небе над городом, бессильное растопить скованный морозом снеговой панцирь крыш.

Нежные комнатные цветы, тоскующие за оконными стеклами, все же радовались этой бледной улыбке солнца, и попугай в гостиной советницы кричал и шумел так, как будто золотые искры на его медном кольце загорелись, а блики на позолоченных рамах картин были светом летнего дня, манившим его на зеленую траву. Давно уже он не получал от своей госпожи столько ласкательных имен, сухарей и сахара, как сегодня.

Аристократический верхний этаж дома Лампрехтов был, казалось, озарен особенным солнечным сиянием. Кухарка все время убегала от плиты, чтобы примерить красивую, почти новую шляпу, подаренную ей советницей, а горничная раздумывала, весело напевая, как ей переделать на себя подарок госпожи – старомодное кашемировое платье.

Внизу, в кухне Лампрехтов, настроение было совсем другое, ведь у людей в груди не камень, а сердце, как говорила Бэрбэ.

Конечно, в главном доме исстари не было принято заниматься тем, что происходит в пакгаузе, но, когда через двор лежит тяжелобольная, возможно ли не помнить, что там живут люди и что сердца их трепещут от страха и печали?

Оттого-то в кухне было так удручающе тихо. Все невольно старались не шуметь.

Бэрбэ черпала вчера под вечер воду из бассейна во дворе, и служанка из пакгауза рассказала ей, еще не оправившись от испуга, что у госпожи Ленц сделался удар и отнялись речь и правая сторона, а доктор, который до сих пор был при ней, сказал, что это очень опасно. С полными слез глазами описывала женщина, как старик Ленц, смертельно-бледный, бегал взад-вперед по комнате, ломая руки и совершенно забыв в горе о маленьком Максе, а тот сидел у постели бабушки, не спуская глаз с ее искаженного лица, и отказывался от всякой пищи.

Далее служанка передала старой кухарке, что госпожа Ленц казалась все утро взволнованной, а после полудня старик вернулся домой бледный как полотно и с таким хриплым голосом, словно у него пересохло в горле.

Она пошла постирать в кухню и вдруг услышала шум падения – это упала на пол госпожа Ленц.

Что случилось и чего так испугалась бедная женщина, служанка до сих пор не знает, но советница должна знать причину.

Утром ландрат вызвал старика Ленца к себе, чтобы сообщить ему ужасный факт: ни мельчайшего клочка бумаги, никакой заметки, свидетельствующих о втором браке коммерции советника и рождении сына, – ничего в бумагах не нашлось.

Итак, тайна, грозно надвигавшаяся на гордый главный дом со стороны пакгауза, исчезла во мраке, который скрывает столько неразрешенных загадок на свете.

Старику Ленцу оставалась только одна надежда: самолично произвести розыск в церквях Лондона и найти, где произошло венчание его дочери и крещение внука, так как в письме молодой женщины не была названа церковь, в которой она «обвенчалась и стала счастливой женой».

Старый художник сообщил ландрату, что он получил письмо о рождении внука от сиделки, ухаживавшей за его дочерью, которая была также и ее подругой, а через три дня пришла телеграмма, извещавшая его о том, что молодая женщина при смерти.

Он поспешно выехал в Лондон, чтобы еще раз увидеть свое единственное дитя, но опоздал – она была уже похоронена. Дом, где жила его дочь, убранный с княжеской роскошью, он нашел опустевшим, в нем осталась лишь сиделка, чтобы распродать с аукциона всю мебель по приказанию коммерции советника. Она-то и сообщила ему, что Лампрехт совершенно обезумел от горя, так что она боялась с ним встречаться. Своего мальчика он не то что не приласкал, даже ни разу не взглянул на него, ведь тот был причиной смерти Бланки.

Бросив последнюю горсть земли на гроб усопшей, он сразу же уехал, забрав с собой новорожденного сына с кормилицей, и сказал, что не вернется в Лондон. Все платья и белье, оставшиеся после покойной, он подарил ей за уход, прибавила эта дама, а из секретера забрал все письма и документы.

И действительно, в ящике не осталось ни одного исписанного куска бумаги, – продолжал рассказывать ландрату старый Ленц, – ни одного письма его дочери, которое было бы для него самым дорогим воспоминанием, самым желанным наследством.

Итак, после нее не осталось ничего, кроме ее любимой собачки Филины, которая сидела, забытая всеми, в углу и, когда он ее приласкал, начала благодарно лизать ему руки.

Коммерции советник вернулся в свой родной город только по прошествии года. Он страшно изменился, и его приступы отчаяния глубоко трогали и пугали старых родителей его покойной жены.

Он пришел к ним ночью украдкой, и тут только они узнали, что он отдал маленького Макса в Париж на воспитание вдове своего компаньона, высокообразованной и доброй женщине. Ребенок был в хороших руках.

Коммерции советник постоянно переписывался с воспитательницей мальчика, уведомлявшей его обо всем, касающемся маленького сына, которого отец все еще не решался видеть. Но год назад вдова внезапно умерла, и тогда коммерции советник выразил старикам свое намерение поместить мальчика в какое-нибудь заведение. Но госпожа Ленц категорически восстала против этого – ребенок был еще очень мал и нуждался в спокойной, полной любви семейной обстановке и родственном уходе. Она потребовала как бабушка, чтобы ей отдали мальчика, – и так уже столько лет они страдали, тоскуя по ребенку Бланки. Испугавшись ее угрозы обратиться к содействию его родственников, если он будет настаивать на своем намерении, Лампрехт велел привезти маленького Макса в Германию, в дом его прадедов. И тогда, словно чудо, при виде красивого, умного мальчика в сердце мрачного человека пробудилась глубокая отцовская любовь и нежность.

Часто поздно вечером приходил он в пакгауз и целые часы просиживал у кроватки спящего ребенка, держа его ручку в своих руках. Нередко он развивал перед стариками планы об устройстве будущности своего младшего сына.

Старый художник рассказывал это ландрату в его рабочем кабинете просто и прямо, и если в душе Герберта и оставалось какое-нибудь сомнение, то оно не могло не рассеяться от искреннего рассказа старого живописца. Но здесь было мало самого непоколебимого убеждения – необходимы были письменные доказательства.

– Без законных документов никакое право не имеет значения, поэтому поезжайте, – сказал Герберт. – У вас будут большие затруднения и расходы, но ради правого дела вы не должны бояться никаких трудностей и охотно, я думаю, потратите свое время, ну а деньги найдутся, об этом не беспокойтесь.

Это было все-таки утешение, хотя и слабое, соломинка, за которую хватается утопающий, но и этого утешения не мог дать старик своей жене – она упала без чувств при первых же его словах.

В конторе между тем все шло своим чередом. Если бы молодой хозяин мог предположить, что на горизонте собираются грозовые тучи, он бы обратил туда свой взор и перестал заниматься мелочами, которые поглощали до сих пор все его внимание.

Он еще не покончил с уничтожением старых порядков и «уборкой хлама».

Еще оставались лазейки для расхищения его добра. Не только в доме осматривал он каждый уголок – двор тоже требовал неусыпного наблюдения. Через второй выход – ворота пакгауза – приходили поденщицы и могли легко стащить не только что-нибудь из съестных припасов, но даже полено дров из кухни и овес из конюшни, поэтому он постарался устроить себе побольше наблюдательных пунктов, откуда был бы виден весь двор, и каждый день открывал окна, которые много лет были закрыты ставнями. Неприятность такого наблюдения испытала на себе вчера Бэрбэ, вернувшись с ведром воды из бассейна. Молодой хозяин прошел вслед за ней в кухню, сильно выбранил ее и раз и навсегда запретил прислуге собираться на дворе для сплетен.

Сегодня после полудня Маргарита вернулась из Дамбаха. Она могла быть вполне довольна успехом своего заботливого ухода за дедом: тому стало гораздо лучше. Однако домашний доктор, которого ландрат спросил о состоянии здоровья отца, когда они остались наедине, сказал, что, по его мнению, старик никогда не сможет совершенно выздороветь в летнем павильоне, доступном ветру и непогоде, и поэтому лучше всего было бы ему переехать на зиму в город.

Советник согласился на переезд главным образом потому, что ему не придется жить в верхнем этаже: решено было поместить его в двух комнатах бельэтажа, находившихся как раз над жилыми комнатами Лампрехтов, где вследствие этого были теплые полы. Вот для того-то, чтобы поудобнее устроить помещение для дедушки, и приехала Маргарита в город.

Тетя Софи была в самом хорошем настроении по поводу ее возвращения, хотя Бэрбэ с испугом заметила, что милое личико Гретель осунулось и стало печальным. Тетя Софи радовалась еще и тому, что советник переселился в город: опять в доме будет твердая воля мужчины и зазвучит голос, приказания которого внушают страх и уважение. А это было теперь необходимо, чтобы хоть немного сдерживать маленькую властолюбивую женщину на верхнем этаже, которая, как только закрылись глаза прежнего хозяина, перестала скрывать свое тайное нерасположение к «грубой, наглой старой деве, этой невыносимой Софи», вмешивалась во все домашние дела и придиралась к ней, словно к служанке.

Маргарита сразу же по приезде узнала о несчастье в пакгаузе. Тетя Софи и Бэрбэ советовались на кухне, как бы им незаметно передать старику Ленцу чего-нибудь для больной.

– Я отнесу, – сказала Маргарита. Бэрбэ всплеснула руками.

– Бога ради, не делайте этого, будет смертоубийство! – уверяла она девушку. – Молодой хозяин подсматривает даже из задних окошек, а эти люди из пакгауза ему как бельмо на глазу – он презирает их еще больше, чем покойный коммерции советник. Даже мне, старой прислуге, намылил вчера голову и дал порядочный нагоняй только за то, что я вечером поговорила со служанкой живописца. Если же он увидит, что его собственная сестра так унижается, то произойдет что-то ужасное, свидетельницей чего я не желаю быть ни за что на свете.

Однако Маргариту трудно было напугать. Она молча взяла корзинку с баночками желе и пошла в свою комнату. Там она накинула на себя широкий бурнус из лохматой белой шерстяной материи и отправилась в путь. Но ей не посчастливилось: в ту самую минуту, как она спустилась на несколько ступеней, ведущих в вестибюль, на большой лестнице в элегантной, опушенной мехом бархатной тальме появилась бабушка.

– Что это ты вся в белом во время глубокого траура, Гретхен? – воскликнула она. – Неужели ты выйдешь так на улицу?

– Нет, я иду в пакгауз, – твердо сказала Маргарита, бросив, однако, боязливый взгляд на контору, окно которой стукнуло.

– В пакгауз? – повторила советница, поспешно спускаясь с последних ступеней. – Так, мне надо прежде поговорить с тобой.

– И мне также! – прокричал им Рейнгольд, высунувшись в окно конторы.

Вслед за этим он вошел в вестибюль.

– Пойдемте в комнаты, – сказала бабушка и, откинув вуаль, пошла вперед.

Маргарита волей-неволей должна была следовать за ней. Позади, как жандарм, шел Рейнгольд.

Глава 23

Едва успели они войти в общую комнату, как Рейнгольд бесцеремонно схватил и откинул полу пальто Маргариты, и всем открылась висящая на руке корзинка.

– «Малиновое желе», «Абрикосовое желе», – прочел он ярлыки на баночках. – Все хорошие продукты из нашей кладовой. Это предназначается для господина странствующего ученика, не правда ли, Маргарита?

– Вовсе не для него! – спокойно возразила девушка. – Ты, вероятно, знаешь, что госпожа Ленц тяжело больна, у нее удар.

– Нет, я этого вовсе не знаю, до меня не доходят подобные новости, потому что я не слушаю сплетен прислуги. Я беру пример с папы, который никогда не спрашивал, живы или умерли жильцы пакгауза.

– Да, так лучше всего, – подтвердила бабушка. – Хозяин фабрики должен быть строго сдержан, иначе ему не справиться с сотнями рабочих. Но скажи мне, ради бога, Грета, что это тебе пришло в голову вырядиться по-театральному среди бела дня? – Взгляд ее с видимым неодобрением скользнул по белому пальто.

– Мне не хотелось идти в трауре к больной…

– Как, из-за этой женщины ты нарушаешь траур по отцу? – воскликнула рассерженная старуха.

– Он мне простит.

– Папа? – резко и сухо рассмеялся Рейнгольд. – Не говори того, чему сама не веришь! Помнишь, когда ты перед всеми нами хотела разыграть сестру милосердия и идти в пакгауз, он раз и навсегда строго запретил тебе ходить к Ленцам, потому что сношения с этими людьми никогда не были у нас в обычае. А уж я позабочусь, чтобы его воля была исполнена. С твоей стороны это непростительная бестактность – идти к человеку, которому мы вынуждены были отказать от места из-за его всем известной лени.

– Он почти слеп.

– Так ты и это уже знаешь? Ну да, он этим старается оправдаться, но его зрение совсем не так плохо. Впрочем, и работает он у нас не настолько давно, чтобы мы приняли во внимание его воображаемую слепоту и были обязаны заботиться о его семействе. Спроси бухгалтера, и он тебе скажет, что я поступаю совершенно правильно. Так сними же скорее эту мантию и пойми, что ты просто смешна со своими непрошеными услугами.

– Нет, Рейнгольд, я никогда этого не пойму, – ответила она кротко, но твердо, – как и того, что я должна быть, как ты, жестокой и безжалостной. Я не люблю тебе противоречить, потому что знаю, как раздражает тебя каждое возражение, но при всем желании не делать тебе неприятностей я не могу нарушать другие свои обязанности.

– Глупости, Грета, какое тебе дело до жены живописца?

– Она, как и всякий больной, имеет право на помощь ближних, и потому, Рейнгольд, прошу тебя, не мешай мне делать то, что я считаю нужным и справедливым.

– И все-таки я тебе это запрещаю.

– Запрещаешь? – повторила с гневом Маргарита. – На это ты не имеешь права, Рейнгольд.

Он подскочил к ней, и его всегда бледное лицо потемнело.

Советница схватила его за руку, стараясь успокоить.

– Разве можно возражать ему так резко, Грета? – сказала она с негодованием. – Он уже и теперь имеет право, а вскоре будет здесь полновластным хозяином – ты, конечно, знаешь, что старший сын в семье Лампрехтов наследует и отцовский дом.

– Дочери же только выплачивается ее часть, и она может идти куда угодно из того дома, где родилась! – злым, по-мальчишески высоким голосом перебил ее Рейнгольд с такой торопливостью, как будто уже давно ждал случая объявить это сестре.

– Знаю, Рейнгольд, – печально сказала она, глаза ее затуманились слезами, губы скорбно задрожали. – Знаю, что вместе с папой я потеряла и старый милый дом. Но ты еще здесь не хозяин и не имеешь права меня выгнать, если я не буду тебя беспрекословно слушаться.

– Поэтому еще недели две ты будешь проявлять свое упрямство и ходить в пакгауз, не так ли, Гретель? – прервал ее брат со злобным взглядом и, стараясь казаться равнодушным, засунул по обыкновению руки в карманы, хотя весь дрожал от раздражения. – Ну что ж, – прибавил он, пожимая плечами, – меня ты не хочешь слушаться, но, надеюсь, тебя образумит дядя Герберт.

– Нет уж, ради бога, не впутывай его сюда, Рейнгольд, – резко возразила бабушка. – Вряд ли он пожелает вмешиваться в эти дела. Ведь он решительно отказался быть опекуном Греты. Ну что ты смотришь на меня с таким испугом, Грета? Боже, какие у тебя глаза! Ничего удивительного, что такой человек, как он, опасается брать ответственность за своевольную девушку. Да, дитя мое, кто тебя знает, вряд ли примет это на себя – вспомни только свой непростительный отказ от партии, которую мы все так для тебя желали. Но это сюда не относится, а сейчас некогда говорить об этом, так как я опаздываю с визитом к тайной советнице Заммер, поэтому скажу тебе коротко: ты поставишь себя в невозможно глупое положение, если пойдешь к этим людям в пакгауз. Скоро ты услышишь о таких ужасах, что у тебя волосы встанут дыбом и, пожалуй, придется поплатиться и порядочной суммой денег. Если же ты после всего того, что я тебе сказала, все-таки пожелаешь настоять на своем, то – слышишь? – я, как твоя бабушка, запрещаю тебе раз и навсегда ходить туда и надеюсь, что меня ты послушаешь.

Взяв со стола муфту и опустив на лицо вуаль, она хотела удалиться, но Рейнгольд удержал ее.

– Ты что-то сказала о деньгах, бабушка? – спросил он, задыхаясь от волнения. – Неужели тот человек имеет совесть предъявлять нам какие-то требования? Ведь он, кажется, уже зачем-то обращался к дяде Герберту.

– Не горячись, Рейнгольд! – принялась успокаивать его старая дама. – Все дело похоже на мыльный пузырь и не стоит, по всей вероятности, выеденного яйца. Во всяком случае, раз мы знаем, что эти Ленцы замышляют против нас, мы не должны их жалеть. Разве оказывают благодеяния своим заведомым врагам?

Сказав это, она вышла из комнаты, а Рейнгольд, взяв поставленную Маргаритой на стол корзину с вареньем, позвал тетю Софи и, когда та пришла из кухни, потребовал у нее ключ от кладовой.

– Боже сохрани, чтобы я тебе его отдала! Тебе совершенно нечего делать в моей кладовой! – решительно объявила тетя Софи. – Ты любишь везде совать свой нос. И поставь, пожалуйста, корзинку – это не твое варенье, я сама варила его для больных из ягод моего сада.

Он поспешил поставить на пол корзинку: в словах тетки он не мог сомневаться, так как с детства знал, что она всегда говорила правду.

– Ну, можешь распоряжаться своими ягодами как хочешь, только в пакгауз я не позволю ничего посылать.

– Не позволишь? Видишь, вот эта голова, – она постучала пальцем себя по лбу, – сорок лет, с тех пор как умерли мои родители, жила своим умом и никогда не кривила душой, а теперь такой сопляк вздумал мне прописывать законы! Да этого не делал и твой покойный отец!

– О, отец принял бы еще не такие меры, если бы знал, что этот господин Ленц его тайный враг! Я никогда не доверял жильцам пакгауза, мне с малолетства было противно их лицемерие исподтишка – настоящие иезуиты! Со стороны же бабушки непростительно, что она обеспокоила нас своими неопределенными намеками. Я должен был заставить ее все сказать, но знаю по опыту, что раз она собралась ехать с визитами, от нее ничего не добьешься. Она спешит всегда так, словно от ее посещений зависит благосостояние всего города. Ты, кажется, наконец образумилась, Грета. Так спрячь же белый бурнус в шкаф. Но не думай, что я верю в полное твое обращение на путь истины, и знай, я буду неустанно присматривать за двором и пакгаузом.

С этой угрозой он вышел из комнаты, а Маргарита перекинула пальто на руку, чтобы его унести.

– Но скажи мне, ради бога, Гретель, что это у вас тут за чудны́е истории? Что случилось со стариками Ленцами? – воскликнула тетя Софи, притворив дверь за вышедшим Рейнгольдом.

– Говорят, они наши враги, – отвечала с горькой усмешкой девушка.

– Какой вздор! Чего только не выдумают в верхнем этаже! – рассердилась тетя Софи. – Если уж этот чистосердечный старик с добрым лицом может лгать и действовать исподтишка, так надо закрыть для всех свое сердце. Все человечество, значит, состоит из негодяев и не стоит ни в ком принимать участия! Но все это неправда, голову даю на отсечение!

– Я верю этому так же мало, как и ты, и, несмотря на все намеки и угрозы, я бы все-таки пошла к больной, – сказала Маргарита, – если бы не Рейнгольд: при малейшем раздражении у него синеет лицо, и меня это невыразимо пугает, тетя. Состояние его здоровья ухудшилось, хотя доктор этого не находит. Я не могу решиться заведомо раздражать и сердить его, надо придумать что-нибудь другое, чтобы помочь бедной старушке.

Немного погодя она пошла в бельэтаж, где велела проветрить и истопить камины в предназначенных для дедушки комнатах. Предполагавшееся в октябре их обновление, разумеется, еще не было приведено в исполнение: картины и зеркала все еще стояли в коридоре «флигеля привидений».

Теперь эти покои должны были несколько оживиться – дыхание жилого тепла проникнет в ледяной воздух галереи, в котором, как казалось Маргарите, замерла скорбь.

Так как все окна выходили на север, здесь царил полумрак, а снаружи взгляд терялся в снежной пустыне, простиравшейся в необозримую даль и сливавшейся на горизонте с безоблачным небом. Все было безжизненно, безотрадно, словно никогда уже не зазеленеют и не заколосятся эти поля и не зацветут черные ветви высоких плодовых деревьев.

Маргарита подошла к последнему окну галереи. Здесь слышала она в последний раз голос отца, здесь спряталась, чтобы незамеченной посмотреть «новую комедию» в отцовском доме, в который вернулась после пятилетнего отсутствия.

И тогда же к ней подошел бывший студент, теперь первый сановник в городе, и она подшучивала над «господином ландратом» и в душе насмехалась над ним. О, почему она, такая сильная, такая упрямая, как говорили все, не могла стать на ту же точку зрения? Ее рука невольно сжалась в кулак и взор устремился вдаль с бессильной злостью. Но вдруг она испуганно отскочила назад: от пакгауза по двору шел ландрат. Он, вероятно, видел ее гневный жест, потому что поклонился ей с улыбкой, а она бросилась в одну из предназначенных для дедушки комнат, в красную гостиную. Но поспешное бегство ей не помогло: через несколько мгновений Герберт уже стоял перед ней. Хотя молодой человек каждый день ездил в Дамбах справляться о здоровье отца, он так радостно протянул ей руку, как будто давно с ней не виделся.

– Как хорошо, что ты опять здесь! – сказал он. – Теперь мы будем вместе ухаживать за больным. Да и пора было тебе вернуться в наши высокие комнаты. Ты так побледнела в тесной, душной комнате у дедушки. – Прикрывая свое беспокойство саркастической улыбкой, ландрат старался заглянуть ей в глаза, но она смотрела в сторону, и он продолжил: – Меня испугало твое бледное лицо в окне, когда я шел из пакгауза.

– Из пакгауза? – переспросила она недоверчиво.

– Ну да, я справлялся о здоровье бедной больной. Тебе это не нравится, Маргарита?

– Мне? Мне не может не нравиться, когда ты поступаешь человечно, жалея несчастных! – горячо воскликнула она. В эту минуту она опять была восторженной девочкой, которую волновали благородные чувства. – Нет, относительно этого я думаю совершенно так же, как и ты, дядя.

– Вот видишь, и я поступил наконец согласно твоим взглядам и чувствам, я слышу это по твоему сердечному тону. Мы оба ощущаем жизнь горячо и молодо, что совсем не подходит к поседевшему, согнувшемуся от старости дяде. Ты это сама понимаешь, потому-то тебе сейчас так трудно было произнести столь почтенное звание. Давай-ка похороним этого старика «дядю»!

По ее губам скользнула легкая улыбка, тем не менее она ответила отказом:

– Нет, придется его сохранить. Что скажет бабушка, если я вернусь к своему «детскому непослушанию»?

– Но, в конце концов, это касается только нас двоих!

– О нет, как это ты так говоришь! Бабушка, пока жива, не откажется от опеки над всеми нами, я это знаю, – с горечью возразила она. – И счастлив твой Бог, что она не видела, как ты шел из пакгауза, иначе бы очень рассердилась.

Он засмеялся.

– И как бы она наказала своего старого сына? Поставила бы его в угол или оставила без ужина? Нет, Маргарита, несмотря на то, что я стараюсь по возможности оградить мою мать от неприятностей и сил стремлюсь сделать ее жизнь легкой и спокойной, я не могу подчинить ее влиянию свои поступки, – добавил он серьезно. – И потому я все-таки буду ходить в пакгауз.

Она радостно взглянула на него.

– Если бы в мою душу и закралось какое-нибудь сомнение, оно исчезло бы от твоих нормальных, здравых слов. Старый живописец, которого я люблю с детства, не может быть нашим врагом.

– Кто это так говорит?

– Бабушка. Правда ли, что он предъявляет какие-то требования к брату и ко мне?

– Правда, Маргарита, – серьезно подтвердил он. – Ленц может с вас многое потребовать. Покоришься ли ты этому без протеста?

– Да, если его требования будут справедливы, – ответила она без колебаний, но вспыхнув от неожиданности.

– Даже если это значительно уменьшит твою долю наследства?

Она слегка улыбнулась.

– До сих пор обо мне заботились и за меня платили другие, поэтому я не знаю цены деньгам. Но твердо уверена в одном: я тысячу раз предпочту сама зарабатывать свой хлеб, чем пользоваться деньгами, на которые не имею права. Я также уверена, что ты не стал бы способствовать тому, что несправедливо, и потому готова на любую жертву.

– Узнаю тебя: ты смело и не задумываясь заносишь ногу в стремя, чтобы идти в бой за правое дело.

Ее лицо омрачилось.

– Неудачное сравнение – я не езжу верхом, – резко промолвила она, пожимая плечами. – Ты весь проникнут великосветскими мыслями, дядя.

Он подавил улыбку:

– Что делать? Всякий подчиняется среде, в которой живет. Была бы ты такой свободолюбивой, горячей поборницей гордой, сильной буржуазии, если бы не пожила в доме дяди Теобальда? Думаю, что нет.

– Ошибаешься! Любовь к свободе не была мне привита чьим-то влиянием, она родилась вместе со мной. Это чувство у меня в крови и составляет часть моей души. – Улыбка мелькнула на ее губах. – Ведь говорят, что Рафаэль был бы великим живописцем, даже если бы родился без рук.

Потом, став вдруг опять серьезной, она перевела разговор на сообщение Герберта о Ленце.

– На чем же основывает старик свои притязания? – спросила она прямо. – Сколько мы ему должны?

– Повремени немного, ты все узнаешь, – ответил он нерешительно, всматриваясь в ее лицо и как будто колеблясь, не открыть ли ей все уже сейчас.

– Ах, это ведь, собственно, дело моего опекуна? – спросила она деланно равнодушно, однако щеки ее покраснели и голос прозвучал натянуто.

– У тебя еще нет опекуна, – возразил он, посмеиваясь.

– Да, пока никто не воспользовался этим преимуществом, от которого ты отказался.

– А, так и это уже тебе поведали? Ну да, я отказался, потому что мне противно все бесцельное.

– Бесцельное? Так бабушка права, говоря, что ты не захотел стать моим опекуном, потому что не надеялся сладить с моим безграничным своеволием?

– В этом, пожалуй, есть доля правды – у тебя не особенно хороший характер. – Он лукаво взглянул на нее. – Впрочем, я бы этого не побоялся и, конечно, справился бы с твоим «безграничным своеволием». Но есть другая причина, и ее ты узнаешь на днях.

Разговор был прерван драпировщиком, который пришел измерить полы в комнатах дедушки, так как ландрат хотел покрыть их новыми коврами, и Маргарита, воспользовавшись тем, что Герберт стал разговаривать с ним, выскользнула из комнаты.


– Да, ты права, Нетта, это чистое несчастье! – вздыхая, говорила Бэрбэ служанке в ту минуту, как Маргарита проходила в свою комнату мимо открытой двери кухни. – Да, грешно и стыдно, что никто у нас в доме не смеет пошевелить пальцем, чтобы помочь бедным людям! – сетовала старая кухарка, раскатывая тесто. – Подумай, что было бы, если бы я снесла старику и ребенку лапши? Но, боже сохрани, я этого не сделаю, никогда не решусь. Тот, в конторе, убьет меня на месте. – И она сердито всыпала еще горсть муки в тесто. – А старухе, должно быть, очень плохо: их служанка опять приходила к бассейну за льдом, и доктор приезжал сегодня, кажется, два раза. Вот увидишь, Нетта, старуха умрет, непременно умрет. Уж недаром так распевали у меня все утро горшки в печке – это всегда предвещает покойника в доме. Поверь мне, всегда!


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 | Следующая
  • 3.8 Оценок: 6

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации