Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"

– Денежный клад? – коротко спросил герцог, отодвинув шелковую занавесь, чтобы лучше видеть лицо кастеляна.

Старик пожал плечами.

– Не думаю, чтобы это были чистые деньги. Говорят о несметных сокровищах, о массе золота, серебра и драгоценных камней. Но я знаю своих земляков, знаю и своего старого друга Гейнемана, ужасного хитреца: тем, кто начнет расспрашивать его, он наговорит столько, что они не сумеют разобраться в его словах, а весь клад, может быть, и состоит-то из одной причастной чаши.

Герцогиня блестящими глазами смотрела на старика с удивлением ребенка, слушающего сказки.

– Клад? – переспросила она, но внезапно остановилась, улыбка на ее лице сменилась холодным и гордым выражением: из-за драпировки противоположной двери показался господин, который подошел с глубоким почтительным поклоном.

Молодая женщина едва заметно наклонила голову, ее тонкие губы нервно подергивались, герцог же, напротив, обратился к вошедшему очень доброжелательно:

– Ну, Пальмер, что еще скажете неприятного? Опять плесень на старых балках или снова капает в вашей комнате?

– Ваше высочество изволит шутить, – ответил вошедший. – Предупреждение, которое я высказал перед покупкой Альтенштейна, было моим долгом верного слуги, и я знаю, что ваше высочество поняли меня. Но сегодня мое сообщение будет приятным: барон фон Нейгауз просит о чести быть допущенным, чтобы приветствовать своего высокородного соседа.

Герцогиня обернулась.

– Добро пожаловать от всего сердца! – воскликнула она, а через несколько минут, когда Лотарь вошел в комнату, протянула ему худую руку и сказала: – Мой милый барон, какая радость!

Барон взял эту руку и почтительно поднес к губам. Поклонившись герцогу, он заговорил своим звучным низким голосом:

– Ваше высочество, позвольте мне сообщить о своем возвращении из путешествия. Я думаю снова «акклиматизироваться» здесь.

– Давно пора, кузен, вы заставили нас долго ждать, – ответил герцог, протягивая барону руку.

Тот слегка улыбнулся. Герцог, казалось, был в чрезвычайно хорошем расположении духа.

– Но то, что вы должны были возвращаться один, милый Герольд… – Герцогиня снова протянула ему руку, а в глазах ее заблестели слезы. – Бедная Екатерина!

– Я вернулся со своим ребенком, ваше высочество, – серьезно возразил барон.

– Я знаю, Герольд, знаю! Но ребенок остается ребенком и лишь отчасти заменяет подругу жизни.

Она сказала это почти страстно, а глаза ее искали герцога, который стоял, опершись на резной шкафчик и будто ничего не слыша, и смотрел в окно на липы, залитые лучами полуденного солнца.

Воцарилось молчание. Молодая женщина опустила ресницы, и по щеке ее скатилась слеза, которую она поспешно вытерла.

– Как, должно быть, тяжело умирать в полном расцвете счастья, – произнесла она.

Снова воцарилось молчание.

В комнате оставались только трое. Кастелян со своей лестницей вышел, а Пальмер, секретарь герцога, возбуждавший зависть многих, замер, как статуя, в соседней комнате за портьерой.

– Кстати, барон, – оживленно заговорила герцогиня. – Вы слышали о драгоценностях, найденных в Совином доме?

– Действительно, ваше высочество, старые стены выдали свои сокровища, – ответил барон с видимым облегчением.

– Правда? – спросил герцог с недоверчивой улыбкой. – Что же это такое? Церковная утварь? Золото в монетах?

– Нет, это не звонкие предметы. Это воск, простой желтый воск, который монахини замуровали в погребе, когда приблизился враг.

– Воск! – разочарованно воскликнула герцогиня.

– Ваше высочество, это не хуже, чем деньги, – настоящий чистый воск. Теперь…

– Видели вы его? – перебил герцог.

– Да, ваше высочество. Я осматривал находку на месте.

– Так распря, разделявшая Альтенштейнов и Нейгаузов, закончилась? – равнодушно спросил герцог.

– Ваше высочество, моя сестра Беата и Клодина фон Герольд – подруги по пансиону, – ответил Нейгауз.

– Вот как! – еще равнодушнее произнес герцог и снова стал смотреть в окно.

– Ах, знаете, милый Герольд, я бы хотела увидеть эту находку! – воскликнула герцогиня.

– В таком случае ваше высочество должны поторопиться, потому что торговцы накинулись на нее, как осы на спелые фрукты.

– Слышишь, Адальберт, не поехать ли нам?

– Завтра или послезавтра, если хочешь, Элиза, после того как мы убедимся, что не помешаем там.

– Мы помешаем Клодине? Я думаю, она будет рада людям в своем отшельничестве. Пожалуйста, Адальберт, прикажи, чтобы сейчас же закладывали.

Герцог обернулся.

– Сейчас? – спросил он, и его красивое лицо слегка побледнело.

– Сейчас, Адальберт. Пожалуйста!

Она быстро поднялась, подошла к мужу и взяла его за руку. Ее большие, неестественно блестящие глаза смотрели с почти детским просящим выражением.

Герцог снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.

– А возвращение по вечерней сырости? – пробормотал он.

– О, в этом чудном лесном воздухе… – упрашивала она. – Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!

Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы тот приказал закладывать карету. Потом, пригласив Лотаря поехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнату одеться для поездки.

Нейгауз с грустью посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и хрупким, но гибким, элегантным созданием? Это была возвышенная натура с любовью ко всему прекрасному, она с фанатичным рвением относилась к обязанностям своего положения, считая долгом материнскую заботу о стране… И эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, прежде горевший в ее глазах, сейчас был лихорадочным блеском. Вместо прежней очаровательной живости в ней появилось нервное возбуждение, столь явно выдававшее ее болезнь.

А он? Занавеси только что закрылись за высокой, статной фигурой герцога. Он был олицетворением силы, типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная почему, барон Лотарь вспомнил охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал в сопровождении одного лишь егеря великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его. Да, он был до крайности упрям, и потому…

Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.

– Позвольте мне также, барон, – начал этот изысканный господин с сединой на висках, – приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидев вас снова.

Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорящего. «Какая типично мошенническая физиономия», – пришло ему в голову при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.

– Премного обязан, – холодно ответил он и перевел взгляд с маленького человечка на яркие картины.

– Как вы находите ее высочество, господин барон? – Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в созерцание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: – Зима пройдет тихо, потому что она умирает. А потом…

Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.

– И что потом? – спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. – Что потом?

В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не удостоив его взглядом.

С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.

Экипаж помчался по ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, казалась полной радости, жажды жизни; под приоткрытыми бледными губами блестели белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно всматривались в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.

«Конечно, умирает… – думал Лотарь. – А потом, что потом?»

Герцог, сидевший рядом с супругой, казался всецело погруженным в разглядывание живой изгороди леса, тянувшегося вдоль дороги.

Потом… Барон Лотарь слишком хорошо знал всем известную тайну – у нее были крылья, и она долетела и до его дома.

Он не удивился, когда узнал о страсти герцога: он видел ее приближение и сжимал кулаки, когда впервые услышал имя правителя рядом с ее именем…

Ее высочество принялась весело болтать; она безостановочно говорила о Клодине, и Лотарь должен был отвечать, хотя ему хотелось зажать ей рот.

За ними катилась коляска, в которой ехала старшая придворная дама, фрейлина Катценштейн, рядом с этой добродушной женщиной сидел Пальмер и кисло-сладко улыбался, думая о том, что герцог слишком уж поспешно направился в Совиный дом…

Экипажи внезапно остановились. Пальмер наклонился, и его улыбка сделалась еще более кислой: на некотором расстоянии от них, рядом с герцогским экипажем, стояла коляска Нейгауза – Пальмер узнал ее по вороным лошадям и желтой с черным кокарде кучера.

Барон Нейгауз вышел и подал герцогине что-то белое, украшенное голубыми лентами, – это была его дочь.

– Ах, это фрау фон Берг с малюткой принцессы Екатерины, – сказала фрейлина и взяла лорнет. – Вот несчастное существо! Мне жаль бедную Берг.

Пальмер снова откинулся на спинку сиденья, не отвечая на последнее замечание. Он продолжал улыбаться: «Как все это по-деревенски мило!»

Наконец лошади тронулись, и экипаж Нейгауза проехал мимо них. Маленький черный человек с преувеличенной учтивостью поклонился сидевшей в нем женщине под пестрым зонтиком. Она держала ребенка на коленях, и ее серо-голубые глаза странно вспыхнули при виде придворного.

– Она все еще красива, – проговорила фрейлина, довольно сдержанно отвечая на поклон фрау фон Берг. – И, боже мой, не может же она быть вечно молодой! Погодите, Пальмер, впервые я ее увидела тринадцати лет в Баден-Бадене у графини Шамбор… Потом она приехала со своим старым мужем в резиденцию и говорила, что ей полезна перемена воздуха… – легкая насмешка скользнула по добродушному лицу старой дамы. – Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но очень коротким было время ее блеска: через год герцог женился и с этого времени сделался примернейшим супругом.

– О, глубокоуважаемая, его высочество всегда следовал по стезе добродетели, как и теперь, в это самое мгновение. Кто может в этом сомневаться?

Старая дама пристально взглянула в смеющееся лицо соседа, и краска недовольства покрыла ее щеки.

– Оставьте свой сарказм, Пальмер! – воскликнула она. – В том, о чем вы думаете, нет ни искры правды. Клодина Герольд…

– Ах, можно ли сказать что-нибудь против Клодины Герольд, чистейшей из чистейших женщин? – возразил он и поднял шляпу над своей лысеющей головой.

Госпожа фон Катценштейн еще сильнее покраснела и закусила губу: «Этот Пальмер настоящий вьюн, которого никогда не поймаешь. Мефистофель, Тартюф…» В своем гневе она не могла найти достаточно сильных выражений для ненавидимого всеми любимца герцога.

– Вот мы и приехали, – между тем произнес тот, указывая рукой в узкой перчатке на лужайку перед развалинами, где песочные дорожки казались кружевом, наброшенным на темно-зеленый бархат. Над башней, выступавшей среди густых верхушек деревьев, кружились, сверкая на солнце, как блестки серебра, белые голуби Гейнемана, а сквозь низкие ветви кустов пестрели садовые цветы. – Действительно, многоуважаемая, этот Совиный дом – настоящий идиллический уголок, будто нарочно созданный для того, чтобы мечтать в нем о будущем счастье.

Глава 8

На площадке пристройки звучал смех, не тот легкий смех, который срывается обычно с прелестных женских уст, а несколько громковатый, но такой светлый, что усердно писа́вший в колокольной комнате человек прислушался, и тихая улыбка расцвела на его сперва выразившем недовольство лице.

Как уверенно, искренне и здоро́во звучал этот смех, и так смеялась Беата, эта «варварская женщина»! Ее смех странно привлекал его, напоминая лесной ключ, воды которого бегут по камням. Замечательный смех! Он снова взялся за перо, но смех продолжал звучать в его ушах.

Внизу, в тени старого дуба, Беата вытирала слезы, вызванные приступом веселья. Она сидела рядом с Клодиной на красивой скамейке, сделанной Гейнеманом из грушевых стволов, и учила ее шить на машинке. Маленькая блестящая швейная машинка стояла на зеленом столике, и руки бывшей фрейлины старались совладать со сложным механизмом.

– Это так смешно выходит у тебя, Клодина, – смеялась Беата. – Но, дорогое дитя, здесь давным-давно нет нитки, а ты продолжаешь с азартом строчить! Смотри, вот она! Теперь хорошо.

Молодая девушка в светлом платье покраснела от усердия.

– Терпение, Беата, я скоро выучусь, – сказала она, рассматривая шов. – Тогда я стану помогать тебе в твоей работе.

– Этого еще недоставало! – возразила Беата. – Полон дом баб, которые толкутся без дела, а ты станешь мне помогать, когда у самой много работы. В свободное время ты должна заниматься музыкой и рисованием. Я возмущена другой, а именно, Берг. Ты, может быть, думаешь, что она вяжет чулки для ребенка? Как бы не так! Недавно я вошла к ней с мотком самой лучшей нашей шерсти и сказала: «Вот, моя милая, уже теперь надо позаботиться о ребенке – здесь, в горах, холодно зимой». Она побледнела от злости и ответила: «Ее светлость, принцесса Текла, не примет самой малой заботы о гардеробе внучки, и вообще шерстяные чулки вредны». – «Вот как? – спросила я. – Разве у меня или у отца ребенка вид нездоровый? А мы, моя милая, в детстве не носили ничего, кроме домашних шерстяных и льняных изделий, так и выросли». Она не посмела возразить, но какое сделала лицо! Постаралась скрыть свою злость, только заметила очень холодно, что принцесса дала ей весьма строгие предписания. Господи боже мой! Почему Лотарь так глуп? Ведь он отец! Когда я все ему рассказала, он пожал плечами и промолчал. Дали бы мне на месяц измученное дитя, оно живо стало бы таким, как эта толстушка!

И она указала на девочку, которая сидела за маленьким столиком и усердно разбирала чашки и блюдца, которые тетя Клодина достала ей из детского шкафа.

– Впрочем, – продолжала Беата, – и тебе идет на пользу правильная деревенская жизнь, погляди на себя! Глаза так и блестят, а на щеках снова появился легкий румянец, который исчез при дворе. Счастье, дорогая, что здесь нет никого, кому можно вскружить голову, а то…

Клодина с улыбкой нагнулась над машинкой и завертела колесо. Она не заметила ни внезапного молчания Беаты, ни удивленного, почти испуганного взгляда, с которым та смотрела на дорогу. О боже! Из-за деревьев показались красные с золотом ливреи придворных лакеев.

– Клодина, взгляни! – вскрикнула она. – Что это за господа? Они подъезжают сюда!

Клодина вдруг откинулась на спинку скамейки, как будто ей стало дурно, и чуть ли не с ужасом смотрела на остановившиеся экипажи. По средней дорожке бежал Гейнеман, снимая на ходу фартук и застегивая старую ливрею. Окно в комнате фрейлейн Линденмейер зазвенело, и Беата собралась бежать, но остановилась, посмотрев на Клодину.

– Что с тобой? – прошептала она и взяла девушку за руку. – Пойдем, надо их встретить. Или тебе дурно?

Но девушка уже овладела собой. Она поспешно сошла вниз и уверенно направилась к садовой калитке – казалось, что она шла по блестящему паркету на придворном балу и что на ней было не простое летнее платье с черным фартуком, а пышный придворный туалет из голубого бархата, в котором она недавно очаровала всех присутствующих. Беата следила за ней с изумлением. Как грациозно склонилась ее прелестная фигурка, как скромно наклонила она красивую головку, которую поцеловала герцогиня!

Беата перегнулась через перила, чтобы рассмотреть остальных. Боже, рядом с герцогом был ее брат… И все они направлялись к дому… Клодина вела герцогиню под руку.

Фрейлейн Линденмейер совершенно растерялась. Она стояла перед зеркалом и надевала чепец с красными лентами, казавшийся таким же жалким, как и его владелица, которая никак не могла приколоть его трясущимися руками. Старая дева имела очень смешной вид: она уже надела черный лиф, но забыла юбку, и та осталась висеть перед широко открытой дверью. Старушка дрожала как осиновый лист.

– Линденмейер, не торопитесь! – воскликнула, заглядывая в комнату, развеселившаяся Беата. – Скажите мне лучше, где спрятаны бабушкины хрустальные тарелки и где у Клодины серебряные ложки? А потом садитесь у окна в кресло – для этого ваш туалет достаточно хорош и вы сможете смотреть на гостей, когда они будут гулять по саду.

Но старушка, растерявшись, сказала, что она не в силах ничего сообразить, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Беата со смехом закрыла дверь и пошла наверх, к мечтателю. Он, конечно, и не подозревал о чести, которой удостоился его дом, и, как всегда, был погружен в свою работу. Беата покачала головой и робко остановилась перед темной старой дверью башни. Легкая краска покрыла ее лицо, когда она, услышав «войдите», отворила дверь, и строгие крупные черты ее лица вдруг приняли необыкновенно женственное выражение.

– Иоахим, у вас гости, – сказала она, – наденьте ваше лучшее платье и идите вниз. Приехали герцог с герцогиней.

Она засмеялась, когда он поднял голову и удивленно и восторженно посмотрел на нее: это был все тот же звонкий приятный смех.

– Да поторопитесь же! Их высочества заметят отсутствие хозяина. Я сейчас принесу им что-нибудь выпить.

Мужчина невольно схватился за голову. Этого только недоставало в Совином доме! Высочайшее посещение!.. Чего они хотят от разорившегося? Ах, Клодина! Они снова хотят отнять Клодину?..

Он вышел из комнаты с мрачным лицом. Беата еще минуту постояла, робко оглядываясь, как дитя, впервые вошедшее в храм. Потом на цыпочках подошла к столу и с бьющимся сердцем и горящими щеками заглянула в открытую тетрадь, на которой лежало перо. Мелкие тонкие буквы еще не высохли, на открытой странице она прочла заглавие: «Несколько мыслей о смехе». Женщина удивленно покачала головой, перевела глаза с рукописи на открытый шкаф, и на губах ее снова появилась улыбка, но выражала она не насмешку, а внутреннее удовлетворение. Улыбаясь, Беата вышла в столовую, поставила на поднос свежую землянику и мелкий сахар и в сопровождении Гейнемана, имевшего довольно странный вид в старой, давно ненадеванной ливрее Герольдов, прошла на площадку как раз в ту минуту, когда герцогиня поднималась, чтобы посмотреть находку, от которой осталось уже очень мало.

Беата Герольд фон Нейгауз уже была представлена их высочествам: во время свадьбы брата с принцессой из герцогского дома она прожила в столице четыре полных мучений дня, наносила и принимала визиты, обедала у принцессы Теклы и выдержала раут во дворце. Она была тогда одета в голубой шелк и кремовый атлас и чувствовала себя очень несчастной, потому что лиф сидел на ней «как приколоченный», – портниха не захотела делать иначе. Когда она вернулась в Нейгауз, то с наслаждением влезла в свое старое шерстяное платье и поклялась скорее дробить камни, чем жить при дворе. Вспоминая эти дни, она поклонилась без особого благоговения, и лицо ее приняло выражение, которое Иоахим называл «варварским».

– Так в погреб, господа! – напомнил герцог и заботливо накинул на плечи жены красную, вышитую золотом накидку.

Клодина вынула большой ключ из корзинки, стоявшей на столе рядом со швейной машинкой, и пропустила Гейнемана вперед. Иоахим повел гостей, а она поспешила в дом, чтобы достать тарелки, ложки и скатерть.

Руки ее при этом дрожали и горестная черточка обозначилась около губ. «Зачем? – думала она. – Зачем даже здесь?..» Девушка прислонилась к старому дубовому шкафу, в котором лежало бабушкино белье, будто пытаясь найти опору, чтобы унять бурю, поднявшуюся в ее душе. «Только будь спокойной», – прошептала она, сжимая в отчаянии руки.

Но через несколько мгновений, когда она направилась в погреб к гостям, ее красивое лицо уже было спокойно, как всегда.

– Стойте! – сказал низкий голос у входа в погреб. – Не идите дальше! На вас нет ничего теплого, а внизу холодно.

Барон Лотарь стоял в темном проеме и протягивал руку ей навстречу.

– Не можете ли вы немного сдержать свое нетерпение, кузина? – продолжал он насмешливо. – Я слышу, что его высочество уже поднимается по лестнице. Ведь это голос герцога, или я ошибаюсь?

Клодина выдержала его взгляд и только слегка пожала плечами. Он смотрел очень странно, почти угрожающе.

– Лучше подождем их наверху, – предложил он, – здесь…

Барон замолчал, потому что она повернулась и поднялась по лестнице в прихожую, а оттуда направилась в комнату. Он пошел за ней и, остановившись у стеклянной двери, посмотрел на просто накрытый стол. Ничего не говорило о старинном респектабельном доме: тут были простые стеклянные тарелки и тонкие серебряные ложечки. Серебро этого дома стояло в его шкафах… Только на чудесной камчатой скатерти выделялся герб Герольдов. Старушка взяла эту скатерть с собой как воспоминание о крестинах своего сына, потому что она впервые была положена на стол в тот день.

– Наш герб, – он указал на вышитого на полотне оленя со звездой между рогами. – Этот герб оставался чист много столетий, ни разу не мерк блеск нашей звезды! Конечно, бывали несчастья, удары судьбы падали на наш род, но чести его не роняли ни мужчины, ни женщины, сколько их ни жило до сих пор.

Молодая девушка вздрогнула словно от удара и бросила на него душераздирающий взгляд, но слова замерли у нее на устах, потому что приближались гости. Лотарь поспешил к ним на встречу. Герцог с Иоахимом шли позади герцогини, которая взяла под руку фрейлину. За ними шла странная пара: Беата с Пальмером, который был на голову ниже ее. Она с пренебрежительным смехом слушала болтовню придворного и, подойдя к столу, села как можно дальше от него.

– И весь погреб был полон? – спросила, садясь, герцогиня и оживленно продолжила, не дожидаясь ответа: – Ах, лесная земляника! Как я ее люблю! Она в тысячу раз ароматнее, чем та, которую выращивают в садах или теплицах. Знаешь ли, друг мой, – обратилась она к герцогу, который все еще стоял и разговаривал с Иоахимом, – мы с детьми сами отправимся за земляникой, при этом можно устроить чудесный пикник! Господин фон Пальмер, позаботьтесь о том, чтобы нашли место, где много ягод, и скорее, как можно скорее. Воспользуемся прекрасной погодой!

Все уселись за стол, и Клодина подала гостям вазу с земляникой. Она предложила герцогу, но он, не глядя на нее, отказался движением руки и продолжил свой разговор с Иоахимом. Нейгауз также поблагодарил и отказался, и девушка направилась к своему стулу, села и опустила глаза на девочку, подошедшую и прижавшуюся к ее коленям. Она очнулась только тогда, когда герцогиня заговорила, обращаясь непосредственно к ней:

– Моя дорогая фрейлейн фон Герольд, вы должны часто бывать в Альтенштейне. Мы с мужем решили отбросить всякий этикет – хотим жить как настоящие помещики: ходить на прогулки, навещать и принимать соседей. Скоро мы сделаем набег и на Нейгауз. Да-да, фрейлейн фон Нейгауз, – повернулась она к Беате. – Я должна посмотреть вблизи ваше прославленное образцовое хозяйство, надеюсь также видеть вас в Альтенштейне.

– Нашему дому будет оказана посещением вашего высочества великая честь, но попрошу ваше высочество извинить меня, – отвечала Беата довольно неприветливым и сухим тоном. – Хозяйство не позволяет мне часто и надолго отлучаться из дому – это ведь доверенное мне имение, и я только замещаю хозяйку в доме моего брата. На чужом месте стараешься быть вдвойне добросовестной, ваше высочество.

Герцогиня недовольно взглянула на женщину, но прежнее приветливое выражение тотчас вернулось на ее лицо.

– Герольды всегда были верны своему дому, – любезно сказала она. – Это похвально, и я должна принять отказ. Но вы, фрейлейн Клодина фон Герольд… На вас мы непременно рассчитываем, не так ли, Адальберт?

– Извини, что прикажешь? Я не слышал тебя, Элиза.

– Ты должен подтвердить, что мы очень надеемся на мамину любимицу, фрейлейн Клодину фон Герольд, и желаем, чтобы она как можно чаще бывала в Альтенштейне. Так, Адальберт?

На мгновение под дубом стало тихо. Вечернее солнце золотило и зажигало пурпуром каждый листок, сквозь листву пробегали дрожащие искры, и под мелькающими лучами лицо Клодины казалось то бледным, то красным.

– Действительно, фрейлейн фон Герольд, – проговорил голос, столь спокойный и равнодушный, что сразу унял бурю, поднявшуюся было в сердце Клодины. – Герцогиня желает заниматься с вами музыкой в Альтенштейне.

Герцог вновь обратился к Иоахиму с вопросом:

– Так что же случилось? Он умер от раны или…

– Он жив, ваше высочество, и охотится по-прежнему.

Все знали, что когда герцог разговаривает об охоте, он забывает все остальное. Только Пальмер недоверчиво улыбнулся и посмотрел на Клодину, которая облегченно вздохнула.

– Если ваше высочество приказывает… – тихо сказала она – Но я давно уже не пела: моя муза оставила меня.

Тихий, сдавленный кашель герцогини прервал ее. Сквозь деревья повеяло первой вечерней прохладой. Обыкновенно бледные щеки больной казались огненными. Герцог вскочил.

– Пора! – воскликнул он. – Подать экипажи!

Пальмер сделал знак придворному лакею, который неподвижно стоял у садовой калитки. Через несколько минут высокие гости уехали.

– Нам тоже надо прощаться, Лотарь, – сказала Беата.

Он, соглашаясь, наклонил голову и пожал руку Иоахиму, но когда хотел проститься с Клодиной, та уже исчезла.

Беата пошла за шляпой и зонтиком и застала ее на кухне.

– Куда ты делась? Мы уезжаем, Клодина, – сказала Беата, натягивая шелковые перчатки. – Сегодня был очень бурный день. Поздравляю тебя с новыми соседями, советую всегда теперь иметь в запасе что-либо для угощения – соседка из Альтенштейна, вероятно, часто будет навещать тебя, ей нравится эта роль, как блаженной памяти королеве Луизе… Клодина, я думаю, что страх смерти заставляет бедняжку искать развлечений. Заметила ли ты, что она еле дышит? Ну, мне пора; толстая Берг, наверное, проголодалась, а взять они ничего не могут без моего распоряжения. Будь здорова, Клодина, приходи скорее и малютку возьми с собой.

Она поспешно пожала ей руку и вышла.

Клодина понесла фрейлейн Линденмейер блюдечко земляники и застала ту все еще в нижней юбке с красными лентами. Старушка держала на коленях маленькую Эльзу и рассказывала ей сказку о том, как некая красавица вышла замуж за принца.

– За герцога, – поправила девочка и, увидев Клодину, спросила: – Тетя Клодина, можно мне еще побыть здесь?

Та не слышала: она прислушивалась к шуму отъезжающего экипажа…

– О господи, фрейлейн Клодина! – воскликнула старушка, обрадовавшись, что наконец-то может поговорить о великом событии. – Что за красавец наш правитель! Во всем виден герцог! Когда он шел по саду с нашим господином, я вспомнила слова Шиллера: «Певец должен идти рядом с королем – они оба на вершине человечества». Ах, фрейлейн, если бы бабушка видела, как вы сидели по-семейному у стола и кушали землянику со сливками! Ах, фрейлейн Клодина!

– А мне больше нравится дядя Лотарь, – заявила малютка.

Девушка повернулась и пошла к двери, потом поднялась по узкой лестнице и постучала в дверь к Иоахиму. Она застала его расхаживающим по комнате с растерянным выражением лица.

– Я совершенно выбит из колеи, – пожаловался он. – О, мое прекрасное одиночество! Клодина, не пойми меня неверно! Ты знаешь, что я люблю и уважаю герцогскую семью и горжусь тем, что моя прелестная сестра привлекает ее в наш лесной уголок. Клодина, ты не сердишься на меня за мои слова? – спросил он, только теперь заметив тень на ее лице.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, Иоахим, за что же? Но мне жаль тебя, скажи им прямо, что ничто не должно мешать твоей работе. Слышишь? Ничто не должно мешать тебе!

Он остановился и погладил ее по щеке.

– Нет, дитя мое, – возразил он. – Ты как бывшая фрейлина должна знать, что этого делать нельзя. Удивительная любезность со стороны их высочеств – посетить нас здесь. Они не должны услышать от нас такого же отказа, как от Беаты. У меня захватило дух, когда она отрапортовала свой ответ. Не понимаю, как Лотарь мог спокойно его выслушать! Меня это возмутило.

– А твоя работа, Иоахим? Я уверена, что герцогиня очень огорчится, когда узнает, что помешала тебе.

– У нее хороший характер, она любит все прекрасное, но она больна, очень больна. Слышала ее кашель? Он разрывал мне сердце. Так кашляла и она, Клодина… О, эта ужасная болезнь! Нет-нет, Клодина, уже из-за одного того, что ее жизнь угасает, Совиный дом должен быть всегда открыт для ее высочества.

Сестра не отвечала. Она подошла к окну, в которое лился вечерний красноватый свет, и со страхом смотрела на верхушки деревьев. Нет, она не вправе поверить ему свою тайну, она не должна тревожить его. Может быть, страсть герцога уже прошла? Сегодня он не следил за ней жгучим взором – его глаза едва скользнули по ней. Она машинально наклонила голову, как бы желая возразить внутреннему голосу: «Может быть, благородство и великодушие победили, и вид угасающей жизни…» Она могла быть спокойна, могла надеяться.

Брат подошел к ней и взял ее за руку.

– Тебе скучно в одиночестве, Клодина? – мягко спросил он. – Сегодня, когда в наш дом ворвался луч из твоей прежней блестящей жизни, мне показалось, что грешно удерживать здесь гордого лебедя.

– Иоахим, – с вымученной улыбкой сказала Клодина, и глаза ее увлажнились, – если бы ты знал, с каким удовольствием я живу здесь, как мне уютно и спокойно в нашей бедности, ты никогда не говорил бы так. Нет, мне не только не скучно и не печально, наоборот, здесь у меня так легко на сердце, как давно не было. Теперь я пойду вниз готовить ужин, он состоит из салата и яиц всмятку, но ты не поверишь, Иоахим, как нежен салат Гейнемана!

Она подставила ему щеку для поцелуя и вышла, кивнув еще раз.

А он стал на место сестры у окна и, прислушиваясь к звуку ее шагов на лестнице, размышлял о том, не слишком ли противоречат ее печальные глаза тому, что говорят уста…

Часа через два Совиный дом затих и успокоился, как будто лес убаюкал его шелестом своей листвы; только в окне Клодины еще горел свет. Она сидела за старинным вычурным столиком, который стоял в комнате бабушки, когда та еще девушкой жила в Пруссии, у моря. Клодина открывала ящики, перебирала старые письма и засохшие цветы, заглядывала в разные коробочки.

Да, гордая молодая фрейлина, которая умела так безупречно, так холодно держать себя, была обыкновенной девушкой с робким сердцем и тайными надеждами и страхами, иначе она не стала бы со слезами на глазах прижимать к губам маленький клочок бумаги… На нем было набросано несколько нотных строк и написаны слова: «Если хочешь отдать мне свое сердце, то сделай это тайно».