Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"

Старый Гейнеман, давнишний садовник Герольдгофа, был ее помощником. Благодаря их трудам бесплодная почва стала пригодной для цветоводства. Здоровый сын не радовал бы садовника больше, чем этот благодарный кусок земли. Поэтому старик последовал за своей госпожой, когда она удалилась в Совиный дом, и до сих пор жил в нем, по завещанию старушки, в качестве кастеляна. Он поправлял каждый камень, грозивший отвалиться, берег всякое семя, занесенное ветром из лесов и полей. «Он, как Цербер, считает каждую травинку», – говорила о нем фрейлейн Линденмейер, горничная покойницы. Ей также был обеспечен пожизненный приют в Совином доме. Она занимала лучшую угловую комнату нижнего этажа, где день за днем сидела у окна с вязанием или книжкой и смотрела на убегающую вдаль дорогу.

Старики жили в полном согласии. Они готовили на одном очаге и никогда не ссорились, хотя фрейлейн Линденмейер с возмущением отодвигала подальше свои винные и шоколадные супы от сильнопахнущих блюд с кислой капустой и луком, которые ел садовник.

Клодина заранее сообщила им о своем приезде с братом и сейчас с удовольствием смотрела на поднимавшийся над верхушками деревьев дымок. Фрейлейн Линденмейер, без сомнения, приготовила хороший кофе, чтобы заставить бедного Иова позабыть о последнем картофельном супе. Невдалеке раздавался голос петуха, который поселился в углу развалин со своими курами, а высоко над дымным покрывалом трубы летали белые голуби Гейнемана, выделяясь на светлой синеве весеннего неба своим серебристым оперением.

Дорога сворачивала направо, и понемногу из лесного мрака стали проявляться украшавшие развалины цветники и лужайки. Среди них стоял небольшой каменный дом, который некогда храбро устоял перед факелами бунтующих крестьян; стены его, потемневшие от дыма, были недавно отштукатурены. Это, конечно, не был знатный дом, и перья ютившихся в развалинах сов подходили ему больше, чем шлейфы придворных дам. Но все же это было уютное гнездо для нетребовательных людей: дом был обвит зеленью, а его окна с новыми стеклами и светлыми веселыми занавесками казались молодыми, ясными глазами на старом лице.

При приближении кареты Гейнеман выбежал на дорогу.

– Как раз в самое прекрасное время, барышня! – сказал он, открывая дверцы кареты. – Клумбы еще полны нарциссов и тюльпанов, и шиповник вот-вот распустится, а дети бегают по лесу с букетами ландышей.

Стоя с непокрытой головой под лучами уже жаркого солнца, старик стал помогать приехавшим.

– Да, здесь хорошо пахнет, маленькая барышня, – засмеялся он, поднимая Эльзу на руки. Ребенок с видимым наслаждением вдохнул окружающий воздух. – Куда ни взглянешь, деточка, все цветет, все благоухает.

Да, Бог был милостив к старому Гейнеману! Белоснежные нарциссы и цветы персидской сирени наполняли воздух ароматом.

– Пойдем к фрейлейн Линденмейер? – спросил он малютку, весело прищуривая глаза и широко улыбаясь из-под больших косматых усов. – Вон она стоит в своем лучшем чепце на голове. Все утро месила тесто для пирогов и не оставила ни одного целого яйца во всем доме.

Клодина, улыбаясь, прошла через калитку палисадника, где между двумя тисовыми деревьями, растущими у входа, виднелись ярко-красные ленты старомодного чепца фрейлейн Линденмейер.

У доброй старой девы для любого случая всегда была наготове цитата из Шиллера или Гете. Но сегодня губы старушки дрожали от наплыва чувств: прекрасный, благородный человек, составлявший ее гордость, бывший владелец всей округи, искал приюта в Совином доме. А он радостно взял дрожащую руку, поднявшую было платок, чтобы вытереть слезы, и тепло пожал ее.

– Я бы хотел знать, понимает ли меня по-прежнему фрейлейн Линденмейер, которая с такой добротой вступалась за меня, когда я был мальчиком, и так успешно употребляла свое влияние на бабушку в мою пользу? – сказал он шутливо и нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза старушки заблестели.

– Э-э, да, конечно да! – ответила фрейлейн с некоторым смущением. Потом торжественно и решительно добавила: – Колокольная комната приготовлена! Там хорошо, как на небе… Настоящий уголок для поэта! Есть ли чувствительная душа, которая не поняла бы этого?

Он улыбнулся, пожал еще раз ее руку и обвел засветившимися глазами сад. Напротив южного входа церкви, на одной линии с прежней приемной, но на некотором расстоянии от нее, поднималась колокольня. Огонь, непогода и время превратили ее, некогда стройно поднимавшуюся к небу, в развалины. Верхняя часть уже разрушилась до колокольной комнаты, когда руки каменщиков остановили действие времени. Умершая владелица соединила дом и башню маленькой пристройкой, где внизу было помещение для цветов, а наверху – площадка с перилами по обеим сторонам, на которую из башни и из дома вели стеклянные двери. Над всем возвышались окна колокольной комнаты, сохранившей свое название.

Теперь это было последнее убежище обедневшего Герольда фон Альтенштейна.

Пока Гейнеман вынимал из экипажа корзину и сундук, остальные направились к дому. На мгновение Клодина остановилась перед дверью. Она наклонилась, чтобы понюхать кисть сирени, но мысли ее улетели далеко.

Три года назад она переступила этот порог, чтобы идти в свет, полный блеска и шумных удовольствий. По желанию и просьбе бабушки она стала фрейлиной вдовы-герцогини. И теперь нелегко было ей отказаться от положения, возбуждавшего зависть многих, действительно нелегко…

Задумчивый взгляд Клодины затуманился, губы дрогнули. Она была признанной любимицей своей высокопоставленной госпожи, которая умело оберегала ее от завистливых врагов, и поэтому девушка видела только лучшие стороны придворной жизни. Все теперь осталось позади и более не возвратится. Тоска по старушке, которой она служила и которая относилась к ней с глубокой нежностью, охватила сердце Клодины. Жизнь, которой она собиралась посвятить себя, будет нелегка: она должна стать преданной матерью для дочери своего брата и снять с него все заботы о ней. Она, не знавшая прежде материальных проблем, должна теперь считать каждую копейку и постараться не впустить нужду в Совиный дом… Но разве могло быть иначе? Клодина положила руку на сильно бьющееся сердце: быстрый отъезд ее был необходим и по другой причине…

Войдя в комнату своей бабушки, девушка облегченно вздохнула и подумала, что было бы непростительной слабостью потерять присутствие духа здесь, где все говорило о жизни кроткой, но энергичной женщины. Правда, при дворе огромные зеркала и шелковые обои украшали гостиную Клодины, ноги ее утопали в пушистых коврах, а кровать в соседней комнате стояла под роскошным балдахином за шелковыми занавесями. Но венецианские зеркала отражали также и фигуру ее предшественницы, которая спала на той же постели, а после отъезда Клодины они перешли к следующей фрейлине…

В комнате же, где теперь она снимала шляпу и тальму, желая остаться здесь навсегда, все принадлежало ей. Это был ее собственный дом с простой, удобной мебелью, с прадедовским шкафом и бабушкиным буфетом, в котором стояла старинная фарфоровая и оловянная посуда.

Сияющая от радости маленькая Эльза встретила ее с куском пирога в руке, на столе перед диваном исходил паром бабушкин медный кофейник. Дверь, выходившая на площадку пристройки, была открыта, и в нее из сада лились душистые волны, а по другую сторону маленькой площадки виднелась сквозь узкую стеклянную дверь комнатка, в которой Клодина жила, когда приезжала к бабушке на каникулы. Вид брата успокоил и ободрил ее даже больше, чем знакомые предметы: он выпрямился, как будто внезапно сбросил с себя тяжелую ношу. А когда она поднялась с ним в колокольную комнату, положил свою рукопись на простой, покрытый клеенкой стол у окна, и сказал: «Может быть, это устаревшее сравнение, но я испытываю то же, что и человек, совершивший плавание по бурному морю и причаливший к родному берегу, готовый броситься на землю и целовать ее».

Глава 3

Прошли две недели, полные труда, забот, но и спокойного удовлетворения. Дело продвигалось, хотя предсказание о «дорогом обучении» отчасти оправдалось, если говорить о прожженных фартуках, разбитой посуде и боли в непривычных к труду руках новой кухарки.

Клодина с первого дня решительно отказалась от помощи, предложенной фрейлейн Линденмейер. Хрупкая, болезненная, та была очень слаба и часто сама нуждалась в уходе. Зато Гейнеман был надежной опорой и взял на себя всю черную работу.

Постепенно жизнь вошла в свою колею, и сегодня Клодина впервые нашла свободную минутку, чтобы подняться на вершину башни. Утреннее солнце золотило старый монастырь, медные колокола которого, некогда громко звучавшие в лесу, были давно разбиты и сброшены. Теперь монастырь украшали только желтые цветы, из всех щелей стремившиеся к дневному свету, и хотя здание выглядело очень древним, оно охотно давало приют жизни: в кустах и траве, покрывавших развалины, ютилась масса неустанно щебетавших и порхавших птиц.

Над садом и над душистой сосной, опускавшей свои иглы в развалины церкви, раздавалось неясное жужжание пчел Гейнемана и лесных шмелей, ненасытно пивших сладкий сок, которым наполнил цветы веселый месяц май. Лазурный, словно застывший свод неба, лишь изредка прорезываемый силуэтом летящей птицы, высоко поднимался над пышно цветущим, но быстро вянущим убором земли, как провидение господствует над человеческими делами и мыслями, а на далеком горизонте его синева встречалась с волнистыми горами и сливалась с ними. Там Полипенталь переходил в равнину, которая лишь очень далеко замыкалась новой цепью гор.

Долина казалась покрытой легким покрывалом золотистого тумана, скрывавшим герцогский замок. Отсюда, естественно, нельзя было видеть его гордых высоких стен, его башен, над которыми развевались пурпурные флаги, его мраморных лестниц, к подножию которых приплывали лебеди и стремилась серебристая зыбь зеркального пруда. Не видно было ни магнолий и померанцев волшебного сада, одуряющий запах которых заставлял биться кровь в висках и тревожно замирать сердце, ни высоких блестящих окон, за которыми стройная бледная молодая женщина, королевская дочь, сотрясаясь от кашля, ловила взгляд черных глаз, с жаркой мольбой обращенных к другой…

Клодина, вдруг побледнев, быстро отошла от перил. Разве она вышла на свежий воздух затем, чтобы поддаться тлетворному дыханию того, от чего бежала? Да, там, на горизонте, для нее сошлись земля и небо…

Она отвернулась от солнечной дали и стала смотреть на север. Куда ни бросишь взгляд – ничего, кроме леса, зеленого леса. Только там, где дорога разрезала верхушки деревьев, как на маленькой картинке виднелась вдали усадьба Нейгаузов. Фасад дома с многочисленными окнами ярко выступал из сумрака тенистых лип. Там, под наблюдением Беаты, дышали суровым, строгим, но чистым воздухом.

Уже давно обе линии Герольдов не ладили между собой. Нейгаузы открыто и резко высказали в свое время мнение о «безбожной» страсти полковника к игре, после чего обе семьи совершенно разошлись, хотя предки их часто вступали в браки между собой.

Теперь же всякие отношения между ними были прекращены. Лотарь и Иоахим, сыновья и главы враждующих семей, были ровесниками, но избегали друг друга, и только дочери – Клодина и Беата – сошлись поближе, воспитываясь в одном институте.

Никого при дворе не удивило, когда два Герольда, неожиданно встретившись, как незнакомые посмотрели друг на друга. То были Лотарь, элегантный, остроумный офицер, и Клодина, новая фрейлина.

Надменный, гордящийся достигнутым высоким положением при дворе, красивый, избалованный и всеми превозносимый Лотарь неприятно поразил и смутил девушку. Это было перед самой его свадьбой с принцессой Екатериной, кузиной герцога. Клодине было досадно, что он с высоты своего положения не обращал внимания на представительницу обедневшей старшей линии своего рода. Конечно, эта линия несколько омрачила блеск древнего имени, а он присоединил к нему титул барона, пожалованный ему герцогом. Ее появление как будто бросало тень на придворное светило, и одной такой мысли было достаточно, чтобы заставить ее прекратить всякое общение с ним.

Каким простым и скромным казался ей родной дом при воспоминании об апогее блестящей карьеры Герольда фон Нейгауза, его свадьбе с… Она представила себе его стоящим рядом с принцессой у алтаря во всей торжественности придворной обстановки: тоненькая фигурка невесты, утопающая в атласе и кружевах, прижалась к нему, как будто боясь, что он и здесь может быть отнят у нее, и она со страстной нежностью смотрела на него своими черными сверкающими глазами… А он? Он был бледен как мертвец и сурово, почти резко произнес навсегда связывающее их «да».

Кружилась ли у него голова от счастья, или он был охвачен предчувствием его непрочности – предчувствием того, что эти сияющие глаза через год закроются среди пальм и пиний Ривьеры, куда они должны были отправиться после свадьбы?

Принцесса умерла в своей роскошной вилле, оставив ему дочь, из-за слабого здоровья которой вдовец вынужден был находиться там, пока она не окрепнет. Конечно, причина была еще и в том, что ему тяжело было оторваться от места своего кратковременного счастья. Он не возвращался на родину. Впрочем, барон все равно не стал бы жить в тихом доме на горе, если б и приехал из-за границы, хотя этого так хотелось обитательнице Совиного дома…

Клодина, улыбаясь, подошла к перилам и нагнулась, чтобы посмотреть на сад, пестревший цветами и овощами на грядках. Маленькая Эльза, распевая, держала в руках куклу, завернутую в розовый плащ, и бегала по дорожкам сада. Гейнеман приколол ей на шляпку букетик ландышей, а фрейлейн Линденмейер смотрела на нее из беседки, где связывала в пучки спаржу для старика – садовник продавал много овощей и цветов в соседнем городке, и выручка принадлежала ему, согласно завещанию его умершей госпожи. Сейчас он нес из развалин связку наколотых дров. Снизу раздался густой звук часов, пробивших одиннадцать раз. Надо было идти к плите.

– Работа не унижает! – сказал Гейнеман, бросая косой взгляд на закопченную кастрюлю, которую Клодина ставила на плиту. – Нет, нисколько! Два или три пятнышка портят нежные руки так же мало, как не безобразит мои нарциссы земля, из которой они вышли. Но от двора герцога прямо на кухню – это все равно, что поставить мои флоксы в конюшню или птичник… Ах, бедняжка! Что-то сжимает мне горло, когда я смотрю на вашу работу. И если бы она была необходима! А ведь вовсе не нужна, я знаю! Бережливость – прекрасная вещь… Я тоже не проживаю свои гроши, упаси Бог!

Он бросил хитрый взгляд на тонкий слой масла, которым Клодина смазала сковородку, чтобы изжарить пару голубей.

– Словно для монахов, – продолжал он. – Нет, мы не должны так стеснять себя, нет! Мы имеем больше, чем вы думаете, барышня.

Последние слова он произнес очень медленно, с каким-то особенным ударением. Молодая девушка удивленно посмотрела на него.

– Вы нашли клад, Гейнеман? – спросила она, улыбаясь.

– Это зависит от того, как посмотреть, – ответил он, качая головой, и вокруг его глаз появились бесчисленные морщинки, выдававшие тайную радость. – Не золото и не серебро. Господи, даже если бы человек ослеп, отыскивая их в развалинах, он не нашел бы ни крошки! Нет, совсем не то. То все попало в руки разбойников, сорвавших золото даже с одежды Христа-младенца. Но разве кладом обязательно должен быть горшок с деньгами или церковная утварь? Видите ли, некогда много земли принадлежало монастырю. В него поступали девушки, приносившие с собой все свое приданое, состоявшее большей частью из земель, и они присоединялись к монастырским владениям. Доход с них был в виде зерна, меда, не знаю, чего еще, во всяком случае, монастырь имел хорошее хозяйство. Тогда в здешних стенах «меда и млеки текли реки», как в Земле Ханаанской, и монахини очень хорошо умели обращать свои доходы в деньги. Часто перед воротами монастыря стояли телеги, вывозившие бочки и ящики. Да, здешние женщины глупы не были, о нет! Черники и малины – лучшей пищи для пчел – тут всегда вволю, и у них было огромное пчеловодство, какое в наше время не встретишь и в больших имениях. Но вот вчера я был в погребе: я уже давно заметил несколько шатких камней в стене, но весной всегда много дел, а тут еще чистка и уборка наверху, и я со дня на день откладывал починку. Вчера же я подумал, что вы сочли бы меня плохим управляющим, если бы увидели это, и потому взялся за лопату и цемент. Но боже! Когда я тронул первый камень, все зашевелилось под моими руками, задвигалось и закачалось. Теперь я понимаю, что все было сделано в страхе, в спешке перед бегством. Но не успел я сообразить, в чем дело, как вдруг стена рассыпалась, и я увидел углубление высотой в человеческий рост. Да, под сводом, о котором не знал ни один человек, находится… Что бы вы думали? Воск!

Гейнеман остановился на минуту, как бы всецело отдаваясь воспоминаниям о своей находке.

– Да, воск, прекрасный, чистый желтый воск, – повторил он, делая ударение на каждом слове. – Кружок на кружке наполняет целый погреб под башней!

Он покачал головой.

– Чисто волшебная история! Я хоть и старый человек, но охотно читаю сказки, например, «Тысяча и одна ночь», и со вчерашнего дня чувствую себя так, словно сам заглянул в гору Сезам, потому что эта находка – то же, что сундук с деньгами. Монахини, должно быть, много лет собирали воск, да, много лет! Тут его очень большое количество; они знали, что он дорого стоит, иначе не замуровали бы его перед бегством. А я разве не знаю? Я сам пчеловод и продаю то, что мне приносят мои трудолюбивые работницы.

Клодина невольно отставила посуду и напряженно слушала. На добром, честном лице старика сменяли друг друга и радость, и гордость, и плутовская усмешка.

– Да-да, там, наверное, будет тысячи на две талеров! – с блестящими от удовольствия глазами сказал он, глубоко вздохнув. – Да, это маленькое приданое, оставленное и припрятанное убежавшими монахинями специально для нашей барышни.

Девушка не могла не улыбнуться.

– Я не думаю, Гейнеман, что мы можем присвоить эту находку, – серьезно сказала она, покачав головой. – Прежние владельцы, без сомнения, имеют на нее столько же прав.

Старый садовник смутился и испугался.

– Да ведь не станут же те… – проговорил он, запинаясь. – Но, боже мой, это было бы грешно, стыдно! Нейгауз, получивший богатое княжеское наследство, должен скорей откусить себе все пальцы, чем забрать эти бедные крохи… Конечно, – он пожал плечами с несчастным видом, – кто может знать! Есть господа, которым никогда не бывает достаточно, может быть, и барон захочет протянуть свою лапу. Ох! – Он со злостью почесал за ухом. – Я бы скорее представил себе, что свод небесный рухнет, чем то, что Нейгаузы отступятся. Это все равно, что смотреть, как кто-то станет масло с твоего хлеба снимать…

Он вздохнул и пошел к двери.

– Но все-таки вы должны взглянуть на эту штуку, барышня. Я сейчас пойду вниз и уберу камни, загораживающие дорогу. Надо еще попробовать, все ли в порядке в своде над головой, чтобы не случилось несчастья… Ну а потом будь что будет!

Вскоре Клодина в сопровождении брата и старого садовника спустилась в погреб.

Фонарь Гейнемана осветил прекрасный сухой свод. Стены были сложены еще в то время, когда строительные материалы возили из каменоломен. Они были гладкие, крепкие, не пропускавшие ни малейшей сырости. Потому неудивительно, что воск сохранился таким, каким его положили сюда давно истлевшие руки. Круги, ровно лежавшие один на другом, правда, несколько потемнели сверху от времени, но внутри были свежи и чисты, как будто только что приготовлены.

– Словно золото в слитках! – сказал Гейнеман, протягивая руку к стоящим вдоль стены кругам. – И все это собрали желтенькие крошки!

– А цветы, с которых они собирали пыльцу, цвели сотни лет назад, – дополнил взволнованный Герольд. – Если б я распоряжался находкой, я бы ее пальцем не тронул.

– О Господи! – запротестовал испуганный садовник.

– Хотя на этом воске нет надписей, как на вощеных дощечках, все же он является частью монастырской жизни, – продолжал Иоахим, не обращая внимания на восклицание старика. – Что происходило в душах монахинь, когда они придавали эту форму добыче, приносимой пчелами из цветущего, греховно-прекрасного мира, лежавшего за стенами их обители? О чем они думали?

– Позвольте, сударь, могу вам сказать безошибочно: они думали о том, сколько денег получат за воск, больше ни о чем, – сказал Гейнеман почтительно, но с таким хитрым взглядом, что Герольд расхохотался. – В монастырях всегда стремились к накоплению богатств; почитайте старинные рукописи – там подробно описано, какие длинные руки протягивали благочестивые сестры ко всему, что можно было подцепить. За свои молитвы они требовали, чтобы бедные души, боявшиеся того, что будет с ними после смерти, отказывали им не только земли, но и свои последние гроши.

Он навел луч фонаря на стены.

– Что за прекрасный погреб! Здесь нет ни малейшего следа пожара, который охватил тогда все. Мы можем пользоваться им, барышня! Все остальное засыпано, и потому надо вынуть воск и как можно скорее вынести его на воздух.

– Этого нельзя делать, милый Гейнеман, – решила Клодина. – Находка должна оставаться на месте нетронутой, пока ее не увидят Нейгаузы. Не напишешь ли ты Лотарю? – обратилась она к брату.

– Я? – воскликнул тот с комическим ужасом. – Все что хочешь, только не это. Ты знаешь…

– Да, я знаю, – ответила она, улыбаясь. – Я тоже не хочу иметь дела с бароном фон Нейгаузом. Я предоставлю решение Беате. Пусть она приедет сама или пришлет поверенного.

Герольд кивнул.

– Сообщить Нейгаузам необходимо. Люди злы, услышат о находке, увеличат ее в десятки раз, а потом станут болтать об утайке и тому подобное. А на мою сестру не должна упасть никакая тень. Лотарь будет думать именно так, как я говорю. Воск монахинь принадлежит тому, на чьей земле найден. Но, замечу, по римскому и всеобщему праву – только наполовину, а другая половина принадлежит нашедшему, то есть нашему Гейнеману.

Старый садовник вздрогнул и отмахнулся рукой, как будто его хотели ударить.

– Мне, старику? Чтобы мне досталась половина найденного на земле Герольдов? Вот была бы новость! При чем здесь я, когда камни выпадают из стены? Разве это заслуга? И разве мне нужны деньги? – Он энергично покачал головой. – У меня достаточно, даже слишком достаточно до конца моей жизни благодаря моей покойной госпоже. Нет, вы не должны обращаться ко мне с этим, сударь. Ни одного, самого крошечного кусочка воска я не возьму! Но согласен, что надо обратиться, куда вы хотели. Пусть кто-нибудь посмотрит находку, чтобы потом не было ненужных разговоров.