Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"
Автор книги: Евгения Марлитт
Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Войдя в свою тихую комнату, девушка опустилась на стул и беспомощно закрыла лицо руками. Неужели все было напрасно? Неужели искушение будет преследовать ее повсюду, куда бы она ни скрылась? Нет-нет, ее положение теперь уже не так беззащитно, как несколько недель назад. Разве ее брат сейчас не с ней? И разве она не вправе сказать: «Мой дом – моя крепость, я хочу и могу запретить вход в него тому, кому не следует переступать его порога».
Глава 6
На другой день рано утром Гейнеман отправился в город. Рядом с ним деревенский мальчик вез ручную тележку с овощами – посещение города следовало использовать с наибольшей пользой. Но оловянная посуда осталась дома, было отказано и в позволении купить новые занавески. Гейнеман озабоченно оглядывался назад, пока дом совершенно не скрылся за деревьями.
Его опасения оправдались: фрейлейн Линденмейер лежала в постели, ей необходимы были забота и уход. Он хотел бы остаться дома, но кто же тогда отвезет в город овощи, собранные им еще на рассвете? Таким образом, барышня оставалась одна, потому что тот, наверху, был не в счет… С пером в руках он забывал обо всем на свете, все вокруг могло бы сгореть, лишь бы осталась цела его колокольная комната и не высохли чернила. Этим приговором старик Гейнеман вовсе не выражал пренебрежения, напротив, он был полон благоговения перед ученым, но в его глазах тот требовал в обыденной жизни столько же заботы, сколько и его милая маленькая дочка.
Старик сделал все возможное, чтобы облегчить дневную работу своей хозяйке: подоил коз, собрал свежие яйца и нарвал зеленого горошка к обеду; наколотые дрова лежали возле плиты, лестница была чисто выметена. В комнате фрейлейн Линденмейер он поставил гомеопатическую аптечку с указаниями, написанными его рукой, так как старушка уверяла, что никто не умеет лечить так хорошо, как он.
Днем Гейнеман никогда не только не запирал, но даже не прикрывал калитку и теперь оставил ее настежь. Привязанная к забору собака лаяла, когда кто-нибудь приближался снаружи, а из сада никто не мог убежать. О маленькой Эльзе старик не беспокоился. Девочка почти всегда была его спутницей в саду, ходила следом за ним, не отставая ни на шаг, а он продолжал работать, постоянно что-нибудь ей рассказывая и лишь изредка вытирая руки о фартук, чтобы поправить на ней шляпку или закрепить растрепавшиеся волосы куклы. Но он никогда не замечал, чтобы ребенок убегал к калитке. Клодина тоже знала страх Эльзы перед собакой и поэтому спокойно занялась хозяйством, оставив племянницу играть в саду. До девушки долетал шум игрушечной тележки, и она улыбалась, слушая, как меняется голос малютки, в зависимости от того, бранит или ласкает она свою куклу. Наступил полдень, жара усиливалась.
Клодина подошла к окну и позвала девочку, но вздрогнула от звука собственного голоса – так тихо было во дворе. Только собака, гремя цепью, вылезла из конуры и насторожила уши на зов из окна. Ребенок не отвечал, и не было видно светлого платьица ни в кустах, ни в беседке.
Клодина не испугалась – девочка часто отправлялась прямо из сада наверх, чтобы отнести папе цветов или «чудесных камешков». Клодина поспешила к брату, но тот сидел один в затененной комнате у окна и был так погружен в работу, что не заметил сразу ее прихода, и, ответив на вопрос рассеянным взглядом, продолжил писать.
Не было Эльзы и у фрейлейн Линденмейер, и девушка в страхе побежала в сад. В беседке стояла тележка с куклой, но ее маленькой хозяйки не было и здесь. Клодина не нашла ребенка ни около коров и коз, ни в развалинах церкви, где она часто прыгала на позеленевшем полу и рвала цветы для «бедных барынь», как она называла надгробные памятники аббатис, которые теперь стояли, прислоненные к стенам.
Все поиски и крики были напрасны. Через калитку Клодина увидела лежавший на дороге красный пион и поняла, что Эльза с букетом в руках убежала за ограду. Она тотчас же бросилась из сада и побежала вдоль дороги.
Пустынная, она далеко белела перед ней. С тех пор как провели железную дорогу, шоссе было почти оставлено, только изредка стук колес нарушал лесную тишину, и можно было не бояться, что ребенка задавят. Девочка, вероятно, здорово опустошила грядки Гейнемана, так как на дороге постоянно попадались то фиалки, то жасмин – ее ручонки не могли удержать много цветов.
Она, должно быть, ушла уже давно. По крайней мере, Клодине пройденный путь показался бесконечным. Слезы страха застилали ей глаза, и сердце билось так сильно, будто хотело выскочить из груди. Наконец она нашла шляпу куклы около чащи, подходившей к самой дороге. У Клодины замерло сердце при мысли, что малышка зашла в лес и испуганно бродит там. Она уже собиралась громко закричать, когда до нее долетел детский голос, к которому присоединился мужской. Голоса слышались с той стороны, где дорога круто поворачивала и ее не было видно за густым лесом. Девушка невольно прижала руки к груди и прислушалась. Да, это был барон Лотарь и с ним – ребенок. Сделав еще несколько шагов, Клодина сквозь расступившиеся деревья увидела говоривших.
Барон левой рукой держал поводья своей лошади, а на правой нес маленькую беглянку. Шляпка сбилась ей на затылок, и густые белокурые волосы в беспорядке падали на лоб и разгоряченные щечки. Лицо девочки было заплаканным, но страх и беспомощность не заставили ее потерять любимую куклу, которую она сейчас крепко прижимала к груди. Увидев свою тетю, девочка радостно закричала:
– Я хотела отнести букет даме с земляникой и шла долго-долго. И Леночка потеряла свою новую шляпу, тетя Клодина!
Она сняла ручку с шеи барона, спеша под родное крылышко, но Лотарь удержал ее.
– Ты останешься у меня, дитя! – строго сказал он.
Девочка съежилась, как напуганная птичка, и робко взглянула в бородатое лицо – повелительный тон был нов для нее.
– Ты сама виновата в этом, маленькая беглянка, – продолжал он говорить ребенку, выразительно глядя на встревоженное лицо и заплаканные глаза фрейлины, которая стояла перед ним, тщетно пытаясь свободно вздохнуть и поблагодарить его. – И теперь ты спешишь оставить меня, не спрашивая даже, в силах ли тетя нести тебя, потому что твои уставшие ножки сами идти не смогут. Нет, – остановил он Клодину, когда та протянула руки, чтобы взять его ношу. – Давай, детка, снова свою ручку, обними меня за шею и не смотри так испуганно, ведь ты только вначале боялась моей бороды! Видишь, как смело идет Фукс рядом со мной и позволяет вести себя. А вот и злополучная шляпа, из-за которой ты пролила столько слез.
Малютка счастливо улыбнулась, когда Клодина надела на куклу найденную шляпу и завязала ленты.
Барон не спускал глаз с изящных рук, двигающихся так близко от него: широкий темный рубец шел от указательного пальца к большому на правой руке.
– «Пятна от ожогов не унижают», говорит мой старый Гейнеман. – Клодина, покраснев под его взглядом, быстро убрала руки от завязанного банта.
– Нет, нисколько не унижают, но несомненно, что они действительно существуют! Неужели в Совином доме нет доброго духа, который мог бы избавить вас от такой грубой работы? – насмешливая и недоверчивая улыбка появилась на его губах. – Но, возможно, наступит время, когда вы будете считать воспоминание об этих пятнах унизительным.
Он не спускал с нее своих горящих глаз. Она посмотрела на него с гордым гневом:
– Разве придворная болтовня сообщила вам также, что я люблю играть комедии? Неужели я должна прямо сказать вам жестокую правду о том, что мой брат, хотя и заплатил все кредиторам, покинул свой дом совершенно нищим, без копейки денег в кармане и даже без крова? Мы не можем держать прислугу, и это вовсе не такое уж самопожертвование, а пятно на руке говорит не столько об унижении, сколько о моей неловкости. Но оно уменьшается с каждым днем. – Она мило улыбнулась, увидев, как густая краска залила лицо барона. Ей не хотелось быть суровым к нему, ведь он нес на руках ее любимицу. – Скоро мне уже не надо будет стыдиться себя, а вчера вечером я могла бы даже позвать строгую Беату, чтобы она попробовала осмеянный ею яичный пирог.
– Я убежден в этом и прошу прощения. – Барон наклонил голову с насмешливой покорностью. – Вы на самом деле настоящая Золушка, а не только играетесь в нее. Мужчине трудно вообразить подобное положение, но, конечно, есть даже некоторая пикантная прелесть в том, чтобы временно закутаться в серое покрывало куколки, дабы потом подняться ввысь на блестящих крыльях бабочки.
Она поджала губы и промолчала, зная, что испугалась бы собственного голоса, если бы заговорила о том, что глубоко скрывала в своем сердце и что барон Нейгауз постоянно, с какой-то упорной злобой задевал.
Выразительная игра его энергичного, но холодного лица волновала ее. Она отошла в сторону, чтобы дать ему дорогу, и он пошел дальше. Некоторое время слышались только шум шагов и стук копыт. Наконец молчание было прервано маленькой Эльзой, которая стала придумывать ласкательные имена Фуксу.
– Нет ни малейшего сходства с матерью-испанкой у этой маленькой белокурой немочки, – сказал барон, глядя на очаровательное личико, наклонившееся к лошади. – У нее глаза Альтенштейнов. Хотя я в детстве был совершенным дикарем и мало интересовался старыми картинами, я все же часто останавливался перед портретом красивой женщины, когда открывали наши парадные комнаты. «Лилией долины» называл ее тогдашний герцог Ульрих. Но она была боязлива и не вернулась ко двору после того, как однажды его высочество слишком горячо поцеловал ей руку…
Снова все смолкло, только к шороху камней под их ногами присоединилось щебетание лесных птиц.
– Здесь птички сидят в гнездах высоко-высоко на деревьях, я знаю это. Гейнеман всегда поднимает меня, чтобы показать их, – сказала малютка, глядя вверх.
Барон засмеялся.
– Это слишком высоко, маленькая плутовка, мы не можем взобраться туда. Но, однако, как горят голубые глазки! Я не думаю, что кроткий блеск глаз моей прабабки когда-нибудь так менялся… Среди Нейгаузов не было более таких светлых, пепельных волос, ни одна из девиц не походила на нее. И потому я считал, что эта женщина была единственной в нашем роду. Лишь гораздо позднее я убедился, что такие волосы унаследовали Альтенштейны. Это было при дворе… Мы с герцогом вернулись с охоты и вошли в салон его матери с некоторым опозданием, как раз когда к роялю подошла фрейлина, чтобы спеть «Фиалку» Моцарта.
Он наклонился и заглянул ей в лицо.
– Вы, конечно, не помните того вечера?
Клодина покраснела и отрицательно покачала головой.
– Нет, не помню. Я так часто пела «Фиалку», что у меня с ней не связано никаких особенных воспоминаний.
Он замедлил было шаги, но теперь вновь ускорил их.
Эта группа в лесу привлекла бы художника как идеал семьи: высокий стройный мужчина вел в поводу свою лошадь и легко, безо всяких усилий держал на руке усталого ребенка, рядом шла молодая женщина в простом, облегающем фигуру платье, ранее слегка подобранном, чтобы было удобнее бежать; густые волнистые волосы ее слегка растрепались, и при попадании солнечных лучей на них словно загорались золотые искорки. Казалось, что эти прекрасные существа созданы, чтобы всегда быть вместе.
Вскоре показались пестрые цветники сада и послышался лай собаки. Господин фон Герольд и фрейлейн Линденмейер, забывшая про свою болезнь, всполошились из-за отсутствия Клодины и малютки. Услышав голоса приближающихся, Иоахим быстро вышел им навстречу.
Несколько недель назад Герольд прошел бы мимо Нейгауза, не испытывая никаких родственных чувств, как они прежде встречались в университете, но накануне барон Лотарь оказал его сестре услугу, а теперь нес на руках его ребенка. Поэтому он поспешил к нему, чтобы выразить сердечную благодарность. Клодина представила их друг другу, и они обменялись рукопожатиями.
Барон, передав малютку отцу, не повернул лошадь и не стал прощаться. Разговаривая с братом и сестрой, он все ближе подходил к ограде и очень просто, как так и надо, принял приглашение Иоахима войти и посмотреть их находку. Он сказал, что поехал в эту сторону разглядеть поближе Совиный дом, который накануне показался ему очень привлекательным.
Клодина поспешила в дом раньше остальных. На пороге она еще раз обернулась и невольно улыбнулась. Барон говорил сегодня о короле Дроздовике и Золушке, и, действительно, разве сегодняшняя перемена не была сказочной? Он вел свою лошадь мимо цветов Гейнемана, заботясь о том, чтобы она не помяла растений, и был одет совершенно просто, тогда как при дворе его рыцарская фигура была окружена блеском, редко выпадавшим на долю смертных, а признанная тогда всеми любимицей герцогини-матери Клодина, которая ходила только по бархату и на которую не смел дунуть ветерок, спешила теперь по темной лестнице в погреб, чтобы достать несколько бутылок вина, оставшегося здесь еще от бабушки.
Барон Нейгауз отвел свою лошадь в тенистый уголок среди развалин церкви, привязал ее к кусту бузины и только потом вошел в дом.
Он лишь мельком взглянул на воск – ясно было, что не прозаическое наследие монахинь вызвало его интерес к Совиному дому. Впрочем, он чистосердечно признался, что ему нравятся живописные развалины – увитые виноградом остатки колонн, арки полуразрушенных окон и зубчатая стена. В углу площадки, близ стеклянной двери, Клодина поставила столик с бокалами и бутылками.
Барон, скрестив руки на груди, стоял у перил и любовался завораживающим видом.
– Наш лес тоже красив, – сказал много путешествовавший Иоахим Герольд своим тихим мягким голосом.
– Тоже? – возразил его гость. – Я скажу, только немецкий лес и красив. Зачем мне кипарисы и пальмы, зачем жаркий южный воздух, который воздействует на меня так же неприятно, как ласка нелюбимой руки? Я болезненно стремился к тюрингскому лесу, к его терпкому воздуху, к густой тени и сырой чаще; я до боли жаждал зимней вьюги, сурово метущей в лесу и изматывающей силы. Нет! Я сознаюсь в том, хотя и могу прослыть варваром, что все сокровища человеческого искусства не смогли победить во мне тоски по родине. Я понимаю их так же мало, как и масса людей, которая ежегодно устремляется на юг с восторженными восклицаниями.
Иоахим Герольд рассмеялся: он отлично знал цену этому напускному невежеству.
Клодина налила в бокалы вино и сказала, взглянув на стоящего у перил барона:
– Но зато в музыке вы понимаете больше.
– Кто вам сказал? – возразил тот, нахмурившись. – Я никогда не показывал этого при дворе. Видели ли вы, чтобы в придворном кругу я когда-нибудь прикоснулся к клавишам? Но прошел слух, – обратился он к Иоахиму, – будто бы в уединении я преклоняюсь перед Бахом и Бетховеном, и потому меня хотят зацепить за это слабое место. Конечно, не из-за меня самого, упаси боже! Если бы не моя дочурка, меня оставили бы в покое, но они хотят, чтобы дитя жило в резиденции, и потому его высочество желает сделать меня директором театра. – Он принужденно засмеялся. – Замечательная мысль! Я должен держать все пружины этого обманчивого мира, глотать закулисную и канцелярскую пыль, возиться с истеричными певицами и танцовщицами и в конце концов сам сделаться интриганом – и все только для того, чтобы остаться на поверхности моря лжи. Нет! Сохрани меня Бог! Я лучше навсегда поселюсь в Нейгаузе или в своем саксонском поместье. Буду охотиться, заниматься сельским хозяйством, чтобы иметь право сказать, что остался здоров душой и телом.
Он взял бокал вина, который предложила ему Клодина.
– Ну а вы? Я вижу только два бокала. При дворе вы всегда искусно избегали чокаться со мной, и это было понятно, ведь мы относились друг к другу, как Монтекки и Капулетти. Но сегодня другое дело! Я ваш гость, и если вы не позволите мне выпить за ваше здоровье, я попрошу выпить со мной за женщину, которую мы оба любим, – за здоровье нашей достойной герцогини-матери.
Клодина поспешила принести третий бокал, и серебристый звон весело разнесся над садом.
– Старые деревья, должно быть, удивляются, – улыбаясь, сказал Герольд, глядя вверх на верхушки столетних дубов. – Вероятно, они не слышали звона бокалов с момента вакханалии, устроенной бунтовщиками, выкатившими некогда из погребов все бочки. Я предлагаю тост за человека, которого глубоко уважаю, хотя никогда не стоял близко к нему. Он благородный человек, так как покровительствует науке и искусству, любит поэзию… Да здравствует наш герцог!
В то же мгновение золотистый рейнвейн блеснул, как солнечный луч, – это бокал барона Лотаря разбился о камни…
– Ах, простите, как я неловок! – извинился он с саркастической улыбкой. – Этот старик, – он указал на липовый сук, – на который наткнулся бокал, еще очень тверд и не сгибается. Ну, его высочество проживет и без моего тоста! – Он натянул перчатки и взял кнут. – Я охотно остался бы еще в вашем прелестном тихом уголке и заглянул бы в колокольную комнату, но это в другой раз, если позволите. А теперь поди сюда, маленькая беглянка, – он высоко поднял и поцеловал девочку, которая все это время тихо сидела на плетеном стуле и большими глазами смотрела на непривычное оживление на площадке. – Туда больше не выходи, – барон строго указал на калитку сада. – Если хочешь увидеть даму с земляникой, то скажи мне. Я отвезу тебя в экипаже сколько угодно раз, ты поняла?
Она молча, робко кивнула головкой и поспешила встать на пол.
– Дядя был злой? – спросила она отца, когда тот вернулся, проводив гостя до калитки.
– Нет, дитя мое, он не злой, а только немного странный. Бедный бокал и благородный рейнвейн! – Он взглянул вниз на осколки. – И бедный оклеветанный сучок, который, по правде сказать, был ни при чем, – прибавил он с усмешкой. – Но скажи, Клодина, разве Лотарь не был любимцем герцога? – спросил он сестру, которая безмолвно, немного наклонясь, стояла у перил, как будто еще прислушиваясь к давно затихшему топоту копыт Фукса.
– Он и остался им, – ответила она, повернувшись к брату. – Ты слышал, что его стараются удержать в резиденции?
В голосе ее было беспокойство, и на губах блуждала принужденная улыбка, когда она прошла мимо брата в кухню, чтобы подать обед. Посреди комнаты стоял стол, накрытый на три персоны.
Да, оловянные тарелки были старыми и погнутыми. Бабушка, переходя в свой вдовий уголок, оставила в замке все серебро, чтобы не разрознивать его, и взяла с собой только старую оловянную английскую посуду, которая, по ее мнению, больше всего подходила для последних дней одинокой вдовы. При ее малых доходах и тех ограничениях, которые она на себя наложила ввиду сложного денежного положения своих внуков, было очень практично иметь небьющуюся посуду. Деревянные подставки для ножей и вилок потемнели, а поверх скатерти, для ее сохранения, лежала клеенка. Все было по-мещански просто, хотя и идеально чисто, и сохранялось как-то особенно бережно.
Нейгауз все это видел, проходя мимо комнаты, и очень хорошо. Тут не могло быть и речи о комедии: все указывало на сознательное стремление к уединенной жизни, сообразной со средствами. Он должен был знать теперь, что к своему бегству от двора она отнеслась действительно серьезно.
Глава 7
Герцогский дом владел в стране многими старинными замками с прекрасными садами и парками, но они все были или близ городов, или на плоских равнинах, где аллеи выходили в поле, а лес тонкой полоской виднелся на горизонте.
Предки герцога предпочитали светлые долины горным лесам, когда выбирали себе жилища, хотя и были страстными охотниками и целые дни проводили в горах, гоняясь за зверем. Они довольствовались маленькими незатейливыми постройками и вполне удовлетворялись тем, что проводили в них ночь и готовили простую еду. Поэтому покупка Герольдгофа Альтенштейнов, расположенного в здоровой горной лесистой местности, была очень удачной, и вся страна приветствовала ее. Для трех маленьких принцев, сыновей герцога, и его болезненной жены такое место было желательным, и все находили вполне естественной ту поспешность, с которой Герольдгоф готовили к приезду новых владельцев.
Молодая герцогиня лихорадочно торопила всех: никакая перемена климата не смогла укрепить ее угасающие силы, и теперь она возлагала надежды на горный воздух. Вследствие всего этого многие постройки по приказанию герцога были приведены в порядок только внешне.
Герцог очень рассердился, когда узнал, что уничтожили сирень и боярышник лишь потому, что они затемняли комнаты фрейлин, и не позволил трогать древний водоем. Он назначил кастеляном замка старого Фридриха Керна, который много лет служил у последнего Альтенштейна кучером, лакеем и садовником. Прислуга была очень недовольна, узнав об этом, однако его высочество рассудил, что такой верный слуга будет лучшим сторожем его нового поместья.
Таким образом, Герольдгоф мало изменился. Некоторые раритеты, принадлежавшие Альтенштейнам, были куплены герцогом через третьи руки и возвращены на место. Так, великолепные канделябры из мейсенского фарфора и такая же люстра вернулись вместе с мебелью рококо, инкрустированной гербами и вензелями Альтенштейнов из перламутра и серебра. Все остальное было отделано заново, и покоившиеся в часовне с трудом узнали бы свой дом, если бы встали из гробов, – так велика была утонченная роскошь, которая благодаря богатству и художественному вкусу герцога, украсила все комнаты в Герольдгофе. Работали неустанно днем и ночью; поезда ежедневно привозили лучшую мебель и украшения из Парижа и Вены. Двор должен был переехать в Полипенталь в конце июня.
Тем временем произошли перемены и в Совином доме. Гейнеман, потирая руки, говорил, что отлично устроил все дела. Однажды перед садом остановилась телега, и воск, собранный трудолюбивыми пчелами и монахинями, из вековой тьмы был вынесен на свет Божий и увезен, чтобы служить людям. После этого Гейнеман, положив пачку ассигнаций на стол своей барышни, сказал с хитрым блеском в глазах, который так шел к его открытому широкому лицу, что теперь можно мазать немного больше масла на хлеб к чаю и класть в суп побольше мяса. А купить новые занавески совершенно необходимо, поскольку много глаз заглядывает с дороги в окна угловой комнаты.
Да, на дороге стало гораздо оживленнее, и очки фрейлейн Линденмейер теперь сидели больше у нее на лбу, чем на носу. Она чаще опускала вязанье и не могла внимательно читать из-за суеты вокруг, но говорила об этом со смехом. Лесное уединение хорошо, небо прекрасно – иначе поэты не воспевали бы его так единодушно, но, право, когда за целый день не проедет даже самый простой воз, не говоря уже о веселых разносчиках или молочницах из деревни, становится скучновато.
Первыми проехали из Герольдгофа три маленьких принца со свитой и прислугой. Вероятно, им очень нравилась дорога к Совиному дому, потому что они ежедневно на ней появлялись. Большое удовольствие доставляли они фрейлейн Линденмейер, проезжая на красивых пони. Так же хорош был экипаж Нейгаузов, его можно было рассмотреть в деталях, потому что он всегда ехал очень медленно. В нем, по обыкновению, сидела фрау фон Берг и держала на коленях маленькую жалкую дочурку принцессы Екатерины, а барон сам правил лошадьми.
Гейнеман, наоборот, как только показывался экипаж, всегда особенно усердно начинал заниматься своими розами. Он старался не слышать и не видеть его, поворачиваясь спиной к дороге, – эта полная женщина так важничала, сидя в роскошной коляске, как будто была герцогиней, и потому он ее терпеть не мог. Старик видел, как она однажды, заметив его барышню, стоявшую у перил в белом воскресном платье и прекрасную как ангел, отвернулась так быстро, словно ей в лицо прыгнула ядовитая жаба. Проезжая мимо, она насмешливо рассматривала в лорнет Совиный дом и так высокомерно оглядела с головы до ног его самого, старого Гейнемана, как будто он обязан был поклониться ей покорнейшим образом.
Ну, этого ей пришлось бы долго ждать.
Совершенно другое дело, когда на своем великолепном Фуксе проезжал мимо барон Нейгауз. Тогда безжалостно срезалась самая красивая роза и подавалась через забор всаднику, а тот продевал ее в петлицу. Гейнеман откровенно сознавался, что не понимает, что с ним стало: как ни старался, он не мог по-прежнему враждебно относиться к Нейгаузу и с удовольствием смотрел в его властные горящие глаза, когда тот, сидя на лошади, разговаривал с ним через забор.
Беата также несколько раз побывала в Совином доме. Обычно она приходила пешком и оставалась выпить кофе. Несмотря на свою скованность, она как-то призналась, что эти посещения радуют ее потом целую неделю. Подруги обычно сидели за чашкой кофе на площадке, а маленькая Эльза прыгала и играла около них. И хотя господин фон Герольд никак не мог решиться сойти вниз поздороваться с гостьей – его всегда передергивало при воспоминании о встрече с ней на лестнице Герольдгофа, – он все-таки видел из окон своей комнаты, как его дочь прижималась к коленям «тети Беаты», нежно гладила большие темные руки и принимала из них бутерброды. Вечером барон Лотарь приезжал за сестрой.
Гейнеман оставался при лошадях, а Нейгауз шел на площадку к дамам и часто заходил в колокольную комнату поздороваться с хозяином.
Высокопоставленные владельцы переехали в Герольдгоф, и теперь над его крышей развевался яркий флаг. Сейчас, наверное, не было ни одного пустого уголка в Герольдгофе. Но дом был огромным – каждое поколение его прежних владельцев увеличивало и украшало родовое гнездо сообразно своим потребностям и вкусам. Его размеры и архитектура вполне заслужили звание замка.
Косые лучи солнца падали на величественный фасад с двумя башнями по бокам. В высокие, широко открытые окна врывался прохладный лесной воздух, напоенный смолистым запахом сосен.
– Чудесный воздух! Источник здоровья для меня! – с волнением сказала молодая герцогиня Елизавета тихим, хриплым голосом.
Это было на второй день ее приезда. Накануне, после утомительного пути, она, по совету врача, не вставала с постели. Сегодня женщина чувствовала себя удивительно окрепшей и прошла под руку с мужем в комнаты верхнего этажа. Хотелось содрогнуться, глядя на раскаленную от солнца равнину, но здесь солнечный жар не тяготил: лучи, проникая сквозь изумрудную зелень, значительно смягчались.
– Здесь я снова стану твоей бодрой кошечкой, твоей веселой Лизель, правда, Адальберт? – повторяла молодая женщина, нежно заглядывая в глаза своему красавцу мужу.
Она с усилием выпрямляла свой слишком тонкий стан и старалась идти рядом с ним твердыми шагами. Да, хотя ее отражение в высоких зеркалах своей худобой и бледностью напоминало тень, здесь она должна выздороветь. Силы возвращались, заостренное лицо округлялось, и фигура постепенно принимала ту округлость и грациозность, за которую герцогиню называли нимфой. Пожить два месяца в этом лесном раю – и все будет хорошо!
Герцогиня разместилась в восточном флигеле, к которому примыкала выходившая во двор столовая, и только общая приемная отделяла ее комнаты от половины мужа, расположенной на западной стороне. Длинная анфилада заканчивалась его спальней, один угол которой выходил в башню. Здесь висели дорогие картины – большей частью испанские пейзажи, будто наполнявшие помещение южным теплом и светом. Лиловые плюшевые гардины-драпри, падающие глубокими тяжелыми складками, отделяли угол башни.
Посреди комнаты стояла лестница. Старый Фридрих, или, как его теперь звали, кастелян Керн, только что повесил фонарь и стал поспешно слезать с лестницы при появлении господ.
Герцогиня невольно остановилась в дверях.
– Ах, здесь жила прекрасная испанка! – воскликнула она слегка дрожащим голосом. – И, вероятно, здесь же умерла?
Она со страхом устремила свои большие, лихорадочно блестевшие глаза на старика, который низко ей поклонился. Он отрицательно покачал головой:
– Нет, ваше высочество, не здесь. Господин действительно отделал для нее эту комнату, и это дорого стоило ему, но она не пробыла тут и двух часов. Скотный двор слишком близко отсюда, а покойница не выносила мычания коров. И когда мимо проезжала телега или шла молотьба, она затыкала себе уши и бежала через все комнаты, пока не находила самого тихого уголка и не забивалась туда, как испуганный котенок. Да, она не годилась в помещицы! Была тиха и печальна и не хотела ничего есть, только изредка брала кусочек шоколада – этим и жила. Под конец она перешла в садовый флигель. Пока была хорошая погода, ее закутывали в шелковые одеяла, выносили на воздух и клали на мох в том месте, где сад подходит к лесу. Там ей больше всего нравилось в «бледной стране», как она называла нашу милую Тюрингию, и там в один осенний день она и угасла. Тоска по родине была причиной ее смерти.
Герцогиня вошла в комнату и стала рассматривать картины.
– Тоска по родине… – повторила она тихо, покачав головой. – Она не должна была выходить замуж за немца, потому что не любила его. Я бы не умерла от тоски по родине в самой отдаленной ледяной пустыне, если бы была с тобой, – прошептала она и посмотрела на мужа, входя с ним в башню.
Он ласково улыбнулся ей.
Елизавета опустилась на низкий, обитый бархатом пуф и восторженно посмотрела на расстилающийся перед ними долинный ландшафт.
– Как прекрасно! – сказала она и положила на колени свои маленькие, словно восковые ручки, добавив после непродолжительного молчания: – Герольды сумели лучше выбрать себе гнездо, чем наш род, Адальберт. Кто жил в этом флигеле? – повернулась она к кастеляну, который сложил лестницу, готовясь унести ее.
– С тех пор, как я живу в Герольдгофе, всегда только дамы, ваше высочество, – ответил старик, осторожно поставив лестницу на пол. – Сперва покойная госпожа советница, пока не переехала в Совиный дом, потом госпожа полковница. А через две комнаты, – он указал на дверь в боковой флигель, – жила наша барышня.
– Ах, прекрасная Клодина? – спросила герцогиня.
– Точно так, ваше высочество, фрейлейн Клодина фон Герольд. Она и родилась в этой комнате. Я помню, как нам показали ангелочка в белых пеленках…
– Любимица матери, слышишь, Адальберт? – с улыбкой обратилась герцогиня к мужу, который стоял у окна и задумчиво смотрел в него. – Лебедь, как ее называет в своих стихах брат-поэт. Удивительная девушка, которая покинула двор и не испугалась бедности, чтобы помочь брату… Лесной уголок, в котором живет теперь фрейлейн фон Герольд, кажется, называется Совиным домом? – спросила она кастеляна.
Тот поклонился.
– Он, собственно, называется «Вальпургисцилла», а «Совиным домом» назвала его покойная госпожа, когда впервые вошла в развалины при лунном свете и ее встретили крики и уханье сов. Это имя и осталось за старым зданием, хотя в нем уже нет никакого простора ночным птицам; башня была полна ими, а теперь обратилась в уютное жилище. Ах да, башня! – Он недовольно потер безукоризненно выбритый подбородок. – О ней говорит теперь вся округа, толкуют о большом кладе, найденном под нею.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.