Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"

Глава 26

Наверху, в гостиной, попугай встретил молодую девушку криком и бранью – она с детства терпеть не могла злую птицу, и попугай это прекрасно чувствовал.

– Будь умником, мой хороший, мое золото, – принялась успокаивать его старая дама, давая крикуну сухарик и гладя его. Потом, медленно и осторожно сняв со своего кружевного чепчика шляпу и с плеч тальму, она стала бережно укладывать в комод то и другое.

Маргарита то краснела, то бледнела от беспокойства и волнения. Она кусала себе губы, но не говорила ни слова, зная, что означает это мнимое спокойствие бабушки, которая всегда становилась тем более холодной и рассудительной, чем больше была взбешена.

– Ну, я думала, что ты мне невесть что порасскажешь, – сказала наконец через плечо старая дама, задвигая ящик, в который уложила снятые вещи. – А ты вместо того стоишь у окна и смотришь на рынок. Можно подумать, что считаешь ледяные сосульки в желобах.

– Я жду твоих вопросов, бабушка, – серьезно возразила молодая девушка. – Я не так спокойна, чтобы предаваться столь мирному занятию, у меня натянуты все нервы.

Бабушка пожала плечами.

– В этом ты сама виновата, Грета. Твое излишнее любопытство наказано, тебе нечего было делать в пакгаузе. И я была испугана, когда этот человек внезапно пришел в наш дом, заявляя совершенно невозможные вещи, но в мои лета рассудок преобладает над страхом. Я вскоре распознала шантаж и предсказала все, что из этого выйдет, опытному юристу, моему сыну, который странным образом позволил себя обмануть. Старик не может ничем подтвердить своего заявления – у него нет никаких доказательств. Он говорит, что бумаги остались у твоего покойного отца. Но зачем я тебе все это рассказываю? – прервала она саму себя. – Ты это, вероятно, слышала от своего протеже, конечно, с той окраской, какую он придает этому делу, иначе ты бы не сказала, что его требования справедливы.

Маргарита, потрясенная до глубины души, бледная как привидение, неслышно скользнув по ковру, очутилась перед старой дамой.

– Что его требования вполне обоснованы и справедливы, бабушка, я знаю и от другого человека – от моего отца, – сказала она дрожащим голосом.

Советница отскочила назад. Онемев от изумления, она с минуту смотрела на внучку широко раскрытыми, полными ужаса глазами.

– В своем ли ты уме? – наконец воскликнула она. – Ты говоришь мне невероятные вещи. Твой отец! Боже, он, этот замкнутый человек, который умел одним взглядом держать всех на расстоянии, стал бы поверять такую тайну тебе, несовершеннолетней девушке? Нет, милая Грета, он был вовсе не так стар, чтобы впасть в детство. Ты приписываешь себе сведения, над которыми я бы посмеялась, если бы не сожалела так о твоем ослеплении. Неужели это такое счастье, что яйцо кукушки будет лежать в гнезде Лампрехтов? Не стой, пожалуйста, передо мной с видом мудрого превосходства – эти манеры и твоя мина выводят меня из себя! – В негодовании советница отошла на несколько шагов от молодой девушки, дрожащими пальцами завязала под подбородком ленты чепчика и провела платком по лбу. – Если ты так уверена в правоте этого дела и намерена его защищать, – начала она снова после минутного молчания, – то я тоже имею право требовать, чтобы ты мне повторила слово в слово то, что сказал тебе отец.

– Нет. Прости, бабушка, я этого не сделаю, – возразила со слезами на глазах Маргарита. – Нарушить его доверие было бы святотатством. Но действовать за него, чтобы выполнить его последнюю волю, я постараюсь, насколько хватит моих сил. В самый день своей смерти отец намеревался утвердить за маленьким братом все принадлежащие ему по закону права.

Она замолчала, прерванная отталкивающим ироническим смехом, которым разразилась старуха.

– «За маленьким братом», – повторила старуха, вся трясясь от злобы. – И ты осмеливаешься произносить такие чудовищные слова в присутствии твоей бабушки, а того, что было тебе сказано отцом, ты не решаешься повторить из скромности и дочернего уважения! Так я сама скажу тебе причину твоего умолчания: ты не знаешь ничего положительного. Ты слышала звон, да не знаешь, где он. Поймав несколько непонятных слов отца, ты связала их с необыкновенной историей и чувствуешь себя призванной подтвердить ее своими показаниями. Тебе кажется красивым вступаться за угнетенных и преследуемых. Ты ищешь чувственных впечатлений, и тебе нет никакого дела до того, что уважаемое в продолжение столетий имя покроется грязью.

– Я ищу впечатлений? – молодая девушка гордо вскинула голову. – Этот отвратительный порок никогда не касался моей души, и я отклоняю подобное обвинение. И как могу я согласиться, что второй брак с непорочной, высокообразованной девушкой мог обесчестить человека и запятнать его имя? – Она покачала головой. – Не сердись, пожалуйста, милая бабушка, но ведь и ты вторая жена, что не мешает тебе и дедушке пользоваться всеобщим уважением.

– Какая дерзость! – вскипела старуха. – Как смеешь ты сравнивать меня со всякой проходимкой! Ты… Но к чему я горячусь! – прервала она сама себя, выпрямляя с достоинством свою миниатюрную фигурку. – Тут одно сплошное мошенничество, шантаж со стороны родителей. А где она таскается? Мы делаем ей много чести, что говорим о ней.

– Она умерла, бабушка. Не позорь ее хоть в могиле! – воскликнула возмущенная Маргарита. – Ты не должна этого делать уже ради чести нашей фамилии, потому что, как ты ни старайся себя обмануть, но она была второй женой моего отца.

– Да, Грета? Спрошу тебя только одно: где документы, которыми это можно доказать? Положим, что все было именно так, как утверждают эти люди из пакгауза и ты вместе с ними в каком-то невероятном ослеплении. Положим, что твоему отцу действительно внезапная смерть помешала открыто признать свой тайный брак. Тогда в оставшихся после него бумагах должно было найтись что-нибудь, относящееся к этому делу. Между тем там нет ничего подобного. Даже никакой собственноручной заметки, не говоря уже об официальных документах. Пойду еще дальше. Если я даже допущу, что подобные документы действительно существовали, – она на минуту остановилась, – то непременно приду к заключению, что покойный сам уничтожил их, потому что не хотел предавать это дело гласности. По моему мнению, достаточно, чтобы ты выбросила свою безумную идею из головы и не старалась больше выполнить его мнимую последнюю волю.

Маргарита отшатнулась, словно наступила на змею.

– Неужели ты говоришь это серьезно, бабушка? Что тебе сделал мой отец, что ты подозреваешь его в мошенничестве? Ах, какое жестокое наказание за его нерешительность, за боязнь людского суда и сословных предрассудков – этого Молоха, поглощающего счастье стольких людей! Уже и при жизни слабость стоила ему невыразимых мук и душевного разлада. И в заключение ужасная смерть, которая не дала ему возможности загладить свою вину на земле. Но я знаю, чего он хотел. Да, благодарение Богу, я знаю это, и буду стараться снять с его памяти то клеймо, которое налагает на нее подобное подозрение.

– Чтобы произвести скандал на весь город, да, Грета? – дополнила с едкой насмешкой бабушка. – О, как ты ослеплена! Все это теперешний сумасшедший идеализм, который мчится вперед, ничего не видя, не слушая и даже не замечая, что он опрокидывает на своем пути, лишь бы только добиться утверждения своей ложной мечты, своего фантастически превратного сентиментального мировоззрения. Впрочем, как бы ты ни истолковывала слова своего отца, я останусь при мнении, что он сам пожелал набросить покров на темные страницы своей жизни. И он должен был это сделать хотя бы ради нас, я хочу сказать, ради фамилии Маршаль. Мы ничем не заслужили, чтобы по его вине упала тень и на наше безупречное имя, чтобы о нас тоже заговорили в городе и при дворе, и это теперь, когда мы готовимся породниться с высоким кругом! Итак, прежде всего надо помешать распространению слухов о шантаже старого Ленца – злой свет всегда верит дурному, начнутся сплетни, и никакие, даже ясные как день доказательства не помогут. Спастись от этого можно разве что деньгами. Вам, правда, придется поплатиться парой тысяч талеров, но вы дадите отступного с тем, чтобы старый прожектер убрался отсюда подобру-поздорову туда, откуда он, по несчастью, явился к нам.

– А ребенок? Что станется с мальчиком, имеющим равные права с Рейнгольдом и со мной? – воскликнула, сверкнув глазами, Маргарита. – Неужели мы его прогоним из нашего дома, лишив полагающейся ему по праву части наследства, отняв у него имя, с которым он родился? И ты хочешь, чтобы я жила с этой чудовищной ложью на совести? Смогу ли я открыто смотреть в глаза честным людям, сознавая, что пользуюсь крадеными деньгами, что обманом лишила ребенка самого дорогого для человека – уважаемого имени его отца? И ты, бабушка, требуешь этого от меня, твоей внучки?!

– Глупая фантазерка! Поверь мне, этого потребуют от тебя все благоразумные люди, все те, кто дорожит честью и репутацией своего дома.

– Только не Герберт! – воскликнула со страстным протестом молодая девушка.

– Герберт? – резко переспросила с высокомерным удивлением советница. – Ты опять вспомнила детство. Дядя, хочешь ты сказать.

Получив этот выговор, молодая девушка изменилась в лице.

– Ну хорошо, дядя, – поспешно поправилась она. – Он никогда не примкнет к тем бессовестным «благоразумным» людям, никогда, никогда! Я это знаю. Пусть он сам решит.

– Боже сохрани! Не смей ему об этом говорить, пока…

– Пока что, мама? – вдруг спросил ландрат из своей комнаты.

Старуха вздрогнула будто пораженная громом.

– А, ты уже вернулся, Герберт, – смущенно проговорила она, поворачиваясь к двери. – Ты явился так неожиданно.

– Ты ошибаешься. Я давно стою здесь в дверях, только на меня никто не обращал внимания. – И с этими словами он вошел в комнату.

Ландрат был серьезен, даже мрачен, но молодой девушке показалось, что глаза его радостно блеснули при взгляде на нее.

– Я бы скромно удалился, – сказал он матери, – если бы твой жаркий разговор с Маргаритой не касался и меня. Ведь ты знаешь, что я принял на себя выяснение этого дела.

– Что же ты хочешь выяснить, когда сам убедился, что нет никаких законных доказательств? – спросила, трясясь от злости, старая дама. – По мне, так пожалуйста, проливайте свет на это позорное пятно, но чего вы этим достигнете? Тебя, Герберт, я совсем не понимаю! Ведь ясно, что если бумаги и существовали, в чем я сильно сомневаюсь, то они были преднамеренно уничтожены. Пойми, что, раздувая это отвратительное дело, ты совершаешь тяжкий грех против Болдуина.

– Как?! Ты называешь грехом мое желание загладить его вину? – рассердился в свою очередь сын. – Впрочем, мне все равно, хотел ли покойный скрыть свой поступок или нет, я вступаюсь за права живого и не допущу, чтобы его их лишили. Я уже знаю слишком много, чтобы оставить невыясненным «это отвратительное дело», как ты называешь внезапно возникший вопрос. Или ты думаешь, что я соглашусь быть пассивным сообщником тайной вины? Маргарита говорит из…

– Не повторяй мне ее бредней! – закричала советница, с ожесточением отмахиваясь от него руками. – Всякий знает, что праздной девушке достаточно малейшего повода, чтобы разыгралась ее фантазия.

Ландрат обернулся к молодой девушке.

– Не принимай этого близко к сердцу, Маргарита, – сказал он.

– С какой любовью ты ее утешаешь! – насмешливо отозвалась мать. – Ты, кажется, становишься нежным дядей, хотя прежде не чувствовал ни малейшей симпатии к старшей дочери покойной Фанни. Пусть так. Идите оба против меня, которая одна не потеряла головы. Меня вы не убедите, пока я не увижу документов.

– Ты хочешь видеть документы, мама? – спокойно и твердо спросил Герберт. – В Лондоне, вероятно, не сгорели церковные книги.

– О боже! Этим ты хочешь сказать, дядя, что мой отец сам уничтожил бывшие у него бумаги? – воскликнула с каким-то тихим отчаянием Маргарита. – Это неправда! Он этого не делал! Я буду защищать его до последнего и бороться против такого позорного подозрения! В Лондон не понадобится ехать, в этом я твердо уверена, бумаги должны быть здесь, надо только лучше поискать.

– К сожалению, я не могу оставлять тебя в заблуждении, – возразил Герберт. – Мы добросовестно пересмотрели все оставшиеся бумаги, все документы, даже торговые книги, от нашего внимания не ускользнул ни один клочок письма. Я обыскал весь бельэтаж, смотрел и в ящиках столов в парадных комнатах, в которые никогда ничего не клали.

– В парадных комнатах бельэтажа, говоришь ты? – с трепетом спросила Маргарита. – А в комнатах бокового флигеля?

Ландрат посмотрел на нее удивленно:

– Как мне могло прийти в голову искать там?

– В «страшной комнате» красавицы Доротеи, куда столько лет не ступала нога человека, – добавила с ироническим смехом советница. – Ты видишь, Герберт, как логичны и последовательны бывают девичьи рассуждения?

– Я видела, как папа незадолго до своей смерти входил туда, – сказала с внешним спокойствием Маргарита, но голос ее дрожал от внутреннего волнения. – Он тогда заперся там.

– Так пойдемте туда сейчас же! – воскликнул ландрат.

Она сбегала вниз за ключом и, вернувшись через несколько минут, столкнулась с Гербертом в дверях галереи, но он был не один – с ним под руку шла вся окутанная толстыми шалями и платками его мать, которая сказала, бросив насмешливый взгляд на внучку, что тоже желает присутствовать при открытии клада.

Глава 27

Маргарита побежала вперед, чтобы отпереть дверь. Впервые в жизни переступила она этот порог и стала под расписным потолком. Воздух здесь был пропитан слабым запахом увядших цветов, заходящее солнце бросало красноватый свет сквозь пунцовые маки ветхих, но все еще сохранивших свои краски штофных гардин.

В эту дверь проскальзывала, как говорили, «белая женщина» и «за ней проносилась, как фурия, госпожа Юдифь в паутинном одеянии», – добавляли многие, верившие в привидения. Через этот порог пробегала украдкой и девушка в открытых башмачках, отправляясь из великолепной комнаты на чердак пакгауза, пугая жителей дома и заставляя вновь ожить предание о хождении красавицы Доротеи.

Советница, зайдя в комнату, начала махать платком.

– Фи, какой отвратительный воздух! И эта пыль! – воскликнула она возмущенно, указывая на мебель.

Действительно, отливы шелка и бархата, блеск позолоты и великолепных зеркал слабо просвечивали через толстый слой серовато-белой пыли.

– И ты хочешь уверить нас, Грета, что твой отец бывал здесь перед смертью? Говорю тебе, что эта дверь не открывалась много лет! Впрочем, нет ничего удивительного, что тебе привиделось что-то в коридоре – там до ужаса страшно.

Маргарита промолчала, бросив многозначительный взгляд на ландрата. Она указала ему на следы, идущие по пыльному паркету прямо к стоявшему у окна письменному столу.

Герберт раздвинул гардины, и в комнату широкой волной хлынул бледно-золотистый свет солнца и слабо заиграл на перламутровых и металлических арабесках стола.

Это был прекрасной работы письменный стол, над резной доской которого возвышался секретер с дверкой посередине и бесчисленными выдвижными ящичками по обеим сторонам.

Советница, неприятно удивленная, тоже пошла по следу, подняв подол своего платья, остановилась позади сына и внучки и вытянула шею, не в силах скрыть своего волнения.

Ключ легко повернулся в замке под рукой Герберта, и дверца секретера распахнулась. Ландрат отшатнулся, старая дама слегка вскрикнула, а по лицу Маргариты разлилось радостное удивление вместе с глубокой печалью.

– Вот она! – воскликнула девушка с облегчением после напряженного ожидания.

Да, это была та самая чудная женская головка, которая когда-то выглядывала из-за жасмина. То же лилейно-белое невинное девичье личико, те же темно-голубые, сияющие как звезды глаза под тонкими темными бровями.

Только белокурые волосы, ниспадавшие тогда тяжелыми косами на грудь и спину, были завиты и подобраны в высокую пышную прическу, и в их золотистых волнах блестели рубиновые звезды красавицы Доротеи.

Ах вот почему заявил с такой страстью Лампрехт в тот вечер, после отъезда гостей, что эти камни «не будет носить ни одна женщина, пока я жив»! Да, эта «дама с рубинами» была так же любима и оплакиваема, как и первая, та, что являлась привидением в этом доме.

Старый Юстус остался мрачным печальным вдовцом до конца своей жизни, как и его правнук – возбуждавший всеобщую зависть Болдуин Лампрехт.

Какое демоническое влияние могло побудить прекрасную Бланку нарядиться совершенно так же, как ее несчастная предшественница, которая сделала одинаковый с ней рискованный шаг и так же заплатила за него своей молодой жизнью? Одуряющий аромат несся из шкафа: вокруг портрета были уложены высохшие розы, принесенные сюда на медленное увядание.

Перед ним лежал последний маленький букетик, который Маргарита видела тогда в руках отца. Прелестная Бланка, наверное, очень любила аромат роз.

– Портрет еще ничего не доказывает! – воскликнула дрожащим голосом советница, прерывая наступившее молчание. Растроганные Герберт и Маргарита будто онемели.

– Мои предсказания исполняются, Герберт! Ведь это доказывает только, что слабый человек на время попал в сети кокетки!

Не отвечая, Герберт потянул один из выдвижных ящичков, который, однако, не выдвигался.

– Этот секретер, вероятно, устроен так же, как письменный стол тети Софи, – сказала Маргарита и, засунув руку внутрь шкафа, потянула за выступающий узенький деревянный брусок – все ящики левой стороны разом отворились.

В нижних лежали современные дамские украшения вперемешку с разноцветными бантами – конечно, это были реликвии осиротевшего мужа, но один из верхних ящиков был доверху заполнен бумагами. Маргарита слышала, как стоящая за нею бабушка с трудом перевела дух. Потом над плечом девушки появилось старое лицо с тонкими чертами – в нем не было ни кровинки, а глаза так и впились в содержимое ящика.

На перевязанных черной лентой письмах лежал сверху большой конверт, надписанный рукой покойного.

– «Документы моего второго брака», – громко прочел ландрат.

Советница испустила крик негодования.

– Так это правда! – воскликнула она, всплеснув руками.

– Сжалься, бабушка, – умоляюще сказала Маргарита.

– Жалости не надо, Маргарита, – проговорил, сдвинув брови, ландрат. – Я не понимаю, мама, как ты вообще могла желать, чтобы не было этого удостоверения. Ясное как день право мальчика восторжествовало бы и без этих бумаг, и свет все равно узнал бы вскоре о существовании сына от второго брака. Найти эти документы важно было только потому, что они доказывают нам, близким, что Болдуин не хотел жертвовать честью своей покойной жены и ребенка, испугавшись суда высшего общества.

– Я это знала! – воскликнула с сияющими глазами Маргарита. – Теперь я спокойна.

– А я нет! – обиделась старая дама. – Этот скандал отравит последние годы моей жизни. Но было бесчестно с его стороны заставлять нас участвовать в этой возмутительной комедии! А я-то еще расхваливала его при дворе! Мне одной он был обязан тем уважением, которым там пользовался. И как же будут теперь смеяться над «недальновидной Маршаль», которая, ничего не подозревая, ввела в высший круг зятя Ленца! Я опозорена навеки! Я теперь не смогу больше показаться при дворе! О, зачем я решилась поселиться в доме торгашей! На этот дом будут скоро показывать пальцами, а мы, Маршали, живем в нем, и ты, первый чиновник в городе, тоже. Прошу тебя, Герберт, не делай только равнодушной мины! – вдруг набросилась она на сына. – Ты можешь дорого заплатить за свое хладнокровие! Неизвестно, какие последствия будет иметь лично для тебя эта грязная история.

– Я сумею их перенести, мама, – перебил он ее с невозмутимым спокойствием. – Болдуин…

– Замолчи! Если в тебе есть еще хоть искра сыновней любви, не произноси этого имени! Я не желаю его больше слышать, не хочу, чтобы мне напоминали о том, кто нас так жестоко обманул! Вероломный!

– Остановись! – воскликнул Герберт, поддерживая бледную Маргариту, которая схватилась за край стола, чтобы не упасть. – Ни слова больше, матушка! – На лбу его напряглись жилы, он говорил гневно, но в голосе слышалась глубокая скорбь. – Если ты так безжалостно, с таким невероятным эгоизмом отрекаешься от Болдуина и, следовательно, от сироты, его дочери, то я буду ее защитником и не потерплю, чтобы было произнесено еще хоть одно злое слово, причиняющее страдание ей, еще не оправившейся от своей утраты! Но и Болдуина я не позволю тебе больше позорить! Да, он был слаб, его нерешительность была недостойна мужчины, и я ее не понимаю, но перед нами обстоятельства, смягчающие его вину. Ты сама убедительнейшим образом доказываешь в эту минуту, какая поднялась бы вокруг него буря, если бы он мужественно и открыто заговорил в надлежащее время. Его прельстила возможность войти в исключительный круг, где его приняли с распростертыми объятиями, и с каждым шагом он все больше запутывался в неестественных противоречиях. Скажу больше: чтобы стать в открытую оппозицию к тебе и тем, кто разделяет твое мнение, и, отрекшись от всех предрассудков, следовать только естественному влечению сердца, надо иметь немалое мужество. Этот случай в нашем семействе должен был бы открыть тебе глаза и показать, к чему приводит гнет узких взглядов, отрицание всякого здорового, природного человеческого чувства: к скрытым душевным мукам, которые лишают человека сил, ко лжи и обману, иногда даже к преступлению. Часть вины Болдуина падает и на современное общество – не один он играл комедию.

По мере того как Герберт говорил, советница все дальше отходила от него, казалось, она хотела этим показать, как велика была та пропасть, которая образовалась между матерью и сыном вследствие разницы во взглядах. Крепко сжав губы, она направилась к двери и там еще раз обернулась.

– Я не возражу ни слова на то, что ты мне говорил, – сказала она дрожащим от гнева голосом. – С моими принципами я до сих пор кое-как прожила на свете, они лучшая часть меня самой, моя гордость, с ними я живу и умру! Но ты будь осторожен. Это кокетничанье с современным, лишенным всяких принципов либерализмом несовместимо с твоим положением. Но что я говорю! К чему мне давать советы? Это даже бестактно с моей стороны. Ведь в Принценгофе и перед их высочествами ты, понятно, не позволишь себе высказывать подобные взгляды.

– С дамами в Принценгофе я не считаю нужным говорить о политике, а герцог вполне знает мой образ мыслей, я никогда его перед ним не скрывал, – совершенно спокойно возразил ландрат.

Советница ничего больше не сказала, только тихо и недоверчиво засмеялась, вышла из комнаты и притворила за собой дверь.

Маргарита между тем отошла к ближайшему окну, испуганно высвободившись от поддерживающей ее руки.

– Ты из-за нас поссорился с матерью. – Ей это было горько, и губы ее скорбно подергивались.

– Не стоит огорчаться, – возразил ландрат, все еще не в силах справиться с охватившим его раздражением. – Успокойся же! – прибавил он с нежной заботливостью. – Мы помиримся. Мать образумится, она вспомнит, что я всегда был хорошим сыном, хотя имею собственный взгляд на многие вещи.

Он взял документы и рассмотрел их.

– Теперь пойду в пакгауз, – сказал он. – Всякое промедление было бы грехом перед стариками. Мне предстоит завидное дело! Но спрошу тебя еще: вполне ли ты уяснила себе, что будет, когда явится третий и вступит в равные права с вами, избалованными единственными наследниками? Когда мальчик из пакгауза будет признан потомком тех, чьи портреты смотрят со стен вашего дома, тех предков, которыми ты так гордишься? Сегодня ты стремилась выяснить это дело, чтобы снять постыдное подозрение с памяти своего отца.

– Да. Но вместе с тем я ратовала и за права маленького брата. С радостью открою я ему свои объятия. Он даст смысл моей жизни. Я буду иметь право думать и заботиться о нем, буду хранить его как вверенное мне отцом сокровище. Для этого стоит жить!

– Разве твоя молодая жизнь так бедна надеждами, Маргарита?

Она бросила на него мрачный взгляд.

– Мне не надо твоего сострадания. Жалок только тот, кто не умеет довольствоваться своей судьбой, – упрямо возразила она.

– Ну, дай Бог, чтобы когда-нибудь не рухнул твой прекрасный глиняный пьедестал! – По его губам скользнула легкая усмешка, но она ее не заметила, глядя через его плечо во двор. – Я не хотел тебя обидеть. Боже сохрани! Мы были с тобой сегодня так во всем согласны, но кто знает, что будет завтра, а потому дай мне, как другу, руку на прощание.

Он протянул ей руку, она вложила в нее свою, но не пожала его руку, не пошевелила даже пальцами.

– О, как холодно, как оскорбительно холодно… Что делать, старый дядя должен уметь переносить всякую неприятность, на то он и умудрен годами, – проговорил он с добродушным юмором, выпуская ее руку. Потом задвинул на место деревянный брусок, запер шкаф и взял ключ себе. – На этих днях я попрошу снова дать мне ключ от этой комнаты, – сказал он. – Я уверен, что в письменном столе есть еще многое, что поможет нам поскорее закончить это дело. Ты не оставайся здесь долго, Маргарита. Я по себе чувствую, как ты замерзла.

Сказав это, он вышел. Маргарита медлила уходить. Стоя у окна, она смотрела во двор. Ей не было холодно, было даже приятно, что ледяной воздух освежает ее разгоряченную голову.

У колодца во дворе стояла Бэрбэ, наливая воду в ведро. Суеверная старуха еще не подозревала, что история «дамы с рубинами» закончена навсегда. Да, эта загадка, много лет висевшая черной тучей над домом Лампрехтов, была разрешена.

Маргарита взглянула через двор на отягощенные снегом липы, и ей вспомнилось, как из-за раздвинувшихся пестрых шелковых гардин показалось белое лицо. А теперь она сама стояла здесь, наверху, и знала, что этим привидением была прелестная Бланка, являвшаяся в виде закутанной в покрывало белой женщины.

Как велико должно было быть очарование этой благоухающей, как роза, девушки, если даже человек зрелого ума, уже немолодой, гордый хозяин фабрики, отец Маргариты, был покорен! Что был тогда в сравнении с ним длинный гимназист выпускного класса со своим румяным юношеским лицом!

Теперь, конечно, совсем другое дело. Все изменилось. Перед ним все заискивали, и даже знатная красавица, племянница герцога, желала выйти за него замуж.

Маргарита вздрогнула, вдруг увидев, как он быстрыми шагами направлялся по двору к пакгаузу.

Он поднял голову и кивнул ей. Бэрбэ оглянулась, ведро выскользнуло из ее рук, и вода разлилась по деревянной крышке колодца. Словно обратившись в соляной столб, стояла старая кухарка под страшным окном, в котором, как в раме, виднелось молодое, полное жизни лицо девушки.

Задернув занавески, Маргарита отошла от окна. И в комнате опять стало сумрачно, лишь красноватый отблеск слабого света на стенах придавал таинственный вид играющим на потолке толстощеким кудрявым амурам. В разные времена они так же плутовато смотрели на двух прелестных женщин из дома Лампрехтов, как теперь из-за гирлянд цветов и прозрачных облаков поглядывали на стоящую под ними взволнованную девушку.

Темноволосая красавица простилась здесь со своими грезами, девушка с золотистыми косами увидела здесь зарю своей любви… Обеим выпала на долю ранняя смерть. Им был дан только один год счастья, но разве это короткое время не могло быть вознаграждением за долгую жизнь, полную отречения?

Молодая девушка заломила руки – опять пробудились в ней те мучительные мысли и чувства, с которыми она так отчаянно боролась.

Она как-то похвалилась, что надеется на свой здравый ум. Эти слова нельзя было отдать на осмеяние, она должна их оправдать, хотя бы от этого разбилось ее сердце.

У нее теперь были новые обязанности, так неужели строгое выполнение долга не сможет наполнить ее жизнь? Или ей необходимо беспредельное счастье?

Заперев дверь красной гостиной, она пошла по галерее.

Когда наступил вечер и во всех коридорах и углах дома стало темно, домашние кобольды[9]9
  Добродушные домовые в мифологии Северной Европы.


[Закрыть] начали перешептываться, и было о чем: старинный род «тюрингских Фуггеров» получил нового представителя – около жалкого увядающего побега, последнего отростка старого корня, внезапно появился здоровый, полный сил маленький потомок. И все купцы на портретах, все еще стоявших рядами у стен коридора, могли им гордиться, так как он был действительно их плотью и кровью – такой же красивый и сильный, как и все они при жизни.

А он, подающий большие надежды наследник сидел между тем в пакгаузе на коленях старого деда около постели выздоравливающей бабушки, и глаза стариков сияли от счастья. Горе и душевные муки остались позади, и, несмотря на то что с низкой крыши свешивались блестящие сосульки и окна были занесены снегом, по комнате разливалось живительное весеннее тепло.

В кафельной печи весело трещал огонь, лампа мягко освещала любимую привычную обстановку, и старики опять, после долгой неопределенности, чувствовали, что они дома и им не нужно никуда уходить со своим изгнанным внуком.

Но в главном доме буря последнего события улеглась не так скоро. Советница заперлась у себя в комнате и никого не впускала. Прислуга качала головой, говоря о старой даме, которая вернулась наверх «полная желчи и яда и злая, как черт». Приказав подать ужин одному ландрату и обозвав попугая «противным крикуном», она прошла в спальню и заперлась там на задвижку.

Бэрбэ тоже думала, что не переживет сегодняшнего дня, считая себя ни на что не годной женщиной, недостойной того, чтобы ей светило солнце.

Вне себя от ужаса вернулась она час назад от колодца и шепнула тете Софи, что она видела фрейлейн Гретхен живехонькую и одну-одинешеньку у окна «комнаты привидений».

Ну и получила же она нагоняй за свое жалкое суеверие! Тетя Софи так намылила ей голову, что она этого не забудет до конца своей жизни. О, как глупа и слепа старая Бэрбэ! Она приняла милую Гретхен за «даму с рубинами» и подняла своим криком на ноги весь дом и натравила на сестру злючку, что сидит в конторе. Ох, и наговорил он ей!

Нет, она действительно не стоила того, чтобы милосердный Бог позволил на нее светить солнцу, и теперь она, кажется, готова откусить себе язык, только бы не проронить ни слова о чертовщине там, в коридоре. Она размышляла так, сидя на кухонной скамейке, и горько плакала, закрывшись фартуком.

Маргарита и тетя Софи ходили между тем взад-вперед по общей комнате. Девушка, обняв тетку, рассказывала ей о перевороте, совершившемся в родительском доме. В комнате было темно, зажженную лампу вынесли, так как никто не должен был видеть, что тетя плакала – такую сентиментальность она позволяла себе чрезвычайно редко. Но разве не жаль было, что человек ходил около нее девять лет, скрывая свои душевные муки? А она беззаботно радовалась жизни, не подозревая, что в доме разыгрывается подобная драма!