Текст книги "Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану"

На рассвете 27 ноября находились мы около одной мили от входа в гавань, в которую, пользуясь тихими переменными ветерками, вошли, наконец, благополучно около 11 часов.

Сипе и Нена встретили нас, сопровождаемые множеством лодок, нагруженных плодами. На этот раз вход на шлюп запрещен был всем, кроме старшин, дабы остальных избавить от искушения воровать. Многие, веселившиеся у нас в первые дни, грустно посматривали с лодок своих на шлюп, сравнивая теперешнее отлучение с прежним у нас раздольем. Лишь я покажусь, все кричат: «Юрос! Оака!» Мне и самому было их жаль, но я считал нужным показать всем, что я принимаю это дело не в шутку. Двух главных моих гостей, Сипе и Нену, старался я убедить в сделанном у нас похищении и объяснить им, что я решил настоять, чтобы нам украденные вещи возвратили и что ни один из них не получит от меня ничего, покуда их не отыщет. Они это поняли, приняли близко к сердцу и, поговорив что-то людям своим в лодках, оставили нас вместе со всей своей свитой.

На другой день (28 ноября) перетянулись мы далее внутрь гавани вплоть к островку Матаниялю, на котором имел обсерваторию капитан Дюперре и где я также намеревался расположить свой. Я провел весь день на этом островке, занимаясь наблюдениями, окруженный толпой островитян. Около палатки обведена была на песке черта, которую никто переступить не покусился. Они с вниманием следовали за каждым моим движением, по временам вытягивая свое «уэ!», очень много говорили и еще больше смеялись. Они меня часто отрывали от работы; видя эти добрые, спокойные, веселые лица, столь же далекие от робости, как и от дерзости, невозможно было ими не заняться. Увидя компас, закричали они в голос «Le sacre comments» и опять стали толковать об оаке (корабле), которая была здесь очень, очень давно и останавливалась в Лелле. Услыша выстрелы наших охотников, они опять закричали: «Le sacre comments». Это же восклицание употребил и прежде несколько раз Сипе, увидя предметы, его изумившие. Все это убедило нас, что они удержали эти слова со времени «Кокили». Но не странно ли, что из тысячи французских слов, ими слышанных, удержали они в памяти только эту бессмыслицу?[369]369
  Некоторые будто бы слышали: «сивульпе» (s’il vous plaоt) (пожалуйста). Я этого не слышал.


[Закрыть] Несколько раз старались мы узнавать, не помнят ли они имен Дюперре, «Кокиль» и других, которые они чаще должны были слышать, но всегда тщетно. Они повторяли за нами, и весьма ясно, слова эти, по-видимому, совсем не понимая их значения.

Убедясь в добродушии и смирном нраве юаланцев, решил я выполнить намерение мое о производстве здесь опытов над отвесом и с этой целью расположился (29 числа) станом на островке Матанияле. Чтобы обеспечить себя от маленьких шалостей, обнесли мы стан наш с морской стороны оградой из камней, а с береговой – абордажной сеткой. Жители не только этому не препятствовали, но еще и сами очень усердно помогали нашей работе.

Одним из постояннейших посетителей наших на берегу был добрый наш сосед Каки, который регулярно каждое утро приносил нам печеных хлебных плодов и, кажется, не в ожидании оплаты. Однажды привез он с собой сына, мальчика лет четырех, который, сидя на спине его верхом, боялся меня, конечно, более, нежели у нас мальчик того же возраста боится трубочиста или арапа. Когда я к нему приблизился, то он, дрожа всем телом, визжал изо всей мочи. Странен или страшен бывает не черный и не белый цвет, но цвет, противоположный нашему. Это мне напомнило одно сатирическое сочинение, в котором какой-то черный царь сказал про одного европейского посла: «Правда, что он имеет сходство с человеком, но бел, как черт». Мы пугаем ребятишек трубочистами; эфиопы пугали бы своих мельниками или парикмахерами, если бы они у них были. Цвет тела английского путешественника Денгама был до такой степени противен женщинам одного города внутри Африки, что один взгляд на него причинял им припадки морской болезни.

Мы, со своей стороны, могли подумать, что дамы юаланские избегают нас, опасаясь таких же припадков. Совершенное отсутствие их нас изумляло. Они не только не показывались нам, но и в ближайших селениях нигде не встречались; так что можно было подумать, что все они усланы куда-нибудь внутрь острова, хотя это не согласовалось ни с доверием жителей к нам, ни с некоторыми пантомимами первых посетителей.

О Сипе и Нене не было никаких слухов с самого того дня, как мы имели серьезное объяснение о покражах. Мы догадывались, что они не решаются показаться, не отыскав украденного, и не ошиблись. 30 ноября поутру явился, наконец, друг мой Нена и объявил с радостью, что вслед за ним едут юросы Сипе и Сигири, которые везут «масса» (железо), с выставленными тремя пальцами, в которых мы узнали наши три кофель-нагеля. И действительно, через несколько минут приехали и последние с кофель-нагелями, завернутыми в банановые листья. Последовали длинные рассказы, как и где они найдены, из коих я, конечно, ничего не понял, но радость их была недвусмысленна. Сипе несколько раз принимался меня обнимать. В пылу комплиментов не забыл он, однако, о «телла» (топор); я помнил не хуже его свое обещание; подарки были готовы. Рассадив старшин по чинам в палатке, велел я внести с торжеством предназначенные им сокровища – на каждого по топору, рубашке с запонкой и зеркалу, чтобы они скорее могли иметь удовольствие видеть великолепное свое убранство. Они были в восхищении, и Сипе в восторге снял с себя и на меня надел ожерелье свое из сухой травы, которое, однако, так сильно терло опаленную солнцем мою шею, что я не мог продержать его на себе ни минуты. После нескольких слов объявили они желание ехать на шлюп, чтобы показать Сигире (который у нас еще не был) юроса Николая (портрет русского императора). Возвратясь оттуда, застали они нас за обедом, в котором не отказались принять участие. За столом Сипе вздумалось поменяться именами с Ратмановым – первый пример этого, общего в Южном море, обыкновения. Тотчас и другие того же захотели, и на мою долю пришелся приятель мой Нена. Он вышел из палатки и объявил толпе, что он отныне юрос Лицке, а что Нена сидит в палатке; народ изъявил свое одобрение длинным «уэ!».

С этого времени были мы в беспрестанных и самых дружеских сношениях с жителями, и так как мы никого не отпускали с пустыми руками, то ежедневно имели посещения старшин из Леллы. Я назову главнейших, больше для того, чтобы дать понятие об их именах: Канка, отец Нены, веселый и любезный старик, в котором мы узнали старшину, упоминаемого Лессоном; Сигуарка, Сеоа, Сеза; Нена, или Лицке, как его называли, являлся часто и предлагал быть проводником для других, нередко объясняя то, чего и сам не понимал. Посетители снабжали нас в изобилии хлебными плодами, сахарным тростником и, умереннее, кокосами и бананами.

2 декабря имели мы два первых дамских визита: жена Каки в сопровождении всех почти женщин из Люаля; они, пробалагуря у нас более часа, щедро одаренные, побрели через воду домой; хохот их и болтовня долго еще были слышны.

Другое посещение, трех или четырех молоденьких и пригожих девушек из более отдаленных мест, имело цель гораздо менее чистую. Сопровождавшие их родственники, или, может быть, господа, нимало не двусмысленными знаками объясняли цель своего прибытия. Мы не изведали опытом, точно ли это было их намерение или только хитрость, чтобы выманить у нас несколько подарков, но, если мы не ошибались, лица посетительниц выражали неудовольствие о неудачном покушении. К чести их должно, однако, прибавить, что они все время вели себя очень скромно.

Пользуясь первой свободной минутой, ездил я 4 числа на байдарке в селение Люаль. Чтобы достигнуть его, нужно проехать сквозь опушку мангровых и других растений, окружающих берег сажен на 100 или более. Странно и интересно проезжать в лодке сквозь весьма густую рощу деревьев, растущих на тысячесводной аркаде, вздымающейся из воды бесчисленным множеством отростков, которые сплетением своим образуют непроницаемую стену. Селение Люаль лежит на весьма крутом берегу в густой роще хлебных, банановых и пандановых деревьев. Дома, или лучше сказать шалаши, его составляющие, разбросаны без всякого порядка. Мы нашли их совершенно пустыми. Ни одна душа не вышла нам навстречу, и если бы не два или три простолюдина, нам уже известные, которые, лежа небрежно на рогожах в большом шатре, приглашали нас сесть, то можно бы счесть селение вовсе покинутым. Это обстоятельство, и прежде уже замеченное, мы не знали, как объяснить. Доверие и приязнь к нам жителей, ласковое наше с ними обращение и подарки, которыми мы их осыпали, никак не позволяют предположить, чтобы они из ревности или боязни прятали от нас свои семейства. Невероятно также, чтобы они, уезжая куда-нибудь на время, увозили всех с собой.

Прогулка наша была непродолжительна, потому что в одном шаге от селения начинались овраги, плетни и непроходимая чаща. Мы готовились уже ехать обратно, как прибыл юрос Сигира. Он был на пути к нам. Его приезд оживил сцену; сейчас же принесли плодов, и началась стряпня. Мы тут в первый раз видели приготовление сека, которое Сигира начал тем, что отломил все ветви с листьями и принес их в дар божеству, поставя на особо устроенное место в углу, с весьма торжественным и таинственным видом.[370]370
  О приготовлении сека будет говориться подробнее в другом месте, почему я здесь об этом не распространяюсь.


[Закрыть]

Сигира проводил нас до стана, с небольшим запасом фруктов, обещав на другой день привезти более.

На следующее утро обнаружилась первая новость, что ночью с одной из шлюпок украден дрек. На это первое наглое воровство не мог я уже смотреть сквозь пальцы, и потому, когда Сигира приехал с обещанным, то ему было сказано, что мы ни с кем из них не хотим иметь никакого дела, покуда не отыщется дрек. Оставя лодку с фруктами у нас, отправился он немедленно в Люаль для поисков, однако через час, не являясь сам, прислал за своей лодкой, из чего мы заподозрили, что он не совсем чист в этом деле. Не желая начинать ссор, не велел я лодки его задерживать. Вечером посетили нас юросы Нена и Сеза, первый с подарком от Канки. Я обоим жаловался на покражу, не дал ни одному топора, как они ни просили, но обещал, если отыщут дрек.

Поутру Сеза явился опять, но ничего не хотел знать о дреке, следовательно, не получил топора; зеркало в золотой рамке, по-видимому, совершенно его утешило, он забавлялся, пуская зайчиков по глазам своих подданных; потом заставлял их плясать; словом, был веселее, чем когда-нибудь; все это была хитрость, чтобы отвлечь наше внимание. Занятые астрономическими наблюдениями, были мы внезапно встревожены криком «караул!»; вмиг все было в ружье. Я тотчас велел захватить Сезу, однако он со всеми подданными был уже в полном отступлении по берегу к N, что и показало его зачинщиком шума. Я опасался драки, но успокоился, узнав, что все дело в похищении топора. Плотник наш, чтобы стуком своим не мешать нашим наблюдениям, вышел работать из стана. Один из диких, которого за минуту до того видели перешептывающимся с Сезой, подкрался к нему сзади, ударом в голову сбил с ног и, выхватив топор, пустился бежать через отмель в лес. Более привычный к такой прогулке вор от нас ушел, и потому нам осталось только захватить до полдюжины лодок, бывших близ нас, из которых две принадлежали Сезе, а прочие нашим приятелям люальским. Одного из них, Легиака, отправили мы парламентером к Сезе с приглашением к нам прийти, но без успеха, и вся толпа его скрылась за мысом к северу. Мы приняли меры на случай, если бы миролюбивые наши хозяева вздумали ополчиться, – удвоили караул на берегу и поставили в подходящем месте фальконет. Лодки вытащены были на берег, и я приказал на глазах наших пленных сделать все приготовления к сожжению их, потом отпустил их с объяснением, что если украденное не будет возвращено, то все эти лодки и еще многие другие непременно будут сожжены.

Под вечер приехал к нам Каки, возвращавшийся из Леллы, с женой и детьми и в сопровождении парламентера нашего, старика Легиака. Через него знал он уже обо всем – о захваченных лодках и пленных, о намерении нашем возвратить свое во что бы то ни стало и, невзирая на то, с великодушием и доверием, необыкновенными в диком, вышел прямо к нам, презирая страшный визг ребят, которые всеми силами старались его удерживать и с отчаяния рвали на себе волосы. Разумеется, столь благородная черта не осталась с нашей стороны без внимания; он и все его семейство были осыпаны подарками. Каки весьма опорочивал поступок Сезы, по приказанию которого были похищены и топор и дрек, находящиеся теперь в селении Тепат, принадлежавшем этому старшине.

Между тем жена его, которая до того оставалась в лодке, изъявила желание видеть мою ставку и, конечно, была принята с должной честью. Множество новых вещей беспрестанно извлекали у нее то «уэ!», то «lе sacre comments». Старик хохотал от восхищения, видя внимание наше к его жене и ребенку. Конечно, никогда хозяин и гость не были более рады друг другу, как при этом случае.

Отправя семейство домой, Каки остался у меня ночевать к большому моему удовольствию, ибо беседа его, невзирая на недостаточные средства изъяснения, была для меня всегда интересна. Поутру жаловался он только, что часовые окликами своими часто его пугали.

Я помышлял о средствах, как бы, не доходя до крайностей, настоять на своем и возвратить украденное. Надежнее всего было, конечно, задержать кого-нибудь из главных юросов, и вечером 7 декабря представился к тому случай: к нам приехал юрос Сеоа. По приближении его Каки, находившийся в это время у меня в гостях со всем своим семейством, выпроводил женщин за ограду нашего стана, а сам сел перед палаткой на землю; это знак уважения. Я принял Сеоа холодно, не взял его подарков, старался с помощью Каки объяснить причину этого и, наконец, объявил ему, что он должен остаться у нас, отправя лодку свою в Тепат к Сезе, и потребовать топор и дрек. Он с радостью согласился остаться у нас ночевать, воображая, что мы только намереваемся его угостить; когда же понял, в чем дело, то встревожился. Отправление лодки хотел он все отложить до завтра, наконец, по решительному настоянию моему, отправил ее, но приказание его было дано так, что она вместо Тепата поехала в Люаль. В сумерки объявил я ему, что он должен ехать спать на шлюп; это сильно его смутило; великого труда стоило его к тому склонить; он был перед страшной дилеммой: видя невозможность не послушаться и не зная, что его ожидает на судне. Впрочем, он скоро успокоился и развеселился, только не соглашался отпустить Каки, который, таким образом, должен был разделить его арест.

На следующий день не было никаких слухов ни о пропажах, ни о ком из дальних; но ближние соседи с обыкновенным доверием и спокойствием нас посещали. Сеоа был спущен на берег, но, невзирая ни на какие просьбы, не получал свободы. В отчаянии покусился он бежать, но был пойман и тогда пришел в совершенное уныние. Сжалясь над ним, решил я его отпустить, но прежде в присутствии его и многочисленной толпы приказал торжественно изрубить одну из сезиных лодок, объяснив им, что если завтра не будут возвращены похищенные вещи, то и с другими так же поступлено будет. Я весьма неохотно решился на эту меру, но считал ее необходимой, чтобы показать им, что они, обижая нас, сами более теряют, и удержать их от дальнейших шалостей. Опыт всех прежних путешественников доказывает, что ласковое и снисходительное обращение с дикими, соединенное с твердостью и настойчивостью, а когда нужно, то и обнаружение силы есть единственное средство сохранить с ними постоянный мир и согласие. Народ, для которого в тесных пределах небольшого островка заключается мир и который только что узнал о существовании породы людей, от него отличной, никак не может иметь тех же понятий о справедливости и собственности, какие имеем мы. Поэтому наказывать его по-нашему за то, что по нашим понятиям есть преступление, конечно, было бы несправедливо и жестоко. Но, с другой стороны, послабление вначале поощряет их, как детей избалованных, к новым дерзостям, которых часто нельзя иначе удержать, как кровопролитием. Я тем более старался избежать этой крайности, что островитяне и в самой распре показали себя добрейшим народом. Невзирая на неприязненные наши меры против виновника ссоры и на угрозы принять еще сильнейшие, соседи наши, не участвовавшие в воровстве, оставались около нас с веселыми лицами, а почтенный Каки с философским спокойствием, которое и не дикому сделало бы честь. Многие шутили насчет кратковременного своего плена, а один (Легиак) так полюбил матроса, который дюжей рукой, схватя его в воде за пояс, повлек к баркасу, что при всяком посещении приносил ему по испеченному хлебному плоду в подарок.

Мера, нами принятая, не осталась без успеха. На другой же день по истреблении лодки Каки, по обыкновению беседовавший у меня в палатке, был потребован домой от имени Сипе и через полчаса воротился в сопровождении всего своего семейства, неся с торжеством дрек наш, который будто бы был найден этим старшиной. Топор обещано возвратить скоро. Удовольствовавшись этим, приказал я освободить все лодки и объявить мир и дружбу восстановленными, к общей радости собравшихся около нас островитян, выраженной длинными «уэ!».

Натуралисты, которые в последние дни, по причине ссоры с жителями, несколько приостановили свои прогулки, воспользовались этим, чтобы посетить Леллу – общую резиденцию главных старшин, которые приняли их самым дружеским образом и поручили мне сказать, что они с нетерпением ожидают меня. Я мог помышлять об этом не прежде, как кончив все свои работы на берегу. Работы эти продолжались до 13 декабря, когда я опять перебрался на шлюп, а следующий день назначен был для поездки в Леллу.

Партия наша состояла, кроме меня, из Мертенса, Постельса, Ратманова, Крузенштерна, трех матросов и алеута с байдаркой. Нам предстояли два пути в Леллу: один – через остров, разлогом между горами Бюаш и Крозер, который является самым низким местом и единственным, которым можно переходить с одной стороны острова на другую; другой – по берегу, вокруг северной оконечности. Желая осмотреть эту часть острова, избрал я последний путь, намереваясь возвратиться первым. Кроме Каки, следовавшего в своей лодке, нагруженной нашими вещами, сопровождала нас толпа знакомцев, которые с радостью брались нести наши инструменты и оружие. Между всеми отличался старик Легиак, который, благодаря особенной услужливости своей и всегдашней веселости, сделался общим любимцем. В настоящую прогулку он не отставал от меня и нес либо ружье мое, либо инструменты, которые не могли быть отданы на сохранение в лучшие руки.

Неприятнейшая часть пути предстояла нам в самом начале. Мы должны были идти по колено в воде вдоль опушки ризофор и соннераций, простирающейся от гавани к северу мили на полторы. Впрочем, такие водяные прогулки здесь, при 23°, не имеют того неудобства, какое имели бы у нас, и мы к ним, наконец, до такой степени привыкли, что, встретя лужу на пути, конечно, ни один из нас не сделал бы десяти шагов лишних, чтобы обойти ее. Потом путь лежал песчаным или коралловым берегом до самой губы, в которой лежит остров Лелла. Жители везде ласково нас встречали, предлагая кокосовые орехи для освежения.

У берегов губы Леллы, к которой мы подошли уже в сумерки, ждала нас лодка юроса Сипе, предупрежденного о нашем прибытии, на которой мы все переехали на остров Леллу. Весь берег, где нам надлежало приставать, покрыт был народом, высыпавшим смотреть на нас; большая часть были женщины и ребята. Первые манили нас к себе и знаками требовали украшений, но не было ни шуму, ни докучливости. Приятель мой Нена встретил нас по пояс в воде, объявил, что Сипе нас ожидает, и проводил к нему. Последний сидел в обеденной палате и приветствовал, как обыкновенно, указанием места, где сесть.

Не прошло минуты, как явилось послание от юроса Тогожи, главного на всем острове, с приветствием и несколькими кокосами. Мы при этом только случае узнали о существовании сей важной особы, о которой никто из старых наших знакомых не упоминал. Я отвечал, что в столь позднюю пору не могу его беспокоить, но завтра буду благодарить лично.

Усталость заставляла нас думать прежде всего об отдыхе. Заметя это, Сипе, как обязательный хозяин, поспешил указать нам квартиру нашу – отдельный дом на весьма чистом дворике, который мы поспешили занять. Поперек дверей положенная байдарка образовала заставу для незваных гостей. Жаркое собственной охоты, суп английского приготовления, хозяйские плоды и рюмка вина подкрепили наши силы, и мы предались весьма спокойному сну, невзирая на очень немягкое ложе и ужасную возню крыс всю ночь.

Одной из первых встреч наших в Лелле была огромная черная свинья, оставленная здесь французским корветом «Кокиль», которую мы с того времени более не видали. Ее увели, вероятно, чтобы нас избавить от искушения. Видя, что мы от них требуем только съестного и никогда не имеем его достаточно, могли они легко опасаться, что претензию нашу мы распространим и на свинью. Животное это находилось во владении Сипе, имело особое жилище на одном дворе с нами и жило в большой холе. Его кормят бананами, от чего оно чрезвычайно разжирело. Кажется, что кошо (как ее тут называют) не исполнила надежд, которые подавала; ибо, кроме нее, не видали мы на всем острове ни одного поросенка. К счастью, у нас на шлюпе оставалась еще чушка, которая считалась супоросой и которую я поэтому решил оставить здесь.

Мы встали с зарей. Первое, что нас заняло, был обряд в обеденной палате у Сипе, относившийся, без сомнения, к их религиозным обрядам. Я опишу его подробно ниже, когда буду говорить об этом предмете.

Покуда приготовляли байдарку, на которой я намеревался описывать гавань, сделал я в сопровождении Сипе визит первенствующему юросу. Пройдя через весьма грязный переулок, вошли мы в дом, по-видимому, ничем не отличавшийся от других. В обеденной палате никого еще не было. Немного спустя вошел в боковые двери седой старец, по наружности лет около семидесяти, который, не обращая на нас никакого внимания, сел. После нескольких минут молчания Сипе тихим голосом проговорил: «юрос Тогожа», тогда только догадался я, что знаменитая особа уже перед нами, и потому, встав, приветствовал его по-нашему. Старик смотрел на меня глазами, ничего не выражавшими, и только говорил: «Меа?» (что?). Матрос, меня сопровождавший, внес подарки, состоявшие из топора, ножей, ножниц, буравов, напарьев, стругов, гвоздей и в заключение белой рубашки и красной шапочки; все это было разложено перед ним, а фуражку я надел ему на голову. У него разбежались глаза, и он, указывая то на то, то на другое, только повторял: «Меа инге?» (что такое?). Чтобы объяснить ему употребление каждой вещи, в лежащем возле бревне проверчены были дыры буравом и напарьем, топором сделано несколько зарубок, которые стругом были сейчас сглажены, и пр. Многие из присутствовавших очень хорошо все понимали и выражали удивление свое длинным «уэ!». Старик только твердил: «Меа инге?» Фуражка, по-видимому, его беспокоила, но он скоро нашел ей лучшее употребление, сложив в нее все мелкие инструменты и завернув все в рубашку. Заметив гвоздь, также для опыта в бревно вколоченный, он попробовал было вытащить его пальцами и очень удивился, что гвоздь даже и не шевелится. Это, кажется, была первая вещь, которую он понял. Скрывшись на несколько минут, он возвратился с отдарком, состоявшим из рогожек и тканей, – я охотнее принял бы вместо них столько же пучков бананов и кокосов. Мне намекнули, что меня ждет супруга хозяина, – я обернулся и увидел старуху, которая, с улицы заглядывая в боковую дверь, показывала на свою шею. Ножницы, перстень и несколько ниток бус ее удовлетворили и доставили мне отдарок, подобный прежнему.

Между тем началось приготовление сека, которое отличалось от прочих тем только, что все время один человек держал вверх кубок хозяина (скорлупу кокосового ореха), который отдал стряпунам, только когда пришло время выдавливать сок. Между тем Тогожа расшевелился, посадил меня подле себя на рогожку и с большим вниманием рассматривал меня и все, что было на мне и со мной. Цвет моего тела более всего изумлял его. Любопытство его простиралось далее, чем я мог его удовлетворить. Тогожа задавал мне множество вопросов, на которые я, разумеется, мог ему отвечать только его же словами, над чем он от всего сердца смеялся. Все присутствующие были с ним чрезвычайно почтительны, говорили весьма тихим голосом и не смотря ему в глаза.

В продолжение разговора Тогожа упомянул о кошо, у нас находившейся, о которой он слышал. Я сказал, что уступлю ее ему, если в возврат получу достаточно кокосов, хлебных и других плодов. Насколько мы поняли, Тогожа изъявил на то свое согласие.

Возвратясь домой, отправился я на байдарке на южную сторону губы, но не отъехал и 200 сажен, как байдарка лопнула и мы с трудом догребли назад к берегу. Кожаные суда эти в жарких странах, где и вода и воздух постоянно имеют температуру выше 20 °C, весьма непрочны и потому не представляют тех удобств, как там, где изобретены.

В ожидании исправления ее пошли мы в сопровождении Нены, как обыкновенно, окруженные толпой жителей по острову, имеющему в окружности не более 2 миль, и исходили его вдоль и поперек. Все берега его, за исключением немногих мест, где деревья или утесы выдаются в море, обнесены стеной, сложенной из камней вышиной футов в пять, защищающей дома и плантации от волнения. Такими же стенами обнесены и земли, разным юросам принадлежащие. Эти стены имеют в вышину сажени по три. Нас изумляла огромность камней в этих стенах: некоторые имели фута по четыре во всех измерениях, следовательно, содержали не менее 60 кубических футов вещества и весу не менее 150 пудов. Нам непонятно было, какими средствами могли жители поднимать такие громады на высоту от 5 до 6 футов? Многие необитаемые островки по отмелям обнесены такими же стенами. Особенно замечательны каналы, пересекающие в разных направлениях середину острова. Каналы эти были вначале, конечно, только обыкновенные между манграми протоки; но жители укрепили берега их каменными стенами и сделали их таким образом настоящими каналами глубиной в 3–4 фута, которые очень способствуют сообщениям! Эти каналы только с южной стороны сообщаются с морем. Чтобы пройти на другую сторону острова, должны мы были брести вдоль них почти по пояс в воде. При этом напитанные маслом проводники наши имели большое преимущество перед нами: они выходили из воды и были сухи, а мы долго еще должны были влачить целую массу напитанных водой тряпок, называемых одеждой.

Проводники наши неоднократно изумляли нас похожей на инстинкт сметливостью, с какой они на грязи или на песке узнавали следы торосов; нам случалось по таким следам с помощью их действительно находить тех, кого искали.

Пополуденные часы были посвящены измерению оснований и углов в разных частях губы.

Утехой моей в свободные от работ минуты было заниматься с детьми, с утра до вечера осаждавшими каменную стену, к которой прилегал наш дом и через которую они не дерзали переступить. Веселость и благонравие их были восхитительны. Две или три девочки от 13 до 15 лет считались бы красавицами и у нас. Большие черные глаза, полные огня; зубы, как перлы, черты лица преприятные; к несчастью, прелестные личики эти большей частью покрыты грязью. Плутовки эти очень искусно умели выманивать у нас вещи, им нравившиеся, зато учили нас петь свои песни и восхищались нашей понятливостью.[371]371
  Две следующие песни показались нам ими любимыми; я пишу их сообразно французскому правописанию, кроме «ы» во второй песне:
  Sondé Ouagma Catanazic,
  Combien non non
  La sacrè ça (bis)
  Nin nin couluca (bis).
  Здесь опять встречаются чистые французские слова, без связи и смысла.


[Закрыть] К хозяйской дочери, девочке лет около шести и, кстати сказать, большой кокетке и болтушке, собирались иногда подруги в одном из домиков подле нашего. Беседы их довольно однообразны, но бусы и серьги иногда их расшевеливали; они пели, а под их песни мальчики плясали, так как женщинам плясать не позволено. Между прочим, есть у них игра, несколько похожая на нашу: в ладоши, только гораздо сложнее. Они садятся друг против друга и бьют ладонями то в свои колена, то о ладони сидящей напротив или даже соседней пары. Дело состоит в том, чтобы при множестве разных оборотов руками не сбиться с порядка. Это в такт сопровождается весьма однозвучной песнью.

На следующий день намеревались мы возвратиться домой; но описные работы заняли нас до самого вечера и вынудили возвращение отложить до следующего утра. Нам нетрудно было в этом утешиться, и если бы не необходимость спешить, то мы рады были бы пробыть и гораздо дольше между этим добродушным и любезным народом.

Пользуясь тихой лунной ночью, пошел я прогуляться вдоль морского берега. В несколько минут отрекомендовались мне в провожатые до полдюжины молоденьких девушек, которые уловками тонкого кокетства не отстали бы от опытнейших красавиц Лондона и Парижа, но пристыдили бы их своей пристойностью. Они старались победить меня, превосходя друг друга веселостью, смеялись, пели песни, в которых повторялось мое имя, и пр. Толпа мальчиков с шумом и смехом нас сопровождала, и, верно, на столичных гуляньях не видно было никогда компании, более шумной. Гостеприимство жителей не дремало и в этот поздний час; многие приятели, мимо жилищ которых нам случилось проходить, выходили с кокосами и бананами и приглашали к себе отдохнуть. Вдруг смех и говор умолкли, и все, от мала до велика, как будто тронутые волшебным прутиком, сели в кружок на землю. Я стоял между ними, не зная, что думать об этом странном явлении, пока не увидел магической причины, – юроса Сигира, стоявшего у ворот своего дома. Покуда я с ним говорил, царствовало в толпе, за минуту столь шумной, глубокое молчание. Несколько повес только, подкрадываясь вдоль стенки, смеялись исподтишка с разными обезьяньими увертками.

С раннего утра 17 декабря стали мы собираться в обратный путь. С вечера условились мы с Неной и Сипе, чтобы каждый из них сопровождал нас на своей лодке, которые нам были нужны для наших вещей. Казалось, что обе стороны друг друга понимали, и множество пауа (пудинг, о котором я уже упоминал), готовившееся ночью, считали мы доказательством, что хозяин наш собирается в дорогу. Но когда дело дошло до того, чтобы ехать, то мы с изумлением увидели, что ни один из приятелей наших не думает об исполнении своего обещания. Нены совсем не было, а Сипе нашли мы прилежно трудящимся над очищением золы из того дома, где мы жили, от нас же полученной железной лопатой, и нимало о нас не помышляющим. После многих настояний приказал он дать нам лодку пустую и сам скрылся. Мы, таким образом, вынуждены были, вместо большой свиты и большого запаса, отправиться домой с пустыми руками и в сопровождении одного только неизменного Каки.