Текст книги "Магия успеха"

ГЛАВА 21

1941 год

– А вот еще был случай, мне дед рассказывал. – Старый одноглазый саам Иван Данилов хитровато прищурился, отхлебнул крепкого, заваренного на травах чаю. – Давным-давно на берегу Сейдозера жил знаменитый нойда по имени Ломпсало. У него был сеид, он его кормил жиром и кровью, и священный камень давал ему удачу в рыбной ловле, Однако спустя некоторое время на противоположном берегу поселился другой нойда, очень сильный, Если Ломпсало всегда везло в рыбной ловле, то пришельцу удачи не было. Догадавшись, в чем дело, он обратился к страшному Сайво-олмако, покровителю чародеев, и с его помощью посредством волшбы уничтожил сеид. В гневе Ломпсало вызвал пришельца на поединок и, чтобы застать его врасплох, обратился в оленя. Но более сильный нойда без труда разоблачил уловку. Он еще издали закричал: «Ты Ломпсало!» – и, вынужденный признать себя побежденным, тот навсегда покинул эти места.

Кроме старого саама, за столом было двое – ссыльнопоселенцы профессор Красавин, угодивший в Ловозеро за нежелание сотрудничать с органами НКВД, и недоучившаяся студентка Хильда Третнова, член семьи изменника родины. Сидели, пили чай с брусникой и морошкой, слушали сказки хозяина избы, потомственного шамана-нойды. А как еще коротать вечера в маленьком поселении, затерянном на просторах Кольского полуострова, за Северным полярным кругом? Летом здесь не заходит солнце, вдоль сапфирно-синих ручьев цветут хрупкие колокольчики и крохотный, ростом в ладонь, шиповник – трогательные полярные розы. Зимой властвует ночь, стоят трескучие морозы, бушуют ураганы и воют метели. Издалека над Сеид-озером на обрыве горы Куйвчорр видна огромная фигура черного человека. Это след ушедшего в скалу мрачного повелителя ветров и бурь Куйвы. Время от времени старец гор сходит с Куйвчорра и обрушивает лавины и ураганы, неся вечный покой тем, кого непогода застигла в пути. Только кто ж по своей воле забредет в этакую глушь? Разве что рыбаки и оленеводы, рожденные в Саамиедне – земле саамов, да оперуполномоченный НКВД, Появляясь раз в три недели, он привозит «Правду» двухмесячной давности, пьет всю ночь брусничный самогон с местным активистом – одноногим, страдающим падучей алкоголиком – и утром со спокойным сердцем отбывает, – все враги народа на месте, искупают. А куда бежать? На сотни верст ни души, лишь снег, вой ветра и холодные сполохи северного сияния.

– Дед, а каких нойд больше, добрых или злых? – Хильда улыбнулась, прихлопнула злющего болотного комара и нырнула ложкой в брусничное варенье. – Ты вот добрый…

Она уже больше полутора лет жила на севере, встречала свое второе полярное лето. Второе из пяти, если верить самому гуманному в мире советскому суду. Поначалу было плохо, слишком живы были воспоминания о месяце, проведенном в Бутырской тюрьме. Ее взяли в августе, сразу после ареста отца.

– Зачем вам пальто? – удивился тогда главный чекист. – Вы ведь вернетесь через час, это так, простая формальность.

Она была в туфельках и легком платье, в таком виде ее и бросили в холодную мрачную камеру на вонючие нары.

– Давай подписывай, девка. – На первом же допросе следователь, низкорослый, плохо говорящий по-русски татарин, сунул ей стандартный протокол об укрывательской деятельности. – Поживешь лет пять на природе. А не подпишешь, я тебе сейчас целку сковырну, потом взвод пехоты пропустим…

Хильда подписала, но это ее не спасло. Татарин, посмеиваясь, повалил ее животом на стол, разодрал белье и, зажимая рот ладонью, мучительно изнасиловал в задний проход.

– Скажи спасибо, сучка, что девкой оставил. Так она и явилась на суд – без трусиков, в мятом платье, в туфлях со сломанными каблуками. Потом был этап: переполненный «Столыпин», равнодушный конвой, озлобленные, похожие на фурий зечки-уголовницы. Жизнь казалась зловонной ямой, полной нечистот и роющихся в них двуногих тварей, хотелось быстро и без боли уйти. И вот наконец маленькое поселение в дремучей, непролазной глуши. Тут тихо и таинственно плескались воды древнего Сейдозера, замшелые вековые ели подпирали макушками хмурое небо, от мрачного вида отвесных скал захватывало дух и вспоминались строки из Ибсена:

 
Там мессы служит водопад,
Гремят лавины, льды звенят,
Там ветер проповедь поет,
Так что бросает в жар и в пот.
 

Все здесь было пронизано жизнью, Хильда ощущала ее биение и в пенящихся водопадах, и в черном базальте скал, и в подернутых дымкой таежных долинах, – и постепенно мысли о смерти стали казаться ей чужими, ненужными, лишенными смысла. Да и люди здесь были совсем другие – несуетные, добрые, не приемлющие ложь. Мир они воспринимали, как язычники, словно совокупность природных сил, представленных бесчисленным сонмом духов. Это и белокожая красавица Сациен, обитающая в прозрачных водах лапландских озер, и Мец-хозяин, черный, мохнатый, с хвостом, поджидающий в лесах заблудших путников, и владычица подземного мира Выгахке, у которой в подчинении множество карликов, добывающих золото, серебро и драгоценные камни. В райской стране Ябме-Абимо души праведников получают удовольствие и почет, трусов и предателей в ужасном аду Рото-Абимо ждут страшные мучения, а на небе бог-громовик Айеке-Тиермес гоняется за большим белым оленем по имени Мяндаш. Когда охота будет закончена, тогда с неба упадут звезды, потухнет, солнце и наступит конец мира.

Впрочем, кое-кто относился ко всему этому фольклору с изрядной долей иронии. Ссыльнопо-селенный Красавин, к примеру, не веривший ни в Бога, ни в черта, ни уж тем более в языческие сказки, незлобиво посмеивался в седые усы, . но с саамами держался уважительно: дети природы, что с них взять. В Ловозере он прозябал уже четвертый год, одичал, отпустил густую, окладистую бороду и был весьма рад появлению Хильды, нашел собеседника своей весовой категории. Шутка ли, двадцатилетняя девчонка декламировала Байрона на английском, Бодлера на французском, читала в подлинниках Гомера и Тацита, а оригинальностью своих суждений поражала даже умудренного жизнью профессора. Они подолгу беседовали, неторопливо прогуливаясь по берегам Ловозера, осматривали гигантские расщелины в отвесных скалах, делились впечатлениями о проложенной к Сейдозеру странной дороге, теряясь в догадках, взахлеб строили гипотезы о следе огромного черного Куйвы. В общем, с пользой убивали время, – чего-чего, а этого у них было в избытке. Правда, последние полгода Хильда стала бывать в обществе профессора все меньше и меньше, на то у нее имелись веские причины…

– Чтобы стать настоящим, сильным нойдой, нельзя быть ни добрым, ни злым, нужно все убить в душе. – Старый саам задумчиво покачал головой, поставил кружку на чисто выскобленный сосновый стол. – А потом, ведь злой нойда после смерти может и равком стать. Когда умер страшный Риз с Нотозера, люди боялись хоронить его. Вызвался лишь другой нойда. Он запряг оленей в кережу[15]15
  Сани в виде лодки.


[Закрыть], положил покойника в домовину и повез на кладбище. По дороге ровно в полночь мертвец сел в гробу, но после окрика нойды вновь улегся. Про-, шло немного времени, и он поднялся снова. Тогда нойда сделал непростительную ошибку: пригрозил мертвецу ножом, а надо было замахнуться палкой. Покойник снова улегся в гроб, но в лунном свете стало видно, что зубы у него сделались стальными. Нойда понял наконец, как необдуманно приступил к делу, которое оказалось ему не под силу, и попытался спастись, забравшись на высокую ель. Равк встал из гроба, подошел к дереву и, скрестив на груди руки, стал грызть ствол. Только приход зари спас нойду от лютой смерти – при первых лучах. солнца упырь улегся в гроб. Нойда, очевидно будучи слабым шаманом, захоронил равка на боку, хотя известно, что упыря нужно класть лицом вниз, чтобы он не мог найти выход из могилы. С тех пор вурдалак и выходит ночами из-под земли, когти у него во, побольше этих. – Иван Данилов без тени улыбки указал на шкуру медведя, висевшую на стене. – А правильный нойда после смерти превращается в сеид. Недалеко от Печенги жил когда-то сильный нойда по имени Сырнец. Перед смертью он сказал своим родичам, что пойдет на гору Угойв и там превратится в камень. Так и случилось. Когда люди просили хорошей погоды, сеид исполнял их желание. Если же кто шел в гору, чтобы уничтожить камень, поднималась такая буря, что этому человеку трудно было надеяться невредимым спуститься вниз. Однако ты смотри, десять часов уже. – Рассказчик посмотрел на ходики, мерно постукивающие маятником, поднялся. – Завтра приходите, печенку оленью пожарю, с брусникой.

Он проводил гостей до крыльца, пожал им руки:

– Приходите, вкусно будет.

Соплеменники давно уже не считали его сильным нойдой, даже просто нойдой не считали его саамы. Давно пылился в кладовке родовой шаманский бубен семьи Даниловых. Наследников не дали сайво куэлле – духи-помощники, а как самому камлать без руки? По локоть пришлось отсечь: красный комиссар прострелил, давно, в девятнадцатом. Повезло еще, – нойду Репт-Кедги утопили в Сейдозере, хороший был шаман, сразу камнем пошел на дно. Ох, скоро, видно, скоро могучий Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож прямо в сердце оленю Мяндашу…

Тихий вечер был похож на летний полдень. Незаходящее арктическое солнце изливалось медленным, сонным сиянием, не было ни ветерка, казалось, что поверхность озера стала стеклянной, превратилась в огромное, отражающее небесную синь зеркало.

– Помните, Хильда, белые ночи в Питере? – Профессор ловко соорудил собачью ногу, глубоко затянувшись, далеко выпустил дым, в воздухе повисла вонь удушливой махры-самогонки. – Силуэт Петропавловки, факел на Ростральной, купол Исаакия в закатных отсветах… Знаете, я часто это вижу во сне, придется ли наяву… – Он замолчал, незаметно вытер неожиданно увлажнившиеся глаза. – Становлюсь стар и сентиментален. Ну-с, барышня, разрешите откланяться.

Спокойной ночи желать не стал – прозвучало бы неловко, как-то двусмысленно.

– До свидания, Федор Ильич. – Оценив его тактичность, Хильда улыбнулась и почти бегом припустила по тропинке мимо погруженных в оцепенение вековых елей. С их ветвей и стволов свисали зеленовато-серые бороды лишайников, меж могучих корней то и дело попадались глубокие норы, служащие, если верить саамам, воротами в подземный мир, где живут карлики. Говорят, существует верный, но жестокий способ отобрать у них серебро, которым они набивают свои животы. В весенний морозный день надо оставить на свободном от снега месте котелок с кашей. Карлики, наевшись до отвала, замерзнут на морозе, животы у них лопнут, и пожалуйста – наполняй карманы серебром!

«Какое варварство». Усмехнувшись, Хильда поднялась на крылечко дома, который занимала вместе с четырьмя поселенками, через общую горницу прошла на свою половину.

– Приятного аппетита, тетя Аля!

– Садись, дочка, краснорыбицей самоеды уважили. – Ее соседка по комнате, смоленская колдунья Алевтина Пряхина, в одиночку сидела перед бутылкой брусничного самогона. Янтарем сочилась малосольная, нарезанная крупными кусками семга" благоухал ольховым дымом копченый олений бок, стояли плошки с капустой, огурцами, аппетитными мочеными яблоками. – Давай-ка выпьем, глядишь, и полегчает на душе.

Опытная знахарка, она лечила наговорами, занималась костоправством, пользовала по женской части, местный нойда терпел ее молча, соблюдал нейтралитет: шибко сильная ведьма, однако, ругаться не надо, болящих на всех хватит.

– Спасибо, тетя Аля, я уже поела. – Хильда присела перед тумбочкой, принялась рыться в своих вещах. – Душно, пойду сполоснусь.

Ее вдруг и впрямь кинуло в жар, огненным румянцем зажгло щеки, по телу прошла горячая волна, пьянящая, истомная, заставившая сладко замереть сердце.

– Эка, милая, нет тебе покою, опять к немцу своему намыливаешься? Смотри, принесешь в подоле. – Колдунья усмехнулась, опрокинула стопочку и, похрустывая огурцом, вдруг недобро прищурилась. – Да ты никак, девка, в залете уже! Когда последний раз кровя были?

На мясистом, раскрасневшемся лице ее отразилось сожаление: как есть дите неразумное, даром что с мужиком живет. Нет бы на луну посмотрела, спросилась бы – ведь травки есть особые, заговоры…

– Месяца два. – Низко наклонив голову, Хильда собрала белье, поднялась с корточек. Уже в дверях остановилась, оглянулась на колдунью. – Спасибо, тетя Аля, только не беспокойтесь. Ребенка я оставлю.

Вздохнув, она пошла к маленькой баньке, притулившейся на берегу озера, – ее протопили сегодня утром, вода в баке еще не успела остыть. Хильда вымылась душистым, пахнущим фиалкой мылом, радуясь телесной чистоте и прикосновению шелка, натянула кружевное, в розочках, белье – все подарки Юргена, специально для нее заказанные и сброшенные с самолета в контейнере. От превкушения счастья, от ощущения своей неотразимости у нее сделалось хорошо на душе, быстро накинув цветастое ситцевое платье, она захлопнула тугую дверь баньки и направилась на южный берег озера. Там на зеленом, далеко выдающемся в воду мыске был разбит летний лагерь – ровными рядами стояли палатки, буравил небо железный хлыст антенны, слышались громкий смех, чужая речь и фальшивые наигрыши на губной гармошке. Время от времени на дощатый, на сваях, причал выбегали почти голые – в одних только узких, завязанных на боку плавках – купальщики, с уханьем бросались в прозрачную воду, вопили восторженно:

– Himmeldonnerwetter! Der Teufel soil den Keri byserieren! Lecken Sie mir Arsoh![16]16
  Черт побери! (Грубое ругательство.) Поцелуй меня в задницу! (нем.)


[Закрыть]

Часовой косился на них с завистью. Плечистый здоровяк, при нагане, винтовке-трехлинейке, в защитной гимнастерочке хабэ, он курил исподтишка дареную сигаретку, сплевывал едко и тягуче, – везет же этой немчуре, катаются как сыр в масле.

– Стой, кто идет? – Издалека заметив Хильду, он высунулся из караульной будки, сурово сдвинул кустистые брови. – Пароль, стрелять буду.

Спросил так, не выпуская папироски изо рта, – эх, скука, тоска, словом перекинуться и то не с кем.

– Тайфун, иду к господину Химмелю. – Хильда гордо вскинула голову и, даже не удостоив часового взглядом, направилась к большой офицерской палатке, стоявшей несколько обособленно, с краю. Господи, как же она ненавидела после Бутырки всех этих «цириков» с красными треугольниками на петлицах!

«Вот сука. – Сержант с жадностью посмотрел ей вслед, его ноздри, поросшие густым рыжим волосом, раздувались, как у жеребца. – Эка ведь устроился главный немец, почти каждую ночь шастает к нему эта блядь белобрысая. Не положено, конечно, не по уставу, но товарищ Кустов разрешил: ради дружбы с немецким пролетариатом никаких шкур не жалко, пускай шастают. Ох, сколько же все-таки власти у товарища Кустова, даром что всего-то старший лейтенант. Правда, старший лейтенант госбезопасности. В петлицах две шпалы, как у армейского майора, а денег – куда там полковнику, спецторг опять-таки. Да, полномочий у него побольше, чем у иного генерала, тоже, гад, как сыр в масле катается. А все ж какие буфера у этой белобрысой! И в койке как пить дать подмахивает, бревном не лежит, может, ее вообще того, в позе прачки? Немцы все-таки, Европа. А тут, еттить твою налево, никакой личной жизни, только и знаешь гонять дуньку Кулакову. Ну вот, опять сухостой от всех этих мыслей…»

– Юрген, ты дома? – Хильда нетерпеливо откинула полог палатки, и голова ее сразу же сладко закружилась от хорошо знакомых запахов табака, цветочного одеколона и особой волнующей свежести, исходящей от здорового мужского тела. – Как же я соскучилась, любимый!

– Солнышко мое! – Юрген фон Химмель, крупный блондин с бледно-голубыми, почти прозрачными глазами, порывисто поднялся и, нервно улыбаясь, положил ей руки на талию. – Ну иди же ко мне!

Голос его дрожал от еле сдерживаемого желания, пальцы были ласковыми и требовательными.

– Мой повелитель… – Почувствовав губы Юр гена на своей груди, Хильда закрыла глаза и, уже не владея собой, крепко обхватила его за шею. – Скорее, скорее…

В ее сознании с бешеной силой зазвучала музыка Вагнера, себя она представляла Изольдой, обнимающей Тристана; время остановилось, мир оказался на грани Рагнарока – Сумерек Богов. Упали на пол ненужные одежды, ритмично сотрясая ложе, неистово сплелись разгоряченные тела, двое, исходя блаженным потом, на время стали единой плотью. Потом Хильда застонала, исступленно, сквозь сцепленные зубы, Юрген захрипел, судорожно сжал ее в объятиях, бессильно вытянулся, и наступила тишина, лишь негромко играла переносная радиола да прерывисто дышали счастливые любовники. Аида и Радамес, Ромео и Джульетта, Руслан и Людмила…

Они познакомились прошлым летом, когда в Ловозере появилась немецкая этнографическая экспедиция, сопровождаемая взводом красноармейцев под командованием сержанта ГБ и какого-то человека в штатском. Местный уполномоченный, сунувшийся было с проверкой документов, мигом успокоился и пришельцам больше не докучал, аборигены были нелюбопытны, а ссыльнопоселенцы ничему уже не удивлялись – фройндшафт! Наши чекисты натаскивают гестапо, немецкие вертухаи стажируются в ГУЛАГе, асы Люфтваффе набираются ума у «сталинских соколов», так чего уж там какая-то экспедиция!

Как-то вечером Хильда сидела на своем любимом месте на берегу Ловозера у одинокой, обезображенной глубокими расколами сосны. Задумчиво плескалась о камни прозрачная вода, теплый воздух был наполнен светящейся тишиной, по телу медленно разливалась истома. Мысли были неторопливы, ни о чем, сердце замирало в предвкушении чего-то небывало хорошего, несбыточного, казалось, стоит открыть глаза – и вот оно счастье, пьянящее, похожее на искристую, тающую на ладони снежинку…

– Черт меня побери, Ганс, смотри, какая русалка. Как только она подмоет свою задницу, я готов познакомиться с ней поближе.

Немецкая речь, перемежаемая громким, похотливым смехом, прозвучала совсем рядом. Вспыхнув, Хильда вскочила на ноги, – на нее бесцеремонно глазели двое мужчин в защитных куртках, сальные улыбки расплывались на их румяных, холеных физиономиях. Третий, высокий и белокурый, стоял чуть поодаль, его мужественное, с правильными чертами лицо застыло, голубые, словно небесная лазурь, глаза смотрели на Хильду с восхищением.

– Господа! Я, кажется, не давала вам повода для грубости! Так ведут себя перепившиеся солдафоны в борделе! Извольте извиниться. – Содрогаясь от гнева, Хильда гордо повела подбородком, в ней проснулась старинная тевтонская кровь. – Или вы уже засунули языки в свои чисто подмытые задницы?

Говорила она на изысканном саксонском диалекте.

Повисла тишина, лица весельчаков сделались растерянными, взгляд высокого блондина, напротив, стал суровым, в голубых глазах появился властный начальственный блеск. Он подошел ближе:

– Вы что, не слышали, что сказала фрейлейн? Извинитесь! Сейчас же!

Видно, здесь он был старший.

– Простите, фрейлейн, – переминаясь с ноги на ногу, выдавили грубияны и, заискивающе оглядываясь на начальника, отошли к воде, ноги их, обутые в крепкие альпийские ботинки, неслышно ступали по тысячелетним базальтам.

– Еще раз прошу прощения, фрейлейн! Люди устали, одичали в лесах. – Блондин вдруг обезоруживающе улыбнулся и, вытянувшись, резко кивнул: – Разрешите представиться, Юрген фон Химмель.

Подобная церемонность посреди заболоченной тайги показалась Хильде несколько комичной, она улыбнулась и протянула загрубелую от пилки дров и работ на огороде руку:

– Хильда фон Трети офф, баронесса Штерн. Ладонь у Юргена была большая и теплая, кожа напоминала шелк. В то лето они много гуляли вдвоем. Исходили все окрестности загадочного Сеид-озера, подолгу стояли у таинственных менгиров, ощущая, как начинает кружиться голова и сердце наполняется безотчетным страхом, пекли оленину на углях, пили из одной фляжки обжигающий, золотистый, словно расплавленный янтарь, коньяк. Юрген оказался великолепным рассказчиком, особенно он блистал, когда речь заходила о теме его исследований – наследии лопарских шаманов. Затаив дыхание, Хильда слушала занимательные истории про саамских нойд, авторитет которых как чародеев и кудесников в средние века был необыкновенно высок. Еще в семнадцатом веке немецкий этнограф Иоганн Шеффер в труде «Лаппония» писал, что норвежцы и шведы посылали своих детей к лапландцам для обучения волшбе. У финнов для обозначения сильного колдуна употреблялось выражение «настоящий лопарь», а в Англии в том же смысле использовалось словосочетание «лопарские колдуньи». Неудивительно, что влияние саамских волшебников распространялось на все стороны тогдашней жизни. Так, объединивший Норвегию конунг Харальд Прекрасноволосый не погнушался сочетаться браком с лопарской княжной Снефрид. Волшба же саамской ведуньи по имени Крака привела к тому, что корону короля Гадина унаследовал не его старший сын Ролло, а младший, Эрик. На Руси тоже широко распространилась слава о лопарях как об опасных чародеях. В Смутное время этот факт был использован для политической интриги, приведшей к появлению Лжедмитрия Второго. Первый, монах Григорий, в миру Юрий Отрепьев, почти год процарствовавший как сын Ивана Грозного, был убит в 1606 году. Однако силы, заинтересованные в продолжении смуты на Руси, позаботились, чтобы, казалось бы, очевидный факт гибели самозванца вызывал сомнение. Для начала был пущен слух, что «Гришка – колдун, научившийся волшбе у лапонцев, способных воскрешать себя». Нашлись свидетели, которые утверждали, что будто бы вокруг Лжедмитриева тела, лежавшего на площади, ночами сиял таинственный свет, а когда покойника везли в убогий дом, сделалась ужасная буря, сорвала кровлю с башни на Кулишке и повалила деревянную стену у Калужских ворот. Говорили также, что мертвец переносился с места на место сам собой и на нем видели сидящего голубя. Случилась великая смута. Одни считали Лжедмитрия царским сыном, другие исчадием ада, но уж, во всяком случае, никто не сомневался, что он ведун, наученный волшбе лопарскими кудесниками, которые велят себя убить, а после оживают. А раз так, то спустя некоторое время население Московии вполне терпимо восприняло известие, что «природный государь Дмитрий Иванович объявился в Польше и собирается вновь занять законный престол». Таким образом, благодаря репутации саамских нойд Русь получила очередного самозванца. Лжедмитрия Второго.

Много всего рассказывал в то лето Юрген Хильде, не говорил только, что экспедиция в Ловозеро организована институтом Аненербе, мозговым центром Черного Ордена – СС, и сам он, работая в Главной службе расы и населения, имеет звание гауптштурмфюрера. Да и основная цель его исследований не изучение традиций шаманизма, аотыс-кание следов таинственной цивилизации, существовавшей на северной земле Туле, о которой упоминал еще Пифей около трехсотого года до нашей эры. Между тем лето подошло к концу, не за горами были холода, и экспедиция переселилась в зимний лагерь на северном берегу Ловозера. Здесь, в маленькой, жарко натопленной избушке, под завывание ветра и страстный шепот Юргена Хильда забыла наконец потные руки следователя и без сожаления рассталась с девственностью. Кто сказал, что это стыдно и больно? Полнота ощущений потрясла ее, заставила стонать, плакать, задыхаться от счастья, сотрясаясь в любовных судорогах, шептать страшные клятвы и пламенные признания. Юрген тоже был на верху блаженства, впервые в жизни он встретил женщину своей мечты. Кроме того, шифровка, полученная из Берлина, подтвердила истинно арийское происхождение Хильды, что делало роман с ней преисполненным не только страсти, но и здравого смысла. Против такой избранницы не стал бы возражать даже сам Рихард Дарре, главный теоретик «Крови и почвы», не говоря уже о составителях «Правил о браке» для офицеров СС.

С той поры прошло полгода. Восторженная влюбленность медового месяца сменилась в отношениях Юргена и Хильды чисто немецким прагматизмом и педантичностью. Все выверено, ничего лишнего: бурный секс после дневного воздержания, скромный ужин на двоих, разговоры по душам в семейном кругу, снова, если получится, бурный секс, полноценный восьмичасовой сон, обязательный утренний секс, когда концентрация половых гормонов в крови максимальна, медленный подъем, черный кофе и трогательная процедура прощания – до встречи, майн либхен, я буду скучать.

Вот и сейчас, удовлетворив первую страсть. Юрген прошептал: «О, как ты прекрасна, моя золотоволосая женушка!» – вылез из постели и, не одеваясь, принялся заниматься ужином: поставил на огонь чайник, открыл консервы, порезал хлеб. Если бы кто решил написать портрет бога Тора, лучшего натурщика было бы не найти. Белокурый, мощный, атлетически вылепленный, с кожей нежной и белой, словно у женщины, – идеальное воплощение древнего германского божества. Хильда, лежа без сил, молча наблюдала за ним сквозь полуприкрытые ресницы, улыбалась в блаженной истоме. Господи, этот великолепный красавец – ее мужчина, отец ее будущего ребенка! Наконец все было готово.

– Прошу, майн либхен, прошу. – Юрген сдернул со стены китайский шелковый халат, подал его Хильде. – Вкусившие страсти, вкусите плодов подношения.

Голос у него был гораздо тоньше, чем полагалось бы обладателю такой мощной фигуры.

– Юрген, это было восхитительно, у меня до сих пор голова кругом. – Потягиваясь, Хильда зевнула, медленно уселась в постели, и в это время снаружи раздался негромкий голос:

– Герр Химмель, герр Химмель! Прошу прощения, это Манцель, экстренная связь, вас срочно Берлин!

– Прости, сердце мое. – Сразу помрачнев. Юр-ген накинул халатик на себя, сунул ноги в теннисные туфли и, завязывая на ходу пояс, вышел из палатки. – Я на минутку.

Минутка несколько затянулась. Немного подождав, Хильда поднялась, натянула платье и принялась крутиться перед зеркалом, – хороша все же, белокурая фрейлейн, баронесса фон Третнофф, истинная арийка! Она заколола волосы в пучок, уселась за стол и от нечего делать раскрыла наугад тетрадку, исписанную каллиграфическим почерком Юргена. «Мы пережили гибель всего, что было нам дорого, близко и свято. Вместо наших принцев германской крови у власти смертельные враги – евреи. Чем грозит нам этот хаос, мы еще не знаем. Но мы догадываемся. Время, которое придет, будет временем борьбы, горьких утрат, временем опасности… И пока я держу свой молот громовержца Тора, я клянусь все силы отдать этой борьбе. Наш орден – германский орден, и преданность наша германская. Наш бог – Вальватер, его руна – Аг. И триединство – Вотан, Вили, Ви едины в тройственности. Аг – руна означает Ариан, первоначальное пламя, солнце и орел. Чтобы показать волю орла к самопожертвованию, он окрашен в красный, с сегодняшнего дня наш символ – красный орел, пусть он предупреждает нас, что мы должны умереть, чтобы выжить…»

– Все в порядке, любимый?

Едва Юрген вернулся, Хильда захлопнула тетрадку, поднялась и сунула в рот консервированную маслину – у нее разыгрался аппетит. Словно не расслышав, Химмель промолчал, поставил на огонь остывший чайник, ответил не сразу:

– Завтра в полдень прибывает гидроплан, экстренная эвакуация. Ты поедешь со мной или останешься гнить здесь дальше?

Это прозвучало как предложение руки и сердца.

– И ты еще спрашиваешь? – Хильда крепко прижалась к нему, в ее глазах блеснули слезы. – Я готова идти за тобой хоть на край света!

Все лучше, чем жить матерью-одиночкой за полярным кругом.

– Вот и отлично. – Сразу смягчившись, Юрген откупорил бутылку вина, торопясь, разлил искрящуюся жидкость в бокалы. – Завтра ровно в одиннадцать. Никому ни слова, никаких сборов. Фатер-лянд даст тебе все. За наше счастье!

Снаружи уже слышались звуки команд, взревев дизелем, заскрежетал траками вездеход, в воздухе повисли пыль, запах солярки и витиеватая ругань, – суета эвакуации началась.

А вот скромный ужин на двоих не задался. Вино так и не допили, поели торопливо, без особого вкуса: Юрген мыслями был где-то далеко, у Хильды же от волнения пропал аппетит. Подумать только, завтра уже не будет ни опостылевшей бескрайней тайги, ни гнуса, ни ссылки, начнется сказочная жизнь в новом отечестве. Может, все это сон?

– Юрген, я, пожалуй, пойду, не буду тебе мешать. – Отказавшись от чаю, она поднялась, надела трусики и, сунув лифчик в карман, чмокнула возлюбленного в щеку. – До завтра, мой милый.

– Смотри не опаздывай. – Химмель улыбнулся, похлопал Хильду по обтянутому ситцем бедру. – И держи рот на замке.

Оставшись в одиночестве, он задумчиво выкурил сигарету, сбросил халат и начал одеваться. Душа его ликовала: похоже, позорной братской дружбе Советов и фатерлянда наступил конец.

…Настоящим доношу, что согласно устной директиве все возможные пособники германских диверсантов, работавших в районе Ловозера под видом этнографической партии, расстреляны…

Командир спецотряда ГУГБ ст. лейтенант госбезопасности Кустов 12 июля 1941 года .

Год 1945-й

– Фрау Хильда, это вас. – Вздрогнув от звонка, горничная взяла трубку, послушав, почему-то перешла на шепот. – Господин штандартенфюрер.

Глаза у нее были пустые, бегающие, в лицо она не смотрела, словно украла что-нибудь.

– Спасибо, Гретхен. – Поднявшись с кресл-а, Хильда подошла к телефону, несмотря на солнечный день, ее знобило. – Да, дорогой, хорошо, дорогой, до встречи, дорогой.

Положив трубку, она вздохнула и через плечо, искоса, глянула на горничную:

– Гретхен, накрывайте на стол, штандартенфюрер будет позже.

Тихий голос ее не выражал ничего, кроме усталости. Обедали в малой гостиной, – старинная резная мебель, наборный паркет из ценных пород древесины, огромные, от пола до потолка, окна, выходящие в сад. На одной из стен во всю ее четырехметровую высоту висел гобелен искусной работы, на нем – геральдические эмблемы, кабаньи головы, детали рыцарских доспехов. В центре выделялся фамильный герб рода фон Химмелей, замысловатая композиция рунических символов, апокалипсических зверей и таинственных каббалистических знаков. Наверняка кое-кто из этого семейства не избежал в свое время тесного знакомства со святейшей инквизицией и кончил свои дни на костре.

Обед проходил в молчании, лишь серебро негромко постукивало о старинный фаянс да под конец закапризничала Норна, ей пришелся не по вкусу яблочный штрудель, и в самом деле несколько суховатый.

– Тихо, моя маленькая, тихо. – Хильда нежно улыбнулась, погладила дочь по белокурым волосам, заплетенным в трогательные смешные косички, и, внезапно почувствовав выжидающий взгляд, медленно повернула голову. – Вы, Гретхен, хотите что-то сказать?

Меньше всего ей сейчас хотелось услышать монолог о лишнем выходном или о повышении жалованья.

– Фрау Хильда, могу я взять расчет? – Горничная опустила глаза, пальцы ее нервно теребили белый кружевной передник. – Прямо сегодня?