Текст книги "Магия успеха"

ГЛАВА 9

«Белеет парус одинокий. – Сделав музыку погромче, Снегирев притопил педаль газа. Он только что проехал милицейский пост в Лахте и теперь любовался на залив, зеркальную гладь которого резал шикарный швертбот. – Только ни хрена он там не отыщет. Дамба, говорят, превратила Невскую губу в помойку».

После Ольгино пошли леса, одетые, увы, уже в пурпур и золото, – сентябрю скоро хана, а там, глядишь, октябрь, дождливый, с ночными заморозками и улетающими к югу птицами, затем ноябрь, холодный, с несжатой, наводящей на грустную думу полоской, и все – зима, крестьянин торжествует…

Проехав указатель «Лисий Нос», Снегирев ушел налево и неспешно покатил вдоль убогих, построенных еще полвека назад развалюх. Правда, обшарпанность и неказистость наблюдались не везде. То тут, то там высились дворцы новорусского стиля – четыре этажа, двадцать комнат, подземный бункер с парой «мерседесов». Ну как тут не вспомнить строчку из Высоцкого:

 
Кто был ничем, тот станет всем,
Задумайся о том…
 

Однако Снегирева эта роскошь не привлекала. Загнав мышастую в тихий переулок, он прошел сотню метров ножками и остановился возле скромного одноэтажного дома, обнесенного тем не менее трехметровым бетонным забором. Огляделся по сторонам и, встав под объектив телекамеры, надавил на кнопку звонка. Щелкнул электромагнитный привод, калитка подалась, и Снегирев вошел в небольшой ухоженный дворик. Свирепого вида волкодав зарычал было на него, но, учуяв знакомый запах, принялся вилять хвостом – милости просим.

– Ты, брат, блохастый небось. – По пологому пандусу Снегирев поднялся на крыльцо и, толкнув незапертую дверь, ощутил благоухание кролика, тушенного с шампиньонами. У Аналитика, помимо всех прочих достоинств, был несомненный кулинарный дар.

– Весьма кстати. Дорогой друг. – Негромко загудел электродвигатель, и из кухни выкатилась инвалидная коляска, в которой сидел еще нестарый человек с грустной улыбкой на лице. – Устроим ранний ужин.

На коленях у него стоял поднос со скворчащей латкой, помидорным салатом и свежезаваренным чаем. Это был Аналитик, доверенный человек Скунса, звавшийся в миру Иваном Борисовичем Резниковым. Судьба обошлась с ним жестоко. Но не менее жестокими оказались и люди – жена, друзья, власти предержащие. Кому теперь есть дело до безногого калеки? Будь он даже трижды талантливей Эйнштейна и с головой, набитой множеством практических идей! Нужным он оказался только миру, живущему по собственным законам, – преступному.

Однако Резникова недолго мучили укоры совести, в конце концов, разве не преступно само государство, развязавшее чеченскую бойню, обворовавшее, обрекшее на медленное вымирание собственный народ? Опытный инженер-электронщик, он для начала обзавелся аппаратурой, дающей контроль над всем санкт-петербургским эфиром. Затем разработал спецпрограмму для обработки и анализа данных, позволяющую вычислять владельцев пейджеров и сотовых трубок. Аппаратура была на взводе круглосуточно, всасывая информацию, анализируя ее, запоминая, и скоро Резников мог без проблем «отработать клиента», зная лишь его фамилию. Следующим его шагом был взлом компьютера ФСБ, причем настолько совершенный, что системы защиты оказались в положении беспомощных слепых котят. А еще Резников замечательно готовил…

– Чертовски вкусно. – Снегирев положил себе добавки и впился порцелановыми зубами в нежнейшую кроличью спинку. – Вероятно, все дело в шампиньонах?

– Все дело, Дорогой друг, в кролике. – Резников зачерпнул ложкой ароматный соус и снисходительно усмехнулся. – Прежде всего он не должен быть старым и жилистым. Приправы, конечно, тоже имеют значение, ну и сорт грибов. Я как-то пробовал с белыми – не то.

Во время еды о делах говорить было не принято, это чрезвычайно вредно для переваривания пищи. Чай пили с малиновым пирогом, горячим, с пылу, с жару. Резников испек его на скороводке, словно яблочную шарлотку. Наконец с обедом было покончено.

– Да, брат, ты силен. – Снегирев с уважением посмотрел на хозяина дома, и тот понял, что речь идет не о кролике в шампиньонах. Гость имел в виду господина Морозова, которого Аналитик преподнес ему на блюдечке с голубой каемочкой, правда без гарнира. Это уже дело Снегирева – довести клиента до нужных кондиций, опыта ему в этом не занимать.

– Схожу-ка я в закрома. – Он отнес грязную посуду на кухню и, сдвинув в сторону половичок, приподнял крышку подпола. – Сундучок-то мой крысы не сожрали?

Он спустился по скрипучим ступеням, зажег свет и, кряхтя, вытащил из тайника обитый железом короб, о содержимом которого ходили всевозможные легенды.

– Десяток из Госдумы на сундук мертвеца.

Отключив первый контур самоликвидатора, Снегирев открыл тяжелую крышку, набрал личный код на устройстве подрыва и принялся разбираться в своем добре. По существу, это был обычный спецназовский контейнер: оружие, снаряжение, экипировка, только все высшего качества, изготовленное на заказ, сугубо индивидуальное. И очень опасное. Наденет, например, кто-нибудь сдуру ботинки, сделает шаг и тут же останется без ног, – нехорошо брать чужое без спросу. Или взять хотя бы оружие – с виду ствол как ствол, а в чужих руках сразу превращается в гранату, стоит только спустить курок. Не зная броду, не суй х.. в воду.

– «А это был не мой, а это был не мой, – Снегирев открыл обычного вида кейс, вытащил коробочку, похожую на портсигар, и поглубже засунул ее в карман куртки, – а это был не мой чемоданчик…»

Пел он отвратительно, мерзким, скрипучим фальцетом. Так, теперь активизировать самоликвидатор, закрыть крышку, убрать контейнер в тайник. Когда он вылез из подполья на свет, Резников уже закончил мыть посуду и громко хохотал, глядя, как Трус, Бывалый и Балбес волокли в койку студентку, комсомолку и просто красавицу. Кавказскую пленницу, одним словом.

– Хороший фильм, – одобрил Снегирев и невесело усмехнулся, – любим народом. Говорят, именно поэтому его и показали перед президентскими выборами, предварительно снабдив двадцать пятым кадром с агиткой – «Голосуй или проиграешь». Делайте ваш выбор, господа. Храните деньги в сберегательной кассе.

Резников перестал смеяться и вырубил звук.

– Может, еще чайку?

– Да нет, спасибо, поеду. – Снегирев протянул Аналитику руку. – Кролик незабываем. Приятно было.

Волкодав на прощание тоже помахал ему хвостом.

Сентябрьский вечер был тих и приятен. В небе повисли низкие звезды, ветерок шелестел пожелтевшей листвой, и астры у входа в «Занзибар» трепетно дрожали лепестками. Только очарование вечера почтеннейшей публике было по барабану. Из-за дверей заведения, перекрывая звуки музыки, раздавались крики, смех и пронзительное улюлюканье, – уже неделю в «Занзибаре» протирали подиум самые лихие красавицы и бились самые могучие самцы.

Блистали бедра и плечи, трещали ребра и ключицы, публика вставала на уши и громким матом кричала «браво».

Около одиннадцати со стороны помойки послышался рев мотора и прямо через поребрик на газон вырулил «студебеккер», огромный, ржавый, несомненно видавший еще салют сорок пятого. Примерно на таком коварный бандюга Фоке рвал когти от доблестного капитана Жеглова. В вечернем воздухе сразу густо запахло дерьмом, – не иначе, автомобильный раритет служил для перевозки навоза. Рокот мотора смолк, громко, так что всполошились окрестные вороны, хлопнули дверцы кабины, и к «Занзибару» направились двое. Впереди шел крепкий парень в ватнике и армейских хабэ, заправленных в юфтевые, задубевшие от навоза сапоги. Охраннику на входе его скуластое, с перебитым носом лицо чем-то не понравилось, и, хотя и так все было ясно, страж порядка насупился:

– Куда?

– Туда.

Следом за парнем в ватнике появился его спутник, и дальнейшие вопросы стали совершенно неуместны. Он был двухметрового роста и весил никак не менее полутора центнеров. При этом ни капли жира, только кости, связки и упругие мышцы, – куда там Лундгрену со Шварценеггером. На великане была необъятных размеров футболка с надписью «Лучше отойди», чекистские галифе со вставками фасона «летучая мышь» и хорошие хромовые сапоги со скрипом.

– Ну? – Он ласково глянул на охранника голубыми, словно у младенца, – глазами, и тот, съежившись, врос в стенку:

– М-м-м-мы…

– Пошли, Евлампий. – Великан тронул спутника за плечо, и они окунулись в залитое яркими огнями великолепие «Занзибара».

Процесс естественного отбора был организован грамотно, на широкую ногу. Соискатели подходили к столу, за которым восседал лысый крепыш, платили по таксе и заносились в пухлую, уже наполовину исписанную бухгалтерскую книгу. Недолго томились в ожидании и выпускались на сцену – десятками. Красоткам надлежало изобразить под музыку стриптиз. Причем границы обнаженности не оговаривались, и так было ясно, что за шикарную «топоту» можно запросто вылезти из собственной кожи. Процессом раздевания руководила моложавая, крашенная под блондинку дама с бриллиантовыми семафорами в ушах.

– На сцену, ласточки, на сцену. – Она профессионально хлопала в ладоши и махала ручкой, чтобы включили фонограмму. – Ну-ка, опаньки!

Лилась песня, и конкурсантки начинали корежиться. Победительнице доставалась надежда, а кое-кому из неудачниц приз зрительских симпатий в виде аплодисментов и нескромных предложений.

Бойцам снимать трусы было не нужно. Они раздевались только до пояса и в таком виде устраивали групповое побоище по принципу «каждый за себя». Побеждал последний оставшийся на ногах. Организаторы процесса были на высоте. За стриптизом непременно следовала драка, крики ярости вновь сменяли звуки нежной музыки, а аромат парфюма плавно смешивался с запахом крови.

– Ишь накурили-то, ироды. – Двое из «студебеккера» глянули по сторонам и, шаркая сапожищами по изысканной мозаике пола, направились к столику устроителей. При их появлении бойцы как-то сразу поутихли, сделались ниже ростом и серьезно задумались о судьбе своих кровных баксов.

– Вы, что ли, драку заказывали? – Великан сурово посмотрел на лысого кассира и, не дожидаясь ответа, шмякнул об стол увесистым мешком, напоминающим инкассаторскую сумку. – Считать будете али на веру?

– Что это? – Лысый дернулся, словно в приступе зубной боли, и в его усталых глазах отразилась мука.

– Как это что? – Великан извлек из кармана галифе смятую в комок газету, бережно расправил и стукнул по ней огромной, сплошь в ожогах, пятерней. – Агриппина моя баба глазастая, вот, в сельсоветовском сортире из очка выудила. Насчет махаловки объява ваша? Так что прошу принять по курсу – двести долариев за мово младшого брата Евлампия. Ну так как, вываливать монету?

– Не надо, верю. – Лысый со звоном сбросил мешок себе под ноги и обреченно взялся за ручку. – Фамилия?

– Ты, мил человек, мово младшенького-то не забижай. – Великан повел широченным плечом, и мышцы под его футболкой вздулись буграми. – С отчеством нас пиши. Евлампий Дормидонтов Скуратов-Бельский, Пскопской уезд, деревня Лаврики. С поселения мы. Я его старшой брат, Корней До-рмидонтыч, знакомы будем. – Он выкатил грудь колесом и, заметив, что младший брательник уставился на сцену с голыми, как в бане, соискательницами, сурово прикрикнул: – Хорош на охальниц пялиться, экая похабель. Давай-ка, «ломай веселого», собирайся на сшибку.

Дисциплина в семействе Скуратовых-Бельских была образцовая.

– Слухаю. – Младший живо скинул с плеч ватник, взъерошил волосы и, гикнув, принялся плясать с виду простенький, незатейливый танец. Он молниеносно поводил плечами, тряс стриженой башкой и высоко поднимал колени, совсем как древние славяне-кривичи, готовясь к бою не на жизнь, а на смерть. Крепкие руки и мускулистый, прикрытый лишь десантной майкой торс Евлампия отливали синевой татуировок. Бойцы-соискатели перешептывались, нервно косясь на танцора, настроение их стремительно портилось, – ишь корежит его, расписного! Не иначе, припадочный. Такой изувечит и глазом не моргнет. А старший и вовсе бычара – терминатора ушатает. Во, бля, семейка!

Переживали они не напрасно. Когда смолкли звуки ламбады и красавицы стали подбирать с полу свое бельишко, великан схватил Евлампия за плечи и зарычал:

– Слышь, яра давай, чтоб знали наших. Не посрами фамилию!

– Слухаю. – Вскочив на сцену, тот рванул на груди тельняшку и, едва раздался гонг, вырубил «брыком» ближайшего поединщика, крепкого парня с повадками кикбоксера. Увернулся от удара, от души дал сдачи и что было сил въехал «раскачником» нападающему в нюх – отдыхай. Под восторженный рев толпы он вертелся волчком, щедро раздавал «распалины», «подкруты в подвяз» и «косые подсеки», словно в свалке-сцеплялке, групповом побоище где-нибудь за околицей. Наконец он один остался на ногах, но все никак не мог уняться – плечи так и ходили ходуном.

– Ну все, будя. – Великан поманил его со сцены и сурово притопнул ножищей. – Будя, сигай сюды. Охолонись малость. – Он повернулся к лысому организатору. – Вдругорядь надо будет, свистнешь. А мы пока пойдем махнем по чекушке. Там, глядишь, может, и я разойдусь, тряхну стариной.

Очередь начала потихоньку таять.

. – Хорош молодец. – Плещеев глянул на подсиненное лицо Толи Громова, и в голосе его засквозила озабоченность. – Только мозги-то тебе не вышибут до финала? Не тяжело?

– Легко, Сергей Петрович, только девок щупать. – Тот молодецки притопнул говнодавом и, спохватившись, виновато покосился на Пиновскую. – Мы, пскопские, будем еще на «фордах» ездить!

– Ладно, иди отдыхай, пскопской. – Плещеев отечески потрепал его по плечу, и Громов выкатился из кабинета – вразвалочку, поигрывая на ходу бицепсами. Крепко вошел в роль.

– Артист! – Марина Викторовна эффектно закинула ногу на ногу и пробежалась пальцами по клавиатуре компьютера. – Я тут поинтересовалась персоналиями, – компания в «Занзибаре» подобралась славная. Мордобоем командует некто Степан Владимирович Калмыков, подполковник в отставке, в свое время вел спецкурс по рукопашке в КИ – Краснознаменном институте имени товарища Андропова. Очень, очень серьезный господин. В помощниках у него бывший капитан ГБ Дмитрий Александрович Бабкин, специалист по скоротечным огневым контактам и холодному оружию. Был жестоко обижен отечеством, потом взят под крыло и обласкан господином Морозовым. А по женской части, – Пиновская ухмыльнулась и выразительно поглядела на Плещеева, – верховодит особа, примечательная во всех отношениях. Инга Павловна Зайковская, девичья фамилия Дзерве, в узких кругах более известна под прозвищем Кобылятница. Дама сия начинала путаной, потом держала сеть массажных заведений с девочками, занималась сводничеством и растлением малолетних. С господином Морозовым знакома давно, до сих пор поставляет ему «недозрелую клубничку». Официально числится директором модельного агентства «Три звезды», по сути дела являющегося своднической конторой. К мужчинам индифферентна, одно время имела репутацию активной лесбиянки, теперь увлекается компьютерным сексом – порно по Интернету, V-шлемы, специальные установки для мастурбации. В общем, идет в ногу со временем. – Она ткнула пальцем в клавишу, и принтер выдал красочное, словно рекламный постер, изображение блондинки, одетой в рыболовную сеть. – Это Инга Павловна в молодые годы, любительский снимок. – Марина Викторовна показала госпожу Зайковскую присутствующим и остановила взгляд на Фаульгабере. – Ну, что скажешь, Семен Никифорович?

Поднявшись, она включила кофеварку и неожиданно усмехнулась – до чего же все-таки Кефирыч похож на Илью Муромца! Только тот до тридцати годков сиднем сидел, а этому побегать пришлось. Ножками, ножками, по раскаленным пескам, под автоматными пулями…

– Ничего так, даже очень. – Он вдруг замолк на полуслове, потупился, его могучая шея и уши покрылись пунцовыми разводами. – То есть, я хотел сказать, без хитрости тут не обойтись. – Зажав в ручище кружку с дымящимся кофе, Фаульгабер шумно отхлебнул и потянулся к бутерброду с колбасой. – По мне, лучше всего подойдет второй вариант, с дракой. Шум, гам, визг, девки голые по сцене скачут. – Он икнул, поперхнулся и закашлялся до слез. – Главное, свет не забыть вырубить. Пока местная секьюрити глаза протрет, можно много чего успеть. Но подстраховаться, конечно, надо, по четвертому варианту, взять выходы под контроль. Если не сработает второй, телохранители начнут выводить клиента наружу, так здесь чтоб снайперы не сплоховали… Вот так, в таком разрезе. ну а уж драку мы устроим, будьте уверены.

Он потряс огромным, кувалдообразным кулачищем и вдруг тихо спросил:

– А что это за установка такая для мастурбации?

ГЛАВА 10

– Ой, Серега, смотри. – Женя вдруг застыла, и по ее лицу расползлась блаженная улыбка. – Это же белый, какой красавец!

– Подберезовик это, черноголовик. – Прохоров осторожно, чтобы не повредить грибницу, выкрутил изо мха крепенькую Ножку, глянул снизу вверх спутнице в лицо и усмехнулся – немного нашей женщине нужно для счастья!

Они общались с природой уже более двух часов. Вначале нелегкая занесла их в болотину: худосочные березки, глухое чавканье под сапогами, буйная зеленая осока. Однако, когда взяли к югу, низина превратилась в ельник, стали попадаться сыроежки, и вот, о радость. Женя опустила в корзину первенца – неказистый, тронутый слизнями подберезовик. Это у нее он первенец, а у Прохорова их уже с десяток, пара белых да моховиков с полдюжины, – на жареху хватит. В лесу надо под ноги смотреть, а не восторгаться красотами природы. Все равно золото пожухших трав в ломбард не примут.

Наконец ельник кончился, пошел смешанный лес, и Тормоз, высмотрев полянку, смилостивился:

– Привал.

– Ура. – Женя с ходу плюхнулась на толстую поваленную ель и, конечно же, сразу вымазалась в смоле. – Ой, Вань, смотри, какие шишечки!

В синем, надвинутом на ухо берете она была похожа одновременно на комсомолку тридцатых годов, девушку-регулировщицу и послевоенную шмару-хипесницу с Лиговки.

– Замечательные. Держи. – Прохоров извлек из-за голенища тесак и, ловко крутанув его вперед рукоятью, протянул Жене. – Бересты надери.

Сам он снял с пояса ножовку и принялся спиливать ветви у поваленной ели. Острые, по уму разведенные зубья легко вгрызались в древесину, и Прохоров довольно ухмылялся, – топором сколько времени бы промучился, а уж шуму-то было бы, куда там дятлу. Когда от елки остался только ствол, он распилил его на чурбачки и, отложив два самых толстых под сиденья, занялся костром – по всей науке. Тоненькие веточки – колодцем, дрова посолидней – домиком, как в пионерлагере учили. Чтобы взвивались кострами синие ночи.

– Жалко березки. – Помимо вороха бересты, Женя приволокла здоровенное засохшее корневище и с гордостью сложила добычу у Серегиных ног. – Стриптиз поневоле.

От нее пахло хвоей, березовым соком и пряной горечью перестоявшейся брусники.

– Молодец, можешь, когда хочешь. – Прохоров .чиркнул спичкой, берестяной свиток зашипел, и сразу же, принимаясь, весело затрещали ветки, – ель все же была сыровата. Запахло смолой, к небу потянулся густой молочный дым, и наконец от налетевшего ветерка костер разгорелся.

– А скоро мы будем жарить нашу курочку? – Женя, прищурившись, смотрела на огонь, такой же рыжий, как ее волосы. – Очень кушать хочется.

– Терпение. – Прохоров подкинул в пламя чурбачок, и во все стороны с треском полетели искры. – Голодающие могут пока съесть сыроежку.

Тем не менее он вытащил из кармана размякшего «Мишку на севере».

– Вот, Дашке твоей нес, сможешь обделить бедное животное – пожалуйста.

– Она мне еще спасибо скажет. – Женя разломила конфету надвое и протянула половину Сере-re. – Ей вредно много сладкого, она в положении.

Наконец костер прогорел, и Прохоров извлек со дна корзины увесистый пакет, в котором истекала соком кура, четвертованная, только что из маринада, причем каждый ее кусок был аккуратно завернут в фольгу. Еще в пакете лежали зелень, хлеб и плоская стальная емкость, называемая воровайкой, о содержимом которой Женя даже не подозревала.

– Так, нормальный ход. – Прохоров засунул цыпу в угли и начал накрывать на стол, по-простому, на газетке. Нарезал хлеб, насыпал соли к луку и, подмигнув, вытащил стаканчик-полторастик. – Сюрприз для милых дам.

Подождал немного и, щелкнув ножом-прыгунком, сунул острие в ближайший кусок куры.

– Белый сок пошел, готово. – Ловко вытащил птичку из костра и, обжигаясь, развернул фольгу. – Прошу. – Тут же в его руках оказалась воровайка, и стакан наполнился карминовой жидкостью. – На здоровье.

– Что это. – Женя принюхалась, и в ее голосе послышалось разочарование. – Да ведь это водка, а говорил – сюрприз.

– Стал бы я наливать даме водку. – Прохоров вытащил из углей птичью ногу и, глядя на румяную корочку, проглотил слюну. – Это, блин, чистый спирт, на малине. – Он захрустел зеленым лучком и осторожно оторвал зубами кусочек мяса. – Главное – потом не дыши.

Чувствовалось, что «Мастера и Маргариту» он не перечитывал давно.

– Ладно, если что, считайте меня коммунистом. – Женя осторожно пригубила и, сделав решительное лицо, вдруг махнула одним глотком. На глазах у нее выступили слезы, она вздрогнула и, сразу же порозовев, с волчьим аппетитом накинулась на еду. – Кажется, жить буду. А ты? Налить?

– Если выпью, точно угробят. – Вспомнив о «Занзибаре», Прохоров помрачнел. – Послезавтра такая заруба.

– А я за тебя приду поболеть. – Спирт на свежем воздухе действовал стремительно, и улыбка на Женином лице становилась все шире. – Окажу моральную поддержку.

Букву "м" она произнесла не совсем внятно.

– Ты давай ешь. – Серега внимательно глянул на сотрапезницу и, убрав воровайку подальше, принялся шелестеть фольгой. – Вот, смотри, как вкусно, крылышко.

– Странная тварь курица. – После спирта у Жени обнаружилась склонность к философии. – Вроде бы птица, а не летает. Так и вы, мужики, с виду люди, а по сути своей скоты. – Она тряхнула головой и с аппетитом обглодала косточку. – Уж я-то знаю, насмотрелась. – Заметив снисходительную улыбку на Серегином лице. Женя фыркнула и обиженно надула губы. – Начиная с отчима своего разлюбезного. Гад был редкостный. Членкор, герой труда, а как мамаша отвернется, все норовил то за попку ущипнуть, то по письке погладить, то за грудку подержаться. И все с улыбочкой, про него так и говорили в институте: «Директор у нас весельчак, душа-человек». А вот когда трахал меня в первый раз, не улыбался, рычал от злости, я ему тогда все щеки расцарапала. Глупенькая была, двенадцать лет, надо было в глаза вцепиться. Бросилась я к мамаше, а она была дама непростая, кандидат наук и завлаб. В институте, где отчим директорствовал. Она мне и говорит по-простому, мол, дурой, дорогая дочка, не будь, ничего такого страшного не случилось. Уже не маленькая, пусть уж лучше Эдуард – Эдуардом эту сволочь звали, – чем какой-нибудь хиппи сопленосый. Эдуард – это основа нашего с тобой благополучия. Вот так мы и прожили два года: папа, мама, я – советская семья.

Женя неожиданно рассмеялась, но получилось как-то невесело.

– А когда мне стукнуло восемнадцать, выдали замуж. Уж такого орла подыскали, мамашиными стараниями. Вдовец, полковник. Мент поганый. Этот за п…у не хватал, ему главное было пожрать и выпить. Вылакает бутылку «Зубровки», вареным язычком заест и на боковую, только слюни вонючие по подушке. А еще у него заместитель был, капитан, высокий такой, ладный, все заглядывался на меня, как кот на сметану. Но – облизнется, глазом сверкнет, и все, супруга прямого начальника как-никак. Взгляд наглый, так и раздевает догола.

Женя достала из кармана куртки пачку «Парламента», закурила и, не глядя на Прохорова, как бы забыв о его присутствии, продолжила:

– Сослуживцы пьяницы, жены ментовские глупы как пробки, не жизнь – тоска собачья. Я как раз в то время и обзавелась искусственным членом, – природа, знаешь ли, своего требует. А потом мой правоверный вдруг попер в гору, генерал, замначальника управления, круче крыши. Новая квартира, новая машина, шубу мне купил горностаевую, как представлю, сколько на меня зверья извели, тошно становится. Денег куры не клюют, муженек мой только коньяк «KB» трескает, и вдруг раз – все закончилось. Суд, расстрел, конфискация, и снова я к мамаше на порог – здрасьте, ваша блудная дочь вернулась. Больше всех Эдуард обрадовался и ну давай подбивать клинья. А мамаше это уже совсем не в кайф, шум, крик, скандалы. Кончилось тем, что выменяли мне комнатуху в старом фонде, катись, мол, сука блудливая. Я и покатилась. Коммуналка, коридор метров сто, на одном конце сортир, на другом кухня, а между ними с полсотни комнат. Ванны нет, вечером швырк с чайником из кухни, помоешься кое-как, швырк в сортир таз выливать. А чтобы с голоду не сдохнуть, учила я тогда детишек народному танцу, я ведь ликбез балетный закончила, не знал? Так вот, к вопросу о мужиках. – Женя поискала взглядом емкость со спиртом и, разочарованно вздохнув, потянулась за куриной грудкой. – Однажды вечером звонок. Открываю – на пороге капитан, заместитель супруга моего убиенного. Только на мента уже не похож. На шее цепь в два пальца, толщиной, в одной руке сотовая труба, в другой пакет, из которого хвост ананасовый выглядывает. «Здравствуйте, – говорит, – Евгения Александровна, я вот из тюрьмы вышел, пообтерся немного и к вам. Забыть не могу, засел ваш образ в моем сердце занозой». А взгляд уже не наглый, глаза снулые какие-то. Надо было бы выгнать его взашей, а с другой стороны, что теряю-то? Скука, жизнь мимо проходит. Вот я и кивнула, ладно, мол, пойдемте, чаю попьем. Как же, попили чаю.

Обжегшись, Женя выронила истлевшую до фильтра сигарету, прикурила новую. Взгляд ее, блуждающий в зеленой дали, был полон презрения.

– Только в комнату вошли, он накинулся, как бешеный, привязал к кровати и всю ночь трахал. А утром говорит: «Со мной будешь жить, иначе „поставлю на хор“, а потом в рабство продам в Чечню». Заставил вещички собрать, отволок в свой «мерседес» и повез за город, под Зеленогорск. Коттедж у него там. «Вздумаешь бежать, – говорит, – достану, а там не обижайся». И вот после генерала стала жить я с капитаном, да еще с отставным. Его Леней звали. Леня Хрящ, из ментовской братвы. Всего как грязи, а жизни никакой. Что ни вечер – капитан на рогах, а я словно у врача на приеме, то у гинеколога, то у проктолога, то у обоих сразу. Утром, конечно, в ногах валяется, кричит: прости, зазной[2]2
  Испепеляющая страсть.


[Закрыть] до гроба. Потом пропал куда-то на двое суток, а на третьи приходят люди и говорят ласково:

«Чтобы духу твоего здесь не было, и скажи спасибо, что не заставляем скважиной отрабатывать долги Леньки-паскуды. Брысь отсюда, и цацки свои снимай, уже не твои». Вернулась я в коммуналку, а вечером в новостях капитана моего показывают. В холодном виде, семь дырок в организме. Вроде бы жалко должно быть, все-таки живой был человек, а у меня на душе праздник. Будто бы муху прихлопнули, знаешь, есть такие зеленые, откормленные, на дерьме живут. Хлоп – и все, только вонючее мокрое пятно. И с тех пор у меня как отрезало, с-мужиками в постели никаких дел, – скоты. Верно Ингусик говорит: понять женщину может только женщина.

– Кто это – Ингусик? – Прохоров насупился. – Лесбиянка, что ли? – Он так заслушался, что даже забыл про курицу.

– Да нет. – Женя мечтательно улыбнулась. – Ну, может быть, чуть-чуть. Мы летаем вместе. – И, заметив, как вытянулась Серегина физиономия, рассмеялась. – Не бойся, это не наркота. Каждый ведь по-разному уходит от проблем: одни пьют, другие ширяются, ну а мы мечтаем. Полет фантазии границ не знает. Хочешь, и тебя с Ингусиком познакомлю. Полетаем.

– Мечтать не вредно. – Серега с жадностью вонзил зубы в курячью ногу. – А когда?

– Да хоть сегодня вечером. – Прикрыв рот рукой, Женя зевнула и не совсем уверенно поднялась на ноги. – Если у меня головка не будет болеть. А за курочку, дорогой, спасибо, это было потрясающе. – И, неожиданно нагнувшись, она чмокнула Прохорова в небритую щеку.

Губы у Жени были влажные и соленые.

Ингусик жила в трехэтажном доме на самом берегу Парголовского озера. Сказав что-то в переговорник, Женя въехала во двор и запарковала «семак» рядом со спортивным пятисотым «мерседесом».

– Пойдем. – Она взяла Прохорова за руку и уверенно, как у себя дома, начала подниматься по мраморным ступеням. – Инга, наверное, уже кончила от нетерпения.

Ингусик оказалась приятной во всех отношениях дамой бальзаковского возраста. Крашенные под «платиниум блонд» волосы, хорошая фигура, живой взгляд.

– Очень, очень приятно. – Она протянула Прохорову ухоженную руку. – Надеюсь, что и вы, Сережа, не будете разочарованы. Ну что, братцы, чай, кофе? – Голос ее был полон нетерпения. – Коньяк, виски, котлету по-киевски? – И, не дожидаясь ответа, она нажала кнопку селектора. – Верок, вези нам пожрать и выпить.

– Да, Инга Павловна. – Словно из-под земли выросла девица в белом фартуке, она катила сервировочный столик с графинами и легкой закусью. Действительно, коньяк, виски. Правда, вместо котлеты по-киевски икра, рыба, охотничьи колбаски.

– Ингусик, мы недавно обедали. – Женя поднялась с кожаного пуфа и по-хозяйски включила кофеварку. – Жарили грибную солянку с ветчиной. Так что, наверное, лучше чаю.

– Одно другому не мешает. – Прохоров с удовольствием заглотил охотничью колбаску и, поскольку речь зашла о еде, поведал замечательную историю о том, как покупал на рынке пельмени. Принес их домой, вывалил в кастрюлю, но, сколько ни варил, никакого результата. Не всплывали, сволочи. Оказалось, гипсовые.

– И что дальше? – Ингусик звонко рассмеялась. – Впрок не пошло?

– Продавцу точно не пошло. – Серега соорудил себе сандвич с чавычей и благодарно кивнул Жене, придвинувшей ему большую чашку с чаем. – Тяжелые они, пельмени, из гипса все-таки…

– Ой, братцы, что-то с памятью моей стало. – Загадочно улыбнувшись, Инга достала флакончик из темного стекла, погрела в руке и открыла тщательно притертую пробку. – Ну что, по три?

– Лучше по одной. – Женя подставила свою чашку, и в чай ей упала крупная маслянистая капля. – После спирта тяжеловато.

– Это еще что такое? – Серега управился с бутербродом и, хватанув икры, подозрительно покосился на флакончик. – Мне послезавтра надо быть в форме, иначе получится как с продавцом пельменей.

– Смотрите, Сережа. – Ингусик накапала три капли себе в чашку и проглотила кофе одним глотком. – Я что, похожа на самоубийцу? Это старинное арабское средство, чтобы хотелось и моглось. Как в сказках «Тысячи и одной ночи».

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – несколько некстати заметил Прохоров и, вздохнув, заел арабское средство каспийской икрой. – Поноса, надеюсь, не будет?

Что-то мягко ударило его в затылок, и ему вдруг стало ясно, что они с Ингусиком знакомы уже тысячу лет – ближе не бывает. Так же давно, как и с Женей. Захотелось обнять обеих сразу, крепко-крепко, и не отпускать целую вечность.