Текст книги "Перед изгнанием. 1887-1919"

Единственные реликвии, оставшиеся у меня от великой княгини Елизаветы – это несколько зерен из ее четок и кусочек дерева от ее гроба. Это дерево издает иногда изысканный запах цветов.

Я твердо убежден, что имя «святая», уже данное ей русским народом, получит однажды официальное утверждение[118]118
  Великая княгиня Елизавета Федоровна была канонизирована Русской Православной церковью за рубежом в 1981 г., а в 1992 г. – Русской Православной церковью в России.


[Закрыть].

* * *

Решив повидаться с великой княгиней, я отправился в Кремль, куда явился в полном смятении. В Николаевском дворце меня немедленно провели к ней. Я застал ее сидящей за бюро. Не говоря ни слова, я бросился к ее ногам, положил голову ей на колени и зарыдал, как ребенок. Она нежно гладила мои волосы, ожидая, чтобы я успокоился. Овладев собой, я поверил ей мое душевное волнение и все охватившие меня противоречивые чувства. Уже эта исповедь принесла мне облегчение. Великая княгиня слушала меня внимательно. «Ты хорошо сделал, что пришел, – сказала она. – Я уверена, что с Божьей помощью смогу тебе помочь. Каковы бы ни были посланные нам испытания, если мы сохраним веру в Него и будем искренне молиться, Он даст нам силы их перенести. Когда ты сомневаешься или имеешь черные мысли, опустись на колени перед образом Спасителя и помолись, ты тотчас почувствуешь Его милость. Эти слезы идут от сердца. Слушай его всегда больше, чем разум: тогда твоя жизнь переменится. Счастье состоит не в том, чтобы жить во дворце и быть богатым, всего этого можно лишиться. Настоящее счастье то, которое ни люди, ни события не могут похитить. Ты его найдешь в Вере, жизни души и отдаче себя. Постарайся сделать счастливыми тех, кто рядом с тобой, и ты сам будешь счастлив».

Великая княгиня говорила также о моих родителях. Она напомнила мне, что я – их единственная надежда, призывала заботиться о них и не оставлять больную мать. Она пригласила меня участвовать в ее благотворительных работах. Она недавно открыла больницу для женщин, больных туберкулезом, и предложила мне навестить несчастных, живших в трущобах на окраинах, многие из которых были затронуты этой ужасной болезнью.

Я возвратился в Архангельское с сердцем, исполненным надежды. Слова великой княгини меня успокоили и укрепили. Они отвечали на все, что уже давно меня мучало. Я вспоминал слова священника, с которым советовался: «Не слишком философствуй … просто верь в Бога…» Я его не послушал и бросился в оккультизм. Я сумел развить свою волю, но не нашел душевного покоя. При первом же серьезном испытании эти сила и вера в себя, которыми я так гордился, были разрушены, оставив меня несчастным и не находящим себе места. Я понимал, что я всего лишь былинка в бесконечности, не постижимой человеческим разумом, и нет другой правды, кроме доверия и послушания Божьей воле.

Несколько дней спустя я вернулся в Москву и начал работу, доверенную мне великой княгиней. Надо было посетить трущобы, где царили грязь и нужда. Во многих никогда не было солнечных лучей, там ютились целые семьи, спали прямо на земле, в холоде, сырости и грязи.

Неведомый мир открывался передо мной, мир нужды и страданий, еще более ужасный, чем тот, что раскрылся мне в Вяземской Лавре. Я хотел бы вырвать всех этих несчастных из их плачевного существования и был ошеломлен бесконечностью задачи. Я сожалел о бесчисленных суммах, издержанных на войны и научные исследования, направленные на уничтожение людей, тогда как столько несчастных были оставлены в бесчеловечных условиях существования.

Не избежал я и некоторых разочарований. Значительная сумма, которую я израсходовал, продав некоторые личные вещи, исчезла за несколько дней. Я заметил, что некоторые эксплуатируют мою наивность, другие платят мне неблагодарностью. Я понял, наконец, что всякая денежная помощь должна оказываться с умом и сопровождаться сердечностью и беззаветностью, живым примером которых была великая княгиня. Почти каждый день я стал навещать больных в московской больнице. Эти бедные люди свидетельствовали мне трогательную признательность за то немногое, что я мог для них сделать, в то время как на самом деле это я был обязан им за то, что они приносили мне, не ведая о том. Я завидовал врачам и санитарам, которые могли оказать им более существенную помощь.

Я был проникнут благодарностью великой княгине, понявшей безнадежную пустоту моей души и обратившей меня к новому существованию, но меня мучила мысль, что она недостаточно меня знает и могла сохранить на мой счет некоторые иллюзии.

Оставшись однажды с ней наедине, я поверил ей то, что, как и предполагал, она не знала из моей частной жизни. Она выслушала меня молча и, когда я кончил, поднялась, обняла и благословила. «Не беспокойся, – сказала она, – я знаю о тебе больше, чем ты себе представляешь. Потому я и заинтересовалась тобой. Тот, кто способен на многое дурное, может также сделать много добра, если он сумеет выбрать свой путь. Какова бы ни была серьезность ошибки, она искупается искренностью раскаяния. Вспомни, что душа оскверняется лишь грехами рассудка; она может остаться чистой, несмотря на слабость тела. Меня интересует твоя душа. Я хочу раскрыть ее тебе самому. Судьба дала тебе все, что может желать человек; тебе много дано, и с тебя много спросится. Подумай о твоей ответственности; ты должен подать пример и заслужить уважение. Испытания, которые ты проходишь, должны тебя научить, что жизнь – это не развлечение. Подумай о добре, которое ты можешь сделать. И о зле, которому можешь служить причиной. Я много молилась за тебя и верю, что Господь услышит меня и поможет тебе».

Сколько блистательных надежд, сколько внутренних сил дали мне эти слова!

Мать, видя, что я занят в Москве под добродетельным влиянием великой княгини, продлила мое пребывание в Архангельском. Мы были там одни. Мать проводила большую часть дня на могиле брата; отец, занятый своими делами, был вовсе невидим.

Я же работал в Москве и приезжал лишь к обеду. Вечером, когда отец уходил к себе, я оставался с матерью часто до глубокой ночи. Общее горе еще больше нас сблизило, но ее нервозное состояние запрещало говорить с ней свободно, как я любил это делать, и я страдал от этого противоречия. Возвращаясь в свою комнату, больше размышлял, чем спал. Я пренебрегал религиозными книгами, которые мне давала мать и великая княгиня: простые и глубокие слова, которые я слышал, были достаточной пищей для размышлений. До сих пор живя лишь для удовольствия, избегая страдания во всех его видах, я не понимал, что оно может быть ценнее, чем богатство и могущество. Теперь я чувствовал их тщетность. Утратив желание владеть, так же как и желание господствовать, я обрел настоящую свободу.

Отныне я решил переменить жизнь. У меня было множество планов, которые я несомненно бы осуществил, если бы не был должен покинуть свою страну. Я мечтал сделать из Архангельского художественный центр, построив в окрестностях целую серию жилищ, в том же стиле для художников, музыкантов, писателей, артистов. Там была бы академия, консерватория и театр. Сам дворец я сделал бы музеем, оставив несколько комнат для будущих выставок. Я предполагал еще украсить парк, запрудив реку, чтобы затопить окрестные поля и превратить их в огромное озеро, террасы были бы продолжены до самой воды.

Мои проекты не ограничивались Архангельским. Мы владели в Москве и Петербурге домами, в которых не жили: они стали бы больницами, клиниками, приютами для стариков. Дома на Мойке и в Москве были бы превращены в музеи, собирающие лучшие картины. В имениях в Крыму и на Кавказе я разместил бы санатории. Я рассчитывал оставить по одной или двум комнатам для собственных нужд во всех этих местах. Земли перешли бы к крестьянам; фабрики и заводы объединены в акционерное общество. Продажа всех украшений и драгоценностей, не представлявших художественного или исторического интереса, с прибавлением банковского серебра позволила бы мне основать капитал, доходы с которого сделали бы реальным осуществление всех этих проектов.

Это были лишь мечты о будущем, но они неотступно преследовали меня. Я непрерывно рисовал планы и искал новые комбинации. Я был так ими захвачен, что мне случалось видеть в мечтах Архангельское таким, каким я его воображал.

Я сообщил часть своих проектов матери и великой княгине. Последняя их поняла и одобрила, но я натолкнулся на сопротивление матери, имевшей совсем другие виды на мое будущее. Я был последний из Юсуповых, и она надеялась на мою женитьбу. Я возразил, что не чувствую себя созданным для семейной жизни и что, если бы у меня были дети, я оказался бы связанным обязательствами, не позволяющими распоряжаться состоянием по моему усмотрению. Я прибавил, что в то время, когда революционные страсти растут вокруг нас, более невозможно жить, как в эпоху Екатерины II. Вести же мелочную буржуазную жизнь в довольно пышной обстановке, на мой взгляд, бессмысленно и негармонично. Тот стиль, который я старался сохранить в Архангельском, не мог упрочиться в будущем иначе, как если бы эти роскошь и пышность перестали быть предназначенными нескольким привилегированным лицам и были бы отданы в распоряжение как можно большему числу людей, выбранному из тех, кто был бы способен этот стиль ценить и использовать.

Видя, что не могу переубедить мать и что эти споры лишь волнуют ее, я перестал говорить на эту тему.

Глава ХIV

Отъезд в Крым и возвращение в Москву. – Зима в Царском Селе. – Отец Иоанн Кронштадтский. – Я посещаю наши владения. – Возвращение в Крым. – Мой отъезд за границу

Осенью великая княгиня отправилась с нами в Крым. Ее присутствие, развлечение, принесенное дорогой, красота природы и великолепная погода имели благотворное влияние на здоровье матери. Это успокоение было нарушено вереницей посетителей, выражавших соболезнования. Мать, всегда любезная и добрая, заставляла себя принимать всех. Усилия, которых это ей стоило, вызвали нервную депрессию, вновь уложившую ее в постель.

Великий князь Дмитрий присоединился к нам в Крыму. Не проходило дня, чтобы он не заглядывал ко мне. Мы беседовали часами, и дружба, которую он выражал, глубоко меня трогала. Он просил считать его за брата и уверял, что сделает все возможное, чтобы заменить Николая; обещание, которое он верно держал многие годы.

Тем временем монотонная и бездеятельная жизнь скоро стала меня удручать, и я мечтал вернуться в Москву, чтобы возобновить мою работу. Когда я поделился этими планами с великой княгиней, она посоветовала мне не уезжать, пока мать не поправится. Увы! Врачи, которых я расспрашивал, не оставляли мне иллюзий. Они говорили, что состояние матери может периодически улучшаться, но что она никогда не выздоровеет совершенно.

Я колебался в принятии решения: мой сыновний долг требовал остаться в Кореизе; с другой стороны, я чувствовал, что это существование ничего мне дает. Я все еще колебался, когда выяснилось, что великая княгиня и мать решили меня женить; даже невеста была выбрана. Распоряжаясь так моей персоной, они не учли моего чувства независимости. Они уже видели молодого волка превратившемся в агнца, в то время как на самом деле я не изменился. Я во всяком случае решил, если уж когда-нибудь придется жениться, то вступлю в брак с девушкой по своему выбору. Мысль, что в некотором роде я попадаю под опеку, меня возмутила. С этого момента умиротворение, которого я как будто достиг, улетучилось; мне казалось, что все мои мучения воскресли. Я, наконец, решил ехать в Москву и возобновить работу под эгидой великой княгини.

Я не раскаивался в этом решении. Занимаясь несчастными, я постепенно вернулся к равновесию и внутреннему спокойствию.

Несколько дней спустя родители, великая княгиня и Дмитрий вернулись из Крыма, и я поехал с ними в Петербург и Царское Село, где мы провели зиму.

Смерть великого князя Алексея Александровича, дяди царя, повергла в этот год весь двор в траур. Великий князь Владимир сослался на это обстоятельство, чтобы просить у государя разрешение на возвращение его сына, великого князя Кирилла[119]119
  Великий князь Кирилл Владимирович (1876–1938), сын великого князя Владимира Александровича и великой княгини Марии Павловны. В 1915 г. командовал гвардейским экипажем. В эмиграции с 1917 г. Объявил себя императором Всероссийским Кириллом I. Его сын – великий князь Владимир Кириллович (1917–1992).


[Закрыть], бывшего в изгнании со времени женитьбы, чтобы он мог присутствовать на похоронах дяди. Великий князь Кирилл женился на германской кузине, принцессе Виктории, расторгшей первый брак с великим герцогом Гессенским, братом царицы.

Я очень хорошо знал великого герцога Гессенского, часто приезжавшего летом в Архангельское. Красивый мужчина, веселый и симпатичный, это был эстет с безграничной фантазией, поверхностно воспринимавший все красивое. Увидав однажды, что белые голуби плохо гармонируют со старыми камнями, он приказал выкрасить их перья в небесно-голубой цвет. Его брак с принцессой Викторией не был счастливым, и великая княгиня развелась, чтобы выйти за кузена, великого князя Кирилла. Их союз вызвал немалый скандал при дворе, не одобрившем ни брак, ни развод немецких кузенов. В особенности очень плохо восприняла это императрица, видя здесь оскорбление брату. Она добилась у императора, чтобы великий князь Кирилл получил запрет возвращаться в Россию и был лишен титула и сопутствующих титулу привилегий. Наконец, изгнанники обрели милость, но затаили неприязнь к императрице.

* * *

Немного спустя после смерти великого князя Алексея смерть отца Иоанна Кронштадтского[120]120
  Святой праведный Иоанн Кронштадтский (в миру – Иоанн Ильич Сергеев) (1829–1908). Окончил Петербургскую Духовную Академию. Был протоиереем и настоятелем собора Андрея Первозванного в Кронштадте. Автор ряда богословских сочинений. Канонизирован Русской Православной церковью в 1990 г.


[Закрыть] опечалила всю Россию. Уже при жизни о. Иоанн почитался за святого. В двадцать шесть лет назначенный священником в собор св. Андрея в Кронштадте, он с самого начала службы снискал любовь и обожание паствы. Почти все его время было посвящено визитам к бедным и больным. Он отдавал им все до последней копейки, и ему не раз случалось возвращаться домой босым, оставив обувь нищему, встреченному по дороге. Бесчисленные посетители приезжали к нему отовсюду, иногда даже магометане или буддисты, которые просили его молитвы. Выздоровления, происходившие по его молитвам, часто расценивались как чудесные.

При рождении одного из моих братьев мать находилась в таком тяжелом состоянии, что медики признались в собственном бессилии. Она была уже в коме, когда к ней призвали отца Иоанна. Когда он вошел в комнату, больная открыла глаза и протянула к нему руки. О. Иоанн опустился на колени близ ее кровати и погрузился в долгую молитву. Поднявшись, он благословил мать и сказал просто: «Бог ей поможет, и она выздоровеет». Действительно, вскоре она была вне опасности.

Ввиду все растущего числа кающихся о. Иоанн учредил коллективную исповедь. Многие свидетели говорили мне, что шум голосов в церкви был невообразим, всякий хотел быть услышанным прежде других. Голоса женщин, более пронзительные, всегда преобладали. Некоторые из прихожанок, называвшие себя «иоаннитками», очень надоедали о. Иоанну. Убежденные, что он был воплощением Христа, они часто пускались в демонстрации, близкие к истерии, пытались, например, броситься на него и укусить до крови. Он отказывал им в причастии.

Он сохранил дружбу с моей матерью-и часто приходил к ней, когда я был еще ребенком. Я никогда не забуду его светлый проницательный взгляд и добрую улыбку. Последний раз я видел его в Крыму, незадолго да его смерти. Я запомнил слова, сказанные им мне в тот день: «Божественное дуновение для души то же, что дыхание для тела: как человек не может жить без воздуха, душа не может жить без дуновения Божьего».

О. Иоанну было 78 лет, когда под предлогом визита к умирающему его заманили в засаду и избили. Он был обязан жизнью лишь вмешательству привезшего его кучера. Последний сумел вырвать его из рук нападавших и привез домой полумертвого. Он таки не смог оправиться от полученных ударов и умер спустя несколько лет, не пожелав назвать имена своих палачей. Его смерть была большим несчастьем для России и особенно для наших государя и императрицы, потерявших в нем верного и мудрого советника.

Той же зимой таинственное событие напомнило мне обещание, которым я обменялся с братом в то время, когда мы занимались оккультизмом. Мы тогда решили, что тот из нас, кто первым умрет, явится к живущему. Однажды, когда я был в Петербурге, на Мойке, я проснулся ночью и, влекомый побуждением, которому не мог сопротивляться, поднялся, пересек комнату и направился к комнате брата. Комната оставалась запертой на ключ после его смерти. Вдруг я увидел, что дверь открывается, и Николай появляется на пороге. Его лицо сияло, он протягивал мне руки… Я хотел к нему кинуться, но дверь тихо закрылась, и я больше ничего не увидел.

* * *

Наша жизнь в Царском Селе была очень монотонна. Кроме Дмитрия я почти никого не видел. Много раз в течение зимы императрица приглашала меня в Александровский дворец. Она хотела говорить о моем будущем и предлагала быть духовным руководителем. Но если мне было легко открывать сердце перед ее сестрой, то с ней я никогда не чувствовал себя свободным: тень Распутина, казалось, всегда вставала между нами.

«Всякий честный, уважающий себя человек, – сказала она мне однажды, – должен служить в армии или взвалить на свои плечи придворную службу». Я удивлена, что ты не делаешь ни того, ни другого».

Я ответил, что испытываю отвращение к войне и военная карьера внушает мне непреодолимое отвращение. А что касается придворной службы, то у меня слишком сильна любовь к независимости и свободным высказываниям, чтобы быть когда-нибудь хорошим придворным. Я не представляю себя и на гражданской службе, какой бы она ни была. В будущем я должен буду управлять огромным имением со всей ответственностью, соответствующей такому положению. В моем ведении будут наши земли, заводы, благосостояние крестьян. Эти труды, правильно понятые, – тоже способ служить стране, а служа стране, я служу государю.

Императрица заметила, что я назвал Россию прежде царя: «Но царь – это Россия!» – воскликнула она.

В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошел Николай II. «У Феликса совершенно революционные идеи!» – сказала ему императрица. Император изумленно раскрыл глаза, остановил на мне свой добрый взгляд, но промолчал.

Мать, здоровье которой немного улучшилось, понемногу вернулась к своей благотворительной деятельности. Отец редко бывал дома и большинство вечеров проводил в клубе. Таким образом, я оставался с матерью и читал ей, пока она вязала. Это затворничество и неспешная жизнь не могли длиться бесконечно. Весной я решил совершить большое путешествие по России, чтобы посетить наши владения и разные предприятия. Родители одобрили мое решение. Отец предоставил в моё распоряжение свой вагон, и я отбыл в сопровождении нашего главного управляющего, секретаря отца и множества друзей.

Путешествие длилось более двух месяцев. Проникнувшись важностью своей роли, я всерьез воображал себя молодым государем, объезжающим свою страну. Красота и разнообразие мест, которые я проезжал, очаровывали меня, и я был тронут теплым приемом, который встречал повсюду. Наши крестьяне, в праздничных нарядах, встречали мой приезд песнями и танцами; многие вставали передо мной на колени. Наш вагон был полон цветов и всевозможных подарков: куры, яйца, утки и свиньи в таком количестве, что пришлось подцепить второй вагон, чтобы увезти все это. Я сохранил лучшие воспоминания об этом путешествии. Закончилось оно в Крыму, где родители уже расположились на осень.

И вновь монотонная и бездеятельная жизнь, которую я вел подле них, показалась мне невыносимой. Мне уже был двадцать один год, и я чувствовал настоятельную необходимость сменить обстановку. Я решил поехать за границу. Вспомнив об одном из друзей, Василии Солдатенкове, отставном морском офицере, жившем в Париже и часто советовавшем мне поступить в Оксфордский университет, решил ехать в Англию. Великая княгиня, с которой я поделился своими планами, сначала старалась меня отговорить, но в конце концов склонилась к моим доводам и пообещала постараться убедить родителей отпустить меня. Это было нелегко. Тем временем, не сомневаясь в успехе дела, я написал Василию о моем скором приезде в Париж, где рассчитывал остановиться на несколько дней.

Родители в конце концов согласились на это путешествие с условием, что мое отсутствие не продлится более месяца. Я охотно согласился.

За несколько дней до отъезда императрица пригласила меня в Ливадию. Я нашел ее сидящей на террасе с вышиванием. Она выразила удивление, что я покидаю больную мать, и долго пыталась отклонить меня от этого проекта. Она заметила мне, что многие молодые люди, уезжающие, как я, за границу, по возвращении чувствуют себя настолько чужими, что в конце концов вовсе покидают родину. «Ты не имеешь права, – сказала она, – на подобное. Твой долг – остаться в России и служить императору».

Я заверил ее, что нечего опасаться такого с моей стороны, поскольку я люблю родину превыше всего в мире, и если хочу поступить в Оксфордский университет, то лишь с намерением быть по возвращении более полезным своей стране и государю.

Мои слова явно не понравились императрице, которая переменила тему. Отпуская меня, она посоветовала повидать ее сестру, принцессу Викторию Баттенбергскую, живущую в Лондоне, к которой доверила мне письмо. Пожелав доброго пути, она выразила надежду видеть меня зимой в Царском Селе.

В день отъезда в нашей часовне отслужили молебен, чтобы призвать на меня Божье покровительство. Все плакали, обнимая и благословляя меня. Это было трогательно и комично. Казалось, что я отправляюсь не в короткое путешествие в Англию, а в гибельную экспедицию на Северный полюс или к вершинам Гималаев.

Наконец, я пустился в путь, сопровождаемый верным Иваном, и прибыл в Париж без всяких происшествий; если не считать потери паспорта на немецкой границе.

Василий Солдатенков ждал меня на вокзале. Это был оригинал: умный, спортсмен, изысканный, необыкновенно самовольный и динамичный. Он назвал свой гоночный автомобиль «Лина», в честь Лины Кавальери, которую покорил. Женщины сходили с ума от этого рослого весельчака с широкими плечами и прекрасной головой, мчавшегося по жизни во весь опор. Он женился на очаровательной женщине, княжне Елене Горчаковой, но брак был не очень счастливым.

Проведя несколько дней в Париже, я отправился в Англию, сопровождаемый Василием.