Текст книги "Перед изгнанием. 1887-1919"

Она утвердительно кивнула.

Распутин вскоре вернулся: он даже не взглянул на цветы, сел возле меня и налил себе чаю.

– Григорий Ефимович, – сказал я. – Вам присылают цветы, как примадонне.

Он рассмеялся:

– Дуры, все эти дуры, портят меня. Каждый день они мне присылают цветы. Знают, что я их люблю.

Потом он сказал мадемуазель Г,

– Выйди-ка в другую комнату, мне надо с ним поговорить.

Она повиновалась и вышла из столовой.

Когда мы остались одни, Распутин придвинулся и взял меня за руку.

– Ну, милый, – сказал он, – нравится тебе моя квартира? Приходи ко мне чаще, тебе будет здесь лучше.

Он внимательно смотрел на меня.

– Не бойся меня, – продолжал он ласково, – ты увидишь, когда узнаешь меня лучше, что я за человек. Я все могу. Если Папа и Мама меня слушают, ты уж тем более можешь меня слушаться. Я увижу их нынче и скажу, что ты пил у меня чай. Они будут довольны.

Мысль, что государственная чета будет в курсе моего визита к Распутину вовсе мне не нравилась. Я знал, что императрица не замедлит сообщить это Вырубовой, у которой моя «дружба» со «старцем» непременно вызовет справедливое подозрение. Она слишком хорошо знала мое мнение о Распутине, о котором я ей когда-то говорил.

– Послушайте, Григорий Ефимович, – сказал я, – было бы лучше, если бы вы не говорили обо мне. Если мои родители узнают, что я хожу сюда, они будут меня ругать, чего мне хочется избежать любой ценой.

Распутин согласился со мной и обещал молчать. Он стал говорить о политике и критиковать Государственную Думу.

– Они только и знают, что меня ругать, – а это расстраивает царя. Ну, им недолго осталось. Я заставлю распустить Думу, а депутатов отправлю на фронт. Они увидят, чего стоит их болтовня, и еще попомнят меня.

– Но скажите, Григорий Ефимович, вы правда можете распустить Думу, как вы это сделаете?

– Э, милый, дело нетрудное. Когда ты станешь моим другом, ты все узнаешь. Покамест я тебе скажу только: царица – истинная государыня, мудрая, у нее я могу всего добиться. Он же – простая душа. Он не из царского матерьяла: он создан для семейной жизни, чтобы любоваться природой с цветочками, а не царствовать. Это выше его сил… Вот мы ему и поможем с Божьего благословения.

Я поборол свое возмущение и спросил его самым естественным тоном, уверен ли он в тех, кто его окружает.

– Как вы можете знать, Григорий Ефимович, что эти люди ждут от вас и каковы их цели? Может, у них преступные планы?

Распутин снисходительно улыбнулся.

– Ты хочешь Бога учить? Не напрасно он послал меня к своему помазаннику. Повторяю тебе – они все пропадут без меня. Я с ними не церемонюсь: если они мне не подчиняются, стукну кулаком по столу, встаю и ухожу, Тогда они бегут за мной, упрашивают: «Не уходи, Григорий Ефимович. Мы сделаем все, что ты хочешь, лишь бы ты нас не покинул». Поэтому, дорогой мой, они меня любят и уважают. В другой раз я им говорю о ком-нибудь, кого надо назначить на пост, но они все откладывают это назначение. Ну, пригрожу, что покину их. «Уеду в Сибирь, а вы останетесь здесь одни гнить. Вы станете причиной потери своего сына, если отвернетесь от Бога и упадете в когти дьявола». Вот как я с ними говорю. Но я еще не кончил своего дела. Вокруг них еще столько мерзких людей, которые только и знают, что нашептывают им, что Григорий Ефимович дурной человек и хочет их погубить. Это вздор. Почему бы мне хотеть их погубить? Они добрые, благочестивые.

– Григорий Ефимович, – ответил я, – ведь этого мало, что государь и иператрица вам доверяют. Вы наверное знаете, что о вас говорят. И это не только в России о вас строго судят; за границей газеты вовсе вас не щадят. Поэтому я думаю, что если вы вправду любите государя и государыню, то лучше уезжайте навсегда к себе в Сибирь. Иначе, кто знает? Может, вас ждет злая судьба.

– Нет, мой милый. Ты говоришь так, потому что ничего не знаешь. Бог не допустит ничего подобного. Если Ему захотелось послать меня к ним, так и должно быть. Что ж до того, что говорят ничтожные люди и пишут иностранцы, я презираю это, плюю; они лишь себе навредят.

Распутин поднялся и стал нервно расхаживать по комнате.

Я внимательно за ним наблюдал. Он стал сумрачным и озабоченным. Вдруг он обернулся и, приблизившись, долго смотрел мне в лицо. Я похолодел от этого взгляда. В нем чувствовалась безграничная сила. Не отводя глаз, он легко положил руку мне на голову, насмешливо улыбнулся и ласковым, вкрадчивым голосом спросил, не хочу ли выпить вина. Я согласился. Он пошел за бутылкой мадеры, налил бокал себе, другой мне и выпил за мое здоровье.

– Когда ты еще придешь? – спросил он.

В этот момент мадемуазель Г. вошла в столовую, чтобы напомнить, что ему пора ехать в Царское Село.

– Совсем я тут заболтался… Забыл, что меня там ждут. Ладно, беда небольшая… это со мной не впервые. Иногда мне звонят по телефону, посылают меня искать, а я не прихожу. А потом приезжаю неожиданно… Какая тогда радость! От этого цена моему приходу больше.

– Прощай, милый, – добавил он. Потом, обращаясь к мадемуазель Г., сказал, указывая на меня:

– Он умен, очень умен, только бы его не сбили с толку. Если он будет меня слушать, все пойдет хорошо. Правду я говорю? Объясни ему это хорошенько, чтобы он понял… Ладно, прощайте, заходите ко мне.

Он обнял меня.

После его ухода мы с мадемуазель Г. снова спустились по черной лестнице.

– Не правда ли, как легко у Григория Ефимовича, – сказала она, – и как забываются в его присутствии все житейские огорчения? У него дар привносить в душу чувство покоя и уверенности.

Я не хотел с ней спорить. Однако высказал следующую мысль:

– Григорий Ефимович хорошо бы сделал, если бы покинул Петербург как можно скорее.

– Почему? – спросила она.

– Потому что кончится тем, что его убьют. Я в этом уверен, и советую использовать все ваше влияние, чтобы внушить ему, какая опасность ему угрожает. Надо, чтобы он уехал.

– Нет, – воскликнула она с ужасом, – никогда не случится подобного. Бог этого не допустит. Поймите, что он – наша единственная опора, единственное утешение. Он исчезнет, все будет потеряно. Императрица не зря верит, что, пока он здесь, с ее сыном ничего не случится. Григорий Ефимович сам сказал: «Если меня убьют, царевич умрет». На него было множество покушений, но Бог его нам сохранил. Он теперь так осторожен, так хорошо охраняется, что за него нечего бояться.

Мы приехали к дому Г.

– Когда я вас увижу? – спросила моя спутница.

– Позвоните мне, когда его увидите.

Я с тоской видел, какое впечатление наша последняя беседа произвела на Распутина. Все надежды удалить его без насилия казались мне все более и боле химерическими. Он чувствовал себя могущественным и в полной безопасности. И думать нечего было предлагать ему деньги, поскольку он явно располагал очень значительными средствами, а если правда, что он работает, даже и полуосознанно, на Германию, то очевидно, что тогда он пользуется суммами, значительно превышающими то, что мы когда-либо сможем ему предложить.

* * *

Моя военная подготовка в Пажеском корпусе оставляла мне мало свободы. Я возвращался к себе очень усталым, но не мог отдохнуть; неотвязная мысль о Распутине тут же меня захватывала. Я старался измерить степень его виновности и проникал мыслью в ужасный заговор против России, душой которого он являлся. Отдает ли он себе отчет в том, что делает? Эта мысль меня мучила. Часами я перебирал в уме все, что знал о нем, стараясь понять противоречия его характера, и найти объяснение его гнусному поведению. Но при воспоминании о его развратной жизни, невероятном отсутствии совести и, особенно, отвратительном притворстве перед императорской семьей возмущение вновь овладевало мной.

Постепенно, понемногу из этого хаотичного собрания картин и фактов ясно выступала простая физиономия Распутина.

Это был неграмотный крестьянин, без принципов, циничный и алчный, достигший неожиданно для себя успеха. Его неограниченное влияние на государя и государыню, культ среди множества поклонниц, непрерывные оргии и разврат развращающая праздность, к которой он не был ранее привычен, заглушили в нем последние следы совести.

Но кто же были люди, так использующие его и незаметно руководящие им издалека? Маловероятно, что Распутин был осведомлен об истинных намерении своих руководителей и что он знал, кто они на самом деле. Он редко вспоминал имена тех, кого видел. У него была привычка давать каждому прозвище, какое ему подсказывала собственная фантазия. В одном из наших последующих разговоров, намекая на этих таинственных друзей, он назвал их «зелеными». Вероятно, он их никогда не видел и сносился с ними через посредников.

– «Зеленые» живут в Швеции. Ты с ними познакомишься, – сказал он мне.

– А в России, – спросил я, – тоже есть «зеленые»?

– Нет, есть только «зелененькие», их друзья и наши. Это умные люди.

Несколько дней спустя, когда я еще был погружен в свои размышления, мадемуазель Г. позвонила мне и сказала, что «старец» снова зовет меня с собой к цыганам. Под предлогом экзаменов в Пажеском корпусе я отклонил приглашение и ответил, что если Григорий Ефимович хочет меня видеть, то приду к нему пить чай.

Я отправился туда на следующий день. Он был особенно любезен. Я напомнил ему о его обещании меня вылечить.

– Увидишь, – сказал он, – достаточно несколько дней. Но выпьем сначала чаю, потом перейдем в мой кабинет, где нас никто не побеспокоит. Я помолюсь Богу и сниму болезнь с твоего тела. Только слушайся меня, милый, и ты увидишь, что все будет хорошо.

После чаю Распутин впервые впустил меня в свой рабочий кабинет, маленькую комнатку с кожаным диваном, несколькими креслами и большим письменным столом, заваленным бумагами.

«Старец» велел мне лечь на диван. Затем, внимательно глядя на меня, он тихонько провел рукой по моей груди, шее и голове. Потом опустился на колени, положив руки мне на лоб, и пробормотал молитву. Его лицо было так близко к моему, что я видел лишь глаза. В таком положении он оставался довольно долго, потом резким движением поднялся и стал делать надо мной пассы.

Гипнотическая власть Распутина была безграничной. Я чувствовал входящую в меня силу, теплым потоком охватывающую все мое существо. В то же время меня охватило оцепенение; мое тело онемело. Я пытался говорить, но язык не повиновался, и я понемногу сползал в полусон, как будто мне дали сильный наркотик. Только глаза Распутина сверкали передо мной; два фосфоресцирующих луча, создававших большой освещенный круг, то приближавшийся, то удалявшийся от меня.

Я слышал голос «старца», но не мог понять, что он говорит, и, оставаясь в этом положении, не в силах был ни вскрикнуть, ни пошевелиться. Одна лишь мысль была свободна, и я понимал, что попадаю постепенно под власть этого загадочного и огромного человека. Затем я почувствовал проснувшуюся во мне волю сопротивляться гипнозу. Эта сила, увеличиваясь, окружила меня, как невидимая броня. Было ощущение беспощадной борьбы между нами: его личностью и моей. Я понял, что помешал ему полностью овладеть моей волей. Но я напрасно пытался пошевелиться: надо было ждать, чтобы он приказал мне встать.

Вскоре я ясно различил его силуэт, лицо и глаза. Ужасный световой круг пропал совершенно.

– Хватит на этот раз, милый, – сказал Распутин.

Внимательно наблюдая, он был тем не менее далек от подозрения, что захватил лишь часть моих чувств, и не заметил моего сопротивления гипнозу. Удовлетворенная улыбка осветила его лицо, и уверенный тон выдавал убежденность, что теперь я буду у него в руках.

Он резко потянул меня за руки. Я поднялся и сел. Голова кружилась. Чувствовалась слабость во всем теле. Делая над собой усилие, я встал и сделал несколько шагов. Ноги были как парализованные и не повиновались мне.

Распутин продолжал изучать каждое мое движение.

– Это божья милость, сказал он наконец, – ты скоро увидишь, как хорошо будешь себя чувствовать.

Когда я прощался с ним, он взял с меня обещание вскоре прийти к нему снова.

* * *

После этого гипнотического сеанса я ходил к Распутину очень часто. «Лечение» продолжалось, и доверие «старца» ко мне все росло.

– Ты, милый, человек действительно очень сообразительный, – сказал он мне однажды. – Ты все понимаешь с полуслова. Если захочешь, я тебя сделаю министром.

Это предложение меня смутило. Я знал, что он с легкостью мог исполнить любые свои фантазии, и представил себе смешной скандал, который могла бы вызвать протекция такого человека по отношению ко мне. Я ответил смеясь:

– Я к вашим услугам, но прошу вас, никогда не думайте сделать меня министром.

– Почему ты смеешься? Может, ты думаешь, что я не могу сделать то, о чем говорю? Я могу все. Я делаю, что хочу, и все мне повинуются. Вот увидишь, ты будешь министром.

Он говорил с уверенностью, которая меня серьезно обеспокоила. Я уже представлял себе всеобщее изумление в день, когда газеты объявят об этом назначении.

– Ради Бога, Григорий Ефимович, не делайте этого. Какой из меня министр?. И потом, зачем? Гораздо лучше, если я вам буду помогать негласно.

– Возможно, ты прав, – ответил Распутин. – Пусть будет, как ты хочешь.

Потом он добавил:

– Вот видишь, не всякий рассуждает, как ты. Большинство из тех, кто ко мне приходит, говорят: «Устрой мне то, устрой мне это». Всякий чего-нибудь хочет.

– И как вы разделываетесь с этими просителями?

– Я их отправляю к министру или какому другому влиятельному лицу со своей запиской. Иногда я их посылаю прямо в Царское… Так я раздаю посты.

– И министры вас слушаются?

– Все! – воскликнул Распутин. – Все обязаны мне за свои должности. Как они могут меня не слушаться? Они прекрасно знают, что если не будут послушны, то плохо кончат… Все меня боятся, все без исключения, – подтвердил он после минутного молчания. – Мне достаточно, чтобы настоять на своем, сильно ударить кулаком по столу. Именно так с вами, аристократами, надо обходиться. Вы завидуете, что я в смазных сапогах по царским хоромам хожу. Вы все больно гордые, а это, милый, грех. Если хочешь быть угодным Богу, прежде всего истреби свою гордыню. Распутин цинично рассмеялся. Он был под хмельком и настроен на откровенность. Он сообщил мне средства, которыми обуздывает гордость:

– Вот, милый, – сказал он, глядя на меня со странной улыбкой, – женщины: это хуже, чем мужчины, с них и надо начинать. Да, вот как я поступаю, когда отвожу всех этих дам в баню. Я им говорю: «Сначала разденьтесь и вымойте мужика». Если они ломаются, я их быстро… и гордость, милый, у них проходит.

Я, ошарашенный, молча слушал следовавший затем гнусный рассказ, подробности которого невозможно изложить. Я боялся его прервать. Говоря, он опустошал стакан за стаканом.

– А почему ты не пьешь? Ты что, боишься вина? Может быть, оно лучшее из лекарств и все излечивает без ваших пилюль. Это Богом данное средство для усиления души и тела. Так я черпаю ту безграничную силу, какой наградил меня Господь. Между прочим, знаешь Бадмаева? Вот настоящий доктор, который умеет сам готовить все свои лекарства. А Боткин и Деревенко[158]158
  Боткин Евгений Сергеевич, врач-терапевт, лейб-медик, наблюдал за здоровьем членов императорской семьи. Сын и внук известных врачей Сергея Сергеевича и Сергея Петровича Боткиных; Деревенко Владимир Николаевич, доктор медицины, почетный лейб-хирург, врач цесаревича Алексея Николаевича.


[Закрыть] ничего в этом не понимают. Травы, которые использует Бадмаев, – это от самой природы; их берут в лесу, в полях, в горах… Это Бог их взрастил, поэтому в них есть божественная сила.

– Скажите, Григорий Ефимович, – спросил я со страхом, – не принимают ли государь и наследник эти травы?

– Ну, конечно, Она сама и Аннушка[159]159
  Анна Вырубова.


[Закрыть] об этом заботятся. Они только боятся, как бы Боткин не узнал. Я им все время повторяю: если кто-нибудь из ваших врачей узнает про мои средства, то это страшно повредит больному. Так что они действуют осторожно.

– Какие же средства вы предписываете императору и цесаревичу?

– Они самые разные, милый. Ему дают чай, который приносит милость Божию. Мир царит в его сердце, и все кажется добрым и веселым. Впрочем, – прибавил Распутин, – какой он царь? Это Божье дитя. Ты еще увидишь, как мы все устроим. Все пойдет на лад.

– Что вы хотите сказать, Григорий Ефимович, что пойдет на лад?

– Очень ты любопытен, все хочешь знать… В свое время узнаешь.

Я еще не видел Распутина таким общительным. Видимо, вино развязывало ему язык. Не хотелось терять этой возможности узнать как можно подробнее о затеянных интригах. Я предложил ему еще выпить со мной. Мы долго молча наполняли бокалы. Распутин выпивал свой махом, тогда как я только притворялся, что пью. Опустошив бутыль очень крепкой мадеры, он, шатаясь, направился к буфету за другой. Я вновь наполнил его бокал, налив себе немного, и возобновил прерванный разговор.

– Помните, Григорий Ефимович, вы однажды сказали, что хотите иметь меня союзником? Я охотно соглашаюсь вам помогать, но для этого надо, чтобы вы мне разъяснили свои планы. Вы сказали, что будет много перемен, но когда это произойдет? И почему вы мне об этом не говорите?

Распутин посмотрел на меня внимательно, потом полуприкрыл глаза и сказал после нескольких минут задумчивости:

– Вот что произойдет, милый: хватит этой войны, хватит кровопролития. Пора положить конец жертвам. Что, немцы не братья ли нам? Господь сказал: «Возлюби врага, как родного брата…» Поэтому война должна скоро кончиться. Он все время сопротивляется. Она тоже не желает ничего слышать. Несомненно, кто-то дает им худые советы, но что с того? Если я что прикажу, они должны будут исполнить мою волю. Но сейчас еще рано, не все готово.

Когда мы покончим с этим делом, объявим Александру регентшей до совершеннолетия ее сына. А Его отправим отдыхать в Ливадию. Он будет счастлив. Он так устал, что нуждается в отдыхе. Там, в Ливадии, со своими цветами, он будет ближе к Богу. У него на совести достаточно грехов, чтобы их замаливать. Всю жизнь молиться, и то мало, чтобы простить ему эту войну. Царица – государыня мудрая, это вторая Екатерина. Она уже руководит делами в последнее время. И увидишь, чем больше она будет это делать, тем будет лучше. Она пообещала прежде всего отослать этих болтунов из Думы. Пусть убираются к дьяволу! Видишь, они же хотят восстать против помазанника Божьего.

Ладно! Мы их вышвырнем. Их уже давно пора сослать. Всем, кто кричит против меня, будет худо.

Распутин распалялся все больше и больше. Под воздействием вина он больше не следил за собой.

– Я загнанный зверь, – говорил он. – Все аристократы хотели меня сокрушить, потому что я им перешел дорогу. Зато народ меня уважает, потому что я в кафтане и смазных сапогах, стал советником государя и государыни. Это Божья воля. Это Бог дал мне силы. Я читаю самые сокровенные мысли в сердцах людей. Ты понимаешь, ты мне поможешь. Я тебя кое с кем познакомлю… Это принесет тебе деньги. Впрочем, может быть, ты в них не нуждаешься; может быть, ты богаче самого царя. Ладно, отдашь эти деньги бедным. Всякий рад иметь еще больше.

Раздался резкий звонок. Распутин вздрогнул. Видимо, он кого-то ждал: но за разговором со мной совершенно забыл о свидании. Возвращенный к действительности, он, казалось, боялся, как бы пришедшие не увидели меня у него.

Он поспешно поднялся, отвел меня в свой кабинет и тут же вышел. Я слышал, как он, пошатываясь, шел в коридор. По дороге зацепил что-то, уронил и выбранился. Ноги его не держали, но он был в ясном сознании.

Послышались голоса пришедших в столовой. Я приложил ухо, но разговор велся негромко и нельзя было понять, о чем говорили. Столовая отделялась от кабинета только маленьким коридором. Я тихонько приоткрыл дверь и увидел в столовой «старца», сидевшего на том же месте, как и при разговоре со мной за несколько минут до этого, в окружении семи довольно неопрятных индивидов. Четверо из них были явно еврейского типа; трое белобрысы и странно похожи друг на друга. Распутин говорил оживленно. Его посетители делали записи в блокнотах, тихонько переговаривались и время от времени смеялись. Это была прямо группа заговорщиков.

Меня пронзила мысль: не «зелененькие» ли это, о которых говорил мне Распутин? Чем больше я их изучал, тем меньше сомневался, что вижу шпионскую банду.

Я с отвращением отошел от двери, мне хотелось ускользнуть, оставив это проклятое место, но в комнате, где я находился, был только один выход, и нельзя было уйти незамеченным.

Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, Распутин вернулся. Он был очень весел и доволен собой. Чувствуя, что не могу совладать с отвращением, я поспешно его покинул и вышел почти бегом.

* * *

Каждый мой визит к Распутину подтверждал уверенность, что он был причиной бедствий России и что с ним исчезнет сатанинская власть, околдовавшая императора и императрицу.

Казалось, сама судьба вела меня к нему, чтобы я своими глазами увидел его пагубную роль. Тогда зачем ждать? Беречь его жизнь значило увеличить число жертв войны и продлить несчастья страны. Был ли в России хоть один честный человек, не желавший искренне его смерти?

Речь шла теперь не о том, чтобы узнать, должен ли исчезнуть Распутин, но лишь о том, я ли должен его сокрушить. Первый наш план убить его в собственной квартире мы отвергли. В разгар войны, в момент, когда готовилось большое наступление и при той взвинченности умов, открытое убийство Распутина могло быть истолковано как демонстрация враждебности к императорской семье. Надо было заставить его исчезнуть так, чтобы никто никогда не узнал ни обстоятельств смерти, ни имен тех, кто это сделал.

Я предполагал, что депутаты Маклаков[160]160
  Маклаков Василий Алексеевич (1869–1957), адвокат, один из лидеров кадетов. Член II, III и IV Государственной Думы.


[Закрыть] и Пуришкевич, яростно нападавшие на «старца» с трибуны[161]161
  Здесь прежде всего следует отметить речь В.М. Пуришкевича против Распутина, произнесенную на заседании Думы в ноябре 1916 г. (См.: Государственная Дума: Стенографический отчет. – Пг., 1916.Т.2).


[Закрыть], смогли бы дать мне совет и, может быть, помочь. Я решил обратиться к ним. Мне казалось важным добиться участия в этом людей разных кругов. Дмитрий принадлежал к императорской семье, я сам был из знати. Сухотин – офицер, и хотелось, чтобы среди нас был и представитель Думы.

Сначала обратился к Маклакову. Наш разговор был коротким. Я в нескольких словах изложил свой план и спросил его мнение. Маклаков уклонился от определенного ответа. Нерешительность и недоверие сквозили в его вопросах.

– Почему вы обратились именно ко мне?

– Я был в Думе и слышал вашу речь.

Убежден, что в глубине души он одобрял мое намерение. Но его поведение мне не понравилось. Не доверял ли он мне или боялся быть замешанным в опасном приключении? Как бы то ни было, я быстро понял, что на него рассчитывать не приходится.

Совсем иначе меня принял Пуришкевич. Только я заговорил о намерении покончить с Распутиным, как он заверил меня в своей поддержке с его обычными живостью и пылом. Он хотел было меня предупредить, что Распутин очень осторожен и до него нелегко добраться.

– Это уже сделано, – сказал я.

И рассказал о своих визитах к «старцу» и наших беседах. Я сказал ему о великом князе Дмитрии, капитане Сухотине, а также о моем визите к Маклакову. Осторожность последнего его не удивила. Он пообещал поговорить с ним и попытаться убедить присоединиться к нам.

Пуришкевич также считал, что Распутин должен исчезнуть тайно. Встретившись с Дмитрием и Сухотиным, мы решили, что яд – самое надежное средство для того, чтобы убить «старца», не оставив следов убийства.

Наш дом на Мойке был выбран местом казни. Помещение, которое я устроил в подвале, прекрасно подходило для выполнения задуманного плана.

Это решение сначала возбудило во мне чувство протеста: перспектива завлечь к себе человека и убить его заставляла леденеть от ужаса. Каков бы ни был этот человек, я не мог решиться на убийство гостя.

Друзья разделяли мои угрызения, но после долгих споров договорились ничего не менять в наших планах: надо было спасать страну любой ценой, даже переступая самое законное отвращение.

Мы согласились на пятого сообщника, которого предлагал Пуришкевич, медика из его группы, доктора Лазоверта. Решено было дать Распутину дозу цианистого калия, достаточную, чтобы убить мгновенно. Я должен был остаться с ним наедине, когда он придет. Остальные должны были быть готовы помочь мне силой в случае необходимости.

Каковы бы ни были результаты нашего поступка, мы условились никогда не раскрывать нашего участия в убийстве Распутина.

Несколько дней спустя после нашего разговора Дмитрий и Пуришкевич уехали на фронт.

Ожидая их возвращения, я вновь пошел, по совету Пуришкевича, к депутату Маклакову и был приятно удивлен перемене в его поведении. Он одобрял наши планы, но, когда я предложил присоединиться к нам, ответил, что, очень вероятно важные дела вынудят его уехать в Москву к середине декабря. Я доверил ему тем не менее, наш план во всех подробностях. Он слушал очень внимательно… но не выразил никакого желания принять активное участие в заговоре.

Когда я уходил, он пожелал мне удачи и подарил резиновую дубинку.

– Возьмите на всякий случай, – сказал он, улыбаясь.

* * *

Всякий раз, встречаясь с Распутиным, я испытывал отвращение к себе. Эти визиты стали для меня ужасной пыткой.

Незадолго до возвращения Дмитрия и Пуришкевича я опять отправился к нему.

Он был в очень хорошем настроении,

– Чему вы так радуетесь? – спросил я.

– Потому что сделал действительно хорошее дело. Теперь недолго ждать, скоро придет наша очередь веселиться.

– О чем же речь?

– О чем, о чем, – сказал Распутин, передразнивая, – ты меня боишься. – продолжил он, – поэтому перестал ко мне приходить. А я могу рассказать тебе много интересного… Но я тебе ничего не скажу, потому что ты боишься меня и всего боишься. Если бы ты был посмелее, я бы все сказал.

Я старался объяснить, что занятия в Пажеском корпусе занимали все время и потому я не приходил к нему. Но он не дал себя убедить.

– Знаю, знаю… ты боишься, и твои родители не позволяют тебе ко мне ходить. Ведь твоя матушка заодно с Лизаветой. У обеих одна мысль: выгнать меня отсюда. Но нет, у них не выйдет, их не послушают; меня любят в Царском Селе гораздо больше.

– Григорий Ефимович, вы в Царском Селе ведете себя совсем по-другому, говорите только о Боге, и поэтому вам верят и вас любят.

– А почему, милый, не говорить с ними о Боге? Они очень набожны и эти беседы им нравятся… Они все понимают, все прощают и ценят меня. Все худое, что им говорят обо мне, ничему не послужит, потому что они не верят тому, что им рассказывают. Я им часто говорил: «Вы увидите, на меня будут клеветать. Тогда вспомните о Христе, как его гнали. Он тоже страдал за правду». Вот они всех выслушивают, но делают лишь то, что им совесть велит.

– Что касается Его, – продолжал Распутин, – с тех пор, как он удалился из Царского Села, он прислушивается к тому, что говорят дурные люди; я даже имел с ним неприятности в последнее время. Я стараюсь дать ему понять, что надо кончать с этой бойней: «Все люди братья, – говорю я ему, – что французы, что немцы, какая разница?» Но ничего не помогает, он только твердит, что «позорно» подписывать мир. В чем он видит этот позор, когда речь идет о спасении братьев? Опять будет посылать тысячи людей на бойню. Хорошо ли это? Она – государыня добрая и благоразумная. Но он, что он понимает? Он не таков, каким должен быть император. Это Божье дитя и все. Чего я боюсь, это что великий князь Николай Николаевич будет нам вставлять палки в колеса, если что узнает. Но, благодаря Богу, он далеко, и у него не такие длинные руки, чтобы достать досюда. Царица увидела опасность, и его отправили как можно дальше, чтобы он не мог ни во что вмешаться.

– По-моему, – ответил я, – сделали большую ошибку, отстранив великого князя. Вся Россия на него молится. Не следовало в такой важный момент лишать армию любимого главнокомандующего.

– Ну, уж не мудри, милый. Коли так сделали, значит, надо было, и сделали правильно.

Распутин встал и начал ходить из угла в угол, бормоча. Вдруг он остановился, быстро подошел ко мне и схватил меня за руку.

В его глазах появилось какое-то странное выражение.

– Поехали со мной к цыганам, – сказал он. – Если поедешь – я тебе расскажу все, до капельки.

Я согласился, но в этот момент зазвонил телефон. Распутина звали в Царское Село. Воспользовавшись его огорчением, что он не может ехать со мной к цыганам, я пригласил его провести один из ближайших вечеров на Мойке.

Он давно хотел познакомиться с моей женой. Думая, что она в Петербурге, и полагая, что мои родители в Крыму, он согласился отправиться ко мне. На самом деле Ирина тоже была в Крыму, но я считал, что Распутин охотнее согласится на мое приглашение, если будет надеяться ее встретить.

Дмитрий и Пуришкевич возвращались с фронта через несколько дней, и было решено, что я приглашу Распутина на Мойку вечером 29 декабря[162]162
  Дата готовящегося покушения на Распутина по российскому стилю – 16 декабря.


[Закрыть].

Он согласился с условием, что я сам приеду за ним и привезу его к себе. При том он просил меня подняться по черной лестнице и сказал, что предупредит дворника о том, что в полночь к нему приедет друг.

Я с удивлением и ужасом отметил, с какой простотой он согласился на все и сам устранил все затруднения.