Текст книги "Перед изгнанием. 1887-1919"

Глава XXV

Принудительное пребывание в Ракитном. – Первая фаза революции. – Отречение императора. – Его прощание с матерью. – Возвращение в Санкт-Петербург. – Странное предложение

Путешествие было медленным и без развлечений, но я был рад по приезде увидеть родителей и Ирину, которые, предупрежденные тестем, тут же выехали из Крыма ко мне в Ракитное, оставив нашу маленькую дочку с кормилицей в Ай-Тодоре.

Зная, что моя корреспонденция просматривается, я мог им написать лишь несколько кратких и незначащих слов. То, что они узнали от других о событиях в Петербурге, испугало их, тем более, что они не знали всех подробностей. Две телеграммы, полученные почти одновременно, окончательно их запутали. Первая, посланная из Москвы великой княгиней Елизаветой, содержала: «Мои молитвы и мысли с вами всеми. Благослови Господь вашего дорогого сына за его патриотический поступок».

Вторая была им адресована из Петербурга великим князем Николаем Михайловичем: «Труп найден – Феликс спокоен».

Мое участие в убийстве Распутина становилось общепризнанным фактом.

Ирина рассказывала, что она проснулась ночью с 29 на 30 декабря и, открыв глаза, увидела Распутина. Он был виден по пояс, огромного роста, в голубой вышитой рубашке. Видение длилось не более секунды.

Мой приезд в Ракитное не прошел незамеченным, но любопытные наталкивались на приказ никого не впускать.

Однажды меня посетил генеральный прокурор, занимавшийся расследованием смерти Распутина. Наша встреча напоминала водевильную сцену. Я ожидал встретить в этом высокопоставленном страже правосудия человека сурового и непреклонного, к борьбе с которым я готовился. Увидел же человека, взволнованного до такой степени, что он казался готовым броситься мне в объятия. За завтраком он поднялся с бокалом шампанского в руке, чтобы произнести патриотическую речь и выпить за мое здоровье.

Поскольку разговор зашел об охоте, отец спросил его, охотник ли он. «Нет, – ответил этот достойный чиновник, думавший о своем, – я никогда никого не убивал». Заметив свой промах, он густо покраснел.

После завтрака мы имели беседу с глазу на глаз. Сначала он в растерянности не знал, как заговорить о цели своего визита. Я пришел ему на помощь, сказав, что мне нечего прибавить к тем заявлениям, которые уже сделаны. Казалось, он сразу же почувствовал облегчение, и в ходе двухчасовой беседы имя Распутина не было произнесено.

Наша жизнь в Ракитном текла довольно монотонно. Главным развлечением были прогулки в санях. Зима была морозная, но великолепная. Солнце сияло, и ни малейшего дуновения ветра; мы выезжали в открытых санях при 30 градусах ниже нуля и не мерзли. Вечером – читали вслух.

Новости, приходившие из Петербурга, были самыми тревожными, Казалось, все потеряли головы и крах неизбежен.

12 марта разразилась революция. В столице пожары вспыхивали повсюду, на улицах шла ожесточенная перестрелка. Большая часть армии и полиции перешла на сторону революции, включая даже казаков свиты, элиту императорской гвардии.

После долгих дискуссий с «Советом рабочих и солдатских депутатов» было создано Временное правительство под председательством князя Львова, социалисты поставили Керенского министром юстиции.

В тот же день произошло отречение императора. Чтобы не разлучаться с больным сыном, он отрекся в пользу брата, великого князя Михаила. Текст этого исторического документа известен, но я хотел бы напомнить здесь эти благородные слова:

«Мы, Божьей милостью Николай II, император всея Руси, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной борьбы. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай»

На следующий день, 16 марта, великий князь Михаил подписал свое, ожидавшееся отречение. Керенский, буквально вырвавший у него отречение, поблагодарил его в выспренных выражениях.

Временное правительство «позволило» императору проститься с армией. Вдовствующая императрица, в сопровождении моего тестя, тотчас покинула Киев, чтобы отправиться в Могилев, где была Ставка.

Николай II поднялся в вагон матери и пробыл с ней, запершись, два часа. Их беседа осталась тайной. Когда тестя позвали к ним, императрица задыхалась от рыданий. Император стоял неподвижно и молча курил.

Временное правительство склонялось к стремлению «Совета», требовавшего немедленного ареста императора. Тогда же был опубликован знаменитый приказ № 1, объявлявший об уничтожении воинской дисциплины, приветствий офицеров и т. д. Солдат призывали создавать собственные административные комитеты или советы и самим определять офицеров, которых они хотят сохранить.

Это был конец русской армии. В некоторых гарнизонах начались убийства офицеров. Спустя три дня император уезжал в Царское Село, где должен был соединиться с семьей. После душераздирающего прощания с матерью, оказавшемся их последним прощанием, Николай II, одетый в простую гимнастерку с крестом Св. Георгия, поднялся в свой поезд, стоявший напротив поезда императрицы. Она же, вся в слезах, стоя, через окно крестила его и благословляла жестами. Из окна своего вагона сын сделал ей последний прощальный знак, и поезд тронулся.

Прибыв в Царское Село, император увидел себя покинутым всеми. Один князь Долгоруков провожал его до Александровского дворца.

* * *

В конце марта я был освобожден, и мы вернулись в Петербург. Перед отъездом в Ракитном отслужили обедню. Церковь была полна плачущих крестьян: «Что с нами будет? – повторяли они, – у нас отняли царя!»

В Харькове мы сошли с поезда, чтобы зайти в буфет. С трудом пробрались через толпу, наполнявшую вокзал. Все эти люди обращались друг к другу: «товарищ». Кто-то меня узнал и произнес мое имя. Толпа тут же заволновалась. Сжатые со всех сторон и полузадушенные, мы испытывали неприятное чувство. Эти люди, приветствующие нас, могли бы с тем же успехом нас растерзать. Военные пришли нам на помощь и помогли войти в буфетный зал. Толпа ринулась за нами, пришлось закрыть двери. Меня хотели заставить сказать речь. Я отказался под предлогом, что не способен выступать публично. Там мы узнали, что на вокзал прибывает поезд, везущий с Кавказа великого князя Николая Николаевича, Чтобы добраться до него, мы должны были снова пройти сквозь воющую толпу, которая теперь приветствовала великого князя. Он горячо меня обнял. «Наконец-то, – сказал он, – мы можем торжествовать над врагами России!» Он должен был нас покинуть, так как его поезд отправлялся. Поднимаясь в вагон, я встретил в коридоре певца Альтшевского. Он сказал, что возвращается из деревни, куда его посылали лечиться от сильного нервного заболевания. Он пришел в наше купе и предложил спеть нам. Вдруг он оборвал пение, уставив на меня растерянный взгляд: «Почему вы так смотрите, – спросил он, – я не могу больше петь». Я в растерянности старался уговорить его продолжать. Он отказался и ударился в бессвязную речь, говоря все громче и громче. Вскоре его крики привлекли внимание людей, ехавших в соседних купе. Один из его друзей, ехавших с ним вместе, нашел в поезде врача, сделавшего ему успокаивающий укол. Но ночью его крики возобновились. В этой атмосфере общего напряжения бредовая встреча с этим несчастным сумасшедшим прибавилась к ощущению кошмара, каким стало для нас это путешествие.

Петербург показался нам сильно изменившимся. Неописуемый беспорядок царил на улицах. Большинство людей нацепили красные кокарды. Даже наш шофер счел нужным надеть красную повязку, отправляясь встречать нас на вокзал: «Сними этот ужас!», – сказала ему мать в гневе.

Моим первым желанием было ехать в Москву к великой княгине Елизавете, которую я не видел после тех трагических событий. Она вышла ко мне, обняла и благословила. Ее глаза были полны слез.

– Бедная Россия, – сказала она, – какое тяжкое испытание должна она вынести! Мы все бессильны перед Господней волей. Мы должны молиться Богу и взывать к его милосердию.

Она внимательно выслушала мой рассказ о трагической ночи.

– Ты не мог действовать иначе, – сказала она, когда я кончил. – Твой поступок был последней попыткой спасти страну и династию. Не твоя вина, что последствия не соответствовали твоим ожиданиям. Это вина тех, кто не захотел понять, в чем состоит их долг. Убивая Распутина, ты не совершил преступления; ты разрушил воплощение сатаны. Но ты не должен и считать заслугой это, поскольку ты был предназначен и руководим, что могло случиться и с другим.

Она рассказала, что через несколько дней после смерти Распутина ее посетили настоятельницы многих монастырей с рассказами о поразительных событиях в их монастырях 29 декабря. Во время ночных служб священники испытали приступы безумия, богохульствуя и испуская нечеловеческие крики; монахини разбежались по углам, крича, как одержимые, и поднимая юбки с непристойными движениями.

– Русский народ не несет ответственности за близящиеся события, – продолжала великая княгиня. – Бедный Ники, бедная Аликс, какой страшный крест их ждет! Пусть свершится Божья воля. Но когда все силы ада поднимутся против них, Святая Русь и православная церковь останутся неколебимы. В этой призрачной борьбе Добро когда-нибудь восторжествует над Злом. Те, кто сохранит Веру, увидят свет, побеждающий Тьму. Бог карает и прощает.

После нашего возвращения в дом на Мойке к нам потянулись визитеры. Это бесконечное хождение было для нас утомительным. М.В. Родзянко, председатель Думы и наш дальний родственник, был среди самых усердных посетителей. Однажды мать позвала меня к себе. Мы пошли с Ириной и застали ее совещающейся с Родзянко. Последний поднялся, увидев меня, подошел и сказал в упор:

– Москва хочет объявить тебя императором. Что ты на это скажешь?

Я не в первый раз слышал такие предложения. В течение месяца после нашего возвращения многие люди из разных кругов – офицеры, политические и религиозные деятели говорили со мной о подобных вещах. Позднее адмирал Колчак и великий князь Николай Михайлович тоже мне это предлагали. Последний сказал:

– Русский трон не наследственный и не выборный: он узурпаторский. Используй события, у тебя все козыри в руках. Россия не может без монарха. С другой стороны, династия Романовых дискредитирована, народ ее не хочет.

Подобные предложения основывались на трагическом недоразумении. Тому, кто уничтожил Распутина для спасения династии, предлагали выступить в роли узурпатора!

Между тем, меня беспокоила судьба Дмитрия, заболевшего в Тегеране и тяжело переживавшего разлуку с родиной.

Глава XXVI

Эмиграция в Крым. – Обыск в Ай-Тодоре. – Свидание Ирины с Керенским. – Революционные дни в Санкт-Петербурге. – Императорская семья увезена в Сибирь. – Последний визит к великой княгине Елизавете. – Таинственные ангелы-хранители. – Революционные сцены в Крыму. – Арест родных Ирины в Дюльбере. – Задорожный. – Освобождение заложников. – Краткий период эйфории. – Слухи об убийстве государя и государыни. – Предсказания ялтинской монахини

Жизнь в Петербурге день ото дня становилась все более гнетущей. Революционные идеи будоражили все головы. Они были распространены даже среди зажиточных классов и среди тех, кто считал себя консерватором, В статье под названием «Революция и интеллигенция» русский писатель Розанов[172]172
  Розанов Василий Васильевич (1856–1919), религиозный философ, литературный критик. Ф.Юсупов неточно пересказывает фрагмент из «Предсмертных мыслей» В.В. Розанова. (См.:Розанов В.В. Несовместимые контрасты жития. – М.:Искусство, 1990. С.555).


[Закрыть], сохранивший независимость мысли, описал смущение либералов перед победой Советов: «Присутствуя с величайшим удовольствием на революционном спектакле, интеллигенты желают забрать в гардеробе свои меховые пальто и вернуться в свои уютные дома, но шубы украдены, а дома сожжены».

Весной 1917 года многие покинули Петербург, ища убежища в своих крымских имениях. Великая княгиня Ксения и трое ее старших сыновей, мои родители, Ирина и я последовали общему движению. В то время революционная волна не достигла еще юга России, и Крым был относительно безопасен.

Мои юные шурья, жившие в Ай-Тодоре, рассказывали, что при известии о революции русские, жившие в двух соседних деревнях, пришли, распевая «Марсельезу» и размахивая красными знаменами, поздравить их со сменой режима. Г-н Никиль, их швейцарец-воспитатель, собрал всех детей и их гувернанток перед балконом, откуда выступил с речью. Моя страна, сказал он, республика уже триста лет, и там все счастливы; он желает такого же счастья русскому народу. Бурные приветствия встретили эту речь. Бедные дети, крайне смущенные, не знали, какую сторону принять. Все кончилось мирно, и манифестанты ушли, как и пришли, с пением «Марсельезы».

Вдовствующая императрица с моим тестем и своей младшей дочерью, великой княгиней Ольгой Александровной и ее мужем, полковником Куликовским[173]173
  Куликовский Николай Александрович (1881–1958) был вторым мужем Ольги Александровны (1882–1960), дочери Александра III.


[Закрыть], тоже приехала в Ай-Тодор.

После ареста императора императрица Мария, не желая совсем удаляться от сына, упорно отказывалась уезжать из Киева. По счастью, посланник правительства объявил находившимся в городе членам императорской семьи приказ покинуть Киев. Местный Совет согласился на эту меру, и отъезд был тотчас решен.

Было нелегко принудить к этому императрицу.

Жизнь в Крыму текла мирно до мая. Тем временем, поскольку наше пребывание там угрожало затянуться, я счел нужным поехать посмотреть, что стало с нашим домом на Мойке и госпиталем, устроенном у нас на Литейном. Итак, поехав в Петербург с шурином Федором, захотевшим меня сопровождать, я воспользовался этим путешествием, чтобы забрать две картины Рембрандта, одни из лучших портретов нашей галереи: «Человек в большой шляпе» и «Женщина с веером». Вынув их из рам, я свернул полотна в рулон для удобства перевозки.

Наше возвращение в Крым проходило в самых неприятных условиях. Толпа солдат, демобилизовавшихся собственной властью, вместе с оружием наполняла поезд. На крышах их было не меньше, чем внутри. Вагон третьего класса ломился под их тяжестью. Все были более или менее пьяны, многие попадали в пути. Чем дальше мы продвигались к югу, тем больше поезд наполнялся многочисленными штатскими, ехавшими искать убежища в Крыму. Мы были ввосьмером, в том числе старуха и двое детей, набиты, как сельди, в купе полуразвалившегося вагона.

Мы везли с собой мальчика лет пятнадцати, явившегося на Мойку за несколько часов до нашего отъезда. Не знаю (учитывая то, что я его никогда не видел прежде), как в поисках средств существования он прибился к нам. Он все время был рядом, одетый по-военному и вооруженный револьвером. Такой юный, он, видимо, уже получил крещение огнем и даже храбро сражался, судя по Георгиевскому кресту на его потрепанной форме. Судьба этого юного героя показалась нам интересной.

Не имея возможности за недостатком времени заняться его устройством в Петербурге, я предложил увезти его в Крым и там подыскать что-либо. Досадный порыв! Маленький и хрупкий, он не занимал бы много места, если бы сидел смирно. Но он не переставал двигаться, прыгая, как молодая обезьяна, или вылезал через окно и взбирался на крышу, откуда принимался стрелять из револьвера. Вернувшись тем же путем, он опять начинал вертеться. У нас было несколько минут передышки, когда он устроился спать в сетке. Мы тоже начинали задремывать, когда нас разбудил треск подозрительного происхождения. Наш юный лихач решительно потерял всякий стыд.

В Симферополе он затерялся в толпе, и мы его больше не видали.

Одновременно с нами приехала знаменитая Брешковская, прозванная «бабушкой русской революции», ехавшая в Крым отдохнуть от трудностей сибирского заключения. Она ехала в императорском поезде, и Керенский предоставил в ее распоряжение Ливадийский дворец. Город Ялта, весь увешанный красными тряпками, устроил этой старой мегере чудовищный по нелепости прием. Про нее ходили самые смешные истории.

Общая молва считала ее родной дочерью Наполеона и московской купчихи. Когда она шла по вокзалу, толпа приветствовала ее криками «Да здравствует Наполеон!»

* * *

Пока мы были в Петербурге, первая тревога потрясла мирную жизнь обитателей Ай-Тодора.

Однажды утром тесть, проснувшись, увидал у своего лба револьверное дуло. Банда матросов, присланная Севастопольским Советом с приказом об обыске, ворвалась в дом. У великого князя потребовали ключ от его бюро и оружие. Пожилая императрица должна была подняться и дать обшарить свою постель. Стоя за ширмой, она видела, не имея возможности возразить, как главарь банды забирал ее бумаги и личную переписку, как это проделал уже у тестя. Он унес даже старую Библию, бывшую всегда с ней с тех пор, как она покинула Данию, чтобы стать женой царя Александра III. Обыск длился все утро. Из оружия нашлись лишь два десятка старых ружей «Винчестер» с бывшей яхты тестя, о существовании которых совершенно забыли. После полудня офицер, командовавший экспедицией, человек крайне нахальный и неприятный, явился известить великого князя, что он должен арестовать императрицу, которую называл «Мария Федоровна». Он утверждал, что она оскорбляет Временное правительство. Тесть с трудом его утихомирил, указав, что не следует запускать матросов в комнату к пожилой даме, тем более в 5 часов утра, и вполне естественно, что она сочла это возмутительным.

Сей любезный персонаж при большевиках занимал высокие должности и в конце концов был расстрелян.

Обыск в Ай-Тодоре был лишним доказательством слабости Временного правительства, поскольку это Петербургский Совет по фантастическим доносам о контрреволюционной деятельности семьи моей жены настоял на нем.

Узнав, что произошло у родителей, Ирина прибежала туда, но не смогла пройти в усадьбу: все выходы охранялись вплоть до маленьких тропинок, известных одним местным жителям. Только после ухода банды она смогла увидеться с близкими.

Начиная с этого дня, обитатели Ай-Тодора подвергались всяческим притеснениям. Стража состояла из двадцати пяти солдат и матросов, крайне наглых и грубых. Сопровождавший их комиссар установил режим, применяемый к заключенным. После списка запретов следовал список тех, кого разрешалось принимать: Ирину, меня, учителей молодых людей, доктора и поставщика продуктов. Время от времени и без всякого объяснения запрещалось принимать кого бы то ни было. Потом, также без объяснений, запрет снимался.

Когда Ирина рассказала мне все, что произошло в мое отсутствие, мы решили с общего согласия, что она поедет к Керенскому и будет просить принять ее. Мы отправились в Петербург. Но лишь через месяц Ирина смогла добиться приема главы Временного правительства.

Войдя в Зимний дворец, она нашла там несколько старых служителей, выразивших ей трогательную радость. Проведенная в бывший рабочий кабинет Александра II, она вскоре дождалась Керенского, очень вежливого и даже немного смущенного. Поскольку он пригласил посетительницу сесть, она непринужденно устроилась в кресле своего предка, заставив главу правительства занять место, предназначенное для посетителей. Как только Керенский понял, о чем идет речь, он попытался объяснить, что это дело не в его компетенции. Но Ирина, несмотря на его замечание, продолжала рассказ, ни в чем его не извиняя. Наконец, она должна была удовольствоваться обещанием сделать все, что он может, и навсегда покинула дворец предков, в последний раз приветствуемая старыми слугами.

Вопреки событиям и общему беспокойству, собрания были частыми. Каковы бы ни были обстоятельства, особенно в молодости, веселость и жизнерадостность никогда не теряют своих прав. Таким образом устраивались небольшие музыкальные вечера почти ежедневно, то на Мойке, то у того или другого из друзей, оставшихся в Петербурге. Мы даже провели вечер в Царском Селе у великого князя Павла Александровича. После обеда две его дочери, Ирина и Наталья, с большим талантом сыграли французскую пьесу своего брата Владимира, написанную для них. Великий князь Николай Михайлович подолгу просиживал у нас, не переставая обрушиваться на всё и всех.

К концу нашего пребывания в Петербурге большевики в первый раз попытались силой захватить власть. Грузовики с солдатами ездили по городу, стреляя наугад из пулеметов. Солдаты, лежавшие на подножках, наводили винтовки на кого угодно и куда угодно. Улицы были усеяны трупами и ранеными: в столице царила паника. Тем не менее, на этот раз восстание провалилось, и воцарилось, по-видимому, относительное спокойствие.

Спустя немного времени после этих событий мы вернулись в Крым. Пока мы отсутствовали, в Ай-Тодор была прислана следственная комиссия в результате жалобы родителей жены на кражи во время майского обыска. Все жители дома были допрошены поодиночке. Когда подошла очередь императрицы, ей предложили подписать показания: «бывшая императрица Мария».

Она взяла перо и написала: «вдова императора Александра III».

Через месяц прибыл посланник Керенского. Он всего боялся и всех сторонился. Его присутствие не улучшило положения.

В августе мы узнали, что царь и его семья увезены в Тобольск, в Сибирь. Была ли это мера предосторожности большевиков или, как уверял Керенский, она была прелюдией действия, наоборот, направленного против них, было невозможно не испытывать самого сильного беспокойства за судьбу императорской семьи. Предложение прибыть в Англию, сделанное им королем Георгом V, встретило противодействие английского правительства в лице Ллойд Джорджа. Король Испании сделал такое же предложение, наши император с императрицей его отклонили, заявив, что, несмотря на любые лишения, они никогда не покинут Россию.

* * *

Осенью я решил вернуться в Петербург и попытаться спрятать наши драгоценности и наиболее ценные вещи из коллекций. Приехав, взялся за дело с помощью самых преданных из слуг. Я забрал из Аничкова дворца большой портрет императора Александра III, который императрица Мария особенно любила и просила привезти. Я велел вынуть его из рамы и свернуть, как прежде сделал с Рембрандтом. К несчастью, я приехал слишком поздно и не смог спасти ее драгоценности, увезенные в Москву по приказу Временного правительства. Кончив дела на Мойке, я поехал в Москву с нашим верным Григорием Бужинским, увозя все наши бриллианты, чтобы спрятать их в надежном месте. Мною была выбрана для этого клетушка под одной из лестниц. Выше я говорил, как, благодаря преданности и героизму Григория Бужинского, этот тайник был скрыт от большевистских изъятий. Наши драгоценности попали в их руки восемь лет спустя, когда рабочие, чиня один из маршей лестницы, нашли место, где они были спрятаны.

Прежде чем уехать из Москвы, у меня состоялся разговор с великой княгиней

Елизаветой. Я нашел ее исполненной мужества, но без иллюзий на счет серьезности положения и очень обеспокоенной судьбой императора и его семьи. После короткой молитвы в часовне я попрощался с великой княгиней с ужасным ощущением, что больше ее не увижу.

В тот же вечер я вернулся в Петербург. На следующий день после моего приезда Временное правительство плачевно рухнуло, и партия большевиков, возглавляемая Лениным и Троцким, взяла власть. Все правительственные посты были тотчас заняты комиссарами-евреями, более или менее закамуфлированными под русскими фамилиями. В столице царил беспорядок, банды солдат и матросов силой врывались к людям, грабили дома и убивали жителей. Весь город был отдан распустившейся черни, жаждавшей крови и разрушений.

Дни, и особенно ночи, были тревожными. Я был свидетелем особенно свирепой сцены, разыгравшейся под моими окнами: группа матросов тащила старого генерала, била его ногами и прикладами по голове. Несчастный с трудом шел, испуская страшные стоны. Я с ужасом видел его распухшее лицо, кровь текла из двух дыр на месте глаз.

Множество друзей, и даже незнакомые люди, приходили искать убежища на Мойке, воображая, что тут они будут в полной безопасности. Было проблемой разместить и накормить всех этих людей. Подразделение солдат однажды явилось занять дом. Я провел их и пытался показать, что это больше музей, чем казарма. Они ушли, не настаивая, но и не без мысли вернуться.

Спустя некоторое время, когда я утром вышел из комнаты, то наткнулся на вооруженных солдат, спавших на мраморных плитах вестибюля. Их командир подошел и сказал, что он получил приказ охранять наш дом. Эта забота мне не понравилась: она заставляла думать, что большевики считают меня сочувствующим их делу. Не желая иметь с ними ничего общего, я решил, не откладывая, вернуться в Крым. Но в тот же вечер явился молодой офицер, командовавший нашим кварталом. Его сопровождал штатский. Я знал первого, но не второго. Они сообщили, что я должен немедленно покинуть Петербург и ехать с ними в Киев, и вручили мне заготовленные ими фальшивые документы.

Мне ничего не оставалось, как последовать совету, больше похожему на приказ. Тем более, что приключение меня заинтересовало. Каковы могли быть намерения этих людей? Приходилось лишь гадать о том, что меня ждет. Садясь с ними в машину, я увидел, что на фасаде нашего дома нарисован большой красный крест.

Поезд был переполнен. Народу – до крыши вагонов, все стекла выбиты и шторки сорваны. К моему изумлению, спутники отвели меня в запертое на ключ купе, кажется, зарезервированное. Мы совершенно спокойно провели ночь.

В Киеве все гостиницы были переполнены. У меня не было никакого желания воспользоваться гостеприимством, которое предлагал офицер. Тем не менее, мне пришлось в конце концов его принять, чтобы не спать на улице. По счастью, из везшего нас экипажа я увидел, как открылась дверь дома и вышла одна моя хорошая знакомая, княгиня Гагарина. Она узнала меня и очень удивилась. Остановив экипаж и попросив спутника подождать минуту, я подошел к ней поздороваться.

– Что вы здесь делаете? – спросила она. – И где вы остановились?

– Я бы сам не отказался узнать, что делаю в Киеве, – ответил я, – что же до жилья, мне пришлось удовольствоваться далеко не лучшим решением.

Она предложила поселиться у нее, и я поспешно согласился.

На следующий день, узнав, что телеграф еще действует, я отправился послать телеграмму семье, беспокоившейся, не получая известий. Это было нелегко. Как и в Петербурге, полнейший беспорядок царил в Киеве. Со всех сторон доносилась стрельба, и ежеминутно можно было получить шальную пулю. Иногда пулеметы стреляли вдоль тротуаров. Худо-бедно добрался до почты и вернулся назад. Моя хозяйка удивилась, увидав меня в разодранной одежде, с лицом и руками, покрытыми грязью.

Пришел офицер и рассказал, что дом, где он жил и предлагал мне гостеприимство, разрушен бомбой. Сам он обязан жизнью тому, что не ложился в эту ночь. Случайно открыв газету и пробежав ее, я прочел, что разыскивается преступник, имя которого было абсолютно то же, что в моих фальшивых документах! Я тут же предупредил офицера, который достал мне новые документы, тоже фальшивые и добытые, по-видимому, с той же легкостью.

К концу недели я ему заявил, что не имею намерения бесконечно оставаться в Киеве, где мне нечего делать, и что должен вернуться к семье в Крым; кроме того, хотел бы ехать обратно в Петербург и закончить дела, которые бросил при поспешном отъезде. Офицеру моя программа, кажется, не понравилась. Тем не менее, он пообещал известить меня о том, когда нам можно будет уехать. Он, кажется, решил не отставать от меня. Два дня спустя он пришел и сказал: «Готовьтесь, завтра выезжать». Он действительно пришел за мной на следующий день в обществе своего таинственного сообщника.

На вокзале в Петербурге я купил газету, где прочел: «Князь Юсупов арестован и заключен в Петропавловскую крепость».

Протянул газету своим спутникам.

– Уверены ли вы в своих домашних? – спросил офицер.

– Абсолютно уверен.

– В таком случае, отправляйтесь домой и никуда не выходите, пока я не подам вам знак. Не показывайтесь никому и не отвечайте по телефону. Надеюсь, по крайней мере, обеспечить ваш отъезд в Крым.

Я поднял воротник и отправился на Мойку, застав домашних, читавших новость о моем аресте, в слезах. Они были счастливы и удивлены, увидав меня. Несмотря на свое строгое затворничество, мне удалось повидать нескольких надежных друзей. Спустя немного дней, опять в сопровождении моих ангелов-хранителей, я уехал в Крым. И на этот раз нам было отведено купе, и путешествие прошло без происшествий. Я напрасно пытался добиться объяснений у своих таинственных товарищей: на все вопросы они отвечали полным молчанием. Они покинули меня на Бахчисарайском вокзале, приобретя бесспорные права на мою благодарность. Позже я узнал, что оба были, франкмасонами.

Судя по большому «делоне-бельвилю»[174]174
  Марка автомобиля (Прим. перев.)


[Закрыть] родителей, ждавшему меня, с его флажком, украшенным гербом Юсуповых и увенчанным короной, я мог считать, что Крым был еще относительно спокоен, но вскоре после моего возвращения начались избиения. Черноморский флот перешел к Советам. За несколько месяцев до того адмирал Колчак, командовавший им и до конца боровшийся, чтобы поддержать дисциплину, оставил командование, сломав золотую шпагу, полученную за его легендарную храбрость, и бросив обломки в море. Ужасное избиение морских офицеров произошло в Севастополе, грабежи и убийства множились по всему полуострову. Банды матросов врывались во все дома, насиловали женщин и детей перед их мужьями и родителями. Людей замучивали до смерти. Мне случалось встречать многих из этих матросов, на их волосатой груди висели колье из жемчуга и бриллиантов, руки были покрыты кольцами и браслетами. Среди них были мальчишки лет пятнадцати. Многие были напудрены и накрашены. Казалось, что видишь адский маскарад. В Ялте мятежные матросы привязывали большие камни к ногам расстрелянных и бросали в море. Водолаз, осматривавший позже дно бухты, обезумел, увидав все эти трупы, стоящие стоймя и покачивающиеся, как водоросли, при движении моря. Ложась вечером, мы никогда не были уверены, что утром будем живы. Однажды после полудня банда матросов во главе с евреем явилась из Ялты арестовать отца. Я сказал, что он болен, и попросил показать мандат на арест. Разумеется, у них его не было, и я надеялся выиграть время, послав за ним. После бесконечных споров двое из них согласились. Поскольку они долго не возвращались, остальные, устав ждать, тоже ушли.