Текст книги "Перед изгнанием. 1887-1919"

Глава IХ

Мой дурной характер. – Цыгане. – Королевское завоевание. – Дебюты в мюзик-холле. – Маскарады. – Бурное объяснение с отцом

Мой характер становился все более трудным. Очень избалованный матерью, я становился капризным и крайне ленивым. Брат, которому уже был 21 год, поступил в университет. Меня же родители хотели поместить в военное училище. На вступительном экзамене я поспорил со священником. Поскольку он попросил перечислить несколько чудес, сотворенных Христом, я ответил, что он сумел накормить пять человек пятью тысячами хлебов. Подумав, что я оговорился, он повторил вопрос. Я возразил, что ответ был правильным, и стал доказывать, что это действительно было чудом. Он поставил мне ноль, и меня не взяли в училище.

Огорченные происшедшим, родители решили определить меня в гимназию Гуревича, известную строгостью дисциплины. Ее называли гимназией неудачников. Директор, кроме педагогических качеств, имел особую способность укрощать строптивые натуры. Когда я узнал об этом решении, то задумал провалить, как делал в предыдущий раз, вступительный экзамен. Но этот план был расстроен. Поступление в гимназию Гуревича было последней надеждой родителей: по их просьбе директор принял меня сразу же, не оставив мне удовольствия провалиться.

Сколько же хлопот я доставил несчастным родителям! Я был поистине неукротим. Я ненавидел любое противоречие. Я страстно добивался того, что мне нравилось, не думая ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний и необузданного стремления к свободе. Я хотел иметь яхту и скитаться по миру своих фантазий. Я любил красоту, роскошь, комфорт, цвет и запах цветов, и в то же время я мечтал о кочевой жизни своих далеких предков. Я как бы предчувствовал мир, которого не знал и к которому втайне стремился. Нужно было встретиться с несчастьем и благотворным влиянием возвышенной души, чтобы проникнуть в эту неведомую область.

* * *

Когда я поступил в гимназию, брат возымел ко мне некоторое уважение и стал обходиться со мной, как с мужчиной. Мы посвящали друг друга в свои тайны.

У Николая была любовница по имени Поля, женщина скромного положения, обожавшая его. Она жила в маленькой квартире недалеко от нашего дома, здесь мы проводили почти все вечера в обществе студентов, артистов и женщин легкого поведения. Николай обучил меня цыганским песням, которые мы пели дуэтом. В то время мой голос еще не ломался, и я мог петь сопрано. Мы находили там атмосферу молодости и свежего веселья, отсутствующую на Мойке. Окружение родителей, состоявшее из военных, людей посредственных и прихлебателей, казалось нам смертельно скучным. Роскошное оформление нашего жилья рождало оживление больших праздников, ради которых и было сделано, но театр и большинство приемных залов открывались лишь в редких случаях. Среди этой пышной обстановки мы вели угрюмую жизнь, сосредоточенную в нескольких комнатах. По контрасту с этим скромная столовая Поли, с самоваром, закусками и бутылками водки, символизировала для нас свободу и радость. Богема мне нравилась, и я не видел в ней ни неудобств, ни опасностей.

На одном из этих сборищ у Поли все, много выпив, решили завершить вечер у цыган. Поскольку я был обязан носить форму гимназиста, мне запрещался вход во все ночные заведения, в том числе и те, где пели цыгане. Поле пришла идея одеть меня женщиной. В несколько минут она меня так преобразила, что друзья сами с трудом меня узнали.

Цыгане жили на окраинах города, в резервациях, вроде поселков Новая деревня в Петербурге или Грузины в Москве. В Петербурге это было в части города, называемой Острова из-за настоящего архипелага, образуемого каналами Невы.

Очень непринужденная атмосфера царила у этих цыган с медной кожей, эбеновыми волосами и горящими глазами. Мужчины одевались в русские рубахи ярких цветов и черные кафтаны с длинными рукавами, вышитые золотом. Они носили широкие штаны и высокие сапоги, а на головах черные шляпы с широкими полями. Женщины всегда носили одежду ярких цветов. На них были юбки со складками, очень широкие и длинные, на плечах шали, а голова затянута платком, завязанным на затылке. Костюм, который они надевали вечером для публики, был таким же, но из более богатых тканей. Они прибавляли к нему варварские украшения: монисты, тяжелые золотые или серебряные браслеты. У них была мягкая походка и все движения полны кошачьей грации. Многие из них были очень красивы, но их красота была дикой и не терпела фамильярностей, если эти фамильярности не сопровождались обещанием жениться. Жизнь цыган была очень патриархальна и уважала традиции: к ним не ходили искать приключений, но лишь за тем, чтобы слушать их пение.

Они принимали посетителей в большом зале с диванами вдоль стен; маленькие столики, несколько кресел и много рядов стульев занимали середину комнаты. Зал был всегда ярко освещен. Цыгане не любили петь в полумраке: экспрессивная мимика, сопровождавшая песни и усиливавшая их прелесть, требовала яркого света. Завсегдатаи сразу требовали шампанского и выбирали хоры и любимых певцов.

Большинство цыганских песен не было записано: они издревле передавались от поколения к поколению. Среди них были грустные, чувствительные, ностальгические; другие – полны веселья и неистового задора. Когда звучала заздравная песня, цыгане обходили слушателей с серебряным блюдом и с кубками шампанского, каждый должен был выпить до дна.

Хоры сменялись днем и ночью без перерыва. Иногда пение сопровождалось танцами; пристукивание каблуков в такт музыке делало его еще более увлекательным. Необычная обстановка, созданная этими песнями, танцами, красивыми женщинами с дикими взглядами, потрясала душу и чувства. Никто не мог избегнуть этих чар. Часто приходившие туда на несколько часов проводили там целые дни и тратили неимоверные суммы.

Я никогда не слышал пения цыган. Оно стало для меня откровением. Хотя о нем мне много говорили, я никак не ожидал такого восторга. Я понял, что этим можно увлечься до того, что оставить там все состояние.

Я также понял, что мой маскарадный костюм позволяет мне пойти куда вздумается. С тех пор я начал вести двойную жизнь: днем был школьником, а ночью элегантной женщиной. Поля хорошо одевалась, и все ее платья мне прекрасно подходили.

* * *

Мы с Николаем часто проводили каникулы за границей. В Париже останавливались в отеле «Рейн» на Вандомской площади, где у нас была небольшая квартира на первом этаже. Нам было достаточно перелезть через подоконник, чтобы войти и выйти, не пересекая холл.

В день костюмированного бала в Опере мы решили туда отправиться – Николай в домино, а я одетый женщиной. Чтобы занять начало вечера, отправились в Театр капуцинов. Мы устроились в первом ряду. В тот же момент я заметил на авансцене пожилого господина, который настойчиво меня лорнировал. Когда в антракте в зале зажегся свет, я узнал короля Эдуарда VII. Брат, вышедший покурить в фойе, вернулся смеясь, потому что к нему обратился некто с достойными манерами, попросивший от имени короля сообщить имя очаровательной молодой женщины, сопровождавшей его. Должен признаться, что эта победа несколько потешила мое самолюбие.

Усердно посещая концерты, я знал большинство модных арий, которые пел сопрано. По возвращении в Россию Николай решил использовать эту способность и вывести меня на сцену «Аквариума», самого модного в Петербурге кафе. Он отправился к директору, которого знал лично, и предложил ему послушать молодую француженку, поющую новейшие парижские шансонетки.

В назначенный день я отправился к директору «Аквариума» в женской одежде: серый костюм, лиса и большая шляпа – и продемонстрировал ему свой репертуар. Он объявил, что очарован, и сразу пригласил меня на две недели.

Николай и Поля занялись моей одеждой. Они заказали мне платье голубого тюля с серебряными блестками и головной убор из страусовых перьев разных оттенков голубого цвета. Сверх того, я надевал всем известные украшения матери.

Три звезды напротив моего имени в программе привлекли интерес публики. Когда я вышел на сцену, ослепленный прожекторами, меня охватил безумный страх, совершенно парализовавший на несколько мгновений. Оркестр начал первые такты «Парада мечты», но музыка казалась мне смутной и отдаленной. Несколько сострадательных зрителей, видя мой испуг, одобрили меня аплодисментами. Я взял себя в руки и спел первую песню, которую публика приняла холодно. Напротив, две следующие, «Тонкинуаза» и «Дитя любви», имели невероятный успех. Последняя возбудила такой энтузиазм, что я должен был повторить ее трижды. Николай и Поля, очень взволнованные, ждали меня за кулисами. Появился директор с огромным букетом и горячо меня поздравил. Я его поблагодарил, с трудом сохраняя серьезность. Дав ему поцеловать руку, поспешил выпроводить.

Условием было не допускать никого в мою гримерную, но пока мы с Николаем и Полей, рухнув на канапе, умирали от смеха, прибывали цветы и нежные записки. Офицеры, которых я очень хорошо знал, приглашали меня ужинать в «Медведе». У меня было сильное желание согласиться, но Николай категорически запретил и увез меня со всеми друзьями продолжить вечер у цыган. За ужином пили за мое здоровье, и я должен был в конце концов влезть на стол и спеть под аккомпанемент цыганских гитар.

Шесть раз я появлялся в «Аквариуме» без всяких неприятностей. Но в седьмой раз я заметил в ложе друзей моих родителей, лорнеты которых были направлены на меня. Они узнали меня по сходству с матерью и по драгоценностям, которые я носил.

Случился скандал. Родители устроили мне ужасную сцену. Николай выгораживал меня, взяв всю вину на себя. Друзья родителей, как и товарищи нашей богемной жизни, поклялись никогда ни слова не говорить об этом приключении. Они сдержали слово, и дело было улажено. Моя карьера легкомысленной певички оборвалась, но я не отказался вовсе от маскарада, доставлявшего мне столько удовольствия.

В то время костюмированные балы производили в Петербурге фурор. Я изощрился в искусстве переодеваний и располагал целой коллекцией прекрасных костюмов, как мужских, так и женских. Для маскарада в Опере тщательно воспроизвел портрет кардинала Ришелье (кисти Филиппа де Шампань), на котором мантию поддерживали два негритенка, выряженные в золото. Этот наряд принес мне настоящий триумф.

Другой бал кончился трагикомичным приключением. Я на этот раз был «Аллегорией ночи», в платье со стальными блестками и бриллиантовой звездой над париком. В таких случаях Николай, не доверявший моим фантастическим идеям, всегда меня сопровождал или доверял меня надежным друзьям. В тот вечер гвардейский офицер, известный своими похождениями, усердно за мной ухаживал. Вместе со своими тремя друзьями он предложил отвезти меня ужинать в «Медведь». Я согласился, несмотря на риск или скорее из-за этого риска, безумно меня увлекавшего, и видя, что брат занят флиртом с какой-то маской, улизнул от него.

Я прибыл в «Медведь» в сопровождении своих четверых офицеров, потребовавших отдельный кабинет. Чтобы создать обстановку, позвали цыган. Музыка и шампанское сделали моих товарищей предприимчивыми. Я защищался как мог, но самый дерзкий, проскользнув сзади, сорвал мою маску. Чувствуя неизбежность скандала, я схватил бутылку шампанского и бросил в зеркало, разбившееся вдребезги. Воспользовавшись мгновенным замешательством я рванулся к выходу, повернул выключатель и убежал. Уже на улице я крикнул кучера и сказал ему адрес Поли. Тут я заметил, что забыл свою соболью накидку в «Медведе».

Ледяной зимней ночью молодая женщина в бальном платье, усыпанная бриллиантами, скакала во всю мочь в открытых санях по улицам Петербурга. Кто бы узнал в этой сумасшедшей сына одной из самых почтенных семей в городе!

* * *

Мои эскапады не могли оставаться неизвестными отцу бесконечно. В один прекрасный день он послал за мной. Поскольку он призывал меня лишь в серьезных случаях, я отправился не без опасения. Действительно, он был бледен от гнева и голос его дрожал. Он назвал меня хулиганом и негодяем, прибавив, что такому, как я, честные люди не должны даже подавать руки. Он объявил, что я позор семьи и что мое место не в его доме, а в Сибири, на каторге. Наконец, он выгнал меня из своего кабинета. Он хлопнул дверью так сильно, что упала картина в соседней комнате.

Оглушенный этим, я мгновение стоял, как вкопанный. Затем отправился на поиски брата.

Николай, увидев меня таким пришибленным, старался утешить. Я напомнил ему, что во многих проделках безуспешно просил его поддержки и советов, особенно после встречи с аргентинцем в Контрексвилле. Я говорил ему, что это они с Полей первыми вздумали одеть меня женщиной, чтобы развлечься, с чего и началась та двойная жизнь, которую я вел. Николай должен был признать мою правоту.

Правда, что эта игра меня развлекала, теша мое самолюбие, поскольку я был еще очень молод, чтобы нравиться женщинам, тогда как мог нравиться мужчинам. Когда позже я узнал успех у женщин, моя жизнь осложнилась. Женщины меня увлекали, но все связи, которые я имел с ними, были непродолжительны. Привыкнув, чтобы мне самому льстили, я быстро бросал ухаживать за женщиной. В действительности я любил только себя. Мне нравилось быть окруженным свитой, среди которой я бы играл видную роль. В глубине души я ничего из этого не принимал всерьез, но любил окружение, позволяющее мне удовлетворить все мои фантазии. Я считал естественным извлекать удовольствие откуда угодно, не беспокоясь тем, что другие могли об этом подумать.

Много говорили, что я женоненавистник. Нет ничего более ложного. Я люблю женщин, когда они любезны. Некоторые из них играли в моей жизни значительную роль, не говоря уже о той, которой я обязан счастьем. Но должен сказать, что встречал очень немногих, соответствующих созданному мною идеалу женщины. Доверие, которое я к ним испытывал, часто бывало обмануто. В общем, я нахожу у мужчин верность и бескорыстие, которых, мне кажется, не хватает большинству женщин.

Я всегда возмущался людской несправедливостью к тем, кто завязывал особые любовные связи. Можно осуждать эти отношения сами по себе как противоестественные, но не тех существ, для которых нормальные отношения, противоречащие их природе, остаются запретными. Должны ли они, будучи созданы такими, оставаться обреченными на изоляцию?

Глава Х

Царское Село. – Великий князь Дмитрий Павлович. – Ракитное

В Царском Селе, где мы часто живали, мы располагались в павильоне, построенном моей прабабкой по образцу того, который ей предлагал Николай I. Это был дом в стиле Людовика XV, весь белый и внутри, и снаружи. Из большой залы со срезанными углами, составлявшей его центр, шесть дверей вели в салоны, столовую и сад. Вся мебель была той эпохи, выкрашенная в белый цвет и обтянутая кретоном в цветочек, занавеси из того же кретона, с шелком лютикового цвета, которые, пропуская свет, окрашивали его так, что он казался солнечными лучами. В этом доме все было светло и весело. Цветы и растения наполняли воздух благоуханием и создавали иллюзию вечной весны. По возвращении из Оксфорда я устроил себе в мансарде холостяцкую квартиру с отдельным входом.

В Царском Селе все вызывало память о Екатерине II: Большой дворец, произведение архитектора Растрелли, прекрасная череда приемных залов, «янтарная комната», отдельный салон великой императрицы, знаменитая колоннада Камерона со своими мраморными статуями и бесконечный парк с павильонами и боскетами, прудами и фонтанами. Очаровательный китайский театр, красный с золотом, по фантазии великой Екатерины, возвышался среди сосен.

Государь и императрица не жили в Большом дворце, который служил для официальных церемоний. Николай II сделал своей резиденцией Александровский дворец, построенный Екатериной II для Александра I. Несмотря на более скромные размеры, этот дворец не был лишен стиля, конечно, исключая ужасные перемены, которым его подвергла молодая императрица. Большинство картин, мраморная облицовка и барельефы были заменены обшивкой красного дерева и угловыми диванами, безвкусно отделанными. Выписали из Англии мебель от Мапля, тогда как старинную отправили в кладовые.

Присутствие царской семьи в Царском Селе привлекало туда великих князей и многие аристократические семьи. Пикники, ужины, приемы сменяли друг друга, и, при всей простоте деревенской жизни, время протекало весело.

В течение 1912 и 1913 годов я много раз видел великого князя Дмитрия Павловича, вступившего в Конногвардейский полк. Их Величества любили его как сына. Он жил с ними в Александровском дворце и всюду сопровождал царя. Со мной он проводил все свободные часы. Я видел его почти каждый день, и мы совершали вместе долгие прогулки пешком или верхом.

Дмитрий был очень изыскан: высокий, элегантный, породистый, с большими задумчивыми глазами, он напоминал старинные портреты своих предков. Он состоял из порывов и контрастов; одновременно романтический и мистический, ум его не был лишен глубины. В то же время он был очень веселым и всегда готовым на самые сумасшедшие проделки. Его обаяние покоряло все сердца, но слабость характера рождала опасность быть подверженным влиянию.

Будучи на несколько лет старше, я пользовался в его глазах некоторым уважением. Он был более или менее в курсе моей «скандальной жизни» и считал меня существом интересным и немного таинственным. Уважая меня и мои мнения, он не только доверял мне собственные мысли, но и рассказывал о том, что видел вокруг себя. Я довольно хорошо знал важные и грустные вещи, происходившие в Александровском дворце.

Предпочтение, оказываемое ему царем, возбуждало зависть и вызывало интриги. У самого Дмитрия от успехов вскружилась голова, и он стал очень надменным. Я воспользовался преимуществом старшего, чтобы без обиняков ему сказать, что об этом думаю. Он не рассердился и продолжал приходить в мою маленькую мансарду, где мы часами дружески беседовали. Почти каждый вечер мы ездили на авто в Петербург и вели веселую жизнь в ресторанах, ночных кафе и у цыган. Мы приглашали артистов и музыкантов ужинать в отдельном кабинете. Знаменитая балерина Анна Павлова часто бывала с нами. Эти великолепные ночи проходили как сон, и мы возвращались лишь на заре.

Однажды мы ужинали в ресторане, когда ко мне подошел офицер царской свиты, еще молодой человек, очень красивый, затянутый в черкеску и с кинжалом за поясом.

– Я сомневаюсь, что вы можете меня узнать, – сказал он, представившись.

– Но быть может, вы вспомните обстоятельства нашей последней встречи? Они были довольно необычны. Мое появление верхом на лошади в столовой в Архангельском настолько не понравилось вашему отцу, что он велел меня выкинуть.

Я помнил очень хорошо, сказав, что его жест восхитил меня, и уверил его в моем несогласии с реакцией отца. По моему приглашению офицер сел за наш стол и провел с нами часть вечера. Он мало говорил и внимательно меня изучал.

– Как вы похожи на мать! – сказал он наконец. Он казался очень взволнованным. Затем внезапно поднялся и откланялся. На следующий день он позвонил мне по телефону в Царское Село и спросил, может ли прийти повидать меня. Я ответил, что живу с родителями и, ввиду прошлых обстоятельств, его присутствие в их доме было бы по меньшей мере некорректно. Тогда он предложил мне провести с ним вечер в Петербурге. Я согласился и в условленный день отправился с ним к цыганам. Сначала он был довольно молчалив, но к концу вечера, не без помощи окружавшей нас компании, стал общительным. Он признался мне, что всегда оставался верен чувствам, посвященным когда-то им моей матери, и сказал о том потрясении, в которое его повергло мое сходство с ней. Он хотел вновь меня видеть. Несмотря на всю симпатию, им внушаемую, я дал понять, что наши отношения могут быть лишь случайными и что дружба между нами – вещь невозможная. Это была наша последняя встреча.

* * *

Мои отношения с Дмитрием должны были на время омрачиться. Их Величества, знавшие о скандальных толках на мой счет, неодобрительно смотрели на нашу дружбу. В конце концов они запретили великому князю видеть меня, а сам я оказался под неприятным надзором. Служащие тайной полиции непрерывно рыскали вокруг нашего дома и следовали за мной, когда я ездил в Петербург. Тем не менее Дмитрий не замедлил восстановить свою независимость. Он покинул Александровский дворец, поселился в собственном дворце в Петербурге и попросил меня помочь в устройстве нового жилья.

Сестра Дмитрия, великая княгиня Мария, была замужем за шведским принцем Вильгельмом[96]96
  С 1908 по 1914 г. Мария Павловна состояла в браке с принцем Вильгельмом Шведским, герцогом Зюдерманландским (1884–1965), в 1917 г. она вышла замуж за князя С.М. Путятина, с которым развелась в 1923 г.


[Закрыть]. Позже она развелась и вышла за гвардейского офицера князя Путятина, с которым тоже развелась. Я часто видел ее сводных брата и двух сестер, родившихся от морганатического брака ее отца, великого князя Павла Александровича, с мадам Пистолькорс. Они были нашими близкими соседями по Царскому Селу. Обе дочери великого князя Павла восхитительно играли комедии. Их брат Владимир был также великолепно одарен. Если бы он не был столь жестоко убит в Сибири вместе с другими членами императорской семьи, нет никакого сомнения, что он стал бы одним из лучших поэтов нашего времени. Некоторые его творения можно сравнить с пушкинскими.

Его старшая сестра Ирина, красивая и умная, очень походила на бабку, императрицу Марию, жену Александра II. Она вышла за моего шурина, князя Федора[97]97
  Родной брат Ирины Александровны – князь Федор Александрович (1898–1968) с 1923 по 1936 г. состоял в браке с Ириной Павловной (род. 1903).


[Закрыть], от которого имела двоих детей, Михаила и Ирину. Младшая, Наталья, изысканная и полная свежести, была грациозна и мила, как ласкающаяся кошечка. Она вышла замуж за модельера Люсьена Лелонга, а позднее за американца М.Вильсона.

Великий князь Владимир с супругой[98]98
  Великий князь Владимир Александрович (1847–1909), генерал от инфантерии, член Государственного Совета, сенатор, главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа. Его жена – великая княгиня Мария Павловна (Мария Мекленбург-Шверинская) (1854–1920).


[Закрыть] проводили лето в Царском Селе. Великая княгиня имела манеры гранд-дамы Ренессанса. Она была урожденной принцессой Мекленбург-Шверинской, что ставило ее по положению непосредственно за императрицами. Тонкая и умная, она исполняла все обязанности своего положения с исключительным тактом. Ко мне она была очень доброжелательна и забавлялась рассказами о моих приключениях. Я был долго влюблен в ее дочь великую княгиню Елену Владимировну[99]99
  Елена Владимировна (1882–1938), с 1902 г. замужем за Николаем, великим князем Греческим.


[Закрыть], жену князя Николая Греческого, красота которой меня очаровывала. Она обладала самыми прекрасными в мире глазами, очарованию которых поддавались все.

В пяти километрах от Царского Села находится Павловск, имение великого князя Константина Константиновича. Никакие ужасные переделки не коснулись этого шедевра XVIII века, оставшегося таким же, как тогда, когда им владел царь Павел I. Великий князь был человеком очень образованным, сам музыкант, поэт, артист. Многие еще помнят,

с каким талантом и тонкостью он исполнял одно из своих произведений, – «Царь Иудейский». Великий князь и великая княгиня[100]100
  Великая княгиня Елизавета Маврикиевна (Елизавета Саксен-Альтенбургская) (1865–1927), жена великого князя Константина Константиновича с 1884 г.


[Закрыть] и их восемь детей были очень привязаны к этому жилью и благоговейно его поддерживали.

* * *

Перед тем как отправиться в Крым, где мы проводили осень, мы останавливались для охоты в Ракитном, в Курской губернии. Это одно из самых обширных наших имений включало сахарный завод, многочисленные лесопильни‚ кирпичные и шерстяные заводы и множество скотных ферм. Дом управляющего и его подчиненных находился в центре владения. Каждое подразделение – конюшни, псарни, овчарни, курятники и т. д. – имели отдельное управление. Лошади с наших заводов одержали не одну победу на ипподромах Петербурга и Москвы.

Лошади были моим любимым спортом, и одно время я интересовался исключительно псовой охотой. Я любил галопировать по полям и лесам, держа на привязи борзых. Часто собаки замечали дичь впереди и делали такие прыжки, что я едва удерживался в седле. Всадник держал повод на ремне через плечо, а другой конец сжимал в правой руке: достаточно было раскрыть руку, чтобы отпустить собак, но если он не имел зоркого взгляда и быстрой реакции, то рисковал быть выбитым из седла.

Мой интерес к охоте был недолгим. Крики зайца, которого я ранил из ружья, были так мучительны, что с этого дня я отказался участвовать в жестокой игре.

Множество друзей приезжали к нам в Ракитное поохотиться. Неизбежный генерал Бернов привносил всегда политическую нотку. Он был очень близорук, и ему случалось принять корову за оленя или собак за волков. Так однажды он на моих глазах убил любимую кошку сторожа, которую принял за рысь. Затем, держа свою жертву за хвост, он театральным жестом бросил ее к ногам матери. Чтобы вывести его из заблуждения, потребовалось появление жены сторожа, которая со слезами бросилась на колени у трупа бедного животного.

Наконец, в день, когда генерал ранил загонщика, которого принял не знаю уж за какую дичь, отец отнял у него ружье, объявив, что он больше не будет охотиться никогда.

Великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна были в числе наших самых верных гостей и приезжали всегда в сопровождении молодой веселой свиты.

Я обожал великую княгиню, но испытывал мало симпатии к великому князю. Его манеры казались мне нелепыми, и мне не нравилось, как он меня рассматривал. Он носил корсет, и в разгар лета его спицы ясно различались через белую ткань кителя. В детстве я развлекался тем, что трогал их, и это выводило его из себя.

Чтобы добраться до мест охоты, которые часто бывали отдалены, требовалось долго ехать через леса и степи. Выезжали рано утром. У нас были специальные экипажи, вроде бричек, под названием «линейка». Запряженные четырьмя или шестью лошадьми, они могли вместить два десятка человек. Чтобы избавиться от монотонной дороги, меня заставляли петь. Итальянская песня «Взгляд, замутненный слезами» была любимой у великого князя. Я пел ее по многу раз на дню, так что, наконец, ее возненавидел.

Мы завтракали под тентом и возвращались только вечером. После ужина, когда взрослые играли в карты, мы с братом должны были идти спать. Но я старался не засыпать, пока великая княгиня не придет пожелать мне доброй ночи.

Она обнимала меня и благословляла. После ее поцелуя меня охватывал чудесный покой, и я легко засыпал.

Наша жизнь в Ракитном не оставила у меня особенно приятных воспоминаний. С тех пор как я потерял вкус к охоте, я видел в ней лишь отвратительное зрелище. Однажды я раздарил все свое оружие и отказался ехать с родителями в Ракитное.