Текст книги "Перед изгнанием. 1887-1919"

Несмотря на разницу наших возрастов, леди Рипон проявляла ко мне дружеские чувства. Она мне часто звонила и просила помочь ей на ее приемах и уик-эндах.

Однажды, когда у нее завтракали королева Александра и множество членов королевской семьи, она ждала в тот же вечер Дягилева, Нижинского, Карсавину и весь русский балет. Была очень хорошая погода, и королева не думала уезжать. В пять часов накрыли чай, шесть часов, семь… Королева все еще здесь. По мало понятным мне соображениям леди Рипон не хотела, чтобы королева узнала, что в тот же вечер она принимает русскую балетную труппу. Она умоляла меня помочь избежать нежелательного столкновения. Деликатная задача, из которой я выпутался не без затруднения. Я задержал наших артистов в бальном зале, где поил их шампанским, чтобы заставить быть терпеливыми. Наконец, после отъезда королевы, мы нетвердыми шагами отправились к хозяйке.

У леди Рипон я познакомился с Аделиной Патти, Мельба, Пуччини и другими артистами. Также я встретил там короля Мануэля Португальского, большая дружба с которым связывала нас до самой его кончины.

И хотя я продолжал учебу в Оксфорде, меня все больше и больше затягивала веселая и беспечная жизнь, которую я вел в Лондоне. Моя квартира на Курзон-стрит показалась мне слишком маленькой, и я нашел большую, выходившую в Гайд-парк. Я целиком был поглощен переездом, и результат был совершенно удовлетворительным, Мой ара Мари, окруженный еще несколькими птицами, парил в вестибюле среди зеленых растений и плетеной мебели. Направо был вход в столовую, белую, украшенную дельфтским фаянсом; ковер черный, шторы из оранжевого шелка. На стульях обивка с голубыми мотивами перекликалась с узорами на фаянсе. Люстра из голубого стекла, спускавшаяся с потолка, и серебряные канделябры с абажурами из оранжевого шелка освещали стол вечером. При этом двойном освещении лица гостей принимали интересное сходство с фарфором. Налево от входа находилась большая гостиная, разделенная надвое дверным проемом. Там стоял рояль, мебель красного дерева, канапе и большие кресла, покрытые кретоном с зеленым китайским рисунком. На стенах того же тона – цветные английские гравюры. Шкура белого медведя лежала перед камином, на черном ковре. Эта комната освещалась только лампами.

Маленькая гостиная, зеленая с голубым, была в чисто современном стиле, с мебелью от Мартина.

В спальне, выкрашенной серым в два тона, белые занавеси образовывали нечто вроде алькова. Мои иконы помещались по обе стороны от кровати, в витринах, освещенных ночниками. Мебель с серым лаком, ковер с цветами по черному фону.

Мой третий год в Оксфорде подходил к концу, и в последние месяцы я должен был отказаться от легкомысленной жизни, чтобы подготовиться к выпускным экзаменам. Как я ухитрился их сдать, остается для меня загадкой.

Я с искренним огорчением покидал Оксфорд и университетских товарищей и не без грусти сел в машину, между бульдогом и попугаем, отправляясь в Лондон на свою новую квартиру.

Мне так понравилась английская жизнь, что я решил остаться в Англии до следующей осени. Две мои кузины, Майя Кутузова и Ирина Родзянко, приехали ко мне на некоторое время. Обе они были очень красивы, и мне было приятно выходить с ними.

На вечере в Ковент-Гардене они были, по моему совету, убраны тюлевыми тюрбанами с большими узлами сзади, красиво обрамлявшими их прелестные лица. Они привлекали взгляды всего зала, в антракте все мои друзья поспешили к нашей ложе и попросили представить их. Среди них был красивый итальянец, атташе посольства, по кличке «Бамбино». Он тотчас безумно влюбился в Майю. С тех пор он нас не покидал: проводил у меня целые дни и напрашивался на приглашения всюду, куда мы шли. Отъезд кузин не прервал его визитов, и мы остались прекрасными друзьями.

Принц Павел Карагеоргиевич, будущий регент Югославии, был также в Лондоне и некоторое время жил у меня. Это был любезный мальчик, очень умный, хороший музыкант и душа компании. Он, король Мануэль, князь Сергей Оболенский, Джек Гордон и я составляли неразлучную группу. Нас всюду видели вместе.

Меня попросили участвовать в благотворительном вечере в Ирлз Корте. Спектакль состоял из пантомимы, в которой посланцы разных стран должны были явиться перед королевой воображаемой страны. Избранной эпохой был XVI век. Красавица леди Курзон должна была изображать королеву, сидящую на троне в окружении множества придворных. Я представлял посланца России и въезжал на коне со свитой. Мой русский костюм был известен; в цирке мне дали лошадь великолепной чистой арабской крови, белую как снег. Первый выход – принца Христофора, в виде короля, в короне, горностаевой мантии до земли и… с моноклем! У него был вид короля Посоля. После него моя очередь. Как только я выехал на сцену, мой конь, услыхав музыку, пустился в испанский танец! Все решили, что это по программе, и когда конь кончил номер, мне бурно аплодировали. Но мне было жарко! После спектакля множество друзей пришли ко мне ужинать.

Принц Христофор, завернутый в свою королевскую мантию, с короной на голове и моноклем в глазу, уселся на капот моей машины и проехал так до самого моего дома под крики толпы. В тот вечер пили столько, что никто из гостей не был в состоянии вернуться домой. На следующий день, к полудню, меня разбудил приход камергера греческого двора, искавшего повсюду принца. Он даже поднял на ноги Скотланд Ярд. В переплетении тел на креслах, канапе и даже на полу мы не смогли его обнаружить. Я в свою очередь забеспокоился, но тут услыхал храп из-под рояля. Поднял шелк, покрывавший его, – и там-то был наш принц, крепко спящий, завернувшись в свою красную мантию, монокль все еще в глазу и корона рядом с ним.

Этот последний год, проведенный в Англии, был самым веселым из всех. Маскарады следовали друг за другом почти каждый вечер. У меня была целая серия маскарадных костюмов, но русский всегда имел наибольший успех.

На балу в Альберт-холле мне предстояло быть Королем-Солнцем. Я даже отправился в Париж, чтобы изготовить костюм, но в последний момент показной характер этого костюма показался мне довольно смешным, и я передал его герцогу Мекленбург-Шверинскому. Сам же отправился на бал не королем Франции, а в мундире скромнейшего из его подданных, французским матросом. Герцог был великолепен: весь в золотой парче, сияя украшениями и шелками.

Я был в дружеских отношениях с англичанкой, миссис Уильямс. Несмотря на ее возраст и сильную глухоту, ее ум, остроумие и живость были таковы, что не всякая молодая красавица имела такое окружение. Покойный король Эдуард VII, которого она в былые годы много развлекала, не мог обойтись без нее и возил ее с собой повсюду. Ее загородный дом именовался Кумб Спрингс, по источнику, которому миссис Уильямс приписывала свойство омолаживать. Она приказывала разливать по флаконам эту воду юности и продавала ее друзьям за невероятную цену. Ее уик-энды всегда бывали безумно забавны, в ее окружении были приняты очень свободные и даже порой сомнительные манеры. Друзья всегда могли нагрянуть к ней внезапно, с уверенностью, что их хорошо примут или найдут ее готовой сопровождать их в ночные заведения Лондона.

Я провел несколько дней на острове Джерси. Всегда интересуясь местным скотом, я как-то остановился на краю луга полюбоваться стадом великолепных коров. Одна из них подошла к моей машине, и симпатия, которую я, казалось, прочел в ее больших глазах, внушила мне внезапное неодолимое желание ее купить. Хозяин сначала не соглашался, но в конце концов уступил ее мне.

Вернувшись в Лондон, я поспешил доверить мою корову миссис Уильямс, которая приняла ее с большим энтузиазмом. Она повесила ей на шею колокольчик и назвала Фелицита.

Фелицита приручилась, как собака. Она сопровождала нас на прогулках почти до самого дома. Осенью наступил момент моего окончательного отъезда в Россию; но когда я захотел взять корову с собой в Архангельское, миссис Уильямс, якобы из-за глухоты, сделала вид, что не понимает. Я написал на бумажке: «Эта корова моя». Она порвала бумажку у меня перед носом, не читая, бросила обрывки в воздух и раздула их, лукаво глядя на меня. Видя ее очевидную злонамеренность, я решил похитить Фелициту.

Я собрал нескольких друзей, и мы ночью в масках отправились в Кумб Спрингс. По несчастью, шум мотора разбудил консьержку, которая, считая, что напали грабители, разбудила хозяйку. Старая дама спрыгнула с постели, схватила револьвер и принялась стрелять в нас из окна. Невозможно было до нее докричаться, кто мы такие. Когда все слуги, разбуженные шумом, были на ногах, мы, наконец, смогли заставить нашего старого друга узнать нас. Коварная приказала накрыть нам великолепный ужин с такими крепкими винами, что мы совершенно забыли о корове, первоначальной цели экспедиции.

Накануне отъезда в Россию я дал большой прощальный обед в отеле Берклей. Этот костюмированный обед сопровождался балом в мастерской моего друга-художника. На следующий день я покидал Лондон, унося самые глубокие и прекрасные воспоминания.

Англию часто упрекают в эгоистичной политике. «Коварный Альбион» обвиняют в том, что он враг всему свету, что он провокациями усиливает волнения и беды других народов. Ненавидя политику, я предпочитаю не судить англичан с этой точки зрения. Я знаю англичанина дома: гостеприимен, вельможа, верный друг. Три года, проведенные в Англии, – одни из счастливейших в моей молодости.

Глава XVI

Возвращение в Россию. – Столетие Бородина. – Моя помолвка

Я покидал Англию не без грусти, оставляя там множество друзей, и чувствовал, что кончается еще один этап моей жизни.

Проведя несколько дней в Париже и повидавшись с французскими друзьями, я отбыл в Россию с Василием Солдатенковым, который предложил отвезти меня на своей знаменитой гоночной машине «Лина». Василий вел ее на сумасшедшей скорости. Если я просил ехать немного потише, он только смеялся и жал на акселератор.

Приехав в Царское Село, я с радостью убедился, что мать чувствует себя много лучше. Во время наших бесконечных бесед часто вставал вопрос о моем будущем. Императрица пожелала меня видеть и долго расспрашивала о моей жизни в Англии. Она также говорила о моём будущем, подчеркивая, что я обязательно должен жениться. Для меня было истинным счастьем встретиться с друзьями, особенно с великим князем Дмитрием, счастьем вернуться в свою страну, в свой дом, в Санкт-Петербург с его красотой и удовольствиями. Наши веселые вечера в обществе артистов и музыкантов возобновились, не были забыты и цыгане. Мы часто до зари слушали их песни. Как хорошо я чувствовал себя в России! И прежде всего, я чувствовал себя на своем месте!

Я часто ездил в Москву повидаться с великой княгиней Елизаветой. Во всех наших беседах также заходила речь с моей женитьбе. Никакого имени не называлось, и мне было трудно возражать в принципе. В этом отношении я чувствовал всеобщее давление.

Однажды на обеде у супруги великого князя Владимира в Царском Селе разговор зашел о готовящихся праздниках в честь столетия Бородинской битвы. Особенно обсуждалось запрещение, наложенное императрицей на присутствие великих княгинь на этом действе. Я живо приглашал великих княгинь Викторию и Елену, дочь и невестку хозяйки, нарушить запрет, казавшийся довольно самоуправным, и отправиться инкогнито в Бородино. Я предлагал сопровождать их после остановки на несколько дней в Архангельском.

Мое предложение было принято с энтузиазмом. Великая княгиня Мария дала согласие, но отказалась к нам присоединиться. Когда я посвятил в этот план мать, она также его одобрила, впрочем, предостерегая меня от возможных неприятных последствий нашей эскапады.

На следующий день я выехал в Москву с Василием Солдатенковым и слугой Иваном, чтобы приготовить достойный прием гостям. Я пригласил цыганскую певицу Настю Полякову приехать в Архангельское с хором и вызвал еще моего друга цимбалиста Стефанеско, бывшего проездом в Москве.

В день приезда гостей мы с Василием отправились встречать их на вокзал. Великих княгинь сопровождали лица из их свиты; всего нас было десятеро, полных веселья и задора.

Архангельское вновь оживилось. Запах роз поднимался с террас и окружал дом; обаяние и красота великой княгини Елены наполняли все своим сиянием. Дни проходили в прогулках; вечерами мы слушали Стефанеско и цыганских певцов. Наши вечера часто затягивались до глубокой ночи. Время текло столь восхитительно, что мы чуть не забыли про Бородинские празднества, дата которых приближалась.

Выехали накануне, не без сожаления оставляя Архангельское.

Мы должны были провести ночь в деревне у купца, предоставившего в наше распоряжение две комнаты. Большая предназначалась дамам, мужчины устроились в другой на полу, на матрасах. Не имея никакого желания спать, я вышел в теплую и звездную ночь. Возвратившись с прогулки при лунном свете, я нашел дом, погруженным во тьму, и моих товарищей, занятых столоверчением. От великой княгини Елены я узнал, что появившийся дух принадлежал офицеру, командовавшему в 1812 году полком, шефом которого она была ныне. Смертельно раненный в сражении в деревне в семи километрах от Бородина, он был перенесен в дом, который описал, и указал, где тот находится: дом с красной крышей, четвертый справа по входе в деревню. Он попросил княгиню помолиться за упокой его души возле кровати, на которой он умер.

На следующий день, приблизившись к Бородину, мы увидели упоминавшуюся деревню. Дом был на месте, с красной крышей, на указанном месте, точно такой, как был описан. Мы были встречены старухой с приятным лицом, у которой великая княгиня попросилась отдохнуть несколько минут. За открытой дверью увидели кровать в соседней комнате. Пока я беседовал со старушкой, княгиня опустилась на колени возле кровати и произнесла короткую молитву. Мы вернулись в машину под сильным впечатлением, провожаемые изумленным взглядом крестьянки.

Парад начинался, когда мы приехали в Бородино. Офицеры полиции, узнав великих княгинь, хотели проводить их в императорскую ложу; они очень удивились, когда те прошли на публичную трибуну. Мы с огорчением обнаружили, что она была рядом с императорской ложей. Императрица нас заметила и бросала суровые взгляды.

Парад был великолепен и кончился благословением войск. Когда чудотворная икона Смоленской Божьей Матери была принесена и поднята для благословления, это была очень чувствительная минута.

В тот же вечер мы отбыли в Архангельское, где нас ждали Стефанеско и цыгане. Но вскоре любезные гости нас покинули. Чудесный сон кончился.

Некоторое время спустя я уехал в Крым, где нашел письмо короля Мануэля Португальского, извещавшего о своем приезде. Я был счастлив увидеть его вновь и восстановить дружеские отношения, завязанные в Англии. Я ценил его ум, тонкость и чувствительность, склонность к музыке и философии. Он часто просил меня петь цыганские песни, напоминавшие ему песни его родины. Король Мануэль, ведший обширную переписку, сообщал мне часть той, что имел с императором Вильгельмом II и испанским королем Альфонсом XIII. Он хотел также завязать переписку со мной, но наш обмен письмами был недолгим. Лично я испытывал страх перед писанием. Кроме того, чувствовал себя совершенно неспособным отвечать так, чтобы это соответствовало его письмам, столь же безукоризненным по форме, сколь поучительным по содержанию. Наконец, я купил письмовник, из которого копировал наугад тексты писем, не имевшие определенного содержания. Когда он получил за моей подписью письмо маленькой девочки, попавшей в большой город и рассказывающей о своих приключениях и впечатлениях, то он не оценил мою шутку и перестал мне писать.

Летом 1912 года царь отправился в Балтийский порт для встречи с германским императором. Это свидание было истинным ярмом для Их Величеств, не испытывавших никакой симпатии к императору Вильгельму. «Он себя считает сверхчеловеком, – сказала однажды при мне императрица, – тогда как он всего лишь марионетка. В нем нет настоящего величия. Я не знаю за ним других качеств, кроме суровости его нравов и супружеской верности, поскольку приключения, которые ему приписывают, все платонические».

Рассказывая мне об этом свидании в Балтийском порту, Дмитрий заметил, что оно было совершенно лишено сердечности. Отсутствие искренности с обеих сторон создало стесненную атмосферу, от которой никто не мог избавиться.

Женитьба великого князя Михаила Александровича[125]125
  Великий князь Михаил Александрович (1878–1918), генерал-майор Свиты, член Государственного Совета, в 1899–1904 гг. – наследник престола. С 1901 г. – член Государственного Совета. В 1909–1911 гг. – шеф 17-го гусарского Черниговского полка, в 1912 г. – командир Кавалергардского полка. Во время первой мировой войны командовал Кавказской туземной (дикой) дивизией. 2 марта 1917 г. Николай II отрекся от престола в пользу Михаила Александровича, но 3 марта после совещания в Петрограде с лидерами думских партий и членами Временного правительства великий князь Михаил Александрович также отказался от престола.


[Закрыть] на мадам Вулферт, произошедшая осенью, погрузила в огорчение всю императорскую семью, особенно вдовствующую императрицу. Великий князь Михаил был единственным братом императора и, после царевича, наследник трона. В результате женитьбы он должен был покинуть Россию и жить за границей с женой, получившей титул графини Брасовой[126]126
  В 1912 г. великий князь Михаил Александрович без разрешения императора обвенчался с Натальей Сергеевной Вульферт. За этот проступок над личностью, делами и имуществом Михаила Александровича была установлена опека. Великому князю воспретили въезд в Россию, уволили от службы с лишением званий. В 1915 г. брак признали действительным, жена великого князя получила титул и имя графини Брасовой.


[Закрыть]. Родившийся у них сын умер очень юным, погиб в автомобильной катастрофе. Эта женитьба сильно повредила престижу монархии. Частная жизнь тех, кто призван царствовать, должна подчиняться интересам страны и долгу, налагаемому положением принца крови.

* * *

Я провел зиму в Санкт-Петербурге с родителями. Значительное событие отметило для меня 1913 год.

Великий князь Александр Михайлович пришел однажды к матери поговорить о возможном союзе между его дочерью Ириной и мной. Я был уже полностью согласен с этим планом, отвечавшим моим тайным желаниям. Я не забыл юной девушки, почти ребенка, которую встретил на дороге в Крыму во время прогулки. С того дня я был уверен, что это моя судьба. Подросток с тех пор превратился в девушку ослепительной красоты. Робость делала ее молчаливой, и это, усиливая очарование, окружало ее тайной. Охваченный новым чувством, я понимал бедность прошлых своих приключений. Я, наконец, нашел эту совершенную гармонию, являющуюся основанием всякой истинной любви.

Ирина постепенно избавлялась от робости. Сначала ее взгляды говорили больше, чем слова, но когда она стала более раскованной, меня восхитила тонкость ее ума и верность суждений. Я ничего не скрывал от нее из своей прошлой жизни. Далекая от возмущения ею, она проявила редкостное понимание того, что отталкивало меня в женском характере и часто заставляло предпочитать общество мужчин. Это жалкое плутовство, встречающееся у большинства женщин, и полное отсутствие у них порядочности не нравилось ей так же, как и мне. Единственная дочь, выросшая среди братьев, Ирина вовсе не имела этих женских недостатков. Ее братья, обожавшие сестру, довольно неодобрительно смотрели на того, кто собирался отнять ее у них. Князь Федор особенно решительно был враждебен ко мне. Это был высокий пятнадцатилетний мальчик. Буйные темно-русые пряди обрамляли молодое и красивое лицо северного типа, очень выразительное. Взгляд его серых глаз мог быть диким, как у хищника, или мягким, как у ребенка; его суждения зачастую были неожиданны и странны. Враждебность, которую он мне сперва выказал, быстро растаяла, и он стал лучшим моим другом. Когда я женился на его сестре, наш дом стал и его домом. Он не мог жить без нас и не покидал нас до 1924 года, когда женился на княжне Ирине Палей, дочери великого князя Павла Александровича.

Моя помолвка с Ириной не была еще оглашена, когда Дмитрий пришел меня спросить, правда ли, что я женюсь на его кузине. Я ответил, что речь об этом шла, но еще не решено: «Дело в том, что я сам, – сказал он мне, – хотел бы на ней жениться». Сначала я подумал, что он шутит. Но нет: он уверил меня, что никогда не был так серьезен. Пришлось княжне Ирине выбирать между нами. Мы приняли молчаливое соглашение не делать и не говорить ничего, что могло бы повлиять на ее выбор, Но когда я ей рассказал об этом разговоре, она ответила, что решила выйти за меня и ничто и никто не заставит ее изменить решение.

Дмитрий смирился перед выбором, твердость которого чувствовал. Но это сказалось на наших отношениях: тень, которую моя женитьба отбросила на нашу дружбу, никогда не смогла рассеяться.

Глава XVII

Заграничное путешествие. – Соловецкий монастырь. – Герцогиня Мекленбург-Шверинская

В 1913 году Россия торжественно праздновала 300-летие дома Романовых. Я в начале лета уехал за границу. Ирина и ее родители, задержанные праздниками 300-летия, наконец, присоединились ко мне в Англии. После краткого пребывания в Лондоне они отправились до конца сезона в Треперт, я не замедлил их сопровождать и пробыл там с ними некоторое время, прежде чем вернуться в Россию.

Вскоре после моего возвращения великая княгиня Елизавета предложила мне сопровождать ее в паломничестве, которое она собиралась совершить в Соловецкий монастырь.

Основанный в начале XV века святым Савватием и святым Зосимой, этот монастырь расположен на крайнем севере России, на острове в Белом море. В Архангельске, откуда мы должны были переправляться, великая княгиня хотела посетить некоторые церкви, и было условлено, что я присоединюсь к ней на корабле. Но, гуляя по городу, я настолько забыл о времени, что, прибыв на пристань, обнаружил, что опоздал к отплытию. Я нанял моторный катер и отправился догонять корабль. Я догнал его лишь по прибытии в Соловки, где причалил, довольно сконфуженный, одновременно с великой княгиней.

Вся община с настоятелем во главе предстала перед ней. Мы ходили всегда в окружении легиона монахов, теснившихся вокруг и разглядывавших нас с любопытством.

Монастырь был особенно замечателен своими стенами с бойницами XV века, сложенными из серо-красных гранитных блоков овальной формы и увенчанными множеством башенок. Окрестности были великолепны. Бесчисленные озера со свежей прозрачной водой, связанные друг с другом каналами, превращали остров в своеобразный архипелаг, многочисленные островки которого были покрыты пихтовым лесом.

Кельи, приготовленные для нас, были чистые и приятные. На выбеленных известью стенах висело множество икон, перед которыми дрожало пламя лампад.

Еда, напротив, была отвратительна. Во все время нашего пребывания, длившегося две недели, мы питались освященным хлебом и чаем.

Монахи носили длинные волосы и бороды. Некоторые были крайне грязны и неряшливо одеты. Я всегда спрашивал себя, почему нечистоплотность считалась правилом в большинстве монастырей, будто бы надо дурно пахнуть, чтобы нравиться Богу.

Великая княгиня присутствовала на всех службах. Я начал было делать то же, но через два дня настолько пресытился, что просил ее освободить меня от этой обязанности, говоря, что не имею ни малейшего желания сделаться монахом. Одна из служб, где я присутствовал, оставила совершенно похоронное впечатление. Там были четыре монаха-аскета, под капюшонами которых виднелись исхудавшие лица, на черных рясах вышиты белым черепа и кости.

Однажды мы отправились посетить одного из этих анахоретов, жившего в пещере в самом лесу. Туда добирались по подземному туннелю, где можно было передвигаться только на четвереньках. Фотография, которую я сделал с великой княгини в этом положении, в монашеской одежде, заставляла ее потом много смеяться. Наш анахорет спал на камне, и единственным украшением кельи было изображение Христа, освещенное лампадой. Он благословил нас, не произнеся ни слова.

Я проводил значительную часть времени в лодке, переезжая из озера в озеро, часто в сопровождении молодых монахов, которые пели хором прекрасными голосами. В сумерки это пение на воде было трогательно поэтичным. Несколько раз я гулял один, причалив к местам, особенно мне понравившимся. Возвращаясь в монастырь, разыскивал великую княгиню и монахов, ставших моими друзьями, с которыми долго беседовал. Вернувшись в свою келью, подолгу сидел в задумчивости перед открытым окном, под бесконечным ночным небом. Красота творения возбуждала во мне ощущение величия Бога. Тишина и уединение приближали меня к Нему. Моя молитва была безмолвна, но сердце и мысли устремлялись к Нему без усилия, с доверием и простотой. Он повсюду, говорил я себе, во всем, что живет и дышит. Невидимый и непостижимый, Он источник и конец всего, Правда и Вечность.

Раньше я ставил много вопросов и никогда не мог их разрешить, меня тревожила тайна жизни. Часто, среди окружавшей меня роскоши, я чувствовал ее бесполезность и обманчивость. Человеческая нищета, обнаруженная в петербургских низах, причиняла мне горе. Чтение большинства философов меня разочаровывало. Они казались мне опасными людьми. Спекуляции ума в конце концов иссушают сердце. Я не знал, что делать с их деструктивными теориями и их гордостью, отказывающейся склониться перед тайной. С другой стороны, церковное обучение ничего мне не объясняло. Священные книги мне казались несущими слишком сильный отпечаток мирского.

Созерцая звездную ночь, я находил умиротворение, которого не приносила никакая теория. Я дошел до того, что спрашивал себя, не является ли лишь монастырская жизнь единственно истинной. Но не сам ли Бог поместил в моем сердце чувство, указывающее путь, по которому я должен следовать? Когда я открылся великой княгине, она не колеблясь сказала, что я должен жениться на той, с которой меня уже связывала взаимная любовь. «Ты останешься в свете, – сказала она, – и там, где ты будешь, ты постараешься всегда любить и помогать ближнему. Руководствуйся тем единственно верным образцом, какой дает Христос. Он отвечает тому, что есть лучшее в человеке и зажигает в нем огонь милосердия».

Моя жизнь навсегда освещена сиянием этой исключительной женщины, которую уже тогда я считал святой.

Вернувшись, мы вновь остановились в Архангельске. Пока великая княгиня посещала церкви и монастыри, я использовал два часа, оставшиеся до отправления поезда, на прогулку по городу. На главной улице мое внимание привлекли афиши, объявлявшие продажу с аукциона белого медведя. Я вошел в зал торгов и купил огромного и злого медведя; я уже видел его принимающим докучливых гостей во дворе дома на Мойке. Я дал инструкции, чтобы его немедленно отправили на вокзал, и пошел туда сам, не дожидаясь более, чтобы устроить его перевозку. От начальника вокзала было получено обещание подцепить грузовой вагон к поезду великой княгини. Отдав распоряжения, я присоединился к ней в вагоне-салоне, где был накрыт чай для нее и нескольких важных гостей из духовенства, пришедших ее проводить.

Внезапно мы услышали снаружи чудовищное рычание. На перроне собралась толпа: преосвященные обменялись беспокойными взглядами. Великая княгиня, остававшаяся до сих пор бесстрастной, рассмеялась до слез, когда узнала, в чем дело. «Ты совершенно сумасшедший, – сказала она мне по-английски. – Что подумают эти епископы?» Не знаю, что они подумали, но смотрели на меня косо и попрощались холодно.

Поезд тронулся под крики толпы, непонятно, были ли они адресованы великой княгине или медведю. Мы провели неприятную ночь: на каждой остановке нас будило ужасающее рычание. Множество людей, среди них и официальные лица, ждали великую княгиню на вокзале в Петербурге. Каково же было их изумление видеть ее вернувшейся из паломничества в сопровождении огромного белого медведя!

* * *

В августе, узнав, что Ирина упала в Тренерте и получила серьезный вывих и что она лечится в Париже, я тотчас отправился к ней. Во время лечения, долгого и болезненного, я каждый день приходил к ней в отель, где она остановилась с родителями. Сестра моего будущего тестя, Анастасия Михайловна, герцогиня Мекленбург-Шверинская[127]127
  Анастасия Мекленбург-Шверинская (1860–1922), дочь великого князя Михаила Николаевича и великой княгини Ольги Федоровны, жена Фридриха Франца великого герцога Мекленбург-Шверинского.


[Закрыть] была также в Париже. Еще очень подвижная, хотя ей было далеко за сорок, она была в общем добрая и сердечная, но фантастический характер независимый и деспотичный, делал ее грозной. Узнав, что скоро я женюсь на ее племяннице, она взяла меня в руки. С того момента моя жизнь мне не принадлежала. Всегда рано вставая, в восемь часов она звонила мне по телефону. Иногда приезжала в отель «Рейн», где я жил, и устраивалась в моей комнате, читая газету, пока я совершал свой туалет. Стоило мне выйти, она посылала слуг искать меня по всему Парижу и сама садилась в машину, чтобы пуститься за мной. Я не имел ни мгновения передышки. Она требовала с ней завтракать, обедать, идти в театр, ужинать почти каждый день. На спектакле она обычно засыпала в первом акте, потом внезапно просыпалась, объявляла, что пьеса «скучная» и что она хочет уйти в другое место. Нам случалось сменить два или три театра в один вечер. Будучи очень зябкой, она устраивала своего лакея на стуле, у двери в ложу, с небольшим чемоданом, полным шалей, шарфов и мехов. Все они были пронумерованы. Когда она случайно не спала, почувствовав малейший сквозняк, она наклонялась ко мне и просила принести ей тот или другой номер. Это все бы еще ничего. Хуже всего было то, что она обожала танцы. После полуночи, совершенно проснувшись, могла танцевать до рассвета.

По счастью, к концу сентября Ирина выздоровела, и мы все отправились в Крым.