Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

Весь район здесь назван, как и остров, Бирючья Коса. Стоять будем около часу.

– Можете погулять, – говорит Хрипушин, – мы с Юрой (Бычкова зовут Юра) в мастерские пойдём. Здесь мастерские облпотребсоюза.

Вместе с экипажем буксира поднимаюсь по косогору.

– Дорогу к пристани найдёте? – спрашивает Хрипушин.

– Запомню.

Хрипушин и Бычков скрываются в железных воротах мастерских, а я иду по совершенно азиатской улице астраханского пригорода. Почти кишлак. Этакий астраханский Хорезм. Орошаемые земли. Растительность серо-зелёная. Дыхание пустыни чувствуется повсюду, хоть до настоящей пустыни много километров. Возможно, этому способствует азиатский вид прохожих, плотно укутанных, ватных, меховых. Европеец на жаре раздевается, азиат одевается. У каждого свой опыт. Впечатление пустыни усиливается развалинами древнеиранской крепости с башнями. Развалины стоят прочно. В них скрыта древняя мощь и хитрости древней фортификации. Мне как-то по своей профессии пришлось столкнуться с этим вопросом специально и беседовать с консультантами. Кое-что я усвоил. Вот я вижу предстенные барьеры, выносные башни, двойной ряд предвратных сооружений полуциркульного плана, расположенных так, чтоб противник, штурмуя, поворачивался к стене своим правым, не защищённым щитом боком.

Однако теперь хитрости старой Азии перекочевали из развалин некогда грозной крепости к её подножью, где расположен небольшой восточный базар. Я нюхаю змеиную кожу пахнущих развалинами азиатских дынь. Хозяин дынь смотрит на меня мудрым глазом средневекового поэта аль-Бируни. Говорит он со мной на уровне «моя твоя не понимает». Но, по-моему, содрал с меня втридорога. Кроме дынь я покупаю у него и плетённую из камыша кошёлку, куда укладываю несколько кистей винограда, стопку очень дорогих и очень пахучих местных лепёшек, большую миску азиатского каймака (нечто среднее между сметаной и сливками), а также кусок свиного сала.

Сало мирно сосуществует с мусульманскими продуктами и, кажется, мусульманских чувств не оскорбляет. Свобода торговли – старый принцип азиатских купцов. Салом торгует, конечно, русский человек, но надень на него халат – и от азиата не отличишь. Тот же загар жителя пустыни, та же пыль в ушах, тот же хитрый взгляд.

Несколько местных русских по-татарски сидят на земле у дерева возле арыка. В центре седобородый старик, на загорелой пыльной шее – крест. Рядом несколько мужчин и женщин помоложе с такими же, как у старика, голубыми глазами. На периферии дети, подростки с теми же глазами, разве что голубизна погуще, не выцветшая. Глядя на почтение, которое эти русские оказывают возрасту, невольно вспоминаешь коренную Россию – сельскую, тульскую, курскую, – где старому отцу говорят «ты», а в пьяном виде могут и обматерить, и замахнуться.

Вот судьба всего промежуточного, всего вышедшего, но не дошедшего. Во Франции даже сторонники абсолютной монархии считают, что рабское подчинение монарху противоречит французским нравам. А азиатский культ абсолютизма смягчён прочными родовыми связями и структурой большой семьи. Русский раб, русский холоп – человек без роду и племени, он подчинён только внешней силе, и между ним и этой силой нет никакого правового или морального договора. Вот трагедия великого народа, неточно выбравшего своё географическое расположение, вот почему Россия требует особенно тяжёлого и многостороннего духовного труда, который бы смягчал географические проблемы, и вот почему препятствие этому труду есть деяние антинациональное.

Так шёл я назад к пристани, отягощённый подобными мыслями и кошёлкой с продуктами. Хрипушин и Бычков уже были на судне и ожидали меня с тревогой, думая, что я заблудился. Покупками моими они остались весьма довольны, особенно азиатскими лепёшками и русским салом. И то и другое здесь дорого и является, в отличие от рыбы, предметом роскоши. Впрочем, для рядового жителя самой Астрахани, не рыбака, не матроса, а какого-нибудь бухгалтера или слесаря, рыба, особенно рыба ценных пород, недоступна. На рынке продажа её запрещена, в магазине её почти не бывает, кроме рыбы частиковой или сома. Да и то – приходится стоять в очереди. А ведь рыболовство было испокон веков главным источником существования населения Нижнего Поволжья, оно давало работу не только местным, но и пришлым. Очереди за частиковой костлявой мелкой рыбой в Астрахани, где одной лишь чёрной икры в прошлом добывалось до двухсот тысяч килограмм в год, – таковы результаты нынешнего индустриально-государственного давления на Волгу.

Однако даже под этим адским давлением Волга ещё держится, крепится и всюду, где только есть малейшая возможность, сохраняет и свою красоту, и свои живые сокровища. Для этих целей, кстати, был создан в устье Волги заповедник, где лишь сравнительно немногочисленное начальство браконьерствует. А пусти сюда массового раба, пролетария, холопа без рода и племени, который отца родного не щадит, пощадит ли он Волгу и Каспий и всё вокруг растущее и живущее? Иное дело – жители немногочисленных рыбацких деревень, потянувшихся по берегу после Бирючьей Косы. Конечно, и они колхозники, и они по возможности браконьеры, но с местами этими сжились и не чужие здесь. И суда, мимо проплывающие, не бороздят безжалостно Волгу. Суда небольшие, и имена на борту у них забавные. Вот плывёт буксир «Герой Г. Тимофеев». Поприветствовали друг друга с нашим «Плюсом» гудками. Добрый, мол, вечер.

А волжский вечер действительно добрый. Жара растаяла, сгинула. Прохладно, и такое чувство, будто опять я гуляю по старой мещанской Астрахани. От местной Волги веет плитами дореволюционных тротуаров, доисторическим булыжником, уютом ёмких дворов. Хоть пейзаж теперь не городской, а сельский. Просто виды мещанской и местной сельской Астрахани существуют в едином времени. Деревянные, аккуратные домики, стога сена, пасутся гуси, гремят цепями лодки-плоскодонки, которых обычно на небольших провинциальных речушках не увидишь.

Собственно, Волга и распадается здесь на множество небольших речушек – жилок. Двумястами сорока жилками впадает она в Каспий. Капитан Хрипушин достаёт карту Волжской дельты, расстилает её на столе, где мы недавно обедали, и даёт пояснение, употребляя не совсем понятные навигационно-речные термины.

– У острова Бирючья Коса – девятифутовый рейд, – говорит он, – сюда только очень мелкие суда доходят. У Четырёхбугорного маяка, где мы через… – он смотрит на часы, – через сорок минут будем, тоже рейд мелкий. Вот здесь, влево от Волги, уходит рукав Балда, – я улыбаюсь названию, но Хрипушин принимает это за моё несогласие, и внезапно я оказываюсь прав. Балда отделяется от Волги не здесь, а в четырёх километрах выше Астрахани. В самой Астрахани от Волги отделяется рукав Катум.

– Это всё уже позади, – говорит Хрипушин, – за Четырёхбугорным будет двенадцатифутовый рейд – Чистый Банк. Хотя от ветров глубина очень колеблется. Северо-западный или северо-восточный – это ветры сгонные, сгоняют воду из Волги в Каспий, юго-западный и юго-восточный – это, напротив, моряна, нагоняют воду из Каспия в устье.

Однако сейчас безветренно, мягко, и мы идём мимо провинциальных зелёных берегов, приветствуя гудками встречных. Вот буксир «Силач», вот буксир «Боксёр». Я читаю названия, а Бычков смеётся. Много раз видел, а теперь почему-то в моём исполнении эти имена кажутся ему смешными. И буксиры курносые какие-то, весёлые. Сохранились здесь, в провинциальных низовьях, и колёсные пароходики, как где-нибудь на просёлочных дорогах ещё переваливаются на ухабах старые автобусы. Прошлёпал «Память тов. Азина». А от пристани у села готовится отвалить «Память тов. Маркина».

– Я ещё помню, – говорит Хрипушин, – когда один пароход в день приходил. Неподалёку здесь жил, в деревне. Пацан был. Помню, всей деревней выходили встречать, как на праздник. Деревня была татарская. А какая татарская гармошка, знаете? Маленькая, с бубенцами. Насядут много татарских женщин. Все умеют играть. Одну и ту же мелодию играют и гармошку передают друг другу по всему пароходу. Теперь такого не увидишь.

– Где ночевать-то будем? – спрашивает Хрипушина Бычков.

– Ясно где, в Житном.

– А дойдём к темноте до Житного? Время на Бирючьей Косе потеряли.

Мне опять неловко. Время потеряли, потому что меня ждали.

– Дойдём, – успокаивает Хрипушин, делая мой промах, моё опоздание несущественным, – дойдём, как же… А не дойдём – возле первой огнёвки заночуем. Огнёвки – это где раньше сигнальные огни жгли, – объясняет он мне, – теперь просто так, название осталось. Всего семь огнёвок до устья, – и, повернувшись к Бычкову: – всё равно к пятому икорно-балычному сегодня не успеем.

5

Темнеет. Начинает шлёпать дождь. Первый мой дождь в Астрахани. Первый дождь на Волге. Я меняю тельняшку с коротким рукавом на тельняшку тёплую с рукавом длинным. Стою на корме, расставив ноги, мокрый от дождя и всплесков волжской воды. Буксир усиливает ход, опаздываем. Полощет по ветру мокрый кормовой флаг. Всё происходящее вокруг и моя поза речного волка на корме кажутся мне игрой. Мы, люди интеллекта, по сути, реально живём лишь в мыслях своих. В любых практических деяниях мы лишь играем. Правда, иногда играем и до боли, и до крови, и до смерти. Однако в данный момент игра безопасна, бодряща. Вот она, дорогая моя жюльверновщина. Я играю до самозабвения. Хочется звонко крикнуть, беззаботно, глупо рассмеяться, дёрнуть девочку за голубой бант, позвать своих давно сгинувших друзей детства, которые весёлой стайкой завертятся здесь, среди волжского реализма, рассматривая вместе со мной идущее навстречу освещённое огнями судно «Культурник».

Так я играю, иногда, впрочем, глядя на себя со стороны по-матерински горько и нежно. Ты ли это, усатый, бородатый мальчик мой? Ты ли это с лиловыми мешочками под усталыми, разумно-циничными глазками с нездоровым, упитанным личиком, с сильно потяжелевшим, бесформенным тельцем и нервно вздрагивающими пальчиками? Ты ли, моё единственное сокровище, так далеко ушедшее и от меня, и от себя, чисто умытого, с тонкой кожицей, под которой прощупывалось свеженькое детское мясцо и сальце?

Раздаётся протяжный гудок, почти рёв, бьющий по ушам, только что слышавшим совсем иные, райские звуки. Мимо плывёт судно «Медведь». Какой-то человек, перегнувшись через поручни, что-то кричит мне. Я не слышу или не понимаю, что он кричит.

Я совсем промок и начинаю чхать много раз подряд, морща лоб и закатывая глаза. Кто-то из темноты весело говорит:

– Если с вечера чхать начали, то к утру нос оторвётся.

Это Бычков.

– К Житному подходим, – говорит Бычков, потеснив меня у кормы, что-то поправляя, гремя цепью, – у Житного и заночуем.

– На якорь станем? – спрашиваю я, чтоб войти в общий ритм экипажа хотя бы вопросом своим.

– Зачем на якорь? Просто к дереву канатом привяжемся.

На берегу слева тьма ещё более сгустилась. Это спящее Житное. Село рыбацкое, люди встают засветло, с птицами. С птицами же ложатся. Впрочем, один-два огонька мелькают, и в их неустойчивом мигающем свете я пытаюсь разглядеть знаменитое село, сельсовет которого непосредственно руководит великим географическим событием европейского масштаба – впадением Волги в Каспийское море. Какие-то мокрые заборы, мокрые деревья, улица, уходящая от берега в глубину незнакомой мне жизни. Жизнь эта была и для Ивана Андреевича, и для Марины Сергеевны тем самым неповторимым началом, о котором я только что тосковал в одиночестве на корме.

«Своё каждому» – стоит вот так поменять слова местами, и преступный, концлагерный лозунг «каждому своё» меняет смысл. Что над чем главенствует: «своё» над «каждым» или «каждое» над «своим»?

В глубине улицы смутно проглядывает транспарант. Я различаю: «Да здравствует…» Остальное во тьме. Ясно, что здравия желают начальству – «партии» или «народу», но и мне болеть не хочется.

Скоро заповедник, скоро Каспий. Ухожу к себе в каюту и после короткой борьбы достаточно удачно «задраиваю иллюминатор» – закрываю круглое окошко, откуда веет гриппозно. Снимаю мокрую тельняшку, обтираюсь, принимаю таблетку аспирина. Ложусь на койку. Умираю.

Воскресаю, как растение, – от солнечного света. Солнце через иллюминатор бьёт прямо в лицо. Вздрагивают, колеблются стены моей обители, плещет, стучит под койкой. Мы в пути. Торопливо умываюсь, выхожу на палубу. Экипаж поздравляет меня с приятным пробуждением. Капитан Хрипушин говорит:

– Вы, человек сухопутный, но́сите тельняшки, а мы, сколько ни добиваемся, тельняшки получить не можем.

На икорно-балычном заводе номер пять сильный запах гальюна – морского туалета. Всюду мятые, заспанные лица. Много русско-азиатских лиц местного, астраханского происхождения, подобных лицу В.И.Ленина. В коридоре тучи гнуса. Гнус проникает, несмотря на военизированную охрану, в балычный цех – высокий, метров в семь-восемь, под стеклянной крышей и с жалюзи вместо стен, чтоб вялению не мешали прямо падающие лучи солнца. Осетровые, севрюжьи и белужьи балыки вялятся подвешенными на вышках и омываются прохладным воздухом от работающих вентиляторов.

– Хороший хозяин раньше только ранней весной балыки вялил, – говорит Хрипушин, – на естественном ветерке. А теперь план. Вялению балыка нас тоже азиаты научили, татары. «Балык» – по-татарски «рыба». Эх, разве такие балыки были раньше, весной на ветерке!.. Были и курные балыки, после вяления коптили. А это всё на валюту идёт, капитализму в живот.

Не знаю, каковы были балыки прежде, однако и сейчас от висящих рыбин исходит деликатесный гастрономический аромат. Туши золотятся жирком высшей пробы. Впрочем, я их пробовал у нашей московской астраханки, Марины Сергеевны, к которой часть продукции поступает по внекапиталистическим, вневалютным каналам. Через тот же шепоток, которым беседует Хрипушин с каким-то ответственным лицом в парусиновом пиджаке.

Мы с Хрипушиным выходим из балычного цеха. За нами следует с острым багром в руках полуголый мужчина, которого откомандировало в наше распоряжение ответственное лицо. Подходим к баркасу «Медведь», и полуголый острым багром цепляет одного осетра. Хрипушин, как в магазине, показывает пальцем на другого, застрявшего под кусками льда. Полуголый вытаскивает требуемый экземпляр. Крякнув, Хрипушин взваливает на себя осетровую тушу. Я немного волнуюсь, но военизированная охрана молча смотрит нам вслед, почёсываясь от гнуса.

Наш родной «Плюс» отваливает, выходит из запретных территориальных вод икорно-балычного завода номер пять. Теперь предстоит высший акт астраханского колдовства – приготовление чёрной, жемчужной, зернистой икры. Капитан Хрипушин, великий маг и волшебник этого волнующего жанра, совершает таинство тут же, на корабле.

Сначала большими, мягкими, чуткими руками он ощупывает, почти ласкает двадцатикилограммового осетра. Такие мягкие и большие руки – у хороших поваров и опытных убийц. Вот быстрое движение узкого острого рыбацкого ножика – и осётр мгновенно располосован от жабр до хвоста. Как всегда при умелом владении ножом, крови на палубу вытекает мало. Но руки Хрипушина оказываются по локти в крови, когда он, как из окровавленного мешка, вываливает из внутренностей осетра груды икры в специально приготовленный медный таз.

Сейчас наступает важный, я бы сказал, проектно-конструкторский период в приготовлении икры. Хрипушин внимательно осматривает икру и составляет проект. Если икра незрелая, если рыба поймана слишком рано, если она не выносила ещё икринки в своём нутре, либо если рыба поймана неудачно, сдавлена, помята, тогда готовить придётся ястычную икру, икру вместе с плёнками – яичниками-ястыками рыбы, так как икру невозможно отделить от ястыков. При нынешнем дефиците и за такую икру спасибо скажешь, но в прошлом эту дешёвую икру подавали в трактирах под пиво. Слишком уж солона.

Важно также не повредить икринки при извлечении из рыбьего нутра. Иначе даже при зрелости и возможности отделить от ястыков придётся готовить икру паюсную, напоминающую чёрный икорный мармелад. Паюсная икра очень вкусна, к тому же хранить её легче и хранить можно дольше. Некоторые предпочитают паюсную икру капризной королеве – икре зернистой, которая, чуть её передержишь, чуть ей не угодишь в хранении и приготовлении, отравит лучше самого сильного яда. Однако всякий мастер по приготовлению икры всё равно стремится к зернистой, да чтоб зерно было покрупней и посветлей, – жемчужной икре. Лучший сорт чёрной икры – светлый, цветом приближающийся к жемчугу.

Так осматривает и проектирует Хрипушин, стоя над грудами икры, заполнившими медный таз, иногда прикасаясь к икринкам. Но вот решение принято. Хрипушин осторожно кладёт куски икры на грохотку (сетку с рамкой), просеивает, чтоб отошла плева – ястыки. Потом он нежно, на редкость нежно для таких больших рук, мнёт икру, чтоб ушло, как он мне объясняет, молоко. Перед этой операцией Хрипушин долго моет руки в ведре с холодной водой – отмывает кровь. Потом он достаёт из ящика на корме мешочек с крупной солью. Специальной солью для кипячения тузлука – соляного раствора. После кипячения в большом котле надо дать раствору остыть до шестидесяти градусов. Это важно. Раньше опытные икроделы определяли градус на глазок, однако Хрипушин всё же предпочитает термометр.

Наступает самый ответственный момент. Икра уложена в раствор, и надо держать её там уже на основании опыта своего. Чтоб точный был посол – не недосол, не пересол. Мы с Хрипушиным стоим над котлом и ждём каких-то одному ему ведомых признаков. Тут общих правил нет и каждый икродел руководствуется собственными. Потому этот важнейший этап чем-то сродни искусству, как всякий важнейший этап в делах как будто не таинственных, естественных, в труде ли, в науке ли.

Готово. Специальной ложкой Хрипушин осторожно достаёт икру и укладывает её на материю. Далее икру, завёрнутую в материю, отжимают так же, как творог. Этот этап знаком любой молочнице и даже некоторым домашним хозяйкам, предпочитающим готовить творог дома из купленного молока. Однако, в отличие от молочного творога, творог икорный получается горячим, дымит. Поэтому икру укладывают на пищевой лёд, которым набит специальный ящик на корме. Через двадцать-тридцать минут икру можно употреблять.

Что мы и делаем во время завтрака, который состоит частично из продуктов экипажа, частично из продуктов, купленных мною на восточном базаре. Я ем в основном икру, Хрипушин и Бычков в основном едят свиное сало. «Своё каждому». Во время завтрака Хрипушин на правах старшего подтрунивает над Бычковым, называя его «и рыба, и мясо». Дело в том, что его фамилия соответствует как собственно бычку, так и бычку-рыбе. Даже столичный житель знает: ещё несколько лет назад не было лучше закуски, чем «Бычки в томате». В этом направлении подтрунивает Хрипушин, хотя в свободной продаже «Бычков в томате» давно нет, а астраханский завод, занимавшийся изготовлением данной продукции, переведён на производство чего-то там из мороженой рыбы или морской капусты. Так, в наше время стоит лишь добродушно пошутить за завтраком, как натыкаешься на хозяйственную проблему или антиправительственный анекдот. Впрочем, изложение многих хозяйственных проблем ныне напоминает антиправительственные анекдоты.

Добродушно-сатирически мы оканчиваем завтрак. Я съел глубокую суповую тарелку чёрной икры. Хрипушин предложил мне ещё полтарелки добавки, но я отказался. Может быть, на мягкой булке с вологодским маслом я съел бы ещё два-три бутерброда с икрой, да и то не сейчас, а где-нибудь в обед. Это тоже смешно. Когда Бычков собирает и уносит посуду с остатками еды, Хрипушин доверительно сообщает мне, что другой бы на его месте Бычкова в механиках не держал. Любит выпить. Я этого за ним не замечал, может быть, тайный порок.

Что касается самого Хрипушина, то он, конечно, отстоял своё право на отдельную главу, если бы я когда-либо вздумал переделать свои записки в беллетристику. Первое впечатление было ошибочно, хотя персонаж он, безусловно, второстепенный. Тут Оскар Уайльд меня не подвёл. Однако второстепенные персонажи давно уже заняли столь огромное, столь ведущее место в жизни, что отказать им в специальном исследовании – значит лишить себя понимания важных тенденций нашего века. А в конце концов, кто такой Иван Андреевич, по велению которого мы здесь находимся и благодаря покровительству которого столь дружественно настроены к нашему «Плюсу» многочисленные катера рыбоохраны и речной милиции?

Хотя строгости начались сразу же, после Четырёхбугорного маяка, теперь они носят особый характер. Специальным постановлением правительства полностью, в любой сезон, в заповеднике запрещены охота и рыбная ловля. Правда, бреши в столь строгом кремлёвском постановлении существуют, и это лишний раз подтверждает гулкий ружейный выстрел.

Услышав выстрел, Хрипушин тут же отдаёт распоряжение Бычкову двигаться к зарослям камыша, где Иван Андреевич охотится на водоплавающую дичь. Сбавляем скорость. Это правило передвижения в водах заповедника соблюдается даже первым секретарем астраханского обкома тов. Бородиным. Более того, даже кремлёвскими посетителями, которые нередки в богатых рыбой и дичью низовьях Волги.

Вот она, материализация фразы о том, что Волга впадает в Каспийское море, фразы, ставшей общеизвестной истиной с лёгкой руки Чехова. Вот эта точка на географической карте. Заросли камыша и отдалённая кучка деревьев на островке среди камыша. Носятся чайки, кулики. Ветер играет камышом и листвой. Шелест всё так же сух по-азиатски. Волга, или естественный Волго-Каспийский канал, быстро несёт воду меж берегов. Здесь не широко. Растекаясь в этом месте в пять рукавов среди зелёно-жёлтого цвета, среди плеска рыбы и шелеста растений, уходит Волга вдаль, и вот она видна рядом – каспийская вода. Те же заросли, мелководье, тот же цвет серой пресной волны. Но это уже не река, а Каспийское море.

Наш «Плюс» приближается к флагманской яхте облпотребсоюза. Торжественная минута. Нас приветствует уже знакомым мне ханским взмахом сам Иван Андреевич в сопровождении лиц. Среди лиц узнаю розовый бутон Томочки и гуттаперчевый облик Антона Савельевича Крестовникова – отпрыска раскулаченных, точнее, «размиллионенных» братьев Крестовниковых, бывших хозяев волжского низовья, бывших владельцев волжской икры.

И наложница-секретарша Томочка, и Антон Савельевич Крестовников – холопы грамотные, используемые по письменной части. Холопы же малограмотные прямо у борта ощипывают настрелянную Иваном Андреевичем дичь. Я вижу какую-то птицу, свесившую за борт длинные ноги и длинную окровавленную шею. Её ощипывает холоп с недовольным лицом. Летят по ветру перья. Тут же несколько холопов ощипывают настрелянных уток. Кстати, флагман называется «Чайка». Как выяснил впоследствии, название подсказала Томочка – любительница театра и неудавшаяся актриса, с которой Иван Андреевич познакомился несколько лет назад в Сочи. Себя Томочка считает чем-то средним между Ниной Заречной и Ларисой Огудаловой. Но Иван Андреевич совсем не декадент Треплев. На несъедобных чаек он не охотится. Однако Томочка думает, что она – исключение. Её Иван Андреевич всё-таки подстрелил в Сочи. Привёз сюда и обещал жениться. Разумеется, после смерти тяжелобольной жены. Так Томочка излагает свою версию. Я ей верю лишь отчасти. Конечно, Иван Андреевич для своих мужских надобностей её использовал, но в обмен на обещание сытой жизни наложницы, а не на место законной супруги, особенно ещё при супруге прежней, которую Иван Андреевич любил в молодости как женщину, позднее – как сестру, тем более как больную сестру. Так что Томочка явно передёргивает.

Надо сказать, что здесь, в месте эпическом, у слияния Волги и Каспия, мне пришлось наблюдать самый простенький коммунальный водевильчик, которому, правда, Иван Андреевич всё-таки пытался придать эпический оттенок по примеру хана Стеньки. Но эпических водевилей не бывает, да и за борт в наше время ответработник и член партии может выбросить свою наложницу лишь фигурально. Так что в вольном волжско-каспийском воздухе носился нечистый душок подушек, орошённых злыми слезами развратной женщины. И всё это выглядит особенно отвратно на фоне живой трагедии убийства человеком иных обитателей Божьей земли. Причём в заповеднике, где такое убийство якобы запрещено, эта жертвенность живого перед алчной силой двуногого гордеца выглядит особенно угнетающе.

Сам себя возвысив до небес устами таких человекопоклонников, как Горький и Метерлинк – соцреалист и соцмистик, человек дал неосознанному зверству прошлого перейти в осознанное романтизированное зверство нового времени, объединил зверство с правом. «Человек – это звучит гордо», – так примерно поёт дуэт горьковского Сатина из натуралистического «На дне» и метерлинковской Собаки из мистической «Синей птицы». Ведь недаром же подобная соцмистика была допущена на натуралистическую сцену МХАТа. Вырожденца Сатина мне не жалко, жалко Собаки, существа духовного, но человеком обманутого и обученного своим дурным страстям. Обученного видеть в чужой крови не пищу для удовлетворения голода, а пищу для удовлетворения дурных желаний.

Скажут, приговор мой человеку слишком односторонен и суров. Наверное. Однако только такими приговорами мы можем пробудить чувство вины у погрязшего в насилии и чванстве двуногого из рода нашего. Вины перед иными живыми обитателями земли и друг перед другом. Ибо испокон веков животное было тем существом, на котором совершенствовалось зверство человека над другим человеком.

Сразу же по прибытии в заповедник я вижу истоки этого зверства во всём размахе. Хрипушин и Бычков приступают к заготовке рыбы, используют своё право на браконьерство как законную оплату своих хлопот и расходов по доставке к начальству гостей.

– Любую рыбу солить можно, – говорит Бычков, доставая блесну, – а что останется, на котёл пойдёт.

«На котёл» – это значит, что сварим уху. Рыбалка здесь – как в аквариуме магазина «Живая рыба». Рыба, пока в заповеднике, идёт «всплошь», как некогда она шла в Волге, особенно низовой.

Этот сплошной ход рыбы ещё лет сто с лишним назад даже вверг писателя-народника Глеба Успенского в тоску, о чём он сообщил в очерке «Мелочи путевых воспоминаний». Речь шла о путешествии, подобном моему, но в обратном направлении – из Каспия в Волгу. Пароходу, на котором находился народник-беллетрист, поминутно встречались лодки с только что пойманной рыбой. «Какая это рыба?» – спрашивал он. «Теперича пошла вобла, – отвечали ему… – теперича сплошь всё вобла… Ишь вон её сколько валит! Теперича она сплошь пошла».

Это «сплошь» и навеяло на Глеба Успенского тоску. По уши погружённый в болото российских «общественных вопросов», он в каждой встречной «мелочи», которой считал обилие рыбы в Каспии и Волге, где она «прёт, целыми тысячами, целыми полчищами, так что… разогнать невозможно», увидел метафору «сплошной» народной жизни. «Всё теперь пойдёт сплошное… и поля, и колосья, и земля, и небо, и мужик, и бабы, всё одно в одно… с одними сплошными красками, мыслями, костюмами, одними песнями… Вобла сама по себе стоит грош, а миллион воблы – капитал, и миллион семёнов никитичей составляют тоже полное интереса существо… а один он, со своими мыслями – непостижим и не изучим».

Семён Никитич у Глеба Успенского – нарицательное имя представителя «народа». И вот прошло более ста лет, явилось «будущее», на которое так надеялись наши «общественники» типа Глеба Успенского. И что же переменилось? Начнём с «мелочей», раз именно ими пользовался Глеб Успенский в своём изучении общественных проблем. Одной вобле ныне не грош цена, этот порок уже исправлен, и рыба всплошь не идёт более, разгромлены её полчища. А как же Семён Никитич? Преодолел ли он сплошной быт, сумел ли подняться к сознанию народа торгового, европейского? Или по-прежнему сильна в нём поговорка «Кто чем ни торгует, тот тем и ворует», выдуманная океаном людским, как Каспий и Волга выдумали воблу?

Вот две современные капли этого вечного океана – Хрипушин и Бычков. Что выделяет их теперь из общего? А что выделяет Ивана Андреевича? Мы никогда не поймём структуру формирования современного правящего партийно-государственного сословия, если не примем во внимание структуру крестьянской общины, «крестьянского мира» прошлого. Пока правящее сословие формировалось на основе революционного, «рыцарского» романтизма, пока в его состав входили элементы воздушные, бескорневые, оно способно было оставить в наследство лишь мифы и сказки, подобно идейным робин гудам. Но, когда эти сказки превратились в «Отче наш», были повешены в рамки в избах-палатах и даже загажены мухами, вот тогда наступила прочность. В этом, собственно, и была суть сталинизма: привлечение к власти омещанившегося мужика с его извечными представлениями о власти, которым в крестьянском земледельческом труде он был обучен природой. А природа, как верно заметил Глеб Успенский, «учит его признавать власть, и притом власть бесконтрольную, своеобразную, капризно-прихотливую и бездушную….И крестьяне умеют терпеть… не думая, не объясняя, терпеть беспрекословно».

На этом угнетении природой – засухой, морозом, ветром – веками основывался российский земледельческий быт. Мысль о мести природе, о власти над природой зреет в человеке тяжёлого земледельческого труда сама по себе, подсознательно. И сталинский колхоз с его неуважением к земле окончательно освободил этой мысли дорогу. Власть над природой, а значит, месть природе-угнетателю стала лозунгом идеологическим, а заимствованная у природы бездушность – организационным методом.

Меня не удивляет Хрипушин, который в основе своей – охотник-разрушитель. Но ведь Бычков, хоть и на первоначальной, кустарной стадии, всё же созидатель. Однако оба с одинаково весёлыми лицами, блестящими глазами раскручивают над головой блесну и секут природу, бичуют Волгу и Каспий, ибо в этом месте плоть Волги и Каспия едина, как едина теперь плоть двух капель океана людского – Хрипушина и Бычкова. Вот она, новизна. Если ранее, в эпоху власти природы над человеком, «сплошное сознание» необходимо было семёнам никитичам для тяжёлого созидательного земледельческого труда, то ныне, в эпоху власти человека над природой, оно им необходимо для весёлой разрушительной деятельности. Так во всём. Преступник-разрушитель не берёт на себя индивидуальной ответственности, а топит её в сплошном безликом океане, независимо от того, какое орудие убийства он применяет.

Блесна – орудие убийства, орудие браконьера. Крепкая бечёвка, на конце которой вместо обычного крючка – якорёк с тремя острыми зубьями, каждый из которых с обратным заострённым концом – язычком. Язычок делает особенно страшные раны в теле рыбы, препятствует вытаскиванию острия.