Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

7

Просыпаюсь или во сне чувствую: по мне ползают клопы. Те самые, из подотряда разнокрылых. Но не водные и наземные клопы, а обычные клопы, постельные. Откуда, думаю. Диван кожаный, обшивка новая. Я этих клопов уже не помню сколько лет, как видел. С войны, что ли? Нет, попозже. Лет пятнадцать назад, когда началось хождение интеллигенции в религию, привёз и я из северной деревни икону Николая Чудотворца в источённой ветхой раме, пахнущей то ли ладаном, то ли керосином. Оттуда и наползли. Святой Николай, конечно, не виноват. Николай за свои портретные изображения ответственности не несёт. Факт, однако, остаётся фактом – наползли.

Я сначала не поверил. Думал, на нервной почве тело расчёсываю. Пока запах не почувствовал. Давленый клоп воняет не только отвратительно, но и обидно. Он указывает, что человеческая кровь, о которой мы такого высокого мнения, будучи переработанной им, клопом, становится смраднее всего смрадного. После дезинфекции клопы исчезли, но мысли, ими навеянные, меня долго тревожили.

И вот опять клопы. Причём не только в диване, на котором я лежу. Клопы повсюду, потому что кто-то кричит громко и сердито:

– Клопы, клопы… Клопов… Клопов…

Вскакиваю. Вокруг себя клопов не нахожу. Крики о клопах доносятся из кают-компании. Кричит Иван Андреевич, обвиняя в наличии клопов Томочку. То, что Иван Андреевич кричит на Томочку, хорошо, ибо она мой враг. Но всё-таки её жалко: лицо в слезах, красных пятнах, сгорбилась, потускнела, стал виден её слишком острый носик, на котором дрожит капля, стали видны и другие недостатки, родинка или бородавочка у уха. Жалко.

– Клопов… Клопов, – кричит Иван Андреевич, не давая бедной женщине оправдаться, перебивая её на каждом слове и, наконец, делая жест, достойный хана Стеньки Разина. Томочка выброшена за борт флагмана и отправлена на катере в опалу. Сегодня же катер вывезет её за пределы заповедника до ближайшей сельской пристани, и там она на колёсном рейсовом пароходике «Память тов. Азина» или «Память тов. Маркина» зашлёпает долго и нудно в Астрахань.

Но не сразу. Оправившись от первого удара, Томочка всё-таки предприняла контратаку в пределах своих возможностей и добилась, чтоб её депортация была отсрочена на час-два. У неё есть ещё здесь личное дело. Это личное дело, как выяснилось, разговор со мной, своим врагом. Бывшим врагом. «О, женщины!» – как кричат трагики в провинциальных театрах.

Однако сначала о клопах и почему именно Томочка виновна в их появлении. О клопах скажу чётко и ясно: никаких клопов на новом, свежепокрашенном флагмане Ивана Андреевича нет, не было и не будет. Думаю, и во всей Астрахани в наше время клопов не так-то легко сыщешь. Клопов надо искать не в Астрахани, а выше, против течения Волги, в городе Горьком, бывшем Нижнем Новгороде. Точнее, клопов надо искать в Горьковском обкоме партии. И не клопов, а Клопов. Именно, А.Клопов – заведующий отделом организационно-партийной работы Горьковского обкома партии. Тех читателей, которые не поверят, думая, что я умышленно обзываю ответственного партработника паразитом и кровососом, отсылаю к подшивке газеты «Правда» начала семидесятых, которую и я позднее просмотрел. Там вы, дорогой читатель, без труда найдёте по крайней мере одну, а то и несколько проблемных статей, подписанных этой фамилией.

Мне, откровенно говоря, непонятно, почему партия, которая так дорожит анкетными данными, не предложила своему ответственному товарищу сменить фамилию отвратительного паразита на партийную кличку. Тем более это в её революционных традициях. Например, брат Ленина, Дмитрий Ульянов, долгое время носил кличку Герц. Я, конечно, не настаиваю, чтоб товарищ А.Клопов стал каким-нибудь А.Герцем или А.Терцем. Но, в конце концов, можно же порыться в пределах своего многочисленного класса насекомых (Insecta). Вшивцев, Клопов, Блохин – это ещё терпимо для футболиста, но не для агитатора-пропагандиста. Мухин, Жуков – уже гораздо лучше. Пауков – чересчур пикантно. Я лично бы рекомендовал Кузнечиков. Кузнецов, Ковалёв – таких сколько угодно. Кстати, по статистике, Кузнецов, а не Иванов – самая распространённая русская фамилия. Немецкая, по-моему, тоже[11]11
  «Кузнец» по-немецки Schmied.


[Закрыть]. Например, Отто Юльевич Шмидт – герой-полярник. А А.Кузнечиков анкету не портит, подобно Герцу, и в то же время своеобразно. Однако не нравится Кузнечиков – ройтесь дальше.

Под влиянием вышеописанного случая я этой проблемой заинтересовался специально и прочёл кое-какую литературу. Оказывается, и здесь среди насекомоведов нет согласия и ведётся весьма бойкая «классовая борьба» с большим количеством диссертаций. Некоторые анатомы не признают, например, за насекомыми право называться самостоятельным классом, а относят их к подклассу класса Opishogoneata, то есть имеющих заднее половое отверстие. Совместно с Progoneata, то есть имеющими переднее половое отверстие, они составляют большую группу Antennata, то есть насекомых с одной парой усиков.

Ну одна пара усиков не такая уж редкость. Кто только ни носил одну пару усиков, а иногда и одну единственную бородку. Я сам с одной парой.

Даже кубофутуристы, уж на что хитрые алхимики, пишущие, не краснея: «Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве», даже эти ребята не додумались прицепить на своё «лицо времени» две пары усиков или три бородки. Впрочем, может, это сделают их современные детки. Их папаши, разные там Бурлюки и Маяковские, хотели в набежавшую волну с парохода бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочее и прочее. По молодости своих революционных лет. Однако авангард искусства был поправлен авангардом пролетариата. Зачем же в воду, лучше в бронзу. Зачем вовсе терять, если можно в бронзе законсервировать. Авось пригодятся.

И как в воду глядел авангард пролетариата. Берёт авангард современного искусства консервированный суррогат Достоевского и цепляет к нему то заднее, то переднее половое отверстие. Бронзовые консервы из Пушкина или Толстого освоить для этого дела сложней, но обходятся и Достоевским.

– А А.Клопов? – напоминает мне нетерпеливый читатель. – А Клопов как же?

– А.Клопов, – отвечаю, – эти отверстия вовсе считает пережитком античного прошлого. Однако в античном прошлом голое тело было одето мрамором и пригодно не для потребления, а лишь для созерцания. И тут нам, к сожалению, придётся согласиться со здоровым партийно-крестьянским инстинктом А.Клопова, опытного потребителя если не в теории, то на практике. Голое тело потреблять в искусстве вредно, и есть даже такая болезнь, наверное, знакомая многим литературным извращенцам.

Опять я временно отвлёкся, соблюдая речной принцип в построении своих записок, когда многочисленные притоки делают повествование полноводней, иногда, впрочем, грозя катастрофическими паводками. Как приток в мои записки А.Клопова вызвал катастрофу в судьбе Томочки и угрожал таковой самому Ивану Андреевичу.

Дело в том, что А.Клопов в качестве заведующего отделом организационно-партийной работы Горьковского обкома партии – личность информированная. И потому телефонограммой предупредил Ивана Андреевича о предстоящем прибытии в заповедник высокопоставленных отдыхающих, генералов и адмиралов, у которых в Горьком состоялось какое-то совещание совместно с партактивом. А Томочка эту телефонограмму своевременно не довела до сведения. Возможно, была отвлечена мыслями о топком островке. Ещё, кстати, одна иллюстрация к вопросу о злоупотреблении обоими отверстиями. Однако от этого не легче: генералы и адмиралы уже на полдороге в сопровождении первого секретаря Горьковского обкома. В Астрахани их будет встречать и к ним присоединится сам хозяин края, тов. Бородин.

К слову сказать, в предреволюционный период хозяином Астраханского края был губернатор Бернгард Фридрихович Струве, отец Петра Струве, легального марксиста, соперника нелегального марксиста В.Ульянова, внука астраханского мещанина. Молодого В.Ульянова, только-только начавшего лысеть и только-только для компенсации отпустившего бородку. Вот тебе и провинция. В истоках всероссийского, а значит, всемирного катаклизма – сын астраханского губернатора против внука астраханского мещанина.

Однако вернёмся к современным губернаторам и современным мещанам. Сразу два едут. А это хуже, чем если б правящий ныне Соратник приехал бы. Соратник поверх голов смотрит, а эти меж собой в соперничестве, хоть оба легальные марксисты. (В современной России нелегальный марксист хуже сиониста.)

Итак, едут сразу два вельможных легальных марксиста. Надо ли удивляться крикам Ивана Андреевича о Клопове и его телефонограмме? Крикам, которые меня разбудили? Отдадим, однако, должное Ивану Андреевичу. После первых минут растерянности он проявил такую массу организаторского таланта, такую энергию, которую бы в мирных целях, для нужд хозяйственных да каждым номенклатурным деятелям – быть бы нашей стране с постоянным производством не только процентов, но и материальных ценностей. Однако в данном случае энергия Ивана Андреевича основана на принципе личной заинтересованности, пригодном в делах партийно-служебных, но не в делах планово-хозяйственных.

В числе ряда чрезвычайных мероприятий было приготовление флагмана облпотребсоюза к приёму высоких гостей. Поэтому гостям рангом пониже, таким, как я, было предложено флагман покинуть, что меня не огорчило, так как пребывание здесь мне уж порядком надоело. Захотелось назад, в Москву. Или в крайнем случае пока на буксир «Плюс». Какие ни есть Хрипушин и Бычков, а с ними поспокойней. Идеологических разногласий между мной и ими нет. Просто я не должен угрожать их материальным потребностям, а они – моему внутреннему миру. Иное дело – Иван Андреевич или Томочка. Тут я чувствую попытки вторгнуться в моё нутро, духовное ли, телесное ли.

Кстати, когда я садился в катер, Томочка как бы невзначай оказалась рядом. В руках её небольшая дорожная сумочка – главным образом, наверно, косметика и предметы туалета. Женщинам подобного рода требуется лишь такой багаж, чтоб заработать на безбедную жизнь, как разбойнику требуется лишь саквояж с парой пистолетов. Надо всё же отдать и ей, как и Ивану Андреевичу, должное. Профессию свою она освоила хорошо. Она сумела исправить своё повреждённое гневом Ивана Андреевича лицо настолько, что замеченные мною ранее недостатки, которые всегда проступают особенно резко в красивой, но огорчённой, плачущей женщине, исчезли бесследно. Не было более даже родинки или бородавочки у ушка. То ли она мне почудилась, то ли была ловко загримирована. А слишком острый носик опять округлился, опять в нём появилась надменность.

Лишь теперь, стоя совсем близко, я заметил, что у Томочки красивый рот с маленькими зубками, которые она полоскала какой-то ароматной жидкостью, чтоб придать особый вкус своим поцелуям. Когда она обратилась ко мне по имени-отчеству, в лицо мне пахнуло свежестью постельного белья. Хотя, думаю, на топком островке, который, очевидно, служил ей традиционным местом свиданий во время пребывания в заповеднике, на топком островке она умела делать своё дело не хуже, чем на свежей постели. И подумалось, что иногда она это делает с жирными, старыми, опьянёнными ухой, икрой и коньяком именитыми гостями. И делает если не с согласия, то с ведома Ивана Андреевича. На последнем не настаиваю. Может, Иван Андреевич не знает или знает подсознательно, что, согласно Фрейду, усиливает мужской напор. Ясно лишь, что всякое нужное Томочке деловое отношение с мужчиной она старается скрепить, как печатью, половым актом. Конечно, Томочка не так наивна, чтоб предположить, что телесная близость сделает чужого мужчину близким. Просто это своего рода акт о неразглашении тайны. У каждого из высоких семья, партийная мораль, незапятнанная анкета.

Может, Томочка в своих расчётах и права, но до известного предела. Подобные расчёты скорее применимы к нам, простым смертным. Слететь же с иерархической лестницы по такому пустяку, как половая связь семейного вельможи с секретаршей, возможно где-нибудь в пуританской Америке, да и то если твой соперник по выборам выложит для обличения аморализма многомиллионный куш. Наказывать за это у нас – значит подвергнуть разгрому значительную часть партийно-хозяйственных кадров. Мне кажется, что Томочка при всей своей хитрости более выдаёт авансов, чем получает назад долг. Вот и сейчас храбрится, благоухает, а ведь обругана, изгнана и, может быть, снята с работы. Но до этого, думаю, не дойдёт. Иван Андреевич таких авансов терять не захочет, а размолвки у них уже бывали.

Катер между тем доставил меня с Томочкой к топкому островку, совершенно пустынному. Точнее, доставил меня. Томочка конспиративно уехала на «Плюс». Однако минут через двадцать, когда я уже думал, что она надо мной просто посмеялась, появилась откуда-то с тыла, одетая вместо платья в лёгкий халатик, очень коротенький, так что её загорелые стройные ноги видны были почти полностью. Безусловно, Томочка знала этот топкий островок, как мадам Помпадур свой салон, все его тропочки, бугорки, места, покрытые сухой травой.

Зачем я шёл за ней? Почему согласился встретиться наедине в этом природном её бордельчике? Ведь я человек не секунды, не минуты, а вечности. Так я к себе относился. Ведь я понимаю обман этой обесчеловеченной секунды, этой обездушенной минуты. Ведь эта секунда, эта минута, может быть, и существует только для того, чтоб сказать мне: ты презираешь Ивана Андреевича с высот своей духовной жизни, а вот свидетель, вот женщина, которая может сообщить о тебе сведения, гораздо более неприятные с духовной точки зрения, чем об Иване Андреевиче. Духовный человек может пасть, пока он в мясе, а не в бронзе. Однако лучше это делать без свидетеля из такого же, как ты, мяса. Возьми в пример святых отшельников, достигших в духе высот чрезвычайных. Зачем превращать эфир в грубую плоть с по́том и запахом?

Может быть. Может быть, то, что написано святыми отшельниками, бесконечно гениальней того, что написано Шекспиром или Пушкиным. Но прочесть этого никто не может. Оно написано белым по белому, духом по духу, жизнью по жизни. А чтоб остался след, надо писать чёрным по белому, грязным по чистому, жизнью по смерти. Но и предельно телесные, несмотря на чванство своё, тоже ведь бесследны. Потому что они пишут чёрным по чёрному, грязью по грязи, смертью по смерти. «Вот в чём разница», – отвечаю я обесчеловеченной секунде, обездушенной минуте. И вот почему, чувствуя грудью беспощадно волнующее остриё Томочкиной груди, я одновременно спиной прислоняюсь к вечности, как к скале. А обезопасив тыл, встречаю Ваала остриём против острия. Страх всегда за спиной человека. Если спине спокойно, влажный жар отливает со лба и щёк, так что голова становится сухой и холодной, как во время здоровой размашистой утренней прогулки.

И тогда Ваал начинает делать ошибки. Томочка не поняла, что её главная сила против меня была в молчании, в молчаливом шелесте её халатика, в молчаливой теплоте её крепких бёдер. Томочка заговорила. Возможно, с сановными партстариками это было правильно. Сперва согласовать текст, потом поставить печати. Но со мной надо было начинать с молчаливых шлепков, к которым текст уж можно просто приписать. При всём своём профессионализме Томочка не учла моей индивидуальности. Индивидуальности человека, сотканного из слов. Это всё равно, как если войти к опытному ювелиру-оценщику и пытаться ему продать кучку фальшивых изумрудов, вместо того чтоб молча приставить ему пистолет к виску.

Впрочем, среди кучки разноцветных фальшивых слов, которые она передо мной высыпала, пытаясь продать их, попадалась и естественная, достоверная, отчасти даже честная галька. Несколько ниже я передам отрывки этого разговора. Здесь скажу лишь, что меня этот разговор чем дальше, тем больше озлоблял. Хитрость в сочетании с глупостью – явление чисто детское. Было такое впечатление, будто ребёнок употребляет матерщинные половые термины, а попытки Томочки стать моей столичной содержанкой выглядели игрой в песочек.

Давно надо бы уйти, но грязный разговор ведь как болото: выбраться из него не так просто, и в грязном разговоре чистых нет. Многим из нас доводилось проваливаться в подобный грязный разговор – одним чаще, другим реже, и чувство после него весьма склизкое, хочется мыться, плеваться, хочется всё переиграть, вырубить топором свои собственные грязные или неумные слова.

Уходя, я видел, что нетронутая мною Томочка ничком упала на траву и громко заплакала, дрожа всем своим стройным телом. Опасный момент! Побежать назад по косогору, потащить плавки вниз по загорелым ногам, обнять, утешая, схватить, извиняясь, и потом, после шлёпанья, молча слушать попрёки и требования. Ещё один шаг, ещё. Прочь рубашка, брюки, и я, голый, достаюсь не Томочке, а волжской воде. Я плаваю долго, заплываю опасно далеко и плыву назад с окостеневшими от усталости руками.

И вдруг – испуг: неужели не доплыву? Испуг, как гиря, тянет меня вниз. И пловец я плохой, а берег в этом месте уходит обрывом. Попробовал встать – захлебнулся. Осматриваюсь. Где-то на горизонте «Плюс». Ещё дальше флагман. Ещё дальше камыш и утки летают. И крикнул. Точнее – из меня крикнуло. К счастью, Томочка ещё не ушла, выбежала, слёзы вытирает.

– Держитесь! – кричит.

Прямо в халатике поплыла. Плавала она хорошо, спортивно, сильными взмахами.

– Только за меня не хватайтесь, а то оба утонем, – говорит.

Опомнился я на берегу. О Господи, за что? Я, правда, человек не слишком религиозный. Особенно после клопов, которые из иконы Николая Чудотворца выползли. Но быть обязанным жизнью своей Томочке – невольно о Дантовых муках подумаешь. Может, не надо было звать на помощь, может, лучше было утонуть?

Лежу на песочке, обсыхаю на солнышке и думаю, что теперь всегда буду помнить: мне Томочка мою жизнь подарила. Ту самую жизнь, которая, по моему мнению и мнению людей моего круга, стоит так дорого. Лежу и страдаю. Вижу, от «Плюса» Томочка на катере понеслась, уехала в Астрахань, в опалу. Начал и я собираться. Натянул брюки – лёгкие они слишком. В чём дело? Бумажника нет в заднем кармане. А вместе с бумажником нет и крупной суммы денег. Жалко, однако сразу легче стало. Улыбнулся по-оскар-уайльдовски и успокоился.

К вечеру над Волгой запахло гречневой кашей. Генералы приехали в сопровождении двух партийных губернаторов – астраханского и горьковско-нижегородского. В своё время Маркс мечтал о дешёвом правительстве, которое создаст коммуну, о правительстве, уничтожившем две самые крупные статьи расхода – армию и чиновничество. Ленин эту мечту комментирует: «Всякий жаждет дешёвое правительство. Осуществить это может только пролетариат». Таковы мысли «кремлёвского мечтателя» из его книги «Государство и революция».

Да, недаром Астрахань исключена из списка «ленинских мест». Астрахань может рассказать о Ленине-Ульянове такого, чего не расскажет ни Ленинград-Петербург, ни Симбирск-Ульяновск Астрахань может объяснить нам не только истоки его личности, но и истоки его человеческих страстей ещё до того, как эти страсти потеряли свою художественную смертную теплоту и стали техническими деталями чёткого часового механизма, управляющего огромной политической машиной.

«Обычно, – пишет Стендаль в своих итальянских путевых заметках, – родиной считают место, где человек родился, но Тит Ливий и Вергилий, например, считали родиной место, откуда родом мать. Древние же законы обозначали родиной место, откуда происходит отец. Отечество должно считаться по отцу. Отечество – это отнюдь не место рождения, а место, откуда родом отец. Потому и говорит Цицерон: “Настоящая родина – та, откуда законный отец ведёт своё законное происхождение”».

То есть отечество Ленина – Астрахань, и русско-калмыцкая Азия клокотала в глубинах немецкого часового механизма, умело взорвавшего старый мир. Но давно уж от перенапряжения лопнула часовая пружина, и давно уж мёртвые часы валяются в бесполезном почёте, подобно серебряной дедовской «луковице», которая лежит в красивой коробочке из-под леденцов рядом с пуговицами от давно истлевшей одежды и какими-то атласными лоскутками. Я всегда с грустью смотрю на этих мертвецов, которых время от времени теребят чьи-либо безжалостные пальцы и которые всё не обретут покоя и телесного забвения. За что и во имя чего такая кара? Неужели лишь для того, чтоб вместо генералов дворянских явились генералы крестьянские, которые вместо фондю франш-конте, блюда из яиц с сыром и вином, едят просто гречневую кашу со свиным смальцем. Хотя тут о вкусах спорить можно.

Гречневая каша высшего сорта, рассыпчатая, икру напоминает. Крупинка к крупинке, как икринка к икринке. Коричневая икра с маслом или салом была у волжских купцов лучшим сочетанием с икрой чёрной. Однако ныне коричневая икра для Астрахани более экзотична, чем чёрная икра для Ржева. Принюхиваются Хрипушин с Бычковым, и я рядом с ними нюхаю. Да и какой русский не любит гречневой каши!

К Хрипушину и Бычкову я решил добровольно во вспомогательный состав поступить. Помните сказку-притчу Салтыкова-Щедрина, как на необитаемом острове мужик генералов кормил? Вот и я в такие мужики подался. Осетров не резал, но в ведре рыбьи кишки, плавающие в рыбьей крови, к гальюну носил. Человеку надо только раза два-три глаз не зажмурить, когда нож живое режет. И переступит. Наше неприятие живой крови основано на суеверии. Это что-то вроде чёрной кошки или чёртовой дюжины. Чувство это ночное, принесённое нами из лунных снов, как и всё, что связано со слабыми нервами.

Впрочем, ведь и искусство, особенно лирическое, принесено нами оттуда же. Оно тоже основано на суеверии, и стоит лишь два-три раза посмотреть на него, не зажмурив глаз, чтоб понять его нравственную опасность для хищника. Как раненая лапа у волка. Хочешь прыгнуть на горло оленю, но натыкаешься на лирическую боль. И олень уходит, сытый и гордый, щипать траву, а у волка рёбра торчат. В волчьей стае таких волков-лириков выбраковывают, то есть загрызают свои же. Так стоит ли лирикам человечьим обижаться на естественное к ним недоверие со стороны человечьей стаи?

Вот на флагмане гуляют, поют здоровые солдатские песни, лунной лирикой не раненные. Такие песни как раз кровью и запивать. Рыбы заготовлено – горы, постарался Иван Андреевич. Да и шеф-повар каспийской флотилии, раненный в Отечественную флотским борщом, постарался. Батальону генералов при поддержке партийных губернаторов ухи не перехлебать, жареного-пареного не пережрать, икру из эмалированного ведра ложками не перелопатить.

Однако всё мало. Хочется после спиртных песен извлечь не безжизненного запечённого судака из сметаны вилкой, а блесной с якорьком-трезубцем из живой Волги живого, трепещущего с окровавленной чешуёй вырвать.

– Глазков!

Бежит Иван Андреевич, дородный, сановный, по сходням, как мальчик. «Плюс» совсем недалеко от флагмана находится в качестве обслуживающего судна. Вижу лицо Ивана Андреевича, гуттаперчевое, как у Крестовникова.

– Глазков, а где твоя секретарша?

– В Астрахань отправил, Фёдор Максимович. Срочное дело.

– Ревнуешь… Гы-гы… А-ха-ха…

И Иван Андреевич:

– Ха-ха-хи…

Голос у него изменился, согласно субординации. Измельчал голос. Тенорок. А может, действительно отправил Томочку, потому что ревнует? Может, не во всём Томочка и врала. Может, искренне она ко мне в столицу рвалась, но словесно оформить не сумела. Может, даже и Томочке неприятно, когда её высокопоставленная пьянь лапает. Кстати, о Клопове, из-за которого она в опале. Томочка мне рассказала, будто он месяца два назад хотел её в пьяном виде на островке изнасиловать. На грудях синяки оставил и на попке. Даже в суд подать собиралась, но Иван Андреевич отговорил. Я представил себе, как бы Томочку били в отделении милиции, а может быть, даже там изнасиловали бы, если бы она попыталась клеветать публично на заведующего организационно-партийной работой Горьковского обкома товарища А.Клопова с одной парой усиков.

Мне рассказывала одна моя знакомая, какие у неё были неприятности по обвинению гораздо более невинному, а именно: в краже бриллиантов у вдовы известного писателя, чьим именем названа в центре Москвы улица. Бриллианты эти, кстати, известный писатель, чьим именем названа в центре Москвы улица, в войну выменял у людей голодных на куски хлеба и каши, на объедки со своего привилегированного пайка. Это так, к слову. И вот, по обвинению в краже бриллиантов эту знакомую в центре Москвы, недалеко от вышеназванной улицы, на втором этаже милиции ночью наедине оставили с двумя пьяными следователями. А за клевету на партию Томочка вообще могла бы где-нибудь в астраханской тюрьме до смерти рыбьей костью подавиться со следами кровоподтёков на бёдрах и груди. Так что Иван Андреевич, зная нравы своей стаи, её вовремя остановил.

– Я вещь, – говорила мне Томочка, используя заученный текст Ларисы Огудаловой из пьесы «Бесприданница», – я вещь, а не человек… Я ещё только хочу полюбить вас. Меня манит скромная семейная жизнь, она мне кажется каким-то раем. Вы видите, я стою на распутье, поддержите меня, мне нужно одобрение, сочувствие…

И так далее по тексту. Я его из любопытства просмотрел, это место, ибо, как говорил уже, томик волжских пьес Островского взял с собой. Почти без ошибок произнесла, но ужасно с надрывом, с цыганщиной. По системе Станиславского верить ей, конечно, не стоит. Вот я и решил: «Не верю». Не веришь, а вот тебе за это гамлетовский слоёный пирожок. Разговор наш после неверия пошёл грязный, потом Томочка мне жизнь спасла, из Волги вытащила весьма оскорбительно. А потом, к счастью, выяснилось, меня обокрала. Какой уж тут Станиславский с его технологией чувств. И чем более я так думал, тем более мой разговор с Томочкой – не весь, конечно, но кусками – казался мне заслуживающим внимания.

Томочка рассказала мне и о своей первой любви, и о своём первом мужчине. Я его, кстати, знаю, хоть не накоротко. Это довольно талантливый актёр весьма приличного, хоть и не перворядного московского театра. Я знал даже, что он чем-то запятнан и потому ему не дают хода, удерживают в скромном звании заслуженного артиста и не допускают в кино и на телевидение.

– Я с Николаем жила вместе, – рассказала Томочка, – то есть вместе в общежитии театрального института. Но, не скрою, мы жили вместе. Было голодно, помощи никакой ни мне, ни ему, и он начал воровать. В студенческих общежитиях ведь часто воруют, но на него никто подумать не мог: талант, комсомольский активист. Однако в конце концов поймали. Выгнали. Я с ним ушла. Работали в провинции.

Передаю то, что запомнил. История пошлая и трагичная. Такое странное сочетание. Можно оперу написать «Николай и Тамара». Талантливый Николай – назад, в Москву, бездарная Томочка в конце концов, после тропок-дорожек, через Сочи, куда она, очевидно, ехала отдохнуть и поработать, через рабочее знакомство с Иваном Андреевичем – сюда. Секретарь председателя Астраханского облпотребсоюза и знаменитая кокотка Астраханского государственного заповедника у впадения Волги в Каспий. Высокопоставленный гость коньяк выпьет, жирного поест и женщину хочет.

Я слышу обрывок разговора с борта флагмана: «А если она нагнётся и снимет трусы, то жопа её становится вдвое больше».

О ком это? О Томочке или о другой наложнице-секретарше? Не знаю, не слышу конца. Всё заглушает орудийный грохот смеха.

Известный русский философ XVIII столетия Новиков в своём мистическом труде «Утренний свет» объявил, что «смех есть едва ли не преступление». Новиков находит связь между смехом и половой любовью. В половой же любви, предвосхитив философию толстовской «Крейцеровой сонаты», Новиков видит зло, потому что «в ней обнаруживается сродство наше со скотами». За подобные мысли и во времена Екатерины Второй сажали в тюрьму. И царица-развратница засадила Новикова в Шлиссельбург на пятнадцать лет. Так пострадал философ за свою даже не лунную, а кладбищенскую лирику. Но, слушая половой смех нынешних власть имущих, я предпочитаю кладбище. Не привилегированное партийное кладбище, куда опускают привилегированные трупы, а скромное провинциальное кладбище, где растут над могилами дикие яблони и где в ранней молодости я охотно встретился бы со старшеклассницей Томочкой. Может быть, тогда нам удалось бы спасти друг друга по-настоящему и дожить совместно до пенсионного возраста. Я в выходные дни ловил бы неводом в реке старые подмётки, а Томочка бы пряла свою пряжу из синтетического волокна.