Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

В колбасной Москве вокзальный дух, вокзальная духота… Кажется, вот-вот прямо в московских колбасных, вызывая головную боль, закаркает диктор: «Внимание, начинается посадка на поезд номер…» И пойдут поезда прямо из московских колбасных на Урал, в Ташкент, в Новосибирск, в Кишинев… Вокзальный народ не буйный. Посад хитёр, а вокзал терпелив. Хитрость – она резиновая, а терпение – оно железное.

Раньше в московских колбасных приятно пахло копченостями. Теперь там запах давно не мытых дорожных тел. Да не просто тел. Ногами в колбасных воняет. Намученными, взопревшими ногами. Не на час, не на два, на целый день вокзал устраивается. Садятся некоторые передохнуть, разуваются. Железо ждать умеет. И своё соображение у железа тоже есть. Знает, какие продукты на какие расстояния везти можно. Ведь образование в СССР шагнуло далеко вперёд. Высок в очередях процент образованного народа. Инженеры стоят, химики-физики… Стоят, рассчитывают… До Горького мясцо доезжает и маслице. А до Казани мясо протухает, но колбасы варёные выдерживают. За Урал копчености, чай, консервы везти можно. Апельсины те же для баловства ребятишкам. Но лучше нет настоящей копчёной колбаски. И терпеливо железо стоит. Стоит СССР в очередях за колбасой. «Эх, милая, с маслицем тебя да с хлебцем, как в былые времена».

Опомнилась и Авдотьюшка.

– Я первая, – кричит, – я очередь первая заняла!

Куда там, оттерли. Обозлилась Авдотьюшка, уж как обозлилась: «Народ нынче оглоед, народ нынче жулик!» Разошлась Авдотьюшка от обиды. Платок с головы сбился. Об кого-то кулак свой ушибла, об кого-то локоть рассадила. Поднатужилась Авдотьюшка, попробовала пихнуть. Да тут её саму пихнули. Какой-то, даже не оборачиваясь, задом пихнул. А зад у него передовой, комсомольско-молодёжный, железобетонный.

В больнице очнулась Авдотьюшка. Очнулась и первым делом про кошёлочку вспомнила.

– А где же моя кошёлочка?

– Какая там кошёлочка, – отвечает медсестра, – вы лучше беспокойтесь, чтоб кости срослись. Старые кости хрупкие.

Но Авдотьюшка горюет, не унимается.

– Там ведь и мясцо было, и селёдочка – три короба, и хлебец, и яйца – два пакета!.. Однако пуще всего кошёлочку жалко… Где ж она теперь, моя кормилица, где ж она теперь, моя Бурёнушка!..

В той же больнице, где Авдотьюшка, инженер Фишелевич лечился, кибернетик низкооплачиваемый. В больнице, как в тюрьме, люди быстро знакомятся.

– Юрий Соломонович.

– Авдотья Титовна.

– У вас, Авдотья Титовна, что?

– Пихнули меня.

– А что это такая за болезнь? – иронизирует Фишелевич. – У меня, например, перелом правой руки.

Пригляделась Авдотьюшка.

– Точно, – говорит, – тебя из очереди в правую сторону выбросили, я вспомнила. Но не горюй. Без яиц остаться не так обидно, как без колбасы.

Среди больных заслуженная учительница была с тазобедренным переломом. Начала она обоих стыдить:

– Как вы можете вслух такие анекдоты рассказывать.

– Какие анекдоты, – говорит Авдотьюшка, – всё правда святая… Яйца болгарские, а колбаса «советская».

– Вы ещё и антисоветские анекдоты про Варшавский договор здесь рассказывать вздумали, – возмущается учительница и ещё более стыдит, а особенно Фишелевича: того по еврейской линии стыдит и обещает выполнить свой гражданский долг.

– Позвольте, – пугается Фишелевич, – слова Авдотьи Титовны советская печать подтверждает. – И достает из тумбочки большую книгу в коричневом переплёте.

Часто читал Фишелевич эту книгу, все думали – роман читает.

– Вот, – говорит Фишелевич, – вот сказано: «К наилучшим деликатесным сырокопчёным колбасам заслуженно причисляют колбасу „Советскую“. В её фарш, приготовленный из нежирной свинины и говядины высшего сорта, добавляют очень мелкие кубики твёрдого шпига, который даёт на разрезе привлекательный рисунок. Обогащает вкус и аромат „Советской“ колбасы коньяк или мадера и набор специй. Перед использованием рекомендуется нарезать колбасу тонкими полупрозрачными ломтиками».

– Вот оно как, – говорит шофёр, который с переломом обеих ног в кресле на колёсиках передвигался, – вот оно, значит, как её начальство нарезает.

Тут опять учительница.

– Это, – говорит, – диссидентская книга… Эту книгу диссиденты распространяют, чтоб над нашими временными трудностями поглумиться… Негодяи, сионисты… Но знайте, ироды, что я старая контрантисоветчица. – И зарыдала от обиды и от невозможности всех приговорить к расстрелу.

Дали ей успокоительную таблетку. Но ведь права, ведь права депутатка райсовета. В нынешний период развитого социализма кулинарная книга о вкусной и здоровой пище есть самая диссидентская, подрывная и насмешливо-сатирическая. Однако и Фишелевич хитёр. Хитёр Фишелевич.

– Извините, – говорит, – книга одобрена Институтом питания Академии медицинских наук СССР. Главный редактор академии Опарин.

– Раз одобрено академиком СССР, – говорит шофёр, – значит, читай дальше.

И с тех пор часто читал Фишелевич книгу вслух. Много нового узнал из неё больной народ. И про сервелат, и про колбасу слоёную, и про уху из стерляди, которую лучше всего подать с кулебякой или расстегаем. В тарелку с ухой можно положить кусок варёной рыбы.

– Любите рыбку, Авдотья Титовна?

– Уважаю…

– А я люблю мясо с лапшой.

Это уже неизвестно кто реплику вставил. Даже неизвестно, какой у него перелом. А подавай ему мясо с лапшой.

– Ваша фамилия?

– Шаргомыжский.

– Отлично… Читаем дальше.

А дальше про ростбиф целая новелла. И про индейку жареную поэма. И про заливную ветчину по-русски. Причём было сказано: хрен подаётся отдельно.

– Это верно, – сказал шофёр, – по-русски теперь хрен подаётся отдельно.

От такого чтения у учительницы поднялась температура, и она перестала выходить из своей палаты. А Авдотьюшка слушает, слушает. «Эх, всё бы это – да в кошёлочку». Кошёлочка-кормилица ей родным существом была. Она ей по ночам несколько раз снилась. Привыкла Авдотьюшка к своей кошёлочке. Как это она другую сумку возьмёт, с ней по очередям ходить будет?..

Печалится, горюет Авдотьюшка. Однако раз медсестра говорит:

– Родионова, вам передача.

Родионова – это Авдотьюшки фамилия. Глянула Авдотьюшка – кошёлочка… Ещё раз глянула – кошёлочка… Не во сне, наяву – кошёлочка… Мясца нет, конечно, и яичек, да и из трёх селёдочных коробок – одна. Но зато положена бутылка кефира, пакетик пряников и яблочек с килограмм…

Как Авдотьюшка начала свою кошёлочку обнимать, как начала Бурёнушку гладить-баловать!.. А потом спохватилась – кто ж передачу принёс? Одинокая ведь Авдотьюшка. Полезла в кошёлочку, на дне записка корявым почерком: «Пей, ешь, бабка, выздоравливай». И подпись – «Терентий». Какой Терентий?

А Терентий – это тот подсобник с морской татуировкой, с «Порт-Артуром» на груди.

Значит, и в самых тёмных душах не совсем ещё погас Божий огонёк. На это только и надежда.

1981

Путешествия с Горенштейном

Незадолго до отъезда Горенштейна из страны, в 1979 году, офицер КГБ, прочитавший по долгу службы все его сочинения, предрек писателю не то двести не то триста лет, в течение которых его тексты не могут быть и не будут напечатаны в СССР. Тот разговор в КГБ стал последней каплей в решении эмигрировать. Офицер ошибся – первую книгу в России напечатали уже через двенадцать лет – в 1991 году.

Есть выдумка о Горенштейне: писатель якобы пишет мрачно и о мрачном. Но у Горенштейна всегда, при любой кажущейся беспросветности, брезжит надежда и, что еще важнее, присутствуют юмор и ирония. Писатель и эссеист Борис Хазанов отмечает в документальном фильме «Место Горенштейна»: «…особый такой идиотический юмор, который вдруг прорывается в рассуждении о том, чем, например, отличается трамвайный антисемитизм от антисемитизма железнодорожного транспорта – целое отступление на эту тему. Это доступно только большому писателю, потому что основной тон крупных вещей Горенштейна – это трагедия, трагедия отдельного забитого и беспомощного человека и трагедия всего народа. И в то же время, как у Шекспира, где могильщики оказываются такими остроумцами, вдруг проявляется этот шекспировский идиотический юмор».

До своего появления в Москве в 1962 году на Высших курсах сценаристов «Госкино» Горенштейн прожил тридцать лет на Украине, где окончил Горный институт и проработал несколько лет в шахте и на стройке. После восемнадцати лет жизни в столице, в 1980 году, он уезжал из СССР в эмиграцию автором киносценариев таких фильмов, как «Солярис» Андрея Тарковского, «Первый учитель» Андрея Кончаловского, «Раба любви» Никиты Михалкова, а также «Седьмой пули» Али Хамраева и других. И автором первого и до отъезда из страны единственного опубликованного в СССР (в 1964 году) серьезного, не юмористического рассказа «Дом с башенкой», фильм по которому хотели снять Анджей Вайда, а затем Александр Алов и Владимир Наумов, но раньше всех – Андрей Тарковский.

Для Тарковского Горенштейн написал, кроме «Соляриса», еще и монологи Андрея Рублева для одноименного фильма. Были у них и другие совместные работы и замыслы, в частности, сценарий «Светлый ветер» (по роману Александра Беляева «Ариэль»), работа над сценарием «Гамлета». Встреча с Тарковским была для Горенштейна, как и для самого Тарковского очень важным, можно сказать, судьбоносным событием. Тарковский записывает 21.01.79 в дневнике: «Прочел „Псалом“ Фридриха Горенштейна. Это потрясающее сочинение. Вне сомнений: он – гений».

Но гениям редко выпадает счастливая жизнь. Горенштейн в одиннадцать лет остался сиротой, к тому же был сыном репрессированного, что ему приходилось много лет скрывать. «Непроходимые», как выражались тогда, сочинения годами лежали у него отпечатанные на машинке в Москве … под кроватью. Шансов быть изданными Горенштейн для них не видел, не отдавал их и в самиздат, а до 1978 года и в тамиздат тоже. Но давал читать небольшому числу доброжелателей, мнение которых было ему важно. Среди них, помимо Тарковского и Кончаловского, были Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Фазиль Искандер, критики Лазарь Лазарев и Бенедикт Сарнов. Признания в этом узком кругу Горенштейну было, видимо, до поры до времени достаточно. Но до дна испив чашу писания в стол, он «уехал к читателю», после чего во Франции, а затем в Германии и других странах постепенно вышли его основные тексты, принесшие ему признание и сравнения с Толстым, Достоевским и Чеховым.

Юрий Векслер