Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

9

Прожорливая московская работа сразу набросилась на меня так, что я только слышал, как хрустит моё со-знание, и чувствовал, как исчезает моё астрономическое время. И когда наконец работа, сожрав всё, сожрала саму себя, я поднял голову и посмотрел в окно.

Было уже предзимье. Глубокой осенью в Московии часто после заморозков вновь идут дожди, воздух опять становится влажным и утренняя трава, ещё день-два назад покрытая инеем, вновь в росе. Но от сырости теплей не становится, и на душе хмуро по-октябрьски. Недаром старославянский месяц октябрь называли «хмурень».

Астраханские впечатления я давно нанизал и уложил в своё со-знание. Но не хватало последнего узелочка, и потому я старался их не тревожить, чтоб не рассыпались. Тем более были они сборные: частью грубые колхозные бусы, частью тонкая нить жемчуга.

Марине Сергеевне я не звонил ни разу с момента своего приезда из Астрахани. Не знаю почему, может, потому, что старался избежать той вести, которой, я знал, избежать невозможно. Однако краешком своего со-знания я всё же надеялся, несмотря на то, что Оснельда не могла «быть», потому что она уже «была». А Светлана Глазкова так и не приехала поступать в московский институт.

Меж тем пришёл Покров, как говорят в крестьянстве, потому что на землю ложится первый снежный покров. Часто в свободное время я выезжал за город посмотреть на эти приготовления природы к зимнему сну, на замирание деревьев и кустарников. В подлесках, небольших лесочках-подростках, появились снегири – зимние вестники. Однако снег ещё был лёгкий, тающий. Ездил я на своём частном автомобиле «жигули», называемом так в честь некогда разбойничьих, лихих волжских Жигулёвских гор. И пиво с собой брал тоже «Жигулёвское», не для каламбура, конечно, а потому, что просто любил попить пивка на природе. Закусывал воблой Ивана Андреевича, которая, кстати, была уже на исходе, потому что я не сумел проявить волю скупого рыцаря и часть раздал. Две воблы я отдал какому-то подмосковному старику, потому что он молча смотрел, как я закусываю, остановившись на окраине деревеньки. Я хотел налить ему и пива, а также дать попробовать бутерброд с чёрной икрой. Но от пива он отказался, про икру же сказал обиженно: «Это мы не едим». Потом повернул ко мне лицо и долго шевелил губами, словно разминая молчавший рот перед тем, как что-то сказать. Я думал, он сейчас начнёт возмущаться отсутствием в сельмаге воблы и чёрной икры, хоть им и нелюбимой, но, возможно, любимой кое-кем из односельчан. Однако старик сказал, глядя на размокшую холодную дорогу:

– На Покров до обеда осень, а после обеда зимушка-зима.

Попробовав рыбки и убедившись, что сама по себе она солона, он вынул из кармана завёрнутый в газету кусок неопрятного чёрного хлеба и предложил часть мне. Я пересилил себя и, чтоб не обидеть старика, укусил возле корки, где хлеб был не такой завалявшийся. Хлеб был совершенно несъедобен, дурно выпечен и с примесью картошки. Помнил ли старик пружинистые, ржаные подмосковные хлеба? Я спросил его. Старик помнил. Он рассказал, что старый ржаной хлеб был сладок и вкусен.

– С этим хлебом без сахара можно чай пить, – сказал старик.

Я опять понадеялся, что старик разовьёт эту свою индивидуальную мысль, сравнит тот старый хлеб с чёрной замазкой, которая ныне липнет к его дёснам. Однако он вновь произнес пословицу: «Рыба – вода, ягода – трава, а хлеб – всему голова».

Говорят, в пословице и поговорке народная мудрость. Возможно, в академических изданиях, собранные воедино, они именно так и выглядят, как в музеях умело сработанная крестьянская утварь и одежда. Но на практике эти пословицы и поговорки носили и носят крепостнический характер, готовыми мудрыми формулировками отучая человека мыслить пусть и не мудро, но самостоятельно. Мне даже кажется, что многие эти пословицы и поговорки выдуманы не народом, а господами сочинителями и затем спущены в народную среду наподобие народных песен типа «Из-за острова на стрежень», которая, кажется, придумана каким-то прокурором.

Даже если старик за пословицами скрывал от меня, человека городского, чужого, упитанного, свои мысли, то вряд ли он мог их сформулировать ясно если не для меня, то хотя бы для себя. Потому что его индивидуальное сознание было испокон веков присвоено себе сперва крестьянской общиной – «миром», а затем и уродливым продолжением общины – колхозом. Не в этом ли кроется причина того, что крестьянство, составляющее в первое десятилетие нашего века почти девяносто процентов населения России, крестьянство, получившее в свои руки землю, свободу и оружие, так легко позволило себя обмануть и так усердно участвовало в собственном обмане?

Мудрые пословицы и поговорки не смогли помочь крестьянству понять собственные интересы, а нравы, царившие в общине, превратили крестьянского парня в самого лучшего и самого исполнительного охранника, образец которого дан Глебом Успенским в очерке «Мелкие недостатки механизма». Очерке о крестьянском парне, который, нанявшись караулить купеческий сарай, в избытке усердия и недостатке со-знания дубиной убил проходившего мимо нищего. Этот усердный крестьянин-охранник, наверно, тоже мог рассказать приезжему много мудрых пословиц и поговорок, пришедших к нему от дедов-прадедов. Мудрости эти, однако, не избавили ни от судьбы раба, ни от судьбы убийцы.

Земледельческий труд испокон веков, из поколения в поколение вырабатывает у земледельца в его борьбе с природой определённую утилитарно-жестокую психологию. Эта психология – такое же необходимое орудие земледельческого труда, как плуг и борона. Но когда психология земледельца, особенно феодального земледельца, переносится за пределы этого земледельческого труда, в дела общественные, социальные, даже философские, тогда и являются те «народные» диктатуры и «народные» идеологии, национал-клерикальные и национал-социальные, с которыми нас особенно подробно ознакомил XX век.

Подобным образом к своим астраханским впечатлениям нанизывал я и некоторые подмосковные, казавшиеся мне уместными. Но узелка по-прежнему не было.

И вот однажды после полудня звонок. Беру трубку. Томочка.

– Не меня ждали?

– Честно говоря, не вас.

– А я по делу.

– Какому?

– Вы у нас в Астрахани кошелёк свой забыли.

– Кошелёк? – умышленно долго думаю, будто вспоминаю. – Нет, ничего я не забывал.

Нервничает.

– Ну как же, на острове том. Помните?

– Остров помню… Островок…

– Вы обронили.

– А вы нашли?

– Да.

– Вы же уехали, Томочка.

– Я потом вернулась.

– Когда потом?

– Через три дня.

Я представил себе, как этот кошелёк, тугой от крупной суммы денег, спокойно лежит на траве, слегка припорошенный листвой, и мимо него прохаживаются желающие опохмелиться рыбаки и охотники.

– Чего вы смеётесь, – спрашивает Томочка, – не верите мне?

– Верю, Томочка. Только выронить свой кошелёк, а точнее, бумажник я из кармана не мог, потому что он у меня к карману цепочкой привязан.

– Разве такие кошельки бывают?

– Бывают. Я свой бумажник в городе Переяславце купил.

– Это где, в Белоруссии?

– Нет, за границей.

– Разве Переяславец может быть за границей? Это ведь русский город.

– Русский, но за границей. В другой России, в европейской России на Дунае.

Смеётся, не поняла мой загробный юмор.

– Нет, серьёзно. Вы свой кошелёк потеряли, а я нашла, но не знала ваш телефон. Мне ваш телефон Крестовников дал. Помните Крестовникова?

– Помню. Вот что, Томочка, ничего я не терял, это у меня просто такой оригинальный способ делать подарки.

– Нет, зачем же? Я вам деньги вышлю… Или лучше знаете что? Я вам икры пришлю. Чего ещё вам надо?

– Воблы, – говорю я, – и балыка, который я в прошлый раз не сумел выкупить, потому что подарил вам слишком много денег.

Я понимаю, что говорю неблагородно. Всё-таки Томочка спасла мне жизнь, и кража моего бумажника сделала её услугу оценимой. Я говорю неблагородно, потому что ожидал другого звонка и мне противен любой голос из Астрахани, кроме княжеского голосочка Оснельдочки.

Я стараюсь сделать свой разговор не столь оскар-уайльдовским, более примитивным и человечным.

– Что у вас нового, Томочка?

– Замуж выхожу.

– За кого?

– За Ивана Андреевича, за кого же ещё? Но не подумайте, что из-за денег.

– Я и не думаю. Деньги вам мужчины и без замужества дарят.

Опять оскар-уайльдовское. А может, просто трамвайное? Это потому, что я волнуюсь и злюсь на себя за это волнение. Я знаю, что сейчас она скажет про Оснельду. Если не скажет, сам спрошу. Но ещё хотя бы мгновение. Ещё хотя бы чудное мгновение надежды.

– Мне недавно один адмирал предложение сделал, – говорит Томочка.

– Ну и как?

– Да что – как? Старик. Хотел меня поцеловать, а вместо этого закашлялся прямо в лицо.

– Когда же свадьба? – спрашиваю.

– Сначала у Светланы должна быть свадьба, а потом у нас с Иваном Андреевичем.

Я не понял. У какой Светланы? Потом вспомнил: у моей Оснельды. Жительницы Небесного Переяславца, княжны.

– У Светланы со свадьбой давно тянется, сначала Лёва Лемперт с прежней женой разводился, а потом возникла новая проблема. Мало того, что у Ивана Андреевича дочка выходит замуж за еврея, так этот еврей ещё требует венчаться в церкви. Иван Андреевич ведь ответственный партработник. Но теперь договорились, что молодые распишутся в загсе, а в церкви тихо обвенчаются у няньки в селе.

Мой разговор с Томочкой окончен. Психологически её поведение понятно. Первая дама Астраханского облпотребсоюза хочет избавиться от репутации воровки. К тому же, в отличие от опального времени, денег у неё в избытке, как скоро у меня в избытке будет астраханской чёрной икры и астраханской воблы. Но Оснельды не «будет», потому что она уже «была» и я её «помню» как «чудное мгновение» – это «Отче наш» аллегорической любви. Ибо отныне я в любви отдаю предпочтение аллегории. А это значит, не платоническим страстям Петрарки к Лауре, а телесным грёзам Данте о Беатриче. Потому что в телесных грёзах о женщине есть теологический смысл и они близки к религиозным идеям. Так пусть же хирург Лёва Лемперт венчается с моей Оснельдой в сельской церкви. Значит, опять евреи втягивают язычников в христианство. Раннее христианство, христианство I века, ведь распространялось в Малой Азии и Европе в тех местах, где жили евреи. Христианство двигалось от синагоги к синагоге. Синагога была против христианства, но она давала христианским проповедникам пищу и кров как евреям. А без христианства не было бы европейских наций. Галлы стали французами в VI веке, восточные славяне русскими – в X веке.

Я выхожу из дома прогуляться. Холодно, не менее пяти градусов мороза. У метро пьяный, измученный, усталый, нечистый пожилой мужчина торгует гнилыми, мелкими, дешёвыми яблоками. Яблок много, несколько ящиков, но никто не подходит, и он стоит один в сумерках. Одет в старый плащ «болонья» поверх телогрейки. На голове старая цигейковая шапка-пирожок.

Я смотрю на яблоки и думаю: «Как же земля должна быть оскорблена человеком, как она должна возненавидеть его, чтоб родить ему множество этих уродов вместо полноценных здоровых плодов!» Я смотрю на мужчину и думаю: «Как же человек должен потерять со-знание, чтоб мёрзнуть на ветру, пытаясь кому-либо продать своих постыдных детёнышей».

Вспомни, восточный славянин, посредством христианства превращённый в русского человека, какими товарами торговал ты уже много веков назад с Азией, каковы были твои торговые связи с Поволжьем. Воск и соболя, стрелы и рыбий клей, кожи и мёд, соколы и мечи, бараны и коровы и прочее и прочее. А взамен Азия везла тебе цветные одежды, изюм, парчу, печенье, виноград, хлопок и прочее и прочее.

Я вглядываюсь в даль, как в глубину веков. От перекрёстка, мутно мерцающего светофором, на зелёный свет движется Азия. Узбек ли он, казах, туркмен ли? Москва – имперская евроазиатская метрополия, и на её улицах всегда можно встретить азиатов. Вот один из них – ватный меховой азиат, продавший свой товар на колхозном рынке и в ответ купивший товар русский – полную авоську каких-то плодов, огромный, плетённый из нитей мешок, раздутый до предела. Я никак не могу понять, какие же это плоды. Для помидоров слишком оранжевые. Да и откуда сейчас в зимней Москве достанешь помидоры, и к чему они Азии, если помидоры – их собственный продукт? Нет, это не помидоры. Это, скорее, апельсины – продукт не русский, а русскими добываемый по миру.

Однако подходит Азия ближе, меняется освещение, и выясняется, что для апельсинов они слишком матовые, слишком гладкие и одинаковые, словно декоративные. Ещё ближе подходит Азия, и лишь тогда я понимаю, что она несёт. Это клизмы, одна в одну, целая огромная авоська резиновых тёмно-оранжевых клизм. Мешок клизм. Зачем столько клизм Азии? Для борьбы с рисовыми запорами? Не отвечает Азия. Не рисом единым жива Азия. Молча, презрительно проходит она мимо жалкого замёрзшего русского торговца с его никому не нужными ящиками яблочек-выродков. Проходит и скрывается в метро.

Я смотрю ей вслед. Она давно уже исчезла, а я продолжаю смотреть. Я смотрю вслед своим прошлым надеждам. Я теперь знаю – Оснельде не связать моего повествования. Так мои видения становятся явлениями внешней среды. Так объединяется моим со-знанием мир посюсторонний с миром потусторонним. И я ухожу по своему со-знанию, как по мосту из потустороннего в посюсторонний мир. Я иду по печальной Москве в свою опустевшую квартиру. Я иду, опустив к земле свою чугунную голову крепостного мыслителя, и из освещённых фонарями зеркальных луж изредка мерещится мне лицо Гамлета, вечного странника по просторам жизни призрачной, вечного Жида и вечного Эллина. Это лицо многонационального российского интеллигента. Это моё лицо.

А что такое проблема Гамлета? Это, по сути своей, проблема Отцеубийства, решаемая философствующей интеллигенцией вразрез с религиозными канонами. А отцеубийство – это в широком смысле убийство Отечества, это убийство цивилизации, это убийство культуры, это убийство народа. Кстати, «карамазовщина», «достоевщина» отразили тот анархичный хаос, в который впала российская интеллигенция перед лицом Отцеубийства. Ибо «карамазовщина» – это вырождение идеи Отца, предание Отцу отвратительных черт и убийство Отца собственными детьми, миллионами братьев, идейными сиротами, моральными самоубийцами. Как символичен и крут путь этого падения, беспризорности, безотцовщины. Путь от Шекспира к Достоевскому, от Гамлета к Карамазовым, от Возрождения к Разложению. И всё дальше и дальше на самое горьковское «дно», ставшее почвой для новой жизни и нового человека.

В этом месте мысли мои с треском обрываются, так как я спотыкаюсь о какой-то посюсторонний уличный предмет и падаю на асфальт, ударившись обоими коленями и правым локтем. Слышу смех. Возле массового народного шлакоблочного дома толпится кучка юных граждан, вооружённых винтовками и автоматами.

– Ребята, – кричит один из них, – ребята, давайте играть! Ну ребята, давайте играть. Мы будем пограничники, а вы будете шпионы. Вот, смотрите, на девятом этаже Брежнев живёт. Вы хотите его убить, а мы его охраняем.

Вот оно, отражение государственного подсознания в сознании детском, фольклорном. С момента своего возникновения сменяющие друг друга советские правительства живут в постоянном страхе и спасаются от этого страха тиранией. Тиранией, может, и аморальной, но вполне логичной в такой иррациональной, нервной стране, как Россия.

– Ребята, мы Брежнева защищаем, а вы хотите его убить! – кричит какой-то юный гражданин.

И тут я, человек, принципиально отвергающий индивидуальный террор, совершаю антиобщественный поступок. Я беру у одного из мальчишек его многозарядную деревянную винтовку, прицеливаюсь в девятый этаж и произношу:

– Бах-бах-бах-бах!

Дети опять смеются, но на сей раз доброжелательно. Мой поступок ими одобрен.

Нет, надо всё-таки верить в «будет». Мы не доверяем «будет», потому что идеологи и лжепророки у нас его слишком часто отнимают, и любим прошлое, потому что его не отнять – оно «было». Но Бог безмерен, Он провожает нас в дорогу, и Он же встречает нас в конце нашего Путешествия. Вот дети, они – «есть» и через них наше со-знание ощущает «будет» не как философскую категорию, а как нечто живое и телесное.

Я смотрю на своё «будет», глажу своё многоголовое «будет» по разноцветным шапкам и даю своему ободряющему «будет» деньги на конфеты.

Итак, узелок завязан, и данное повествование можно взять в руки, не опасаясь его рассыпать.

1983

С кошёлочкой

Авдотьюшка проснулась спозаранку и сразу вспомнила про кошёлочку.

– Ух ты, ух ты, – начала сокрушаться Авдотьюшка, – уф, уф… Вчерась бидон молока несла, ручка подалась, прохудилась… Успеть бы зашить к открытию.

И глянула на старенький будильник. Когда-то будильник этот будил-поднимал и Авдотьюшку, и остальных… Кого? Да что там… Есть ли у Авдотьюшки ныне биография?

Советский человек помнит свою биографию в подробностях и ответвлениях благодаря многочисленным анкетам, которые ему приходится весьма часто заполнять. Но Авдотьюшка давно уже не заполняла анкет, а из всех государственных учреждений главный интерес ее был сосредоточен на продовольственных магазинах. Ибо Авдотьюшка была типично продовольственной старухой – тип, не учитываемый социалистической статистикой, но принимающий деятельное участие в потреблении социалистического продукта.

Пока усталый трудовой народ вывалит к вечеру из своих заводов, фабрик, учреждений, пока, измученный общественным транспортом в часы пик, втиснется он в жаркие душегубки-магазины, Авдотьюшка уже всюду пошнырять успеет, как мышка… Там болгарских яичек добудет, там польской ветчинки, там голландскую курочку, там финского маслица. Можно сказать, продовольственная география. Вкус родимого владимирского яблочка или сладкой тёмно-красной вишни она уже и вспоминать забыла, да и подмосковную ягодку собирает как помощь к пенсии, а не для потребления.

В ещё живые лесочки с кошёлочкой пойдёт, как в продовольственный магазин, малинки-землянички подкупит у матушки-природы, опередит алкоголиков, которые тоже по-мичурински от природы милостей не ждут, малинку на выпивку собирают. Так лесочки оберут, что птице клюнуть нечего, белке нечего пожевать. Оберут братьев меньших, а потом на братьев-сестёр из трудящейся публики насядут.

Продаст кошёлочку подмосковной малинки – пятидесятиграммовую стопочку по рублю, купит килограмм бананов из Перу по рупь десять кило. Продаст чернички по рупь пятьдесят стопочку, купит марокканских апельсинов по рупь сорок кило. Чем не жизнь при социализме? Правильно говорят западные борцы за мир. Жаль только, что в наглядной своей агитации не используют они Авдотьюшкин баланс, Авдотьюшкину прибавочную стоимость.

Социализм – это распределитель. Каждый кушает по заслугам. А заслуженного народа при социализме множество. Едоки с правительственных верхов, или с ледовых арен, или с космических высот, или из президиумов творческих союзов общеизвестны, и они вне нашей темы. Наш рассказ не про тех, кто ест, а про тех, кто за ними крошки подбирает.

Справедливости ради следует сказать – трудная это работа. Вот уж где принцип социализма полностью соблюдён: кто не работает, тот не ест. Только работа эта не в том, чтоб производить продукты, а в том, чтоб добывать продукты. Принцип, собственно, не новый. Испокон веков продукт можно было либо купить, либо взять разбоем. Но в период развитого социализма оба эти элемента оказались объединёнными. Продукт и надо сначала взять разбоем, а потом уж его купить. Ибо не в лесу мы, не на большой дороге. Соловью-разбойнику здесь делать нечего. Кистень, гирька на верёвочке, привязанной к палочке в качестве орудия труда, здесь не проходит. Гирька теперь в товарообмене используется не для проламывания черепа, а для взвешивания-обвешивания. Хотя череп проломить могут, если как следует «пихнут». Однако про «пихание» ниже. Следует только добавить, что, как при всяком труде, нужен профессиональный опыт и соблюдение техники безопасности. Авдотьюшка, продовольственная старуха, в торговом разбое участвовала давно, опыт имела, а орудием труда у нее была кошёлочка. Любила кошёлочку Авдотьюшка и, готовясь к трудовому дню, приговаривала:

– Ах ты моя кормилица, ах ты моя Бурёнушка.

И план у неё был заранее составлен. Сперва в «наш» – это магазин, который рядом с домом. Посля в булочную. Посля в большой, универсальный. Посля в мясной. Посля в молочный. Посля в «килинарию». Посля в магазин возле горки. Посля в другую «килинарию». Посля в магазин, где татары торгуют. Посля в овощной ларёк. Посля в булочную против ларька. Посля в магазин возле почты… Нехороший магазин, опасный. Скорее всего, там «пихнуть» могут. Народ там неснисходительный, из ближайших домов завода резиновых изделий народ. Но тамбовский окорочок двести граммов Авдотьюшка именно там добыла. Полмесяца назад это приятное происшествие случилось. Однако авось опять повезёт. А «пихнут», падать надо умеючи, не так, как Мартыновна. До сих пор в больнице лежит. Полезла к прилавку, а там продотряд пригородных, прибывших на автобусе.

Подобные автобусы в большом количестве направляются местными фабрично-заводскими комитетами из подмосковных городов для ознакомительных экскурсий с культурными объектами столицы: Третьяковская галерея, достопримечательности Кремля, Большой театр… Народ приезжает крепкий, широкоплечий или юркий, хитрый. И до зубов тарой вооруженный. Организованный народ. Но о культурных экскурсиях сообщим по ходу…

Время уже на будильнике позднее. Вот-вот откроются продовольственные объекты, и начнётся у Авдотьюшки рабочий день. Собрала Авдотьюшка кошёлочку, яблочко припасла пососать, валидольчик для спасения, перекрестилась, пошла…

Зашла в «наш» и сразу в горячее дело попала – кур дают… Да не мороженых, каменных, а охлаждённых и полупотрошёных… Кабы курочку Авдотьюшке. Стара уже Авдотьюшка, острого организм не принимает. Огурчика-помидорчика солёненького съест – так рыгает, так рыгает…

Намедни побаловалась помидорчиком солёненьким с картошечкой. Вышла подышать. Ноги старые быстро устали. Села на скамеечку. А рядом молодые, он да она, сидят шепчутся-оговариваются и в промежутках целуются. Он её поцелует, Авдотьюшка рыгнёт. Он снова, и Авдотьюшка опять. Он подходит и шёпотом:

– Уйди, старая, а то последний зуб выбью.

Ух, ух, напужал Авдотьюшку, уф, уф.

Но Авдотьюшка не пужливая.

– Я по закону организма рыгаю, – говорит, – а ты против закона общества фулиганишь! Сейчас мильцинера позову…

Сильна Авдотьюшка, сильна. Социализм её права ограждает, старость бережёт. Молодёжь доцеловываться на другую скамейку ушла, а Авдотьюшка здесь своё дорыгала помидорчиком.

Хорош помидорчик-огурчик, да сердит. А бульончик старые косточки пожалеет, погладит. От куриного мясца голова не тяжёлая и поноса нету. Как бы курочку Авдотьюшке, чтоб силы поддержать, не уступить прежде времени место в жизни наглой молодёжи.

Пригляделась Авдотьюшка опытным глазом. Очередь хоть и большая, да мирная, вялая, народ говяжий стоит. Лицо – затылок, лицо – затылок… Пошла потихоньку Авдотьюшка, пробирается и к курам приглядывается с любовью. «Цып, цып, цып, – про себя приговаривает старая лисица-сестрица Авдотьюшка, – поем курятинки, поем. Народ говяжий, шуметь не станет. Объем народец на одну курочку».

Вот он, курятник, на прилавке. Которую курочку цап-царап Авдотьюшка? Которая в кошёлочку ляжет? Да вдруг беда… Беда-злосчастье – слепая идёт… Авдотьюшка слепую эту знала и избегала в своей борьбе за продовольствие. Слепая эта была женщина средних лет или даже ниже средних лет, и лицо имела обычное, говяжье, из очередей. Но имела привилегию: не видела окружающую действительность и гордилась этим перед народом, словно она депутат или Герой Союза. Придет, сразу вперёд лезет, толкается, на народ сердито кричит. Если бы попросила или хотя бы молча подошла, народ бы смолчал. Но идёт специально своё превосходство и привилегию показать и набирает много.

– Сколько надо, столько и беру! – кричит. – И ещё если слепой придёт, возьмёт, по закону сколько надо, а вы, зрячие, здесь стойте до охренения!

Кричит и гребёт курицы с прилавка… На весы – и к себе, на весы – и к себе… В руках не кошёлочка, рюкзак… Руки крепкие, жилистые… Волчица… И ту курочку сгребла, которую Авдотьюшка себе приглядела. Разозлилась Авдотьюшка, забыла, что сама не в очереди.

– Не по закону! – кричит. – Не по закону!

Заволновалась и очередь. Мирная-то она мирная, да ведь кастрюли, миски, ложки за спиной – семья. Задние зашумели – не достанется, и передним обидно – два часа в духоте на ногах.

– Не положено! – кричат. – Пусть слепым, кривым, глухим отдельный магазин организуют.

А слепая волчица с очередью скандалит.

– Ты сама такая! – кричит.

– Не такая, а такой! – отвечают ей.

Глазами не видит, а когда очередь шумит, мужской голос от женского не всегда отличишь.

– Дура! – кричит.

– Это ты дура, – отвечают ей, – а я дурак, раз третий час на ногах стою.

Сама Авдотьюшка виновата. Не закричала бы, может, и очередь смолчала бы… Ох, беда-злосчастье… К такой очереди не подступишься, не выпросишь у такой очереди курочку… Да и слепая волчица слишком много награбила… Ушла с пустой кошёлочкой Авдотьюшка. С горя в булочную зайти забыла, сразу зашла в большой магазин.

В большом магазине покою никогда нет. Человек туда нырнул, волны подхватили, понесли… Из бакалеи в гастрономию, из гастрономии в мясной… И всюду локти-плечи, локти-плечи… Одно хорошо – пихнуть здесь не могут, падать некуда. Но локтём в обличье-морду – это запросто.

Вот вывезли на тележке горой плоские коробки селёдки. Для Авдотьюшки такая ситуация мёд-печенье… Очереди-порядка нет, разбой в чистом виде. Кто схватит. Тут не лисья хитрость Авдотьюшке нужна, а мышиная. Как в цирке: раз-два – тележка уже пустая. Оглядывается народ, смотрит, что у кого в руках. Мужчины схватили одну-две… Некоторые схватили воздух, стоят злятся. Лидируют крепкие, умелые домохозяйки – по три-четыре коробки. Есть и одинокие старушки среди лидеров. У Авдотьюшки три коробки в кошёлочке…

Вообще, если продовольственные старухи объединяются – это грозная сила. Однажды семь старух, в том числе Авдотьюшка, пёрли к прилавку, друг на друга опираясь цепочкой. А передняя, Матвеевна, которая ныне с переломом в больнице, опиралась на палку-клюку. Всех раскидали, добыли польской ветчинки. Правда, предварительно ситуацию оценивать надо. Например, в такую ситуацию, которая у мясного отдела, лезть нельзя… Что-то вывезли, а что – неясно. Полутолкучка, полупотасовка. Некоторые натянуто улыбаются. Это те, кто пытается своё озверение превратить в шутку. Однако большинство лиц серьёзные и злые. Работают…

Ой, уходи, Авдотьюшка. Схватила селёдочку – уходи. Селёдочка не бульончик, по кишкам плывёт щёкотно, и отрыжка у ней болезненная… Но ведь хочется. Не докторам же все угождать, и себе угодить надо. Картошечка соль возьмёт, а сладкий чаёк вовсе успокоит. Схватила жирной селёдочки – уходи, Авдотьюшка, пока цела. Уходи, Авдотьюшка…

Да день неудачный, всё не так… Поздно спохватилась Авдотьюшка. Было не повернёшься, стало не вздохнёшь… И новым запахло – махрой-самосадом, дёгтем, дёгтем посадским… Вот и автобусы их экскурсионные возле универсама.

В каждом автобусе передвижной штаб продотряда. Сюда купленное-награбленное сносят. Весь автобус в кулях, мешках, авоськах. В разных направлениях движутся бойцы – крепкорукие мужчины и женщины. А в разведке вёрткая молодёжь. Бежит деваха конопатая.

– Дядя Паршин, тётя Васильчук велела передать, растительное сало дают.

– Какое ещё сало, лопоухая?

– Жёлтое, – радостно кивает конопатая, – я влезла, смотрю, дают… А тётю Васильчук какой-то как поддал плечом…

Но дядя Паршин уже не слушает:

– Ванюхин, Сахненко! С бидоном!

Побежал боевой расчёт с бидоном на сорок литров… Ох, много посадских, ой, моченьки нет… И ещё бидон впёрли.

– Ой, помо… помогите! Помо…гите!

Лихо работает посад. Колбасу, сыр, крупу по воздуху транспортирует. Жатва идёт. Не пожнёшь, не пожуешь. А не пожуешь, возьмёшь партийную газетину – раздражаешься. Худо, если в посаде идеологические шатания начнутся. Посад, это ведь кто? Это лучшие драчуны России… «Мы если хоть как-то сыты будем, кому угодно накостыляем… Чехам-полякам во имя борьбы за мир на лысину плюнем, чтоб остыли… Мы ж раньше велосипедными цепями, смоченными в керосине, дрались, а танками-ракетами любому империалисту морду набьём. Ты только свистни, ЦК, ты только крикни: „Товарищи, полундра!“ Но вовсе без еды никак нельзя, ЦК. Посад твоя опора, батька ЦК, а ты шлюху Московию кормишь… Хотя у тебя и в Московии не всегда водка в наличии для заправки организма».

Вот трое московских пролетариев. Одутловатый в очках митингует:

– Надо председателю Моссовета звонить, что нет водки и мяса.

Это уже в другом месте. Это магазин возле горки.

– В Моссовет звонить надо!

Пролетарий поумней:

– А разве он виноват?

– Кто? А как же? Он обещал сделать Москву образцовым городом… На бумаге… На бумаге!!! – третий раз крикнул, чуть не раскололся.

Седой пролетарий, по виду общественник, к работнице магазина:

– Почему ничего нет?

Работница магазина:

– Нигде нет.

– Неправда… Вовремя заявку не дали. Где заведующая?

– Идите, – усмехается работница магазина, – в отделе бакалеи.

Пошёл… Пошёл русский человек правду искать… Любимое занятие. Долго ходить будет… Мы за ним не пойдём, мы за Авдотьюшкой.

Спаслась Авдотьюшка. И кошёлочку спасла… Авдотьюшка вдоволь на свете пожила, умная. Она не правду ищет, а продукты питания. Да день такой, что уж не по плану. Зашла в одну «килинарию». Тихо, спокойно, воздух чистый, и прилавки чисто прибраны. Хоть бы что туда положили для виду. Хоть бы кость собачью. Продавщица сидит, рукой щёку подпёрла. Народ входит, ругается-плюётся. А Авдотьюшка вошла, постояла, передохнула и спрашивает:

– Лангетика посвежее не найдётся, милая? Или антрекотика помягче?

– Ты, видать, бабка, адресом ошиблась, – отвечает ей продавщица, – тебе не в кулинарию надо, а к глазному врачу… Не видишь разве, что на прилавке?

Авдотьюшка не обиделась.

– Спасибо, – говорит, – за совет.

И в другую «килинарию». Заходит – есть! У какой-то «шляпы» почки отбила.

Почки эти, как в анатомичке, одиноко мокли на блюде, и «шляпа» их изучал-нюхал. То снимет очки, то наденет. Авдотьюшка быстро к кассе – и отбила.

– Как же, – кричит интеллигент, – я первый!

– Вы нюхали, а мамаша отбила, – говорит торговый работник.

– А другие?

– А других нет… Вот купите деликатес, редко бывает.

Глянул интеллигент – что-то непонятное. Прочитал этикетку: «Икра на яйце». Пригляделся, действительно, не свежее, но яйцо вкрутую, пополам разрезанное. А на сероводородном желтке чёрный воробьиный навоз.