Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

– Зайдёмте в ресторан, Олесь, – сказал я Чубинцу, – выпьем пива.

Олесю предложение не понравилось, может, он опасался опоздать на поезд, а может, боялся ресторанных цен.

– Не люблю я эти железнодорожные рестораны, – сказал Чубинец, – лучше в буфете зала ожидания бутерброд с холодной котлетой купить.

– Вы же не едите котлет, Олесь.

Он махнул рукой:

– Ем, уже давно ем. Меня самого, знаете, жизнь так через мясорубку прокрутила, что одной-двумя котлетами ничего не изменишь. Да и не рационально теперь людей в пищу употреблять. У свинины или говядины другого предназначения нет, а человечина для другого используется.

Выглядел Чубинец крайне подавленным и усталым. Сказывалась и бессонная ночь. Мы оба успели несколько раз зевнуть. Первым начал я, вызывая на зевоту соавтора.

– Выпьем пива, иначе заснём не вовремя, – сказал я, – приглашаю вас, Олесь. Пиво здесь в Казатине бердичевского пивзавода. Лучше пильзенского, уж поверьте мне, опытному путешественнику и пивопотребителю.

Мы вошли в большой, по-старокупечески пышный ресторан и сели за столик с грязной скатёркой. На скатёрке остались красноватые жирные пятна, кисло пахнущие томатом.

– Не люблю железнодорожные рестораны, – сказал Чубинец, покосившись на пятна, – хуже гостиничных.

Очевидно его мучили неприятные воспоминания со станции Бровки.

– Не волнуйтесь, Олесь, – сказал я, – в борщ иногда плюют невоспитанные люди, но чтоб плевали в пиво, никогда не слыхал.

Я хорошо заплатил официанту, он поменял скатерть и быстро принёс свежее пиво. Закусывали мы, конечно, рыбкой местного производства, довольно вкусной, но слишком пересоленной. Выпив и закусив, Чубинец вдруг заговорил о своей семье:

– В пятьдесят седьмом году приглянулась мне девушка из финотдела, Галина. Поженились. Живём до сих пор. Дочь у меня, Лена, очень красивая, хорошо воспитанная. В пятьдесят седьмом году как раз меня вызвали и объявили, что судимость снята. Легче стало. Ведь с этой цифрой тридцать семь, на весь паспортный листок, сколько я муки испытал, какие унижения! Когда наш театр гастролировал в Киеве, Минске, Москве (было и такое, в каком-то московском доме культуры играли в пятьдесят втором году), так вот, когда гастролировали в больших городах, где мне проживание запрещено, то меня не поселяли в гостиницах и я должен был ночевать на вокзалах, потому что частник меня б тем более не принял с моей тридцать седьмой. Иногда я с шоферами грузовиков договаривался, чтоб пускали меня в кабину к себе ночевать. А сам шофёр шёл в гостиницу вместо меня, на оплаченную мной койку.

Мы с Чубинцом выпили ещё по кружке и закусили салом. Конечно, это не настоящее местное сало, однако здесь и на вокзале сало довольно вкусное.

– Мне сала нельзя, – сказал Чубинец, – от жирного давление повышается и суставы болят. Ноги у меня в ссылке простужены.

Я посмотрел на часы: у нас оставалось ещё минут двадцать – и попросил любезного, хорошо оплаченного официанта быстрее принести порцию яичницы с колбасой по-казатински, как значилось в меню. Яичница по-казатински была густо посыпана перцем, но Чубинцу это понравилось.

– Сейчас жизнь, конечно, лучше стала, – говорил он, жадно, по-голодному жуя, – в прошлом году жена, как работник финотдела, получила квартиру в две комнаты. Кухня неплохая, туалет с ванной. Однако дом возле автопарка и элеватора. День и ночь гудит и скрипит. Пробовали меняться, никто не хочет, а жить там нельзя. Нервы не выдерживают.

– Давайте быстрей, Олесь, – сказал я, – допьём пиво, а то опоздаем.

Выбрал я столик специально у окна, откуда видна была киевская платформа и почтовый вагон нашего поезда, из которого выгружали ящики и тюки. Работа была в разгаре, и по кружке ещё вполне можно было употребить. Мы опрокинули по одной, вытерли с губ пену и когда одновременно глянули в окно, то оказалось – работа по сортировке почти завершена, почта уложена на тележку и катит по платформе, а поезд наш тоже медленно движется мимо платформы. Мы с Чубинцом вскочили и выбежали… Выбежали – это я, конечно, шучу. Вам приходилось когда-нибудь догонять свой поезд, когда партнёр ваш хромой? Если б я сам побежал изо всех сил, на своих достаточно крепких ногах, то, пожалуй, успел бы вскочить в последний вагон. Но в знак солидарности с соавтором я просто оказался рядом с ним на платформе, провожая взглядом последний вагон, который нервно постукивал на стрелках.

Я не претендую на новизну ситуации, ситуацию эту часто эксплуатировали в кинокомедиях, тем более что Чубинец стоял с зажатой в руке ресторанной вилкой. Чубинец сразу заволновался, начал трясти палкой и угрожать какими-то жалобами на казатинское железнодорожное начальство. Однако я не потерял хладнокровия.

– Во-первых, Олесь, – сказал я, – оближите с вилки остатки яичницы и выбросите вилку в мусорный ящик, а палку возьмите вместо вилки в правую руку, иначе от волнения вы можете упасть. Во-вторых, благодарите железнодорожных воров, из-за которых мы захватили с собой пиджаки с деньгами и документами, а не выскочили в одних рубашках, сунув в задний брючный карман трёшку на пиво.

Подобным образом, здраво рассуждая вслух, чтоб самого себя успокоить, ибо меня тоже грызло возмущение порядками и пугала перспектива застрять в Казатине, подобным образом рассуждая, я с Чубинцом двинулся на поиски какого-либо должностного лица. Мы долго ходили, пытались заговорить с железнодорожными личностями, совались в какие-то окошки, и, в конце концов я, Феликс Забродский, умевший сохранять хладнокровие даже в семейных ссорах, стал предельно нервным, впиваясь время от времени собственными ногтями в собственные ладони. Ну, а о Чубинце и говорить не приходится. Мне кажется, хромой человек, постоянно носящий с собой палку, находится под её, палки, влиянием и многие нервные ситуации хочет ею, палкою, решить. За время, пока нас, отставших от поезда, гоняли от одного окошка к другому, Чубинец, трижды, не думая о последствиях, хотел ударить палкой – сначала женщину-кассира, потом дежурного по вокзалу, а потом станционного милиционера. Я сдерживал его с трудом и, понимая невозможность и бесполезность подобного действия, утешался разными русскими ругательствами китайского происхождения. Напоминаю, кто забыл, и подсказываю, кто не знает: весь знаменитый русский мат китайско-монгольского происхождения и до монголо-татарского ига русский народ этого мата не имел, что невозможно себе вообразить. Главное трёхбуквенное ругательство по-китайски обозначает просто «мужчина».

Именно такого мужчину по-китайски в форме милиционера мы встретили на шепетовской платформе. Забрели мы на шепетовскую платформу случайно, от усталости и отчаяния. Шепетовская платформа гораздо провинциальней, тише и темней киевской. Расположена она не с фронтальной, а с тыльной стороны казатинского вокзала, где всё попроще, и на железнодорожной платформе стоял один-единственный милиционер, толстый и неторопливый ветеран. Заговорил он с нами, нервными, спокойно и лениво:

– Чого? Як? Чому?

В таком темпе только по шляху на волах ехать в соломенном брыле, а не дежурным милиционером работать на нервной, бессонной, узловой станции. Я видел, как дёрнулась палка в руках у Чубинца, которого, кстати, этот огромный мужчина по-китайски мог совместно с палкой перешибить одним ударом. Милиционер, однако, не стал нас перешибать, скручивать и уводить, а наоборот, так же лениво, но толково всё нам объяснил и успокоил:

– То вы з двадцять сьомого, хлопци? Та двадцать сьмоми ж маневруе. Вин зараз бiля шепетовськой платформы буде, хлопци.

На радостях я вытащил пачку американских сигарет CAMEL и решил ему подарить, но милиционер отказался.

– Нам это запрещено, – сказал он, переходя перед лицом чужестранных сигарет с родного украинского на государственный русский язык, – это что? Самел, – прочёл он. – Я когда-то немецкий в школе учил. Самел – это по-нашему Самуил, значит, Сёма? Это имя хозяина фирмы?

– Нет, это имя любимого верблюда хозяина табачной фирмы, – Ко мне опять вернулись уверенность и хорошее расположение духа.

– Чудилы эти капиталисты, – добродушно хохотнул казатинский милиционер, – скотина у них в почёте, а на горбу у трудящихся в рай едут.

Этот милиционер, в отличие от верблюда Самуила, оказался хорошо подкованным конём-тяжеловозом. Миллионы таких добродушных коняг и тянут всю скрипучую колымагу по ухабам истории. А вы думали, кто её тянет? Думали, шпионы с магнитофонами в запонках или космонавты? Нет, те тоже не идут, а едут и погоняют. Тянут эти, добродушные дядьки. Цоб-цобе…

Наконец к шепетовской платформе подали поезд, и родной наш одиннадцатый спальный вагон мы с Чубинцом узнали по тёмным окнам. Вещи наши оказались в целости, а все наши волнения позади, как и станция Казатин, уплывшая в ярком электрическом ореоле, долго ещё освещавшем небо, словно над Казатином восходило какое-то местное казатинское солнце.

13

Лишь за депо и мастерскими, за Казатинным II, принесшим в окна запахи железа и мазута, опять всё притихло и заснуло. Заснул и Чубинец от усталости и пива. На одних, например на меня, пиво действует возбуждающе, других же, как Чубинец, наоборот усыпляет. Чубинец спал сначала сидя, потом всё более клонясь на бок, пока не упал на скамью в полный рост. Только хромая нога не умещалась, торчала, и ради удобства я подставил под эту ногу свой английский чемодан. Пусть спит, бедняга, спокойно. Он утомился и за жизнь свою, и за эту дорогу, когда от станции к станции эта жизнь воскресала и проживалась опять, но уже вдвоём, двухголовой собакой в жестоком эксперименте, без которого невозможно лечение и исцеление.

Я опустил раму пониже и, овеваемый ветром, стал у окна. Как часто бывает с человеком, стоящим у открытого окна быстро идущего поезда, одна из многочисленных, влекомых ветром соринок попала мне в левый глаз, и он начал слезиться. Потом начал слезиться правый. Я жил в Бердичеве всего четыре года, не в детстве даже, а в ранней юности. Для сравнения скажу, что в Ростове-на-Дону я жил одиннадцать лет, в Москве живу пятнадцать, а до Москвы – шесть лет в Черниговской области в городе Козельце с чудесной рыбной рекой Остёр и прекрасным, не только для такого маленького городка, собором XVIII века работы Растрелли. Жил и в других местах. Но почему-то всегда, когда я подъезжаю к Бердичеву, что случается редко, почему-то всегда меня охватывает какое-то странное волнение. Историческая родина, что ли? Да, может быть. Бердичев – это историческая родина российского еврейства, и всех нас, даже старых выкрестов-петербуржцев подозревают в связи с ней. Но только ли российское еврейство подозревают? Я слышал, что в напряжённом 1967 году советско-сталинский представитель в ООН, товарищ-господин Малик крикнул представителю Израиля:

– Здесь вам не бердичевский базар!

Понятно, когда они оскорбляют Тель-Авив или Вашингтон или, в зависимости от политических потребностей, Париж, Стокгольм, Рим, Берлин. Но в данном случае они оскорбляют город, находящийся на их собственной территории, превращают его в нечто международное и сами не стесняются выступать в качестве некой международной, межидеологической силы. Мы знаем, что это за сила. Советско-сталинский дипломатический вельможа, товарищ-господин Малик или другой ему подобный вполне могли бы на том же бердичевском базаре с красными пьяными лицами торговать костлявыми лещами или махоркой, отмеряемой гранёными стаканчиками. Такого рода населения в Бердичеве хватает. Но в Бердичеве они как бы не живут. Потому что Бердичев – город-призрак, город, рассеянный по стране и по миру, город, жителями которого являются даже люди, нога которых не касалась бердичевских улиц: московский профессор, нью-йоркский адвокат, парижский художник. И в то же время те, кто живёт в хатах вдоль Махновской улицы или в горкомовских домах вдоль бульвара, к Бердичеву как бы отношения не имеют. Такая двойственность характерна только для живого, и потому Бердичев – это не обычное географическое название, а имя живого существа, вызывающего ненависть, насмешку, страх, стыд. Пусть не удивляют вас оба наименования, на первый взгляд противоположные, но относящиеся к одному и тому же. Бывают живые призраки, и бывает мёртвая, красномордая плоть.

Вот почему с таким волнением смотрю я сейчас на тёмные, ночные поля бердичевщины, на ряд стройных елей вдоль дороги, не уступающих по красоте кремлёвским. Сейчас они из-за тьмы кажутся плоскими, нарисованными на бумаге тушью, однако, когда утром взойдёт над ними солнце, они обретут объём, расправят ветви, стряхнут с них ночную сырость и станут розово-зелёными. Я помню их такими, когда год назад, год с небольшим, проезжал мимо утром в мягком вагоне московского поезда. Был конец августа, цвела гречиха…

Надо сказать, я уж очень давно проезжаю мимо, даже если и появляюсь в этих местах. В Бердичеве у меня больше нет близких людей. Впрочем, в Бердичеве, кажется, проживает жена моего дяди, того самого Забродского, который когда-то работал в НКВТ[7]7
  Наркомат внешней торговли.


[Закрыть], но считать эту даму близким человеком не хочу и не могу. Уж Олесь Чубинец гораздо ближе, хоть он не проживает в Бердичеве. Впрочем, почему бы Олесю не поселиться в Бердичеве? В Бердичеве такое замечательное православное кладбище и на нём ещё пока разрешают хоронить.

Может показаться, что я зло иронизирую. Но это не так. Я считаю, человеку желательно знать, где его похоронят, и желательно, чтоб он сам ещё при жизни выбрал такое место. А стать приличным покойником в наше время всё тяжелей и тяжелей. Хотя так было и в прошлые времена. Например, улучшение положения евреев при Екатерине II и Александре I началось с разрешения на собственные кладбища. И наоборот, когда душитель декабристов Николай I начал гонение на евреев, он первым делом приказал распустить «Еврейское погребальное братство». Оказывается, когда народ решаются изгнать, но не решаются уничтожить, достаточно запретить ему хоронить своих покойников. Ведь невозможно жить рядом с непохороненными мертвецами. Гитлеровцы поступали проще – они взяли расходы по похоронам на себя, поскольку дальнейшая жизнь живых не была предусмотрена даже в изгнании.

Интересно, как поступал Богдан Хмельницкий, присоединивший Украину к России? За два года – 1648–1649 – бандами Хмельницкого было с жестокостью убито более шестисот тысяч евреев: женщин, стариков, детей и грудных младенцев. Так что русско-украинская дружба скреплена еврейской кровью. Правда, воссоединившись, гетьман-убийца потерял независимость и право на окончательное решение еврейского вопроса. А русский царь решил не уничтожить, а изгнать евреев из России по просьбе украинцев. В 1655 году евреи были изгнаны из России, согнаны с земель, на которых они жили ещё до прихода туда славян. В начале VIII века ещё не было России как государства, ещё не было славянского Киева, а был Киев сарматский. И само название Киев вовсе не соответствует националистической славянской легенде о братьях Кие, Щеке и Хориве. Киев существовал ещё до прихода туда Кия, ибо слово это по-сарматски означает «горы». А евреи, жившие в Киеве уже тогда, назвали Киев – Циев, или Киун. В послании к Александру II, отменившему запреты и гонения Николая I, евреи писали в связи с празднованием тысячелетия России: «Мы, евреи, поселились в России ещё до её основания».

Я сделал эти выписки в киевском архиве и просматриваю их сейчас, при свете железнодорожного фонаря, который дал мне кондуктор, просматриваю не для того, чтоб переписать историю. История пишется и переписывается только железом и кровью. Сейчас, когда поезд наш приближается к Бердичеву, этому символу гонения, городу, который современные товарищи-господа пытаются превратить в жёлтый знак позора, хочется уяснить себе и наши исторические ошибки, и исторические просчёты наших врагов. Нации живут как леса: если их не вырубают окончательно и не выжигают дотла, они воспроизводят себя, хаотично, отряхивая семя на землю, и семя произрастает там, куда оно случайно упало. Семенем владеет случай, и потому семя способно мыслить.

В растительном мире это примитивные образы влаги и солнца, в животном – пищи и уюта, в человеческом же эти мысли совсем уж далеки, бесконечно далеки от интересов своей рациональной первоосновы: нации-леса. В лесу влажно, дико и скучно. На просторе сложно и опасно. Поэтому лучший способ увязать оба противоречия – это создать себе простор внутри леса, даже если за пределами леса этого простора бесконечно много. Я имею в виду не борьбу за территорию, а простор для мыслей своих, ибо даже примитивное семя должно мыслить из-за происхождения своего. Причём еврейскому семени, еврейской мысли всегда было тесно в своём лесу. Слишком много умников и слишком большая нетерпимость к своему национальному дураку. А у русских наоборот: Иван-дурак в почёте, и в результате – прочная национальная жизнь, позволяющая ради баловства даже возникнуть призрачному городу Бердичеву, вражескому городу на собственной территории. Скажете, в подобных рассуждениях слишком много циничного? Но ведь правда всегда цинична. Ну если не всегда, то часто, тогда как ложь чаще бывает деликатной.

Я вспоминаю жену моего дяди, Забродского. Сам мой дядя был человек неплохой, культурный и очень хороший специалист в своей области, пользующийся большим уважением. Этим уважением к мужу пользовалась и его жена, по своему, разумеется, усмотрению. Стоило возникнуть любому житейскому затруднению, например с приобретением билетов на московский поезд в известном уж вам Казатине, как жена дяди начинала громко кричать:

– Мой муж ответственный работник НКВТ!

А букву «Т» от буквы «Д» на слух не очень разберёшь, тем более что жена моего дяди немного шепелявила. Таким образом, жена моего дяди говорила чистую правду и не несла ответственности, как моральной, так и уголовной за то, что должностные лица понимали её ложно и тут же удовлетворяли все её требования.

Когда моего дядю, ответственного работника Народного Комиссариата Внешней Торговли, привели на допрос к ответственному работнику Народного Комиссариата Внутренних Дел, он настолько был уверен в своей невиновности, что даже вначале наивно думал, что арест связан с неблаговидной деятельностью жены, за которую он её весьма ругал. Однако следователь быстро разъяснил ему, что деятельность жены, в которой дядя чистосердечно сознался, вполне подвластна местному районному суду, тогда как дядю будет судить трибунал. Основой обвинения была старая антиленинская статья дяди, поскольку дядя в ранней молодости был бундовцем и сотрудничал в бундовской печати. Его статья, послужившая основой обвинения, называлась «Волвл, Велвл», что переводилось на русский язык как «Дёшево, Владимир». Происходило это ещё в доежовский период, когда следователи ещё не издавали трубных звуков при сморкании и не чесали большим ногтем ноги себе за ухом.

– Быть или не быть, вот в чём допрос, – так кратко объяснил следователь ситуацию дяди.

Когда дяди не стало, его жена вынуждена была уехать из Москвы в Бердичев на постоянное жительство, но какой-то прошлый лоск сохранился. Я знаю, что после посмертной реабилитации дяди во времена хрущёвщины она возобновила свои крики:

– Мой муж был ответственный работник НКВТ!

Вообще кричать в Бердичеве любят и умеют. Я знал: несмотря на ночное время, Бердичев меня встретит криками. И действительно, ещё поезд замедлял свой ход у бердичевского перрона, а я уже слышал:

– Чичильницкий! Чичильницкий!

Звали какого-то Чичильницкого. Фамилию эту я в Бердичеве слышал и кое-кого знал. Красивый народ, особенно дочки, молодые девушки с замечательными фигурками и глупыми хитрыми личиками. Старшая работала парикмахершей и летом стояла перед дверьми парикмахерской в белом производственном халатике, обращаясь к проходящим мимо мужчинам, невзирая на их возраст:

– Мальчик, дай мне заработать.

Кстати, у неё был неплохой голосок и имелись вокальные данные. Помню, как в конце сороковых она исполняла на городском смотре художественной самодеятельности песню своего брата Суни Чичильницкого. Песня называлась «Каштаны Бердичева». «На лицо мне упал белый цвет от каштана…» Потом выступал сам Суня, читал свои лирические стихи: «На улице раздался смех, смеялися с балкона…»

Брата и сестру хорошо принимала публика, но первое место занял всё-таки слесарь бердического кожзавода имени Ильича Николай Охотников, который, выйдя на сцену, побагровел и отчаянно закричал в зал, как бы прикрикнул на публику: «Э-э-э-то руссска-а сторонка, э-э-э-то ро-ди-на ма-а-а-а-я-я!»

– Чичильницкий! Чичильницкий!

А может, сейчас звали Чичильницкого не из этой семьи. В Бердичеве Чичильницких – как в селе Чубинцы Чубинцов. Но там хоть понятно, а эти откуда? Чичиков, что ли, в своём дальнейшем, ненаписанном Гоголем путешествии по России, в своём путешествии из третей части «Мёртвых душ» заехал в Бердичев и оставил здесь потомство от какой-нибудь красавицы-шинкарки, потомство со временем преобразившееся в Чичильницких? Может, и сам Чичиков покоится здесь, на бердичевском православном кладбище, которое я хочу порекомендовать Чубинцу когда тот проснётся. Может, покоится Чичиков под мраморным розовым крестом, утешенный и обласканный мраморным розовым ангелом в изголовье могильной плиты. Или спит под чудесным памятником чёрного с синим отливом камня лабрадорита, на котором золотом вырезаны его имя, отчество, фамилия, дата рождения и дата смерти, почти совпадающие с рождением и смертью самого Николая Васильевича Гоголя, жаль, так и не посетившего Бердичев, а отправившегося в своё тяжёлое, печальное путешествие в Иерусалим.

Бердичевское православное кладбище снежной зимой красиво своим чистым, белым саваном, покойно лежащим на могилах и склепах. Летом же оно – сад, полный ароматов и птичьего пения. Но когда уходишь в дальний конец, к свежим могилам без крестов, со звёздами или какими-то гранитными параллелепипедами, то становится понятно изменение в современном литературном стиле и литературном мироощущении. Раньше в смерти преобладали индивидуальность, эпизодичность и аполитичность. Ныне даже индивидуальные могилы выглядят массовыми и даже на привилегированных, богатых могилах печать коллективизма. Такова, например, могила прелестной семнадцатилетней девочки, дочери директора бердичевского кожзавода, Люси Крипак, убитой безнадёжно влюблённым в неё клубным аккордеонистом. Даже эта утопающая в живых цветах могила вырублена топорно, ясно, без индивидуального чудачества и неземной экзотики.

Да, и такие страсти иногда потрясают Бердичев. Налетят, разожгут, завертят бульварные разговоры и улетают дальше, в какой-нибудь Козелец или Соликамск, чтобы там совершить подобное. А что же остаётся? Остаётся бессмертное бердичевское лицо, заработанное необычной судьбой этого города. Вот остановился поезд у перрона – и замелькали бердичевские лица. Три часа ночи – мелькают. Не спится, надо куда-то ехать. Днём, конечно, побольше на Москва – Одесса в оба конца. И посадка похуже. К этому единственному престижному поезду, пересекающему Бердичев, собирается множество народа с чемоданами и узлами. Едут и в Москву, едут и в Одессу. За час до прибытия уже весь перрон полон. А поезд по расписанию стоит три минуты, так же как в Иванковцах, где иногда один сойдёт, а двое сядут. Ещё Москва – Одесса не остановился, а уже бегут с чемоданами, толкая друг друга, с выпученными глазами, задыхаясь. Где какой вагон? Спереди? Сзади? Откуда нумерация? Пассажиры Москва – Одесса часто заранее своими проводниками предупреждаются – поразвлечься, посмотреть бердичевскую посадку. Высовываются из окон, смеются, слушая крики бердичевских женщин и плач бердичевских детей, которые, согласно купленному билету, хотят занять своё законное место в вагоне.

Что-то погромное есть в этой бердичевской посадке. Один случайно сохранившийся до наших времён еврей-богунец – то есть бывший боец-кавалерист Богунского полка из дивизии знаменитого красного командира Николая Щорса – написал в газету, что современные бердичевские посадки напоминают ему эпизод Гражданской войны, здесь же, на станции Бердичев, случившийся в девятнадцатом году. Применив военную хитрость, петлюровский бронепоезд под красным флагом ворвался на станцию и открыл пулемётный и артиллерийский огонь по красным бойцам и местным жителям, вызвав всеобщую панику. Но Николай Щорс лично возглавил контратаку на бронепоезд. А кто этих контратакует, петлюровцев из кабинетов под красным знаменем? Контратаку бердичевского пенсионера они без труда отбили. Современный советский погромщик похитрей петлюровского бронепоезда. Например, управление Юго-Западной железной дороги сумело антисемитизировать даже железнодорожное расписание. Знает, что происходит на бердичевской станции, докладывают ему, но тоже, видать, смеётся в своих кабинетах. И так длится годами. Бердичевская посадка остаётся неизменной. Уже поезд давно пошёл, а в проходах вагонов стоят, тяжело дышат истерзанные, униженные люди, никак не рассядутся. А рассядутся, всё равно отличаются от остальных пассажиров и говорят с ними остальные, поблескивая глазами, подхихикивая, как бы постоянно напоминая: «Эти сели в Бердичеве».

Надо сказать, что начальники поездов, кондуктора, видя погромную ситуацию при посадке, слыша плач и крик, часто самовольно задерживают поезд сверх скупо отпущенных трёх минут, как ранее поступали иные полицмейстеры или городовые, получавшие от начальства на случай погромов приказы двусмысленные. Однако о подобной задержке поезда, о подобном заступничестве люди ведь не извещаются заранее, всё равно давятся, карабкаются, цепляются за вагонные поручни.

Но ночью не в Москву, не в Одессу – в Здолбунов, Ровенской области едет из Бердичева публика деловая, крепкая, без детей и количеством поменьше. Она и за минуту, если надо, в вагон влезет. Поэтому поезд Киев – Здолбунов стоит в Бердичеве пятнадцать минут, иногда и дольше. Времени достаточно, и бердичевский пассажир ходит вдоль вагонов спокойно, с усмешечкой. Вот полезли в наш вагон. Сунулись – и назад.

– Марусь, а що такоэ-э-э?

– Здесь темно, пульку не распишешь, и какой-то жлоб храпит.

Это о Чубинце так. Хорошо, что не слышал. Полез бы на них со своей палкой, и пришлось бы мне этим бердичевским евреям тридцатку в пульку проигрывать. Меньше не взяли бы, чтоб замять скандал. Если только власть не вмешивается, не становится на сторону противника, бердичевский еврей умеет постоять за себя. А на сторону Олеся Чубинца власть не станет, не тот случай.

Надо сказать, что втайне бердичевлянин любит свой обиженный, затравленный город, выискивает, кто из известных людей в нём родился и жил и какие известные события с ним связаны. Выискивает каждую мелочь. Думаю, если бы бердичевляне знали, что высшая точка юго-западной Авратынской возвышенности находится не в районе Киева, а в районе Бердичева, то, безусловно, этим бы гордились. Однако они этого не знают: возвышенность не гора, она повышается постепенно и охватывает многие сотни километров от Днепра до Припяти. В районе Бердичева находится лишь небольшой холм, именуемый почему-то Лысая гора, где традиционно, ещё с царских времён, расположены военные казармы.

Военных в Бердичеве всегда много. Это либо лейтенанты-женихи, либо полковники отставного возраста, которые, выйдя на пенсию, часто покупают себе домик на зелёных окраинных улицах и, картаво рассказывая о «еврейских кухочках», сами с удовольствием жрут бердичевских жирных кур и гусей. Смешной, постыдный город Бердичев, но много ли их, белоголовых, вернулось назад на морошку да клюкву, на подножный корм в свою родную Сибирь? Возвращаться не хотят, но злословят. Уж на что среди украинцев силён антисемит, а эти ещё покрепче. Пока живут у себя в Сибири, с антисемитизмом у них слабее, умеренно, вяло, а как попробуют жирной бердичевской курицы, то словно бесятся, словно боятся: если утихнет в этой местности антисемитизм, то их украинцы опять на сибирскую клюкву прогонят.

Впрочем, общеизвестно, что в среднем русский человек в русских областях гораздо лучше русского в областях нерусских. Чужак всё-таки. Ходит – нет-нет да и оглянется: что сзади? В старое время было сословное единство дворянства, которое ослабляло национальную рознь, было единство культурное, которое эту рознь почти ликвидировало. А красномордому сибиряку-отставнику как с украинским толстозадым хатовладельцем национальные противоречия замазать? Анекдотами про «кухочку». Вон они по перрону идут рядом, пельмень с галушкой. Рыбные снасти при них, плетёные местные кошёлки с выпивкой, салом, помидорами: видать, в Червоное собрались на рассветную рыбалку, лещей удить да карасей. Идут как два брата, на бердичевских евреев поглядывают да посмеиваются. Однако бердичевские евреи привыкли такие усмешки не замечать, у них свои проблемы. Чичильницкого, к примеру, так и не нашли.

Когда-то на одной бердичевской свадьбе я встретил множество Чичильницких, сразу несколько семей. И едва заиграла музыка, как они все пустились в пляску, высоко подбрасывая ноги и напевая:

 
Гезунт золс те зайн,
Гезунт золс те зайн,
Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй,
Гезунт золс те зайн.
 

Поют хорошо. Многие Чичильницкие участвуют в сводном хоре города Бердичева. Я помню, как на областном смотре в Житомире этот хор – женщины в русских сарафанах, мужчины в вышитых рубашках – исполнил песню Павла Кузьмича Самохина, директора бердичевского музыкального училища:

 
Мой голубчик по саду гуляет,
Прехороший по саду гуляет,
Ой-ели-ели-ей…
 

А когда бердичевские парубки и девчата вышли на заключительный гопак, то и среди них было несколько Чичильницких обоего пола в красных чоботях: «Гоп, кумо, не журысь…»

– Чичильницкий! – кричат уже в конце перрона, у самого тепловоза, и один раз даже по имени: – Ы-ы-ы-зя! – тепловозным гудком: – Ызя Цызин!

Нет, это уже другого зовут. А где же Чичильницкий? Может, Чичильницкий должен был приехать этим, двадцать седьмым, да дела задержали в Киеве или Казатине? У Чичильницкого всюду дела.

Пройтись бы и мне, Забродскому, по бердичевской земле. Но опасаюсь выйти из поезда после казатинских волнений. Выхожу в тамбур и, держась за вагонные поручни, спускаюсь на две ступеньки, оглядываюсь, глотаю ночной бердичевский воздух. Бердичев спит в своих домах и на своих кладбищах: православном – недалеко от вокзала, католическом – отделённом от православного лишь забором, и еврейском – в противоположном конце города, у кожзавода. Когда едешь автобусом из Киева в Бердичев по Житомирскому шоссе, то, въезжая в город, видишь кучи грубых камней среди лишённой зелени, безжизненной пустыни. Это и есть еврейское кладбище. Гулять по такому кладбищу не хочется, особенно вдыхая ароматы кожзавода, не поют на таком кладбище соловьи в кустарнике, не цветёт сирень. До революции, да и позднее, до гитлеровского пришествия, евреи составляли в Бердичеве восемьдесят процентов населения, но власть ведь всё равно находилась в руках православных, которые своему покойнику отдавали предпочтение. Правда, позднее, с развитием города, шумный вокзал и шумный завод вплотную подступили и к православной кладбищенской ограде.